Сергей Платонов
Русская история
Посольство, состоявшее из Феодорита, архиепископа рязанского и муромского, Авраамия Палицына, Шереметева и других приехало вечером 13 марта в Кострому. Марфа назначила ему явиться на другой день. И вот 14 марта посольство, сопровождаемое крестным ходом, при огромном стечении народа отправилось просить Михаила. Источником для ознакомления с действиями посольства служат нам донесения в Москву. Из них мы узнаем, что как Михаил, так и инокиня-мать сперва, безусловно, отвергли предложение послов. Последняя говорила, что московские люди измалодушествовались, что на таком великом государстве и не ребенку править не под силу, и т.д. Долго послам пришлось уговаривать и мать, и сына; они употребили все свое красноречие, грозили даже небесной карой, наконец усилия их увенчались успехом: Михаил дал свое согласие, а мать благословила его. Обо всем этом мы знаем, кроме посольских донесений в Москву, еще из избирательной грамоты Михаила, которая, впрочем, в силу ее малой самостоятельности, как мы уже говорили выше, не может иметь особенной ценности: она составлена по образцу избирательной грамоты Бориса Годунова; так, сцена плача народного в Ипатьевском монастыре списана с подобной же сцены, происходившей в Новодевичьем монастыре, описанной в Борисовой грамоте (оттуда взял ее Пушкин для своего «Бориса Годунова»).
Как только согласие Михаила Феодоровича было получено, послы стали торопить его ехать в Москву; царь отправился, но путешествие это было чрезвычайно медленно, так как разоренные дороги далеко не могли служить удобным путем…
Время Михаила Феодоровича (1613-1645)
Дав свое согласие на престол, Михаил Феодорович выехал вместе с матерью из Костромы в Ярославль. Здесь к нему стал стекаться народ большими толпами, выражая свою симпатию к молодому царю. Таким образом, после 1612 года Ярославль вторично делается центром патриотического движения. В этом городе Михаил Феодорович оставался месяц, а потом в середине апреля, когда прошел лед и сбыла вода, двинулся дальше. В Москве между тем Земский собор еще не расходился: он управлял всеми делами государства и деятельно переписывался с царем. Часто между Собором и царем возникали недоразумения, потому что казацкие грабежи и беспорядки в стране еще продолжались. Земский собор, принимая против них меры, вместе с тем заботился и об устройстве царского двора, отбирая дворцовые земли у тех, кто ими завладел, и собирая запасы для дворца. Вести о беспорядках доходили и до Михаила Феодоровича в Ярославль, к нему приходили жаловаться на грабежи, бежали с жалобой и те, у кого были отняты дворцовые земли. Все просили управы и помощи, а у царя не было средств ни на то ни на другое. На вопрос царя о разбоях и беспорядках Собор отвечал, что он старается, насколько можно, об устройстве земли и докладывал о своих мероприятиях, но эти последние казались Михаилу (или, вернее, тому, кто за ним стоял) очень неудовлетворительными. В Ярославле думали, что можно скорее и лучше водворить порядок, чем то делал Собор. И вот, видя, что порядок не сразу устанавливается, слыша постоянные жалобы и просьбы о кормах и жалованье, не умея их удовлетворить или прекратить, Михаил Феодорович кручинился и с некоторым раздражением писал Собору: «Вам самим ведомо, учинились мы царем по вашему прошению, а не своим хотением: крест нам целовали вы своею волею. Так вам бы всем, помня свое крестное целование, нам служить и во всяком деле радеть». Царь требовал этими словами, чтобы Собор избавил его от хлопот с челобитниками, и просил «те докуки от него отвести», как он выражался.
Несмотря на неудовольствия, 16 апреля царь пошел к Москве из Ярославля, требуя, чтобы к его приезду приготовили ему помещение, и даже прямо указывал палаты дворца, а у Собора не было ни материала для их поправки, на мастеров, почему и были приготовлены другие палаты, что вызвало гнев со стороны царя. Когда царь был уже около Троице-Сергиева монастыря, к нему стали сбегаться дворяне и крестьяне, ограбленные и избитые казачьими шайками, бродившими около самой Москвы. Тогда Михаил Феодорович в присутствии послов от Собора заявил, что он с матерью не пойдет дальше, и сказал послам: «Вы нам челом били и говорили, что все люди пришли. В чувство, от воровства отстали, – так вы били челом и говорили ложно». А в Москву Михаил Феодорович писал боярам и Собору: «Можно вам и самим знать: если на Москве и под Москвою грабежи и убийства не уймутся, то какой от Бога милости надеяться». Собор, конечно, всеми силами рад был окончить все беспорядки, но он знал свое бессилие: он держался и повелевал только нравственным авторитетом, который не мог простираться на все элементы смуты. Как бы то ни было, несмотря на неудовольствие, Михаил Феодорович прибыл в Москву 2 мая, а 11 июля венчался на царство. Этим моментом кончается смутная эпоха и начинается новое царствование…
По приезде в Москву Михаил Феодорович не отпустил выборных земских людей, которые и оставались в Москве до 1615 года, когда они были заменены другими, и так дело шло до 1622 года; один состав Собора сменялся другим, одни выборные уезжали из Москвы к своим делам и хозяйствам и заменялись другими. Относительно десятилетней (1613–1622) продолжительности Земского собора делались только предположения, так как не было ясных указаний присутствия Собора в Москве для всех десяти лет, но мало-помалу эти указания находились, и наконец вопрос окончательно разрешил профессор Дитятин, найдя указания и для неизвестного доселе Собора 1620 года. Таким образом, в течение десяти лет Москва имела постоянный Земский собор (и после этого времени Соборы бывали очень часто и длились долго, но постоянных больше не было). В этом видна мудрая политика, подсказанная правительству самой жизнью: смута еще не прекращалась и беспорядки продолжались. Нам – издали – теперь ясно, что смута должна была прекратиться, так как люди порядка стали с 1612–1613 годов сильнее своих противников, но для современника, который видел общее разорение, казачьи грабежи и бессилие против них Москвы, не мог взвесить всех событий, не понимал отношений действующих одна против другой сил, – для современника смута еще не кончилась; на его взгляд, снова могли одолеть и поляки, и казаки. Вот против них-то и надо было сплотиться стороне порядка. Она и сплотилась, выражая свое единодушие Земским собором при своем царе. И царь понимал всю важность действовать заодно с избравшими его и охотно опирался на Земский собор как на средство лучшего управления. Никаких вопросов между избравшими царя и их избранником о взаимных правовых отношениях не могло быть в ту минуту. Власть и «земля» были в союзе и боролись против общего врага за существование, за свои животы, как тогда говорили. Минута была слишком трудная, чтобы заниматься правовой метафизикой, да и не было налицо той вражды, которая всегда к ней располагает.
Действительно, время было трудное. Казаки продолжали бродить и грабить даже под Москвой, а часть их, под начальством Заруцкого, захватившего с собою и Марину Мнишек, сперва грабила русские области, потом, разбитая царскими войсками, ушла в Астрахань. Иногда грабили и служилые люди, не обеспеченные содержанием; грабила иногда и сама администрация и вызывала смуту слишком тяжелыми поборами и крутыми мерами; да и земские люди сами затевали по временам смуты, как было на Белоозере, где земщина отказалась платить подати. У правительства в это тяжелое время не было ни денег, ни людей, а между тем война с Польшей все еще продолжалась, выражаясь тем, что летучие польские отряды грабили и разоряли русские области.
И вот московское правительство прежде всего заботится о сборе денег для содержания ратных людей и удовлетворения прочих важных нужд. В первые же дни по приезде царя Собором приговорили: собрать недоимки, а затем просить, у кого можно, взаймы (просили даже у торговых иностранцев); особая грамота от царя и особая от Собора были отправлены к Строгановым с просьбой о помощи разоренному государству. И Строгановы скоро откликнулись: они прислали три тысячи рублей, сумму довольно крупную для тогдашнего времени. Год спустя Собор признал необходимым сбор пятой деньги, и даже не с доходов, а с каждого имущества по городам, с уездов же по сто двадцать рублей с сохи. На Строгановых по разверстке приходилось шестнадцать тысяч рублей; но на них наложили сорок тысяч, и царь уговаривал их «не пожалеть животов своих».
Далее, правительство заботилось и о защите государства от врагов. Главное внимание сначала привлекал Заруцкий, засевший в Астрахани и старавшийся привлечь на свою сторону казаков с Волги, Дона и Терека, обещая им выгодный поход на Самару и Казань. У донских казаков он встретил мало симпатий, а часть волжских, именно молодежь, которой все равно было, «где бы ни добыть себе зипунов», склонялась на его сторону; терские же казаки сперва все поголовно поддались ему. Московское правительство, точно так же, как и Заруцкий, хорошо понимало, что казаки представляют силу, и старалось их отвлечь от Заруцкого к себе. Москва шлет им жалованье, подарки и даже до некоторой степени им льстит. Казачество, однако, в большинстве теперь понимает, что выгоднее дружить с Москвой, которая окрепла и могла справиться с Заруцким и потому не идет к последнему, хотя Марина Мнишек с сыном находятся еще у него. Этим объясняется, что Заруцкий, опасный постольку, поскольку его поддерживали казаки, кончил очень скоро и очень печально: Астрахань возмутилась против него и небольшой стрелецкий отряд (семьсот человек), выгнав Заруцкого из Астраханского кремля, где он заперся, разбил его и взял в плен с Мариной Мнишек и ее сыном. Привезенный после этого в Москву Заруцкий и сын Марины были казнены, Марина же в тюрьме окончила свое бурное, полное приключений существование, оставив по себе темную память в русском народе, – все воспоминания его об этой «еретице» дышат злобою, и в литературе XVII века мы не встречаем ни одной нотки сожаления, ни даже слабого сочувствия к ней.
Уничтожен был Заруцкий, умиротворены Волга и Дон, оставалось покончить с казацкими шайками внутри страны и на севере. 1 сентября 1614 года Земский собор, рассуждая об этих последних, решил послать к ним для увещания архиепископа Герасима и князя Лыкова. Лыков, отправленный по решению Собора, извещал, что казаки то соглашались оставить грабежи и служить Москве, то снова отказывались и бунтовали. Особенно буйствовал атаман Баловень, шайка которого жестоко мучила и грабила население, а затем после переговоров с Лыковым порешила идти к Москве. Подойдя к ней, они стали по Троицкой дороге в селе Ростокине и прислали к государю бить челом, что хотят ему служить; когда же начали их переписывать, они снова упорствовали и стали угрожать Москве. Но в то время пришел к Москве с севера князь Лыков с отрядом войска, а из Москвы окольничий Измайлов и напали на казаков. Казаки несколько раз были разбиты, после чего и разбежались. Часть их была переловлена и разослана по тюрьмам, а Баловень казнен.
При таких тяжелых обстоятельствах приходилось еще считаться с Польшей. Находясь в крайних финансовых затруднениях, Сигизмунд не мог предпринять похода на Москву, но польские шайки (иррегулярные) делали постоянные набеги на русские, даже северные области, воюя русскую землю «проходом», как метко выражается летописец; точно так же поступали малороссийские казаки, или черкасы. Против них энергично действовали и жители областей, и сама Москва. Правильной войны, таким образом, не было, но и по избрании Михаила Феодоровича Владислав все еще считался кандидатом на московский престол; мир формально не был заключен, и отец царя, Филарет Никитич, находился в плену. Еще в 1613 году (в марте) из Москвы для размена пленных отправлен был Земским собором дворянин Аладьин. Чтобы не затянуть освобождения Филарета, Аладьину запрещено было говорить об избрании Михаила; в случае же если об этом спросят – утверждать, что это неправда. Аладьин виделся с Филаретом и узнал также, что Польша, к выгоде Москвы, теперь совсем не готова к войне. Это так обнадежило Москву, что было приказано воеводам кн. Черкасскому и Бутурлину осадить Смоленск, но здесь им пришлось простоять без всякого действия до июня 1615 года. В конце 1614 года опять начались дипломатические переговоры с Польшей. Она сама начала их и предлагала съехаться послам на рубеже и начать переговоры о мире. Из Москвы была отправлена с Желябужским ответная грамота с согласием на съезд, и съезд состоялся в сентябре 1615 года недалеко от Смоленска. Со стороны русских в нем приняли участие: кн. Воротынский, Сицкий и окольничий Измайлов. Со стороны поляков – Ходкевич, Лев Сапега и Гонсевский (все знакомые русским люди). Посредником же служил императорский посол Эразм Ганзелиус. Но переговоры эти, длившиеся до января 1616 года, ничем не кончились, отношения двух держав продолжали оставаться неопределенными.
Это было тем более тяжело, что также неопределенные были и отношения к Швеции. Последняя тоже имела своего кандидата в русские цари, королевича Филиппа, и вместе с тем состояла в войне с Москвой. Как в переговорах России с Польшей посредником был немец Ганзелиус, так здесь ту же роль играл англичанин Джон Мерик. Только Швеция раньше начала серьезную войну (осенью 1614 года), хотя Густав-Адольф нуждался в средствах, как и Сигизмунд; несмотря на то что он довольно удачно вел войну и взял несколько городов, он в то же время с удовольствием согласился на мирные переговоры, продолжавшиеся целый год, с января 1616 по февраль 1617 года, сначала в Дедерине, а потом в Столбове. По Столбовскому договору 1617 года было решено следующее: Густав-Адольф уступал русским все свои завоевания, не исключая Новгорода, брал двадцать тысяч рублей и оставлял за собою южный берег Финского залива с Невой и городами Ямом, Иван-городом, Копорьем и Орешком – теми самыми городами, которые в 1595 году Борисом Годуновым были возвращены русским. Миром Густав-Адольф остался доволен: действительно, он избавился от одного врага (их оставалось теперь только два: Дания и Польша); кроме того, он сильно нуждался в деньгах и получил двадцать тысяч. Да и дипломатические цели его были достигнуты: он не раз хвастливо говорил на сейме про Москву, что теперь этот враг без его позволения не может ни одного корабля спустить на Балтийское море:
«Большие озера – Ладожское и Пейпус, – Нарвская область, тридцать миль обширных болот и сильные крепости отделяют нас от него; у России отнято море, и, даст Бог, теперь русским трудно будет перепрыгнуть через этот ручеек». По Столбовскому миру и Москва достигла своей цели: во-первых, к ней вернулась имеющая для нее большое значение Новгородская область; во-вторых, одним претендентом, как и одним врагом, стало меньше. Теперь можно было смелее обращаться с Польшей.
И вот летом 1616 года Москва начала наступательную войну против Польши, которая, впрочем, никаких серьезных последствий не имела. И в то же время Варшавский сейм решил отправить Владислава добывать Москву, но действовать поляки не спешили и много сил не тратили. Королевич выступил только через год, с маленьким войском, всего в одиннадцать тысяч. Но теперь Москва не была готова выступить даже против незначительного войска Владислава. Она расположила по городам сильные гарнизоны и ограничивалась одной обороной. Между тем славное войско Владислава, шедшее «навести заблудших на путь мира», не получало жалованья, а потому бунтовало и грабило, а Владислав тщетно просил помощи из Польши, его питавшей, пока в 1618 году, сейм ассигновал ему небольшую сумму денег с обязательством окончить войну в тот же год. Тогда летом 1618 года королевич стал действовать под Можайском, чтобы при движении к Москве не оставить у себя в тылу Лыкова с войском, который сидел в Можайске; он несколько раз пытался овладеть городом, но все усилия его были тщетны. В этой осаде прошло семь месяцев, так что Владиславу для приобретения славы оставалось их только пять; из Варшавы же шли одни обещания, войско, не получая жалованья, опять начало бунтовать, а потому в сентябре 1618 года Владислав решился идти на Москву, не взяв Можайска; туда же шел с юга и гетман Сагайдачный. Соединившись, они сделали приступ, но взять Москвы не могли, потому что москвичи успели подготовиться к осаде. Тогда Владислав отступил к Троицкой лавре и требовал ее сдачи, но также безуспешно. Наконец он вступил в переговоры, и заключено было в деревне Деулино (около Лавры) так называемое Деулинское перемирие. Решили разменяться пленниками; Польша удержала свои завоевания (Смоленск и Северскую землю), а Владислав отказался от претензий на московский престол. Тяжелы были условия для Москвы, но невелика и слава королевича. И вот 1 июня 1619 года на реке Поляновке (около Вязьмы) произошел размен пленных; вследствие этого Филарет Никитич и те члены великого посольства, которые дожили до этого дня, вернулись на родину. Увидали родную землю Томило Луговский, твердый и честный деятель посольства, Шеин, защитник Смоленска, но умер в чужой стране столп русского боярства В.В. Голицын. В середине июня, через две недели после освобождения, Филарет Никитич приехал в Москву, а 24 июня он был поставлен в патриархи. Со смерти Гермогена (1612) в Москве не было патриарха, потому что патриаршество назначалось уже давно государеву отцу.
С приездом его началось так называемое двоевластие: Михаил стал управлять государством с помощью отца-патриарха. Но чтобы понять разницу, от этого происшедшую, посмотрим, что делалось в Москве ранее возвращения патриарха, Михаил Феодорович вступил на престол шестнадцатилетним мальчиком, понятно, что мы должны искать влияний на него. Но среди бояр нельзя различить такого преобладающего лица, каким был Годунов при Феодоре Ивановиче, да и вообще о придворной жизни того времени можно лишь догадываться за неимением определенных сведений. Сам Михаил Феодорович был человек умный, мягкий, но бесхарактерный; может быть, за неимением данных, а может быть, так было и в действительности, но перед нами он является заурядным человеком, не имеющим личности. В детстве он воспитывался под ферулой своей матери, Ксении Ивановны, урожденной Шестовой.
Филарет Никитич был человек крутого и жестокого нрава, но жена его в этом отношении, пожалуй, еще превосходила его. Достаточно взглянуть на ее портрет, на низко опущенные брови, суровые глаза, крупный, с горбиной нос, а всего более на насмешливые и вместе с тем повелительные губы, чтобы составить себе понятие о ее уме, сильном характере и воле; но эти признаки мало говорят о мягкости и доброте. Все пережитое ею до 1613 года, постоянные лишения, ссылка и монастырь, вынужденное смирение, столь не сходное с ее характером, затем разлука с мужем и сыном, беспрестанное беспокойство за их жизнь, – все это еще более закалило ее характер и глубже заставило почувствовать всю силу доставшихся ей свободы и власти. Понятно, какое давление должна была оказывать такая энергичная мать на мягкий характер сына, который, вероятно, как в детстве, так и теперь не выходил из ее воли, не противоречил ей, – она-то и действовала за ним, когда он стал царем. Сделавшись царицей, Марфа взяла весь скарб прежних цариц в свои руки, дарила им боярынь, стала жить совершенно по-царски и занималась больше всего религией и благочестивыми делами, как царственная монахиня, но имела также громадное влияние на дворцовую жизнь, направляла ее, выдвигала наверх свою родню, ставила ее у дел и тем самым давала ей возможность, пользуясь покровительством всесильной старицы-царицы, делать вопиющие злоупотребления и оставаться без наказания. В числе ее любимой родни были и Салтыковы, знаменитые своими интригами в первые годы царствования Михаила Феодоровича. Но из всех креатур царицы Марфы, умевших устраивать свои дела, ни одного не являлось такого, который умел бы устраивать дела государственные и дал бы твердое направление внутренней и внешней политике. Московская политика того времени не имела определенного пути и шла туда, куда толкали ее случайности. Земские соборы решали те дела, которые давались им на рассмотрение администрацией. Но не было в администрации человека, который знал бы, что нужнее дать на суждение Собору, и часто ему передавалось рядом с важными делами и обсуждение таких дел, которые давно в принципе были решены и требовали лишь исполнительных мер (дело о казаках в сентябре 1614 года).
Так стояли дела до 1619 года. Молодой царь не имел хороших советников, зато вокруг него были люди, способные на дворцовые интриги и административные злоупотребления, на обман и «мздоимание», как выражается псковский летописец. Но дела в Москве переменились, когда приехал государев отец, личность умная, способная и привыкшая к делам.
Филарет Никитич – в молодости первый красавец-щеголь в Москве – в лучшие годы был пострижен в монахи неволею; ему пришлось испытать и тюрьму, и жизнь в Тушине, и польский плен, одним словом – пережить очень много, но это еще более закалило его и без того сильный характер. В смуте он стоял лицом к лицу с важнейшими государственными вопросами и приобрел к ним навык – стал государственным человеком. Но та жизненная школа, которая воспитала в нем волю и энергию и образовала ум, сообщила жесткую неровность, суровость, даже деспотический склад его характеру. Когда Филарет был поставлен в патриархи, ему присвоен был, как и царю, титул великого государя. В новом великом государе Москва сделала большое приобретение, она получила то, в чем более всего нуждалась: умного администратора с определенными целями. Даже в сфере церковной Филарет был скорее администратором, чем учителем и наставником церкви. У нас сохранились отзывы современников о нем. Один из них говорит, что Филарет «божественное писание отчасти разумел, нравом опальчив и мнителен, а владителен таков был (то есть взял такую власть), яко и самому царю бояться его; бояр же и всякого чина людей царского синклита зело томляше заключениями… и иными наказаниями; до духного же чину милостив был и не сребролюбив, всякими же царскими делами и ратными владел». Действительно, приехав в Москву, Филарет завладел и ратными, и всякими царскими делами и сумел, не нарушив семейного мира, очень скоро разогнать тех, кого выдвинуло родство с его женой. Первыми из подвергшихся опале были Салтыковы, определенные им в ссылку по делу Хлоповой. Последнее в высшей степени интересно.
Еще ранее 1616 года чадолюбивая Марфа позаботилась приискать сыну невесту, причем выбор ее пал на Марию Хлопову, из преданного Романовым рода Желябужских; она жила при Марфе и в 1616 году была объявлена формально невестой царя. Но браку царя помешала вражда Салтыковых к Хлоповым – в них царская родня увидала себе соперников по влиянию. Поводом к вражде послужил ничтожный спор отца царской невесты с одним из Салтыковых. Незадолго перед свадьбой произошла неожиданная болезнь невесты, пустая сама по себе, но получившая другой вид благодаря интригам Салтыковых. Они воспользовались этой болезнью, Хлопова была сочтена испорченной и сослана вместе с родными, обвиненными в обмане, в Тобольск. По возвращении Филарета интрига царской родни была открыта и Хлопову решено воротить из ссылки, особенно потому, что Михаил, этот мягкий и безличный для нас юноша, все еще продолжал горячо любить свою бывшую невесту и, беспрекословно уступая матери в остальном, решительно воспротивился ее желанию женить его на другой. Но Марфа, стоявшая за Салтыковых, не пожелала возвращения Марии во дворец и настояла на том, что Хлопову оставили в Нижнем Новгороде, поселив на прежнем дворе умершего Козьмы Минина. Салтыковы же были отправлены на житье в свои вотчины. Не сразу отказавшись от Хлоповой, Михаил Феодорович женился только на двадцать девятом году своей жизни (случай крайне редкий, потому что браки тогда обыкновенно совершались рано) на Марии Владимировне Долгоруковой, скоро умершей, а затем, во второй раз, на Евдокии Лукьяновне Стрешневой.
