Сергей Платонов
Русская история
Второй период смуты: разрушение государственного порядка
Воцарение В.И. Шуйского
Москва осталась без царя. По удачному выражению Костомарова, «Димитрий уничтожил Годуновых и сам исчез, как призрак, оставив за собою страшную пропасть, чуть было не поглотившую Московское государство». Действительно, после смерти Феодора была хозяином Ирина, а еще более Борис; по смерти Годуновых – Димитрий, а после него не было никого или, вернее, готовилась хозяйничать боярская среда – на поле битвы она осталась единой победительницей. Сохранилось известие, что еще до свержения Димитрия бояре, восставшие на Самозванца, сделали уговор, что тот из них, кому Бог даст быть царем, не будет мстить за прежние «досады», а должен «по общему совету» управлять Русским государством. Очевидно, мысль об ограничении, в первый раз всплывшая еще при Борисе в 1598 году, теперь была снова вспомянута. Так как из своей братии царь мог быть не сладок боярству, как не сладок был ему Борис с 1601 года, то боярство желало гарантий своего положения, с одной стороны, а с другой – участия в управлении. Но тот же факт избрания Бориса должен был привести на память боярам, кроме приятных им гарантий, и то еще, что Борис был избран на царство Собором всей земли. А это соборное избрание было в данную минуту совсем нежелательным прецедентом для боярства, как среды, получившей всю власть в свои руки. Поэтому обошлись без Собора.
Москва после переворота не скоро пришла в себя. И 17 и 18 мая настроение в городе было необычное. Ранним утром 19 мая народ собрался на Красной площади, духовенство и бояре предложили народу избрать патриарха, который бы разослал грамоты для созвания «совестных людей» на избрание царя, но в толпе закричали, что нужнее царь и царем должен быть В.И. Шуйский. Такому заявлению из толпы никто не спешил противоречить, и Шуйский был избран царем. Впрочем, трудно здесь сказать «избран» Шуйский, по счастливому выражению современников просто был выкрикнут своими доброхотами, и это не прошло в народе незамеченным, хотя правительство Шуйского и хотело представить его избрание делом всей земли.
С нескрываемым чувством неудовольствия говорит об избрании Шуйского летописец, что не только в других городах не знали, «да и на Москве не ведали многие люди», как выбирали Шуйского. И рядом с этим известием встречается у того же летописца очень любопытная заметка, что Шуйский при своем венчании на царство в Успенском соборе вздумал присягать всенародно в том, «чтобы ни над кем не сделать без Собору никакого дурна», то есть чтобы суд творить и управлять при участии Земского собора, по прямому смыслу летописи. Но бояре и другие люди, бывшие в церкви, стали будто бы говорить Шуйскому, что этого на Руси не повелось и чтобы он новизны не вводил. Сопоставляя это летописное сообщение с дошедшею до нас крестоцеловальною записью Шуйского, на которой он присягал в Соборе, мы замечаем между этими двумя документами существенную разницу в смысле их показаний. В записи дело представляется иначе: о Соборе там не упоминается ни словом, а новый царь говорит: «…поволил есми яз… целовати крест на том, что мне, великому государю, всякого человека, не осудя истинным судом с бояры своими, смерти не предати и вотчин, и дворов, и животов у братьи их, и у жен, и у детей не отымати, будет которые с ними в мысли не были, также у гостей и у торговых и у черных людей, хотя который по суду и по сыску доидет и до смертныя вины, и после их у жен и у детей дворов и лавок и животов не отымати, будет с ними они в той вине невинны. Да и доводов ложных мне, великому государю, всякого не слушати, а сыскивати всякими сыски накрепко и ставити с очей на очи, чтобы в том православное христианство безвинно не гибло; а кто на кого солжет, и, сыскав того, казнити, смотря по вине его».
В этих словах обыкновенно видят условия ограничений, которые были предложены Шуйскому боярством. Если точнее формулировать эту присягу Шуйского, то мы можем свести ее к трем пунктам:
1. Царь Шуйский не имеет власти никого лишать жизни без приговора Думы. Как мы уже знаем, существует известие, что бояре условились еще до избрания царя «общим советом… царством управлять». Но если летописец не ошибся и в Успенском соборе Шуйский действительно присягал на имя Собора, а не Боярской думы, то мы имеем право предполагать, что это с его стороны было попыткой заменить боярское ограничение ограничением всей земли. Однако эта попытка, если она была, оказалась неудачной. Народ отверг ограничение, добровольно на себя налагаемое Шуйским, а бояре от своего уговора не отказались, и в грамотах Шуйского ограничительное значение придается именно Боярской думе.
2. Далее В.И. Шуйский целовал крест на том, что он вместе с виновными в каком-либо преступлении не будет подвергать гонению их невинную родню. Это обязательство Шуйского одинаково относится как к боярству, так и к прочим чинам, служилым и тяглым. Обычай преследования целого рода за проступок одного его члена в делах политических существовал в Москве; его держались и Борис, и другие государи. Теперь постарались об отмене этого обычая и приняли во внимание интересы не только боярства, но и прочих людей.
3. Наконец, В.И. Шуйский обязывался не давать веры доносам, не проверив их тщательным следствием; если донос окажется несправедливым, то доносчик должен быть наказан. В этом пункте присяги нового царя слышится нам намек на доносы времени Годунова, когда они были возведены в систему и являлись величайшим злом.
Этими тремя условиями исчерпываются все обещания Шуйского. Во всей только что разобранной записи трудно найти действительное ограничение царского полновластия, а можно видеть только отказ этого полновластия от недостойных способов его проявления; царь обещает лишь воздерживаться от причуд личного произвола и действовать посредством суда бояр, который существовал одинаково во все времена Московского государства и был всегда правоохранительным и правообразовательным учреждением, не ограничивающим, однако, власти царя.
Итак, Шуйский вступил на престол не законным избранием земли, а умыслом бояр, от которых он и должен был стать в зависимость. Переворот – 19 мая 1606 года случился так неожиданно для всей страны и произошел так быстро, что для земли должны были казаться всем необъяснимою новостью и самозванство Димитрия, и его свержение и выбор Шуйского. Все эти происшествия упали как снег на голову, и стране необходимо было показать законность замены царя Димитрия царем Василием. Это и старался сделать Шуйский со своим правительством, разослав в города тотчас по воцарении окружные грамоты от своего имени, от имени бояр и от имени царицы Марии Нагой, то есть инокини Марфы. В этих грамотах царь Василий старается доказать народу: 1) что свергнутый царь был самозванец, 2) что он, Шуйский, имеет действительные права на престоле и 3) что избран он законно, а не сам пожаловал себя в цари.
Что Димитрий был самозванец, объявлял в своих грамотах сам В.И. Шуйский. Свергнутого царя Димитрия он называл Гришкою Отрепьевым и доказывал это подбором фактов, не особенно строгим, как можно в этом убедиться теперь. То же доказывали в своих грамотах бояре и другие московские люди, причем в подборе фактов и они не особенно стеснялись; доказывала это в особой грамоте и Марфа Нагая. Она сознается, что Гришка Отрепьев устрашил ее угрозами и что признала она его страха ради, но в то же время пишет (а вернее, за нее пишут другие), что она тайно говорила боярам о его самозванстве, а теперь свидетельствует об этом всенародно.
Но слушая все эти грамоты, русские люди знали, что Шуйский постоянно переметывался со стороны в сторону в этом деле, что сам же он заставил Москву уверовать в подлинность царя Димитрия, что Марфа – достойная сотрудница Шуйского и такой же, как он, образец политической безнравственности того времени: когда-то с восторгом принимала ласки Самозванца и очень тепло на них отвечала. При таких обстоятельствах много оставалось места недоразумениям и сомнениям, и их нельзя было рассеять двумя-тремя грамотами. Это, конечно, понимал и сам Шуйский. Он в июне 1606 года, тотчас же по вступлении на престол, помимо всяких других доказательств самозванства прежнего царя, канонизирует царевича Димитрия и 3 июня торжественно переносит его мощи из Углича в Москву, в Архангельский собор, обращая таким образом это религиозное торжество в средство политического убеждения.
Второе, что старался доказать Шуйский, – это прирожденные свои права на престол. Здесь он не только опирается на простое родство с угасшей династией, но и старается доказать свое старшинство перед родом московских царей Даниловичей. Род Шуйских, как и род князей московских, принадлежал к прямому потомству Александра Ярославича Невского, и Шуйские действительно производили себя от старшей, сравнительно с московскими Даниловичами, линии суздальских князей. Но это отдаленное старшинство мало теперь значило в глазах народа и одно – само по себе – не могло оправдать воцарения Шуйского. Для этого необходимо было участие воли народной, санкция Земского собора, а этим-то новый царь и пренебрег.
Однако, несмотря на это, в грамотах своих к народу царь Василий, кроме самозванства Димитрия и прав на престол, старается доказать еще правильность и законность своего выбора. Он пишет, что «учинился на отчине прародителей своих избранием всех людей Московского государства». В XVI и XVII веках наши предки государствами называли те области, которые когда-то были самостоятельными политическими единицами и затем вошли в состав Московского государства. С этой точки зрения тогда существовали Новгородское государство, Казанское государство, а Московское государство часто означало собственно Москву с ее уездом. Если же хотели выразить понятие всего государства в нашем смысле, то говорили: «Все великие государства Российского царствия» или просто «Российское царство». Любопытно, что Шуйский совсем не употреблял этих последних выражений, говоря об избрании своем; выбирали его «всякие люди Московского государства», а не «все люди всех государств… Российского царствия», как бы следовало ему сказать и как писали и говорили при избрании Михаила Феодоровича в 1613 году. В этом, пожалуй, можно видеть осторожность со стороны Шуйского. Он как будто хотел обмануть наполовину и не хотел обманывать совсем; но обмануть законностью своего избрания Шуйскому не удалось. Для народа, конечно, не могла остаться тайной настоящая обстановка избрания Шуйского: вся Москва до малого ребенка знала, что посажен Василий не всем народом, а своей кликой и что его не избрали, а выкрикнули. В избрании и поведении Шуйского была непозволительная фальшь, и эту фальшь не могли не чувствовать московские люди.
Много было обстоятельств, мешавших народу относиться доверчиво к новому правительству. Личность нового царя далеко не была так популярна, как личность Бориса. Новый царь захватил престол, не дожидаясь Земского собора, а многие помнили, что Борис ожидал этого Собора шесть недель. Новый царь очень сбивчиво и темно говорил как о Самозванце, так и о свержении Димитрия, про которого сам же прежде свидетельствовал, что это истинный царевич. Наконец, необычность самих событий, разыгравшихся в Москве, способна была возбудить много толков и сомнений. Все это смущало народ и лишало новое правительство твердой опоры в народе. Силою самих обстоятельств Шуйский должен был при своем воцарении опереться на боярскую партию и не мог опереться на весь народ; в этом и заключалось его несчастие. Народ, признавая Шуйского царем, не был соединен с ним той нравственной связью, той симпатией, которая одна в состоянии сообщить власти несокрушимую силу. Шуйский не был народом посажен на царство и сел на него сам, и народная масса, смотря на него косо, чуждалась его, давала возможность свободно бродить всем дурным общественным сокам. Это брожение, направляясь против порядка вообще, тем самым направлялось против Шуйского как представителя этого порядка, хотя, может быть, представителя и неудачного.
А дурных соков было много во всех общественных слоях и во всех местах Русской земли. Та часть боярства, которая с Шуйским была во власти, проявляла олигархические вкусы, ссылала на дальние воеводства неугодных ей, не приставших к заговору и верных Лжедимитрию бояр (М. Салтыков, Шаховской, Масальский, Бельский), давала волю своим противообщественным личным стремлениям. Современники говорят, что при Шуйском бояре имели больше власти, чем сам царь, ссорились с ним, – словом, делали что хотели. Другая часть боярства, не попавшая во власть, не имевшая влияния на дела и недовольная вновь установившимся порядком, стала, по своему обыкновению, в скрытую оппозицию. Во имя кого и чего могла быть эта оппозиция? Конечно, во имя своих личных выгод и раз уже испытанного Самозванца. Не говоря уже о казачестве, которое жило в лихорадке и сильно бродило, раз проводив Самозванца до Москвы, и русский материк, как выражается И.Е. Забелин, то есть средние сословия народа, на которых держался государственный порядок, были смущены происшедшими событиями и кое-где просто не признали Шуйского во имя того же Димитрия, о котором ничего достоверного не знали, в еретичество и погибель которого не верили, а Шуйского на царстве не хотели. И верх, и низ общества или потеряли чувство правды во всех политических событиях и не знали, во имя чего противостать смуте, или были готовы сами на смуту во имя самых разнообразных мотивов.
Смута в умах очень скоро перешла в смуту на деле. С первого же дня царствования Шуйского началась эта смута и смела царя, как раньше смела Бориса и Лжедимитрия. Но теперь, во время Шуйского, смута имеет иной характер, чем имела она прежде. Прежде она была, так сказать, дворцовой, боярской смутой. Люди, стоявшие у власти, спорили за исключительное обладание ею еще при Феодоре, чувствуя, как будет важно это обладание в момент прекращения династии. В этот момент победителем остался Борис и завладел престолом. Но затем и его уничтожила придворная боярская интрига, действовавшая, впрочем, средствами не одной придворной жизни, а вынесенная наружу, возбудившая народ. В этой интриге, результатом которой явился Самозванец, таким образом, участвовали народные массы, но направлялись и руководились они, как бы неразумная сила, из той же дворцовой боярской среды. Заговор, уничтожавший Самозванца, равным образом имел характер олигархического замысла, а не народного движения. Но далее дело пошло иначе. Когда олигархия осуществилась, то олигархи с Шуйским во главе вдруг очутились лицом к лицу с народной массой. Они не раз для своих целей поднимали из покоя эту массу, а теперь, как будто приучась к движению, эта масса заколыхалась, и уже не в качестве простого оружия, а как стихийная сила, преследуя какие-то свои цели. Олигархи почувствовали, что нити движений, которые они привыкли держать в своих руках, выскользнули из их рук и почва под их ногами заколебалась. В тот момент, когда они думали почить на лаврах в роли властей Русской земли, эта Русская земля начала против них подниматься. Таким образом, воцарение Шуйского может считаться поворотным пунктом в истории нашей смуты: с этого момента из смуты в высшем классе она окончательно принимает характер смуты народной, которая побеждает и Шуйского, и олигархию.
Если следить хронологически, постепенно за развитием смуты в этот новый период, то невольно теряешься в массе подробностей, но, внимательно к ним присматриваясь, получаешь возможность различить здесь три основных факта: 1) первоначальное движение против Шуйского, в котором первая роль принадлежит Болотникову; 2) появление Тушинского вора и борьба Москвы с Тушином и 3) иноземное вмешательство в смуту. Эти факты, однако, не сменяются постепенно один другим, а развиваются часто параллельно, рядом. Когда Болотников, потеряв шансы на успех, сидит еще крепко в осаде от Шуйского, является Тушинский вор; в разгаре борьбы Шуйского с Вором, являются на Руси шведы и поляки.
Обратимся сначала к первому из указанных фактов – к движению Шаховского и Болотникова. Еще не успели убрать с Красной площади труп Лжедимитрия I, как разнесся слух даже в самой Москве, как это ни кажется странным, что убили во дворце не Димитрия, а кого-то другого. Еще ранее, в самый день переворота, один из приверженцев Самозванца – Михаил Молчанов бежал из Москвы, пробрался к литовской границе и явился в Самбор распространять слухи о спасении царя. На себя брать роль Самозванца Молчанов вовсе не желал, а подыскивал кого-нибудь другого, который бы решился явиться в такой роли и был бы к ней способен.
Слухи о Димитрии сделали положение Шуйского сразу очень шатким. Недовольных положением дел было очень много, и они хватались за имя Димитрия – одни потому, что искренне верили в спасение его при перевороте, другие потому, что, кроме его имени, не было другого такого, которое могло бы их соединить и придать восстанию характер законной борьбы за правду. Одновременно со слухами, распускаемыми Молчановым, такие же слухи явились в Северских городах и там всего раньше вызвали действительную смуту. Князь Григорий Шаховской, приверженец Лжедимитрия, сосланный за это на воеводство в Путивль, сразу показал Шуйскому неудобство такого рода наказания. Он объявил в Путивле, что Димитрий жив, и сразу поднял против Шуйского весь город во имя этого Димитрия. По примеру Путивля очень скоро поднимаются и другие Северские города, между прочим, Елец и Чернигов. В Чернигове начальствовал князь Андрей Телятевский, который год тому назад долго не хотел перейти на сторону Лжедимитрия, а теперь, когда Лжедимитрий был убит, сразу переходит на сторону его призрака, не зная еще, когда и где этот призрак воплотится. Это его, быть может, и не особенно интересовало, потому что поднялся он за Димитрия исключительно по неприязни к Шуйскому. Когда затем царские войска, посланные усмирить мятежные города, были мятежниками разбиты, то к движению против Шуйского на юге примкнули и другие города, в числе их Тула и Рязань. Дальше возникли беспорядки и в поволжских городах. В Перми явилась смута между войсками, набранными для царя: они начали побивать друг друга и разбежались со службы. В Вятке открыто бранили Шуйского и сочувствовали Димитрию, которого считали живым. Во многих местах поднимались крестьяне и холопы. Смутами пользовались инородцы, обрадованные случаем сбросить с себя подчинение русским. Они действовали заодно с крестьянскими шайками. Мордва, соединясь с холопами и крестьянами, осадила Нижний Новгород. В далекой Астрахани поднялся на царя сам воевода, князь Хворостинин. В самой Москве было заметно брожение в народе, хотя не доходившее до возмущения, но очень беспокоившее Шуйского.
Все эти волнения, происходя в разных местностях без всякой связи одно с другим, различаются и мотивами, и деятелями: в них участвуют люди разных сословий и положений и преследуются очень разнообразные цели. Всех серьезнее было движение на юге, в Северской земле. В центре его стоял первоначально Шаховской. Поднял он движение во имя Димитрия, но не находил человека, который взял бы на себя его роль, а такой человек был ему необходим, иначе движение в народе могло заглохнуть.
Боясь этого и узнав, что Молчанов выдавал себя за Димитрия, Шаховской звал его к себе, но Молчанов не ехал, и поднятое дело грозило неудачей. В это время случай послал Шаховскому чрезвычайно выдающуюся энергией и способностями любопытную личность – Ивана Болотникова. Жизнь этого человека полна приключений: он был холопом князя Телятевского, как-то попал в плен к татарам, был продан туркам и несколько лет работал в Турции на галерах. Затем неизвестно как освободился оттуда и попал в Венецию. Из Венеции он пробирался через Польшу на Русь, но в Польше его задержали. Там он встретился с Молчановым, и Молчанов нашел его пригодным для своих дел человеком, сблизился с ним и послал его в Путивль к Шаховскому. Шаховской принял Болотникова хорошо и поручил ему целый отряд. Болотников скоро нашел легкое средство увеличить свой отряд. Он призывает под свои знамена скопившихся на Украине подонков – гулящих людей, разбойников, беглых крестьян, холопей, – именем не существующего Димитрия обещает им прощение и льготы. Рассылая своих агентов и свои грамоты, он везде, где может, поднимает низшие классы не только против Шуйского и не только за Димитрия, но и против высших классов и этим самым сообщает смуте до некоторой степени характер социального движения.
При первой встрече Болотникова с царскими войсками у Ельца и Кром победа осталась на его стороне, и это очень подействовало на успех восстания в южной половине государства. Поднялись Тула, Венев, Кашира, Орел, Калуга, Вязьма, некоторые тверские города, хотя сама Тверь и осталась верна Василию Шуйскому. С особенной силой и энергией проявилось движение в Рязани, где во главе этого движения стали Григорий Сунбулов и дворяне – два брата Ляпуновых, Прокопий и Захар. Рязанское население отличалось, по отзывам сказителей того времени, особенно храбрым и дерзким характером. Благодаря самому географическому положению Рязанской земле приходилось чаще других подвергаться татарским нашествиям и быть оплотом Руси от татар. Немудрено, что сложился у рязанцев такой суровый и воинственный характер и что летописцы отзываются о них как о народе удивительном по дерзости и «высоким речам». Братья Ляпуновы были весьма типичными представителями своего края, отличались замечательной энергией, действовали очень решительно и смело и действовали порывом, жили впечатлением, а не спокойной, трезвой жизнью. По своим выдающимся личным способностям Ляпуновы (особенно Прокопий) могли стать во главе восстания в Рязани и сделать его опасным для Шуйского. И действительно, в Рязани очень скоро составилось ополчение против Шуйского. То же произошло и в Туле, где во главе восстания стал боярский сын Истома Пашков. Как тульское, так и рязанское ополчение были по преимуществу дворянскими и направлялись против боярского правительства Шуйского за Димитрия. На своем пути к Москве эти дворянские ополчения соединились с шайками Болотникова, которые несли с собою общее разорение и вражду не вполне политического характера. Они шли не только против правительства Шуйского, но против общественного строя, существовавшего тогда. И не много надо проницательности, чтобы понять, что в данном случае во имя Димитрия соединились социальные враги. Стремления холопей и гулящего люда, шедшего с Болотниковым, были совершенно противоположны стремлениям дворянства, бывшего тогда тем высшим классом, против которого возбуждал Болотников Украину. Заранее можно было видеть, что этот союз Ляпуновых с Болотниковым должен был прерваться, как только союзники ознакомятся друг в другом. Так и случилось. Соединенные ополчения мятежников подошли к Москве и остановились в подмосковном селе Коломенском. Положение Шуйского стало крайне опасным: вся южная половина государства была против него и мятежные войска осаждали его в Москве. Не только для подавления восстания, но и для защиты Москвы у него не было войска. В самой Москве недоставало хлеба, так как подвоз был прекращен мятежниками; открылся голод. «А кто же хотел терпеть голод для Шуйского?» – метко замечает Соловьев. Но на этот раз Шуйский уцелел благодаря тому, что у его врагов очень скоро открылась рознь, дворянское ополчение узнало симпатии и цели своих союзников по их разбойничьему поведению. Болотников и не скрывал своих намерений, он через своих людей посылал в Москву грамоты и в них открыто поднимал чернь на высшие классы. Об этом мы узнаем из окружных грамот патриарха Гермогена, который говорит, что воры из Коломенского «пишут к Москве проклятые свои листы и велят боярским холопам побивати своих бояр и жен их и вотчины и поместья их сулят и шпыням, и безыменникам ворам (то есть черни), велят гостей и всех торговых людей побивати и животы их грабити, и призывают их, воров, к себе, и хотят им давати боярство, и воеводство, и окольничество, и дьячество».
Такое поведение и направление Болотникова и его шаек заставило рязанских и тульских дворян отшатнуться от дальнейшего единения с ними и перейти на сторону Шуйского, который был все-таки охранителем и представителем государственного порядка, хотя, может быть, и несимпатичным. Первые заводчики мятежа против Шуйского – Сунбулов и Ляпунов – первые же явились с повинной к Шуйскому. За ними стали переходить и другие рязанские и тульские дворяне. Тогда же на помощь Шуйскому подоспели дворянские ополчения из Твери, из Смоленска, и дело Шуйского было выиграно. Он стал уговаривать Болотникова «отстать от воровства», но Болотников побежал на юг, подошел к Серпухову, но, узнав, что там мало запасов на случай осады, ушел на Калугу, где запасов было много. Оттуда он перешел в Тулу и засел в ней вместе с казачьим самозванцем Петром, которого призвал к себе, не дождавшись Димитрия. Этот Петр был оригинальным самозванцем. Он явился при жизни Лжедимитрия среди терских казаков и выдавал себя за сына царя Феодора, родившегося будто бы в 1592 году и в действительности никогда не существовавшего. Он начал свои действия с того, что послал известить о себе царя Димитрия, который очень умно желал вызвать к себе поближе этого проходимца с его шайкой, чтобы лучше и вернее его захватить. Но на дороге в Москву Лжепетр узнал о погибели Димитрия, обратился назад, сошелся с Шаховским и вместе с ним пошел к Болотникову в Тулу. Таким образом Тула стала центром движения против Шуйского. Однако ни Шаховской, ни Болотников не удовольствовались Лжепетром и, как прежде, хлопотали о самозванце, способном заменить убитого Лжедимитрия. Такой наконец явился, хотя и не успел соединиться с ними. Весною 1607 года Шуйский решился действовать энергично, осадил Тулу, стоял под нею целое лето, устроил плотину на реке Упе, затопил весь город и выморил мятежников голодом. В октябре 1607 года Тула сдалась царю Василию. Болотников был сослан в Каргополь и утоплен, Шаховского сослали на пустынь на Кубенское озеро, а Лжепетра повесили. Шуйский с торжеством вернулся в Москву, но не долго пришлось ему праздновать победу.
