Александра Завалина
Семь ударов
8 сентября. Утро
– Вставай, доченька, вставай, милая…
Я что-то пробормотала и перевернулась на другой бок. Я все еще хотела спать. Как здорово спать, когда не болит голова…
– Доченька, ну же, вставай…
Мама звучит иначе, и сон начинает сходить с меня. В ее голосе столько беспокойства и чего-то еще непонятного, темного… да и когда она в последний раз называла меня «доченькой»? И когда в последний раз приходила утром, чтобы разбудить?
– Я что, опять опаздываю в школу? – пробормотала я, разлепляя глаза.
Мама в костюме, значит, уезжает на работу. Значит, мне можно еще часок поспать. Но почему она меня будит? Я сажусь на кровати и протираю глаза. Смотрю на маму. И вдруг вижу, что в ее глазах блестят слезы.
– Что? Что случилось? – спросила я, скидывая остатки сна.
– Давай, милая, вставай, причесывайся, только очень быстро, – попросила мама. Ее голос звучал так, будто она чувствовала вину.
– Что происходит? – я спустила ноги с кровати, нащупала ими тапочки.
– За тобой пришли, – сообщила мама, и я услышала в ее голосе слезы, что случалось очень, очень редко. – Давай же, милая, доченька, ты должна поторопиться!
Я ощутила, как холодные щупальца страха проникают в грудную клетку, и спросила:
– Кто за мной пришел? – голос как будто не мой.
– Полиция, милая, – выдохнула мама. – Давай же, одевайся, доченька.
Я разозлилась. Да чего она все, как попугай, повторяет эти «милая» и «доченька»?! Забыла, как меня зовут? И чего плачет и никак не объяснит, что, черт возьми, происходит?!
– Полиция хочет тебя допросить, – прошептала мама, пока я в ярости натягивала джинсы и драла волосы расческой. – На счет одного случая… Но ты ведь не совершала ничего ужасного, да, милая?
Опять она со своей «милой»! Я надела рубашку, застегнулась как попало, заправила ее в джинсы. Примерно представляю. Рыжкова! Я знаю – это Рыжкова! Наговорила вчера завучу чего попало, потом директрисе небылиц наплела… Не удивлюсь, если она специально сломала себе руку, чтобы потом обвинить в этом меня. Ладно, окей, но почему в такую рань? Полицейские разве не должны явиться в школу и оттуда меня забрать?
– А позавтракать мне не дадут? – почти с вызовом обратилась я к маме.
– Позавтракаем в кафе, после допроса, – прошептала мама.
Допроса? Меня еще допрашивать будут? Вот это Рыжкова, вот это уровень! Может, связями в полиции обзавелась?
В гостиной нашего дома сидело двое хмурых полицейских в серой форме. Перед ними стоял кофе, но они не притронулись к нему. Когда мы с мамой спустились, они поднялись, окружили нас и повели прочь из дома.
Один из полицейских сел за руль служебной машины с мигалками, второй остался в нашем дворе. Что за показуха? И почему нас везут в участок, будто я какая-то преступница? И почему один из них остался там, в незапертом доме?
Нас привезли в участок, и полицейский вцепился мне в локоть. Не будь его хватка так крепка, можно было бы представить, что мы на романтической прогулке. Но нет – полицейский с мордой кирпичом затащил меня в здание, провел по коридорам и усадил в какой-то комнатке. Судя по многочисленным мебели и журналам, это была комната ожидания. У меня отобрали телефон и рюкзак. Маму в это время отделили от меня и повели куда-то в другое место.
И вдруг мне стало страшно. А точно ли это связано с Рыжковой и ее сломанной рукой? Все выглядит так серьезно…
Не знаю, сколько я сидела в этой комнате. Я слышала, как где-то тикают часы, но не видела самих часов. Сколько сейчас времени? Почему никто до сих пор сюда не пришел?
И вот, спустя какое-то время, появился полицейский. Тот самый, с мордой кирпичом. Он перевел меня в комнатку, в которой, кроме стола и стульев больше ничего не было. А вот и комната для допроса. Маленькая, неприметная, обшарпанная. У стены расположилась небольшая скамейка, и на ней я увидела маму. Выглядела она странно бледной и будто бы ошарашенной, а мне нечасто приходилось видеть ее такой – в моем сознании мама закрепилась как уверенная в себе женщина, которая знает ответы на все вопросы. Когда мама ободряюще мне кивнула, я немного успокоилась – наверняка все дело в школьной драке.
Мы с полицейским уселись друг напротив друга, и он впервые заговорил со мной:
– Итак, Алина. Ты знаешь, почему ты здесь?
Появилась мысль о Рыжкове, но быстро потухла. Я покачала головой.
– Не беспокойся, наш разговор будет не слишком длинным, – сказал полицейский, не отрывая от меня взгляда. Его глаза круглые и карие, как у бельчонка. – Итак, Алина. Что ты делала вчера вечером?
От неожиданности я растеряла все мысли. Где я была вчера вечером? В смысле? Зачем им это знать? Я бросила взгляд на маму, но она снова кивнула мне, подбадривая.
– Я… я ходила на аттракцион с друзьями, потом смотрела фильм, потом немного читала, – пробормотала я, чувствуя себя полной дурой. – Слушала музыку, кажется… И легла спать.
– Когда именно ты ходила на аттракцион? – спросил полицейский без промедления. – Скажи мне точное время.
– Эм… часов в шесть вечера. И до восьми, кажется… – что-то мне страшно, даже голос задрожал.
– Назови имена и фамилии твоих друзей. Они все из твоей школы?
– Н-нет… многие из других школ, – промямлила я, не понимая, зачем это нужно.
– Среди них была девушка по имени Мария Ножова?
– Нет.
Я вздрогнула. Зачем он вдруг заговорил о Маше? Почему о Маше, а не о Рыжковой? Что происходит?..
– Ты была у нее вчера вечером, – отметил полицейский, и его глаза стали еще круглее. – Зачем ты приходила?
– Не вечером… – пробормотала я. – Днем. Я заходила, чтобы отдать тетрадь.
– Тетрадь? – он так удивился, будто я не тетрадь упомянула, а, не знаю, сковородку.
– Тетрадь по алгебре, – уточнила я. Я нутром ощущала, как надо мной нависает что-то огромное и темное, как грозовая туча, и спешила выдать больше подробностей. – Маша оставила ее на подоконнике в раздевалке.
– Вы хорошие подруги?
– Нет… не совсем… мы не очень много общаемся.
– Тогда зачем ты понесла ей тетрадь?
Странный вопрос. Да, зачем я понесла тетрадь? Ладно, тетрадь оставила Настя или еще кто из моих друзей, или кто-то из друзей попросил бы меня отнести тетрадь, тогда понятно. А так, по собственному хотению…
– Я ее пожалела, – вздохнула я. – В тот день кое-что случилось, и Маша расстроилась.
– Что именно случилось? – так и вцепился полицейский в этот вопрос.
– Да, – я в ярости уставилась на него. – Ответьте мне: что случилось? Разве не должны вы сказать мне с самого начала?
– Должен, – впервые на его лице проступило какое-то чувство, что-то, похожее на сожаление. – Но в данном случае…
Я встала, стул со скрипом отодвинулся от стола:
– Что случилось? Что-то с Машей, да?
– Да. Марию Ножову нашли сегодня утром мертвой.
В голове зазвенело, в уши словно натолкали ваты. Что? К-как? Маша мертва? Н-но… Перед глазами встал шатающийся замок, который не закрывался…
– А родители? – быстро спросила я и посмотрела на маму. Я увидела, что ее глаза увлажнились.
– Ее мать нашла тело.
Я не заметила, как опустилась на стул, но вот, я уже снова сижу и смотрю на полицейского напротив. В голове много мыслей, и они мечутся, словно пчелы в улье.
– Вы должны были сказать с самого начала… – жалко пробормотала я. Дышать все труднее.
– Твоя мама пожелала, чтобы ты при даче показаний узнала о смерти Марии Ножовой как можно позже, – сказал полицейский.
– Подождите… – до меня доходит слишком медленно, я перевожу взгляд от бледного маминого лица на лицо полицейского. – Вы обвиняете меня? Вы думаете, что я убила Машу, да?
– Мы всего лишь проверяем версии, – мягко сказал полицейский. – Накануне вечером Маша сказала своим родителям, что ты, Алина, приходила к ней, чтобы отдать тетрадь. Это необычно, они раньше о тебе ничего не слышали. Итак, ты сказала, что-то случилось в школе… что именно?
Но теперь мне труднее собраться с мыслями. В голове вдруг образовалась пустота – да такая, что аж зазвенело в ушах. В своем теле я почувствовала себя, как в танке.
– Над ней издевались, – я слышала свой голос как бы со стороны. – Одна девочка… она пинала ее сумку и обижала ее.
– Назови фамилию и имя.
Я назвала. Я не могла поверить. Маша в самом деле умерла?..
– Вы… вы обвиняете меня, потому что я зашла к ней домой, хотя никогда раньше этого не делала? – спросила я, посмотрев в его беличьи глаза.
– Доченька, тебя никто не обвиняет, – едва слышно отозвалась со своей скамейки мама.
– Еще раз повторю: мы тебя не обвиняем, – повторил полицейский. – Но вот тебе факты, Алина. Из необычного мама Марии может вспомнить только твой приход, а мы нашли на месте преступления волос. Это твой волос –сейчас пришли результаты. На двери есть отпечатки, и сегодня мы проверим, твои или нет.
Мой волос? В ее комнате? Это при том, что я не заходила дальше лестничной клетки? Не может быть!
– И вот еще один факт, – добавил полицейский, дав мне минуту времени. – Больше никаких улик на месте преступления мы не обнаружили. Ни одной. Понимаешь теперь, почему ты здесь?
Я кивнула. Я все больше и больше ощущала себя, как в танке. Мне казалось, я, маленькая, спряталась в огромном теле, и все звуки, все ощущения доходили до меня слишком медленно. И воспринимались не так остро. Не знаю, наверное, это такая защитная реакция на стресс.
– Я… поймите, я не убивала ее, – прошептала я. – Это не я.
– Конечно, нет. Иначе мы бы предъявили тебе обвинение в убийстве, – полицейский вымученно улыбнулся. – Позволь спросить: когда ты приходила к ней, ты заметила что-нибудь странное? Может, странных типов во дворе? Или, может, один из них проник за вами в подъезд?
– Алексей Иванович, время вышло, – жестко заметила мама и поднялась со своего места.
А я лихорадочно зашарила в памяти. Странных типов точно не было, но вот…
– Дверь, – наконец, произнесла я. – У них не закрывается входная дверь, замок сломан. Вот что странно.
8 сентября. Позже
Оказалось, пока мы с мамой находились в участке, один из полицейских – тот, который остался у нас дома – сверху донизу прочесал наш дом, а особенно – мою комнату. Думаю, мама специально разрешила полицейским это сделать – потому что точно уверена во мне.
На допросе меня спрашивали разными словами одно и то же, просили назвать какие-то имена, а особенно – что я делала вечером и что обычно делаю. Потом меня отвели в какую-то другую комнату, взяли отпечатки пальцев, кровь, а еще поковырялись ватной палочкой во рту. Я чувствовала себя, как во сне, и делала все, что просили, лишь бы они осознали – это не я. Я никого не убивала. Не убивала!
И вот, наконец, нас отпустили. Повторили, что не считают меня убийцей, а просто проверяют. Повторили много раз. Мы с мамой заехали в какое-то кафе, поели, но у меня кусок в горло не лез. Солнце лилось сквозь стеклянную стену, падало на пальмы в кадках, золотило пол, и пар от чашки кофе в его свете танцевал и закручивался в спиральки. Я все смотрела и смотрела на эти спиральки, в горле застыл спазм, а потом я подняла глаза на маму и спросила:
– Ты думаешь, это я?
– Ну конечно, нет, доченька! – воскликнула мама. Глаза у нее были на мокром месте.
– Я легла спать, – наверное, в сотый раз за утро повторила я. – Легла спать и уснула. А потом ты меня разбудила.
– Я знаю, я все знаю, – прошептала мама и судорожно отхлебнула кофе. – Конечно, это не ты.
– Но почему тогда ты впустила их? – спросила я. – Почему разрешила обыскать наш дом? Почему разрешила меня допрашивать?
– Доченька, мы должны сотрудничать со следствием, даже если это неприятно.
Я кивнула и принялась рассматривать людей вокруг. По деловому одетые, с портфелями и лакированными сумками, они сидели перед рабочим днем и спокойно попивали кофе. Некоторые смеялись. Оказывается, утро такое длинное, вон и восьми нет! А эти люди такие счастливые! Конечно, никого из них не обвиняют в убийстве, и, могу поспорить, никогда не обвиняли.
Хотя о чем я… меня никто не обвинял. Но выглядело почему-то по-другому.
Мы заехали домой, я схватила сумку с учебниками, и мама повезла меня в школу. В кои-то веки я не опаздывала. Сегодня был особенный день.
Когда я пришла в школу, сразу поняла, что все знают. Знают, что я попала под подозрение, что Маша умерла и подозревают в этом меня. Но как?!
Ко мне никто не подошел, но вокруг, словно тараканы, расползлись шепотки, по мне заскользили косые взгляды. Я видела, как ученики собирались кучками, сдвигали головы поближе друг к другу и шептались, шептались, шептались… Иногда до меня долетали отдельные слова: «бедная Маша», «подозревают», «в полиции» и «убийство». За одну-единственную ночь Маша Ножова стала очень популярной. Вот только для того, чтобы из невидимки превратиться в знаменитость, ей пришлось уйти из жизни.
Мне все равно. Точнее, я делаю вид, что мне все равно. Сердце сжимается каждый раз, когда кто-то кидает на меня испуганный взгляд, когда до меня долетает слово «убийство», когда те, кто раньше здоровался, сторонятся и прячут глаза.
Да черт, кто так быстро разнес новости?!
Все в порядке. Все в порядке. Все в порядке. Я повторяла это, как заклинание. Есть еще Настя, а она точно не будет против меня. Настя всегда на моей стороне, даже когда я предпочитаю ей Лизу. Настя благородная и чистая, она никого не оставит в беде.
Я зашла в класс, и бурные разговоры смолкли. Конечно, они говорили обо мне. Я сдержанно поздоровалась и прошествовала к своей парте. Насти не было.
Я опустилась за парту, выложила учебник, тетрадь, ручки и только потом осознала, что Настя не придет. Конечно, не придет! Она была для Маши единственной подругой. Должно быть, она дома, плачет после расспросов полицейских…
Прозвенел звонок, вошла учительница. Обвела взглядом класс, задержавшись на мне на долю секунды дольше, чем на остальных, и прошла к своему столу. Будь это обычный день и приди я вовремя, она бы обязательно съязвила на эту тему типа «явилась не запылилась» или «о, Алина Светлова пожаловала, значит, завтра пойдет снег». Но она промолчала, упомянула только, что Анастасии Берген не будет. Так и думала. Плачет.
Через несколько минут в класс влетела Рыжкова и, воспользовавшись тем, что учительница рылась в бумагах, проскочила на свое место. Куклы-брелоки весело попрыгали на ее сумке. Она не стала ни выкладывать тетради, ни записывать число, нет – первым делом она развернулась ко мне и ухмыльнулась. На ее веснушчатом лице отчетливо проступила радость: плевать она хотела на Машу, главное, что мне несладко.
И вот тогда, когда она повернулась и так противно взглянула на меня, я почему-то почувствовала себя виноватой. Не виноватой даже – виновной. На какой-то момент я правда подумала, что убила Машу.
Я мотнула головой и отвернулась. Что за чушь?! Я никого не убивала. Я спала в теплой постели и смотрела сны. Я не виновна! Смешно, но из-за какого-то волоска, оставшегося на месте преступления, меня все подозревают. Одного-единственного! Ну да, это все, что они нашли, но все-таки…
Я скрипнула зубами. Все плохо. В квартире убитой девчонки найден мой волос, и он – единственная улика, хотя я на сто процентов уверена, что притащила его с несчастной тетрадкой. Маша убита предположительно в двенадцатом часу ночи, а мое алиби на это время – сон в кровати, который слабо подтверждается словами родителей: спала, мол. Действительно, откуда родителям знать, что я спала, если они сами дрыхли без задних ног? Но к счастью, и доказательств, что это я, недостаточно. Один-единственный волос – не повод засадить меня в тюрьму.
Весь школьный день прошел для меня, как в тумане. Я плохо соображала на уроках, ловила ворон, глядя в окно, и если бы кто-то спросил меня, что я узнала нового за этот день, я бы недоуменно пожала плечами. Я не вникала в материал, который давали учителя, зато отчетливо слышала каждое слово о себе. И вот что поняла: половина школы думает, что это я убила Машу, а выпустили меня потому, что родители щедро заплатили. Вторая половина школы убеждала первую, что это чушь, что вообще-то вчера я защищала Машу от Рыжковой и так далее. У меня голова заболела от всех этих версий, но ни одна не тронула меня. Я как будто наблюдала со стороны, и казалось, что говорят не обо мне, а о какой-то другой девочке. Если бы…
Весь день я думала, что мне делать. Понятно, что это дело полиции, но оно касается меня. Я не могу бездействовать, я хочу что-то сделать, просто хоть что-нибудь! Я не говорю, что хочу поймать настоящего преступника и уж тем более, я не считаю, что сработаю лучше полицейских, просто мне необходимо чем-то заняться!
После школы я специально притормозила в парке, через который бегала туда-сюда уже несколько лет. Я медленно шагала по дорожке, смотрела на желтеющие кроны деревьев, жмурилась от солнца, но в сердце клубилась темнота. Голова раскалывалась от переживаний. Наконец, я решилась. Достала телефон и позвонила.
Настя ответила через несколько гудков вялым, безжизненным голосом.
– Привет, – пробормотала я и остановилась. – Я… мне так жаль, Настя.
Глупо. Даже тупо. Но я не из тех, кто подберет правильные слова в слишком несчастливой или слишком счастливой обстановке.
Я услышала, как Настя всхлипнула и заплакала. У меня самой навернулись слезы, но не из-за того, что мне было жаль Машу (мы почти не знали друг друга), а потому, что плакала Настя.
– Мне очень жаль, – повторила я. Посмотрев себе под ноги, заметила, что топаю. Семь раз – пауза – семь раз – пауза.
– Прости… прости, – было слышно, как она шмыгает носом и вытирает слезы. – Просто Маша… она была такой хорошей… Она была тихой и старательной, и остальные просто не понимали, насколько она… – Снова всхлип и рыдания. – Она не заслужила… только не она, понимаешь, Алина?
– Да, – тихо отозвалась я.
Настя снова принялась остервенело бороться со слезами, а потом спросила в трубку:
– Как там в школе?
Но я задала ей встречный вопрос:
– Ты ведь не думаешь, что это я?
В трубке на мгновение стало тихо, потом Настя осторожно спросила:
– Что – ты?
– Ты ведь не думаешь, что это я убила Машу? – храбро спросила я.
– Нет, конечно, – у нее даже голос дрогнул. – Почему ты задаешь такие вопросы?
Конечно, она не знает. С какой стати полицейским сообщать ей о делах? Но мне никто не запрещал, поэтому я сказала:
– Меня подозревают в смерти Маши. В ее комнате нашли мой волос, но я уверена, что он свалился с тетради, которую я принесла. Ты ведь знаешь, как они у меня выпадают! И это притом, что больше никаких улик не найдено!
– Это ужасно, – прошептала Настя. – Ты в порядке, Алина? Прости, меня сегодня не было в школе, я…
– Я все понимаю, – перебила ее я. Не хотелось, чтобы Настя оправдывалась, силясь скрыть свои слабости. Я-то знаю, что она проревела полдня. – Ты-то как себя чувствуешь?
Еще один дурацкий вопрос. Конечно, она чувствует себя ужасно! Ее подругу убили!
– Не так хорошо, как хотелось бы, – горько рассмеялась Настя. – Мою подругу семь раз ударили ножом!
Семь раз ножом? У меня в груди похолодело. Жуть. И кто способен на такое – семь раз ударить девочку-подростка? И главное – зачем? Мне сказали, что ничего не украдено… да там и красть нечего, если честно.
Так, ладно, ближе к делу. Я переложила телефон из другой руки в другую и сказала:
– Прости. Я не особо знаю, что говорить в таких случаях.
– Никто не знает, – грубо отозвалась Настя.
– У тебя есть номера телефонов ее родителей? Кого-нибудь из них? Я… мне просто необходимо им позвонить!
– Да, конечно, – голос Насти стал рассеянным, будто она на что-то отвлеклась. – Я скину тебе сообщением. Алина, прости, мне уже пора. Скоро приедет мама, а у меня – бардак.
И она отключилась.
8 сентября. День
Знаю, не самое лучшее решение – мозолить глаза убитым от горя родителям, но все-таки я позвонила им и попросила встретиться. Мама Маши ответила утвердительно на все мои вопросы, и это я выбрала, где нам встретиться. В парке? Да, подходит. Когда? Без разницы, давайте через полчаса.
Но повесив трубку, я засомневалась, что она придет. Уж слишком потерянным и отстраненным был ее голос… Но домой идти не хотелось. Там наверняка бардак после утренней проверки. Я уселась на скамейку и принялась ждать. Голова трещала.
И только я погрузилась в пучину мыслей, как увидела знакомую долговязую фигуру в оранжевой толстовке. Фигура слегка сутулилась и шла по дорожке прямо ко мне. Это был Костя Чернов.
Костя учился в параллельном одиннадцатом классе – в том же самом, где и Маша – и слыл чудиком. Больше из-за своего внешнего вида, чем из-за внутренних качеств. Он всегда носил растрепанные (очень растрепанные!) волосы и яркие толстовки с дурацкими надписями. А вот с характером у него все было в порядке: молчаливый, стеснительный, он дружил всего с несколькими ребятами и не решался покинуть зону комфорта, чтобы расширить круг знакомств.
Я включила телефон и сделала вид, будто что-то там смотрю. Будь у меня больше времени, я бы и наушники вытащила – чтоб уж наверняка прошел мимо.
Но Костя не прошел, а встал передо мной и спросил:
– Алина, ты как? – и таким участливым тоном, что аж треснуть захотелось.
Я подняла на него глаза, изобразила улыбку, поинтересовалась:
– О чем ты?
– Ну… – Костя заметно смутился, почесал лохматый затылок. На его оранжевой толстовке я прочитала «I am a superman». Толстовка была точь-в-точь под цвет его волос. – Я о Маше…
– Все в порядке, – соврала я и снова уткнулась в телефон.
Костя мялся, и я будто слышала, как скрипят его извилины, силясь придумать тему для разговора. Терпеть не могу нерешительных людей – особенно, если это парни. Но хуже того, что я нравилась Косте. Я это точно знала – а иначе стал бы он нарушать границы своего комфорта, чтобы подружиться со мной? И этот его взгляд… пронзительный, словно натренированный после чтения статей типа «Как влюбить в себя любую». Выпендрежский.
– Иди, куда шел, Чернов, – пробурчала я. – Я в норме. Я же никого не убивала.
И чего несу? Зачем оправдываюсь? Звучит так, будто я и вправду убийца.
– Конечно, нет, – затараторил Костя, и его серые глаза расширились от волнения. – Я тебя не обвиняю, Алина, конечно, нет! Просто я…
– Ты близко общался с Машей? – внезапно спросила я.
– Нет, – Костя смутился от такого вопроса, и его уши покраснели. – Маша почти ни с кем не общалась. Так, пара человек… включая Настю.
– Понятно, – я растянула губы в дежурной улыбке. – Пока, Чернов.
Причина, по которой я любезна с Костей, вовсе не в том, что я милая и хорошая девочка. Вовсе нет. Обычно, когда Костя пронзает меня тренированным взглядом или отчетливо произносит мое имя, мне хочется снять кроссовок и швырнуть ему в лицо. Настоящая причина – это Настя. Настя считает Костю «хорошим парнем» и близко общается с его родителями. Его родители – художники, поэтому им втроем есть о чем поговорить. Что касается Кости, то я не слышала о том, чтобы он рисовал или хотя бы баловался этим. С Костей Черновым у всех ассоциировались компьютеры, информатика и программирование, и если у кого-нибудь ломался ноутбук, в первую очередь бежали к нему.
– Пока… – пробормотал Костя и нехотя поплелся прочь.
Я прождала около сорока минут, бессмысленно шаря в Интернете, но никто не пришел. Но только я поднялась, чтобы идти домой, как увидела ее. Я сразу поняла, что это Машина мама по ее мышиным волосам и нерешительной, семенящей походке – точь-в-точь, как у дочери. Когда она приблизилась, я увидела, что глаза у нее распухли и покраснели.
– Здравствуйте, – пробормотала я.
Машина мама кивнула и уселась на скамейку. Я тоже.
– Ну так о чем… о чем ты хотела поговорить, Алина? – спросила она, и я поняла, что в очередной раз поступила глупо и самодовольно. Что я могу сказать этой бедной, сломленной женщине? Что мне жаль? И я со всей отчетливостью осознала: я позвала ее сюда не затем, чтобы соболезновать (от этого так мало проку!), а затем, чтобы успокоить собственную совесть. Я – эгоистка.
В уме меня появились слова, которые я собиралась сказать. Но ум – это одно, а вот что-то говорить, глядя в покрасневшие от горя глаза несчастной матери…
– Я хочу вам помочь, – вырвалось у меня.
Машина мама удивленно взглянула на меня, и я услышала, как нелепо это прозвучало. Но только я набрала воздуха, чтобы пояснить, как она вдруг выдала:
– Маша рассказала мне, что ты защищаешь слабых. Вчера ты защитила ее от хулиганки.
Я поперхнулась воздухом. Оказывается, они так близки… Маша даже рассказывает маме о своих унижениях. Рассказывала.
– А я… я не могу ее защитить. Ни от кого, – ее глаза медленно наполнились слезами. – Не смогла. Будь ее отец жив… это он всегда нас защищал…
Так значит, у Маши нет отца. Нет отца, который защитил бы ее или хотя бы вставил в дверь нормальный замок. И нет денег, чтобы нанять кого-нибудь, чтобы поставить хорошую дверь.
Потом Машина мама пустилась в долгие воспоминания о дочери. Давясь слезами и всхлипами, она поведала мне, какая ее дочь умница, какая она добрая и отзывчивая, как она помогает по дому и животным на улице. К чести Машиной мамы, она говорила только о хорошем и ни разу не упомянула, что Маша мертва. Только слезы продолжали капать на колени…
А под конец, когда я не ждала, она выпалила:
– А я ведь сплю чутко, очень чутко. Но этой ночью я совсем ничего не слышала. А ведь дочка моя прямо за стенкой… – Она всхлипнула и храбро продолжила. – Алина, у нас ведь даже красть нечего. И потом… ничего не исчезло, ничего, абсолютно. Только моя Маша… – И она спрятала лицо в ладонях, не закончив предложения.
Я неловко погладила ее по плечу. Мне самой казалось странным, что кто-то вошел в квартиру только затем, чтобы убить девчонку. И какую? Тихую, незаметную, скромную, которая в жизни никому дорогу не переходила, а те редкие люди, что были близко с ней знакомы, и вовсе души в ней не чаяли. Зачем? Абсолютная бессмыслица!
Разве что в тихом Машином омуте водились такие жирные черти, что кому-то срочно потребовалось ее убрать. Я ведь ее не знаю… но тогда и собственная мать, с которой дочь делится историями унижений, ее совсем не знает… Фух, бессмыслица!
Домой я шла озадаченная и разбитая. Чувство такое, будто я поссорилась со всеми своими друзьями, потом выложилась на особенно трудной тренировке, а теперь еле волочила ноги, пока в душе зияла черная дыра.
Но где-то на небесах решили, что еще недостаточно. Я пришла домой и поднялась в свою комнату. Голова, итак трещавшая, вдруг закружилась, и я осела на пол. На голубой стене моей комнаты сиреневой краской было выведено: «wst не открывай ему!»
