Сергей Платонов
Русская история
Падение тушинского и московского правительств
Несмотря на обращение тушинцев к королю, в Тушине продолжались смуты. Оно пустело, ему грозили и войска Скопина-Шуйского, подошедшие тогда к Москве, и Вор из Калуги. Наконец, Рожинский, не имея возможности держаться в Тушине, ушел к Волоколамску и сжег знаменитый Тушинский стан, а его шайка скоро распалась, так как сам он умер в Волоколамске.
Тушино уничтожилось, в Москву пришли войска, приехал Скопин-Шуйский; эти события хорошо повлияли на москвичей: они ликовали. Их радости не мешало то, что один сильный враг был у Смоленска, другой сидел в Калуге, что общее положение было так же сложно и серьезно, как и раньше. Шуйский праздновал падение Тушина, народ – прибытие Скопина. Молодой, блестящий воевода (Скопину было тогда двадцать четыре года) Михаил Васильевич Скопин-Шуйский пользовался замечательною любовью народа. По замечанию Соловьева, он был единственною связью, соединявшей русских с В.И. Шуйским. В Скопине народ видел преемника царю Василию; он терпел дядю ради племянника, надеясь видеть этого племянника своим царем. Есть слухи, что Ляпунов еще при жизни царя Василия предлагал престол Скопину, когда тот был в Александровской слободе, и что это способствовало будто бы охлаждению Шуйского к Скопину, хотя Скопин и отказался от этого предложения. Восстановить личность Скопина-Шуйского и определить мотивы народной к нему любви мы не можем, потому что мало сохранилось известий об этом человеке и личность его оставила после себя мало следов. Говорят, что это был очень умный, зрелый не по летам человек, осторожный полководец, ловкий дипломат. Но эту замечательную личность рано унесла смерть, и судьба, таким образом, очень скоро разрушила связь Шуйского с народом. Скопин умер в апреле 1610 года, и народная молва приписала вину в этом Шуйским, хотя, может быть, и несправедливо.
Над войском Скопина-Шуйского стал воеводою брат царя Василия – Дмитрий Шуйский, надменный, неспособный, пустой и мелочный человек, изнеженный щеголь. Он двинулся на освобождение Смоленска, встретился у деревеньки Клушино с шедшим к нему навстречу искусным и талантливым польским гетманом Жолкевским и был им разбит наголову (в конце июня 1610 года). Это клушинское поражение решило судьбу Шуйского. Жолкевский от Клушина быстро шел к Москве, завладевая русскими городами и приводя их с большой дипломатической ловкостью к присяге Владиславу. В это же время, прослышав об исходе Клушинской битвы, двинулся к Москве и Вор со своими толпами, опередил Жолкевского, и когда тот был еще в Можайске (верст за сто от Москвы), Вор уже стоял под самою Москвою, в селе Коломенском. Положение Шуйского вдруг стало так плохо, что он даже думал вступить в переговоры с Жолкевским о мире, но не успел: не прошло и месяца с Клушинской битвы, как царь Василий Иванович уже был сведен с царства.
Тотчас после кончины Скопина-Шуйского Прокопий Ляпунов явно восстает против царя Василия, думает о том, как бы ссадить его с престола, засылает своих приятелей в Москву, чтобы агитировать там о свержении царя. Но в Москве все оставалось спокойным до тех пор, пока москвичи не узнали об исходе Клушинского сражения. Когда же возвратился в Москву Дмитрий Иванович Шуйский, Москва взволновалась – был «мятеж велик во всех людях», повествует летописец, «подвигошася на царя». Москвичи поняли, что Клушино поставило их в безвыходное положение, и всю вину в этом возлагали на Шуйских, больше же всего – на царя Василия. В народе стали говорить, что он, государь, несчастлив, что «из-за него кровь многая льется». И прежде не особенно народ любил Шуйского, а теперь прямо вооружился против него, не желая более терпеть его и его родню, из которой только Михаил Васильевич Скопин и пользовался народной симпатией. Когда подошел к Москве Вор и пришли вести, что Жолкевский идет на Москву, волнение в Москве еще более возросло. Московские люди у Данилова монастыря съезжались с воровскими людьми из Коломенского, беседовали с ними о делах и убеждали оставить своего тушинского царька, говоря, что тогда и они оставят Шуйского, соединятся в одно, вместе выберут царя и вместе будут стоять против врагов Русской земли – ляхов. Хотя этим широким планам не суждено было сбыться и хотя воры не отстали от своего Лжедимитрия, тем не менее москвичи от слов против царя Василия очень скоро перешли к делу против него же.
Настроением москвичей воспользовались приятели Ляпунова. 7 июля 1610 года Захар Ляпунов с толпою своих единомышленников пришел во дворец к Шуйскому и просил его оставить царство, потому что из-за него кровь льется, земля опустела, люди в погибель приходят. Шуйский ответил твердым отказом. Тогда Ляпунов и прочие, бывшие с ним, ушли из дворца на Красную площадь, где уже собрался народ, узнав, что в Кремле происходят какие-то необычайные вещи. Скоро Красная площадь не могла вместить всего народа, прилившего туда. Все сборище поэтому перешло на более просторное место, за Москву-реку, к Серпуховским воротам. Туда приехали патриарх Гермоген и много бояр, говорили о свержении Шуйского и, несмотря на протесты Гермогена и некоторых бояр, решили «ссадить царя». Во дворец отправился князь Воротынский и от народа просил Шуйского оставить царство. Шуйский покорился, уехал из дворца в свой старый боярский дом и тотчас же стал хлопотать о возвращении престола, устраивать интриги; и чтобы окончательно отнять у него возможность достигнуть власти, его постригли в монахи «насильством», так что патриарх не хотел и признавать его пострижения.
Третий период смуты: попытки восстановления порядка
Москва лишилась правительства в такую минуту, когда крепкая и деятельная власть была ей очень необходима. Враги подходили к стенам самой Москвы, владели западным рубежом государства, занимали города в центральных и южных областях страны. С этими врагами необходимо было бороться не только за целость государственной территории, но и за независимость самого государства, потому что успехи врагов угрожали ему полным завоеванием. Нужно было скорее восстановить правительство; это была такая очевидная истина, против которой никто не спорил в Московском государстве. Но большое разногласие вызывал вопрос о том, как восстановить власть и кого к ней призвать. Разные круги общества имели на это разные взгляды и высказывали разные желания. От слов они переходили к действию и возбуждали или открытое народное движение, или тайную кружковую интригу. Ряд таких явных и скрытых попыток овладеть властью и создать правительство составляет главное содержание последнего периода смуты и подлежит теперь изучению.
Среди многих попыток этого рода три в особенности останавливают внимание. В первую минуту после свержения Шуйского московское население думало восстановить порядок признанием унии с Речью Посполитою и поэтому призвало на московский престол королевича Владислава. Когда власть Владислава выродилась в военную диктатуру Сигизмунда, московские люди пытались создать национальное правительство в лагере Ляпунова. Когда же и это правительство извратилось и, потеряв общеземский характер, стало казачьим, последовала новая, уже третья попытка создания земской власти в ополчении князя Пожарского. Этой земской власти удалось наконец превратиться в действительную государственную власть и восстановить государственный порядок.
Избрание Владислава
Шуйского москвичи удалили, не имея никого в виду, кем бы могли его заместить, и положение Москвы, очень трудное в ту минуту, осложнилось от этого еще более. Присягнули временно Боярской думе, ибо помимо ее некому было и присягнуть. Но это новое правительство имело также мало сил и средств, как мало имел их Шуйский. А около Москвы стояли по-прежнему два врага, и по-прежнему Московскому государству с обеих сторон было тесно. Сперва Москва полагала, что ей возможно будет избрать царя правильным выбором, «согласившись со всеми городами, всею землею». Но правильного выбора невозможно было устроить, потому что для созвания Собора надо было время, а враги – поляки и воры – не стали бы ждать этого Собора и завладели бы бессильной Москвой. Было невозможно выбирать того, кого захотелось бы выбрать, а надо было выбирать одного из двух врагов-претендентов – Владислава или Вора, иначе Москва погибла бы непременно. Находясь перед такой дилеммой, москвичи не знали, что делать, и рознь появилась между ними. У разных общественных слоев ясно проявились в этом деле разные вкусы. Патриарх и духовенство хотели русского царя, но Гермоген указывал на молодого Михаила Федоровича Романова, а прочие духовные более других хотели князя Василия Васильевича Голицына. Мелкий московский люд, служилый и тяглый, как и патриарх, стояли за Романова; знать желала Владислава – отчасти потому, что не хотела пустить на престол боярина, помня неудачные в разных отношениях опыты бояр-царей Бориса и Шуйского, отчасти потому, что ожидала от Владислава льгот и милостей, а главнее всего, потому, что привыкшая уже к переворотам московская чернь не скрывала своих симпатий к Вору, который был врагом московского общественного порядка вообще и боярства в частности. Торжество Вора было бы горше всего для боярства не в одном только политическом отношении, поэтому оно и боялось больше всего переворота в его пользу, а произвести такой переворот в ту минуту чернь была в состоянии.
Во избежание такой развязки дела, не имея возможности обдумать хорошо вопрос об избрании царя, бояре, пользуясь властью, зовут Жолкевского из Можайска к Москве, и он идет освобождать Москву от Вора, как сам выражается. Таким поступком бояре передали Москву в руки поляков и предрешили вопрос об избрании Владислава. Подойдя к Москве, Жолкевский прежде всего начинает дело об избрании Владислава в цари, потому что иначе в его глазах помогать Москве не имело смысла. Страх перед Самозванцем и польской военной силой заставил московские власти, а за ними и население склониться на избрание в цари поляка. 27 августа Москва присягнула Владиславу.
Этой присяге, впрочем, предшествовали долгие переговоры. В основу их был положен знакомый нам договор 4 февраля. В него бояре внесли некоторые изменения: они решительно настаивали на том, что Владислав должен принять православие, и (что очень интересно) вычеркнули статьи о свободе выезда за границу для науки, а также статьи о повышении меньших людей. Тотчас же по заключении договора и принесении присяги Жолкевский прогнал Вора от Москвы, и Вор убежал опять в Калугу. Таким образом, Москва избавилась от одного врага ценою подчинения другому.
Договор об избрании Владислава был отправлен на утверждение Сигизмунда с великим посольством, в состав которого вошло более тысячи человек. Во главе посольства стояли митрополит Филарет и князь В.В. Голицын. Оба они были представителями знатнейших московских родов, таких, которые могли выступить соперниками Владислава. Удаление их из Москвы приписывается необыкновенной ловкости Жолкевского, и это более чем вероятно. Жолкевский был очень умный человек и горячий патриот. Явясь в Москву, он быстро ознакомился с настроением московского общества (в его записках находим любопытнейшие заметки о Москве 1610 года), умел воспользоваться всем, что могло служить к пользе Владислава и Польши. Зная, что Москва выбирает Владислава царем не совсем охотно, видя, что у народа есть свои излюбленные кандидаты – Голицын и сын Филарета, – чувствуя, что при перемене обстоятельств дело Владислава может пошатнуться в пользу этих кандидатов, Жолкевский успевает удалить из Москвы опасных для Владислава лиц. В то же время он, прогнав, Вора, пользуется страхом его имени и ставит дело так, что бояре допускают, даже сами просят его занять Москву польским гарнизоном во избежание бунта в пользу Вора. И вот маленькое войско Жолкевского, которое подвергалось опасности быть истребленным, стоя под Москвой в открытом поле, становится большой силой в стенах московских крепостей. Устроив так блестяще дело Владислава в Москве, Жолкевский сдает команду одному из своих подчиненных, Гонсевскому и, уезжая из Москвы, увозит с собою – по приказу Сигизмунда – Василия Шуйского с братьями. Чем объяснить такой отъезд Жолкевского? Поведением Сигизмунда.
Этот король, не совсем твердо носивший корону в Польше, имел еще претензии на престолы шведский и московский. Прикрываясь именем сына, он хотел стать московским царем сам лично. Жолкевский еще до заключения договора с Москвою получал королевские инструкции действовать так, чтобы заменить для Москвы Владислава Сигизмундом. Но талантливый гетман, понимая всю невозможность желаний короля, не решался и заговорить с русскими о присяге на имя Сигизмунда; он видел, как ненавистен москвичам король, притеснитель православных, добившийся унии в 1596 году. Однако, чем дальше шло время, тем труднее становилось Жолкевскому скрывать от русских цели Сигизмунда, а Сигизмунд все определеннее и определеннее их высказывал. Присягою Владиславу Москва упростила свое положение, нашла себе выход из затруднений, доставила Сигизмунду и полякам важную победу. Дело, казалось, шло к развязке, а Сигизмунд своими личными стремлениями его запутывал, давал завязку новой драме. Стоило Жолкевскому вскрыть игру Сигизмунда в Москве – и Москва восстала бы против поляков и уничтожила бы все плоды трудов Жолкевского. И Жолкевский молчал. Он различал дело польское от лично Сигизмундова дела, сочувствовал первому, честно работал для польских интересов, вовсе не желая трудиться и работать для Сигизмунда. Вот почему, увидав, что Сигизмунд не оставил своих притязаний, он отказался от дела и уехал из Москвы.
Притязания Сигизмунда действительно завязали новую драму и стали известны в Москве. Уже вскоре по отъезде Жолкевского великое посольство писало (с дороги к Смоленску) в Москву, что многие русские люди под Смоленском целуют крест не Владиславу, а самому Сигизмунду. Великому посольству первому и пришлось считаться с затеями короля.
По приезде посольства к королю под Смоленск там начались переговоры по поводу избрания Владислава. Договор, заключенный под Москвою, не нравился, конечно, Сигизмунду, не нравился и сенаторам польским. В совете короля было решено не отпускать королевича в Москву по причине его малолетства, а московские послы требовали немедленного приезда Владислава, говоря, что это необходимо для успокоения Московского государства. В ответ на это поляки заявили им, что Сигизмунд сам успокоит Москву и потом уже даст москвичам своего сына, но для этого надо, чтобы Смоленск сдался на имя короля, иначе сказать – стал польской крепостью. Кроме того, поляки не хотели, чтобы королевич принимал православие. Такие требования не могли удовлетворить московских послов: Москва не желала иметь короля-католика и отдаться во власть Сигизмунда. Время шло в бесполезных пререканиях; напрасно послы заявили, что король нарушает своими требованиями договор, заключенный Жолкевским, – сенаторы объявили им, что этот договор не обязателен для Польши. Однако послы держались договора и не уступали ничего. Тогда Сигизмунд увидел, что ему не осуществить своих желаний законным путем, и стал действовать иначе: в посольстве старались произвести раскол, стали разными способами склонять второстепенных лиц посольства признать желание Сигизмунда и отпускали таких передавшихся лиц в Москву, чтобы они приготовили москвичей к принятию условий Сигизмунда. Король, таким образом, повел свое дело мимо посольства. В числе лиц, принявших его милости, находился и троицкий келарь Авраамий Палицын, который, получив от короля щедрые подачки, уехал в Москву. Его защитники говорят, что признал он Сигизмунда для того, чтобы освободиться из-под Смоленска и чтобы на свободе тем лучше служить родине. Но можно ли оправдать такой иезуитский патриотизм рядом с патриотизмом главных лиц посольства (например, дьяка Томилы Луговского), которые честно исполняли порученное им дело посольства, не бежали от него, а терпели горькие неприятности.
Но раньше приезда в Москву соблазненных Сигизмундом членов посольства в Москве стали известны планы короля. Как только совершился выбор Владислава и Москва была занята поляками, в Москве стали появляться преданные Сигизмунду люди (в числе их оказываются Салтыковы). Эти люди проводили в московском обществе мысль о подчинении Сигизмунду, а Сигизмунд требовал от бояр награждения таких людей за верную ему службу. Бояре награждали их, сами били челом Сигизмунду о жаловании и деревнишках, видя возможность от него поживиться, хотя сами и косились на тех неродовитых людей, которых присылал в Москву Сигизмунд и которые распоряжались в Москве именем короля (например, Федор Андронов). Все эти вмешательства Сигизмунда в московские дела имели смысл, если бы производились от имени царя московского Владислава, но Сигизмунд действовал за себя, от своего лица писал он такие грамоты и делал такие распоряжения, какие писать и делать могли только московские государи. Допуская это, боярство признало, таким образом, то, чего не хотело признать посольство под Смоленском. Явилась даже мысль признать короля в Москве и, как говорят, прямо присягнуть ему. Но против этого восстал патриарх Гермоген, единственный из московских начальных людей, кого не коснулось растлевающее влияние поляков и смуты. Заботясь об охранении православия, он тем самым являлся твердым охранителем и национальности. Неохотно соглашаясь на избрание в цари поляка, он ревниво оберегал Москву от усиления польского влияния и был главной помехой для королевских креатур, которые хотели передать Москву Сигизмунду.
От народа во всем Московском государстве такое положение дел не осталось тайной. Он знал, что королевич не едет в Москву, что Москвой распоряжается Сигизмунд, что в то же время поляки воюют Русь, грабят и бьют русских людей в Смоленской области, – об этом писали в Москву смольняне. Все это не могло нравиться, не могло казаться нормальным и вызывало ропот во всем государстве. Неудовольствие усилилось еще тем, что с отъездом Жолкевского польский гарнизон в Москве терял дисциплину и держал себя как в завоеванной стране. Народ, и прежде не любивший поляков, теперь не скрывал своих антипатий к ним, отшатнулся от Владислава и стал желать другого царя. Это движение против поляков очень скоро приняло серьезные размеры и обратилось в пользу Вора, который продолжал сидеть в Калуге. Значение его быстро возрастало: Вор снова становился силой. Восточная половина царства стала присягать ему, но присягала только потому, что не могла опереться на лучшего кандидата. Полякам и Сигизмунду создавалось таким образом новое затруднение в народном движении, затруднение, которое не только не уменьшилось, а, напротив, увеличилось со смертью Вора. В то время когда дела Вора улучшились, он был убит (в декабре 1610 года) одним из своих приверженцев из-за личных счетов. Русские люди присягали мертвецу…
Избрание Михаила Феодоровича Романова
Выборные люди съехались в Москву в январе 1613 года. Из Москвы просили города прислать для царского выбора людей лучших, крепких и разумных. Города, между прочим, должны были подумать не только об избрании царя, но и том, как строить государство и как вести дела до избрания, и об этом дать выборным договоры, то есть инструкции, которыми те должны были руководствоваться. Для более полного освещения и понимания Собора 1613 года следует обратиться к разбору его состава, который может быть определен лишь по подписям на избирательной грамоте Михаила Феодоровича, написанной в мае 1613 года. На ней мы видим всего двести семьдесят семь подписей, но участников Собора, очевидно, было больше, так как не все соборные люди подписывали соборную грамоту. Доказательством этого служит, например, следующее: за Нижний Новгород на грамоте подписалось четыре человека (протопоп Савва, один посадский, два стрельца), а достоверно известно, что нижегородских выборных было девятнадцать человек (три попа, тринадцать посадских, дьякон и два стрельца). Если бы каждый город удовольствовался десятью человеками выборных, как определил их число князь Дмитрий Михайлович Пожарский, то выборных в Москве собралось бы до пятисот человек, так как в Соборе участвовали представители пятидесяти городов (северных, восточных и южных), а вместе с московскими людьми и духовенством число участников Собора простиралось бы до семисот человек. Собор был действительно многолюден. Собирался он часто в Успенском соборе, – быть может, именно потому, что из других московских зданий ни одно не могло бы его вместить. Теперь является вопрос, какие классы общества были представлены на Соборе и полон ли был Собор по своему сословному составу. Из двухсот семидесяти семи упомянутых подписей пятьдесят семь принадлежат духовенству (частью выборному из городов), сто тридцать шесть – высшим служилым чинам (боярам – семнадцать), восемьдесят четыре – городским выборным. Выше было сказано, что этим цифровым данным далеко нельзя верить. По ним городских выборных на Соборе было мало, а на деле эти выборные, несомненно, составляли большинство; и хотя с точностью нельзя определить ни их количества, ни того, сколько было из них тяглых и сколько служилых людей, тем не менее можно сказать, что служилых было, кажется, более, чем посадских; но и посадских был очень большой процент, как на Соборах редко бывало. И кроме того, есть следы участия уездных людей, вероятно крестьян (двенадцать подписей). Это были крестьяне не владельческих, а черных государевых земель, представители северных крестьянских общин. Таким образом, представительство на Соборе 1613 года было исключительно полным.
О том, что происходило на этом Соборе, мы ничего точного не знаем, потому что в актах и литературных трудах того времени остались только отрывки преданий, намеки и легенды, так что историк здесь находится как бы среди бессвязных обломков древнего здания, восстановить облик которого он не имеет сил. Официальные документы ничего не говорят о ходе заседаний. Сохранилась, правда, избирательная грамота, но она нам мало может помочь, так как написана далеко не самостоятельно и притом не заключает в себе сведений о самом ходе избрания. Что касается до неофициальных документов, то они представляют собою или легенды, или скудные, темные и риторические рассказы, из которых ничего нельзя извлечь определенного.
Однако попробуем восстановить не картину заседаний – это невозможно, – а общий ход прений, общую последовательность избирательной мысли, как она пришла к личности Михаила Феодоровича. Избирательные заседания Собора начались в январе. От этого месяца до нас дошел первый по времени документ Собора – именно грамота, данная князю Трубецкому на область Вагу. Эта область, целое государство по пространству и богатству, в XVI и XVII столетиях обыкновенно давалась во владение человеку, близкому к царю; так, при Феодоре Ивановиче она принадлежала Годунову, при Василии Ивановиче Шуйском – Дмитрию Шуйскому, теперь же переходила к знатному Трубецкому, по своему боярскому чину занявшему тогда одно из первых мест в Москве. Затем стали решать вопрос об избрании, и первым постановлением Собора было не выбирать царя из иностранцев. К такому решению пришли, конечно, не сразу, да и вообще заседания Собора были далеко не мирного свойства. Летописец об этом говорит, что «по многие дни бысть собрания людям, дела же утвердити не могут и всуе мятутся семо и овамо»; другой летописец также свидетельствует, что «многое было волнение всяким людям, кийджо бо хотяще по своей мысли деяти». Царь из иностранцев многим тогда казался возможным. Незадолго перед Собором Пожарский ссылался со шведами об избрании Филиппа, сына Карла IX, точно так же начал он дело об избрании сына германского императора Рудольфа. Но это был только дипломатический маневр, употребленный им с целью приобрести нейтралитет одних и союз других. Тем не менее мысль об иноземном царе была в Москве, и была именно у боярства; такого царя хотели «начальницы», говорит псковский летописец. «Народы же ратные не восхотели сему быти», – прибавляет он дальше. Но желание боярства, надеявшегося лучше устроиться при иноземце, чем при русском царе из их же боярской среды, встретилось с противоположным ему и сильнейшим желанием народа избрать царя из своих. Да это и понятно: разве мог народ симпатизировать иностранцу, когда ему так часто приходилось видеть, какими насилиями и грабежами сопровождалось на Руси появление иноземной власти. По мнению народа, иноземцы повинны были в смуте, убившей Московское государство.
Порешив один трудный вопрос, стали намечать кандидатов из московских родов. «Говорили на соборах о царевичах, которые служат в Московском государстве, и о великих родах, кому из них Бог даст… быть государем». Но тут-то и пришла главная смута. «Много избирающи искаху», не могли ни на ком остановиться: одни предлагали того, другие другого, и все говорили разно, желая настоять на своей мысли. «И тако препроводиша немалые дни», по описанию летописца.
Каждый член Собора стремился указать на тот боярский род, которому он сам более симпатизировал в силу ли его нравственных качеств, или в силу его высокого положения, или же просто руководясь личными выгодами. Да и многие бояре сами надеялись сесть на московский престол. И вот наступила избирательная горячка со всеми ее атрибутами – агитацией и подкупами. Откровенный летописец указывает нам, что избиратели действовали не совсем бескорыстно. «Многие же от вельмож, желающи царем быть, подкупахуся, многи и дающи и обещающи многие дары». Кто выступал тогда кандидатами, кого предполагали в цари, прямых указаний на это мы не имеем, предание же в числе кандидатов называет В.И. Шуйского, Воротынского, Трубецкого; Ф.И. Шереметев хлопочет за родню свою – М.Ф. Романова. Современники, местничаясь с Пожарским, обвиняли его в том, что он, желая царствовать, истратил двадцать тысяч рублей на подкупы. Нечего и говорить, что подобное предположение о двадцати тысячах просто невероятно уже потому, что даже казна государева не могла сосредоточить у себя такой суммы, не говоря о частном лице.
Споры о том, кого избрать, шли не только в одной Москве. Сохранилось предание, что Ф.И. Шереметев был в переписке с Филаретом Никитичем Романовым и В.В. Голицыным, что Филарет говорил в письмах о необходимости ограничительных условий для нового царя, а что Ф.И. Шереметев писал Голицыну о выгоде для бояр избрать Михаила Феодоровича в следующих выражениях: «Выберем Мишу Романова, он молод и нам будет поваден». Эта переписка была найдена Ундольским в одном из московских монастырей, но в печать до сих пор не попала, и где находится – неизвестно. Лично мы не верим в ее существование. Есть предание, тоже малодостоверное, и о переписке Шереметева с инокиней Марфой (Ксенией Ивановной Романовой), в которой последняя заявляла свое нежелание видеть сына на престоле. Если бы действительно существовали сношения Романовых с Шереметевым, то в таком случае Шереметев знал бы о местопребывании своей корреспондентки, а он, как можно думать, этого не знал.
Наконец 7 февраля 1613 года пришли к решению избрать Михаила Феодоровича Романова. По одной легенде (у Забелина), первый на Соборе заговорил о Михаиле Феодоровиче какой-то дворянин из Галича, принесший на Собор письменное заявление о правах Михаила на престол. То же самое сделал какой-то донской атаман. Далее Палицын в своем «сказании» смиренным тоном заявляет, что к нему пришли люди многих городов и просили передать царскому синклиту свою мысль об избрании Романова. И по представительству этого святого отца будто бы синклит избрал Михаила. Во всех этих легендах и сообщениях особенно любопытна та черта, что почин в деле избрания Михаила принадлежит не высшим, а мелким людям. Казачество, говорят, также стояло за Михаила.
С 7 числа окончательный выбор был отложен до 21-го, и посланы были в города люди, кажется члены Собора, узнать в городах мнение народа о деле. И города высказались за Михаила. К этому времени надобно относить рассказы А. Палицына о том, что к нему явился какой-то «гость Смирный» из Калуги с известием, что все Северские города желают именно Михаила. Стало быть, против Михаила, насколько можно думать, были голоса только на Соборе, народная же масса была за него. Она была еще за него в 1610 году, когда и Гермоген – при избрании Владислава, – и народ высказывался именно за Михаила. Поэтому возможна мысль о том, что Собор приведен к избранию Михаила Феодоровича давлением народной массы. У Костомарова эта мысль мелькает, но очень слабо и неопределенно. Ниже мы будем иметь повод на ней остановиться.
Когда Мстиславский и другие бояре, а также запоздавшие выборные люди и посланные по областям собрались в Москву, то 21 февраля состоялось торжественное заседание в Успенской церкви. Здесь выбор Михаила был решен уже единогласно, после чего последовали молебны о здравии нового царя и присяга ему. Известясь об избрании царя, города еще до получения согласия Михаила присягали ему и подписывали крестоцеловальные записи Михаилу. По общему представлению, государя сам Бог избрал, и вся земля Русская радовалась и ликовала. Дело теперь оставалось только за согласием Михаила, получить которое стоило немалого труда. В Москве не знали даже, где он находится; посольство к нему от 2 марта отправлено было в «Ярославль или где он, государь, будет». А Михаил Феодорович после московской осады уехал в свою костромскую вотчину Домнино, где чуть было не подвергся нападению польской шайки, от которой спасен был, по преданию, крестьянином Иваном Сусаниным. Что Сусанин действительно существовал, доказательством этому служит царская грамота Михаила, которою семье Сусанина даются различные льготы. Однако между историками велась долгая полемика по поводу этой личности. Так, Костомаров, разобрав легенду о Сусанине, свел все к тому, что личность Сусанина есть миф, созданный народным воображением. Такого рода заявлением он возбудил в 60-х годах целое движение в защиту этой личности: явились против Костомарова статьи Соловьева, Домнинского, Погодина. В 1882 году вышло исследование Самарянова «Памяти Ивана Сусанина». Автор, прилагая карту местности, подробно знакомит нас с путем, по которому Сусанин вел поляков. Из его труда мы узнаем, что Сусанин был доверенным лицом у Романовых, и вообще эта книга представляет богатый материал о Сусанине. Из Домнина Михаил Феодорович с матерью переехал в Кострому, в Ипатьевский монастырь, построенный в XIV столетии мурзой Четом, предком Годунова. Этот монастырь поддерживался вкладами Бориса и при Лжедимитрии был подарен последним Романовым, как предполагают, за все, перенесенное ими от Бориса.
