Руфия Липа
Школа. Никому не говори
– Везучий ты, Сэро! Такое семейство большое! – искренне восхищалась Люба. – Счастливые! Всегда завидовала, когда куча братьев и сестёр. Никакие друзья не нужны!
Юноша, грустно улыбнувшись в ответ, рассеянно дёрнул плечами.
– Имена чудные! – продолжила изумляться Поспелова. – Никогда подобного не слышала. Знаю мужское имя Руслан.
– Все дети названы родителями в честь кого-то. Арон – в честь папиного лучшего друга. Тот погиб, когда мама беременная была. Мужика машиной специально передавили.
У тихони от ужаса расширились глаза и вытянулось лицо.
–За что так?!
– Платить за работу не захотели. Друг каменщиком был, хорошо стены клал. Наняли строить ресторан, а платить не захотели. И передавили.
– Жестоко!
– Да. В жизни бывает и не такое. Я и Имир – в честь прадедов. Русланку назвали именем маминой тёти. Роза – папина мама была, моя бабушка, умерла уже. Сону – как папину родную сестру, далеко отсюда живёт. Ну и Ярош – имя одного уважаемого родителями цыганского старейшины, с польско-украинских границ. Старейшина много нашему роду во времена Революции помог, папа говорил. Помер дед давно.
– Славные вы какие! – с уважением отметила десятиклассница.
– А тебя в честь кого назвали Любой?
– Просто так. Маме захотелось. В православии есть триединство – Вера, Надежда, Любовь. Мама хотела, чтобы я принесла ей любовь.
– Понятно, – невесело усмехнулся парень. – И принесла ты любовь?
– Да, наверно, – потемнела собеседница.
– Наверно? Что ж ты любовь-то не принесла?
Тихоня расстроилась и отвернулась. Ибрагимов понял, что неудачно пошутил. Повеса обратил внимание, что по отношению к Любе нередко с юмором попадает впросак. Каждый раз она принимает колкости близко к сердцу.
– Шутка, эй! Вполне безобидная. Чего надулась?
– Я не обиделась, всё хорошо.
Сэро выдержал паузу и снова заговорил:
– Извини, что толкнул.
– Только если взаимно простишь всё, что я сказала про нерусских, и не будешь мстить! – отозвалась простодушная сверстница.
– И не собирался мстить! – фыркнул школьник. – Прощаю, так и быть! Будешь должна.
– Что? – насторожилась Люба.
– Хорошее уважительное отношение! И, конечно, общение! Отрабатывай плохое поведение. Будем вместе в школу ходить.
– Каждый день?
– Нет. Каждый день не получится. Я и брат по очереди водим в школу младших сестёр, а Яроша – в садик. Когда отец работает не в ночь, то возит их сам. Но, в основном, мы с Имиром.
Ибрагимов замолчал, а потом, собравшись с мыслями, добавил:
– Да, ещё извини меня за грубость, Люба!
Тихоня подняла грустные глаза на приятеля и тоскливо улыбнулась.
– Не за что извиняться. Я знаю, что некрасивая. Ты не один так считаешь. Многие это говорят.
– Стоп! Я не заявлял, что ты некрасивая. Сама за меня додумала! Толкал лишь про стрёмную манеру одеваться, устаревшие взгляды и нежелание хорошо выглядеть.
– Не придумала ничего. Так и есть! Я голову на боку держу, потому что шея кривая, – сказала девочка то, что всегда боялась произносить вслух, и сама же испугалась своего откровения.
– Чуть наклоняешь всего лишь, – заметил Сэро. – В глаза совершенно не бросается. Зря паришься! Шея как у всех. Ничего необычного. Лучше скажи, зачем у бабушки ботинки спёрла?
– Это мамины. – Люба посмотрела на свою обувь. Полусапожки до середины голени, из коричневой грубой кожи, с тупым носом, на низком квадратном каблуке, зашнурованные от основания до самого верху наподобие солдатских сапог.
– Значит, я почти угадал! – развеселился собеседник.
– Мама их очень любит, – неуверенно попыталась защитить сапоги Поспелова.
– Ну так пусть сама и носит! Зачем у матери обувь отбираешь? Купи себе что-нибудь современное!
– Мама их много лет назад приобрела впрок, потому что качество хорошее. Она носить не будет – для меня берегла!
Сэро иронично закатил глаза и язвительно прыснул:
– И как их тараканы не съели!.. Для правнуков, Александра Григорьевна, тоже, наверно, обуви запасла на века?
– Только ткани и одежду. Шкафы запасами доверху забиты; вещи повседневные складывать некуда! А на чердаке стоят советские сервизы, купленные мамой двадцать лет назад, – наследство нам с братом. Когда замуж выйду, мне один подарят!
– Когда ты замуж выйдешь, этот сервиз облезет, потрескается и на фиг никому не нужен будет.
– Потому что никто замуж не позовёт? – обиделась девушка.
– Потому что вещи имеют свойство портиться от времени и пыли, глупая! – Ибрагимов посмотрел на часы, изумлённо хмыкнул и показал Любе.
– Ого! – удивилась та. – Три часа дойти до дома не можем!
– Почти четыре, – поправил подружку брюнет. – Как себя чувствуешь? Готова идти? Могу плечо подставить!
– Нет, не хочу. – Тихоня встала и поморщилась от ноющей боли в коленях. – Надо быстрей топать. Ещё информатику делать.
– Не будет у вашего класса информатики, говорил же! Учителя заболели.
– А ты откуда знаешь, какие у меня завтра уроки?
– Тоже мне, тайна!.. Расписание твоё посмотрел. Как ноги?
– Мелочи. Колготки жалко, последние были! Дома лишь рваные остались, целых три пакета.
– Зачем хранишь хлам?
– Мама выбросить запрещает. Говорит, всё может пригодиться в нашем мире!
Сэро, не удержавшись, расхохотался. Он забрал у попутчицы рюкзак, накинул на плечо, подхватил девочку за талию.
Подростки медленно побрели домой, щурясь от лучей красного, заходившего за горизонт солнца.
Глава 12.
Вернувшись, Поспелова для начала хотела было незаметно в летней кухне снять колготки, но, подойдя к двери, услышала голоса и пулей метнулась в дом, не желая отгрести знатных пилюлей за последний порванный капрон.
В девятом классе девочке удалось с горем пополам убедить мать, что шерстяные колготки советского пошива никто в школе не носит. Да, тепло и натурально, но, простите, некрасиво. Цвет мерзкий, вязка уродливая, сползают и собираются гармошкой на коленях и щиколотках.
Александра Григорьевна ни в какую не хотела покупать подростку плотный капрон. Не верила, что он согреет в зиму и убережёт от женских заболеваний и простуд. От жалоб мать отмахивалась – насмешники просто дураки, о здоровье и будущем не думают.
Это были суровые дебаты, и Люба билась лбом о неприступную стену, пока не подключился брат. Он привёз к родителям знакомиться новую женщину, и та, сидя за столом, оспорила с усмешкой свекровь, заставлявшую юную дочь носить бесформенные колготки. Шурик под влиянием женских чар младшую сестру поддержал. Невестка, конечно, стала для Александры врагом № 1, зато Люба больше не переживала из-за внешнего вида и не прятала ноги подальше от ехидных ровесников.
Переодевшись, школьница прошла в зал, куда пришли с летней кухни мать и двоюродная сестра. Дамы были не одни – в гости на Солнечный 27 вдобавок припёрся помусолить местные сплетни Борис Иванович, сосед с дома № 28.
– О, посмотрите-ка, кто пришёл! – недовольно завела избитую пластинку двоюродная сестра Лена. – Наша «грамотная» дивчина!
– Пойди поставь чайник, дочь! – бросила, едва обернувшись, родительница.
– Мне нужны колготки, – тихо завела опасную тему Люба, наклонившись к уху матери. – Я успею сбегать, пока Универмаг не закрылся.
– Я тебе месяц назад купила одну пару! – громко возмутилась Александра Григорьевна. – Куда дела?!.. Порвала?!
– Да, упала. Споткнулась случайно, – виновато пригнулась девочка.
– Чего спотыкаешься?!.. Молодая, красивая! Рано ещё! На парней засмотрелась? – подключился Борис Иванович, подмигнув.
Старшеклассницу затошнило.
Властный бесцеремонный Борис Чумак являлся состоятельным фермером, был немного старше Василия Михайловича и годился школьнице в деды. Он и его недавно почившая жена держали несколько коров, огромное количество птицы, свиней. За большим белым домом виднелись пышные стога сена. В грязном, покрытом навозом дворе укрывались два трактора и телега.
Остальные чистоплюи-соседи Солнечного (особенно ассенизатор и завуч Петуховы) носы от грязи, разводимой Чумаками, морщили, но прямо виду не показывали и, боже сохрани, не обсуждали. Все затаривались в № 28 свежим мясом, парным молоком, жирным творогом, крепкой домашней сметаной, овощами, фруктами и вкусным домашним вином.
Дело стало не только в хороших продуктах. Чумак на язык остёр и жесток. Если надо, мог и подраться. Обладатель громкого густого баса, Иванович гаркал на домашних так, что местные знали: Чумаки опять что-то не поделили. А когда фермер в ответ на замечания бросался фразами низкими, пошлыми да вызывающими, в ужасе прятался по домам весь переулок.
Поспеловы оказались единственными, кто умудрился с Чумаками сдружиться. Борис постоянно таскал в № 27 вкусные щедрые гостинцы, сидел подолгу за чашечкой чая и трындел. Сплетничать этот сильный, здоровый как бык, до сих пор красивый мужик (в молодости славился гульками налево) ох как любил! Обсуждал он – сально, перемывая косточки и копошась в чужом грязном белье – почище бабулек на лавочках. Судачил дед с Поспеловыми, чесал длинный язык на лавочке с Петуховыми – злословил со всеми, кто с удовольствием разевал любопытный жадный рот, желая отхватить побольше кусок посторонней грязи.
Александра и Василий слушали харизматичного соседа с широко раскрытыми ртами, поддакивали, возмущались, чувствуя себя знатоками чужой благодетели и душ человеческих.
Люба Чумака и уважала, и остерегалась. Уважала его силу, хватку, харизму, щедрость и трудолюбие. А остерегалась взгляда Ивановича и шальных цепких лап, то и дело тянувшихся дотронуться, пощупать, ущипнуть невинные девичьи выпуклости. Причём делать это нахальный дед изловчался тогда, когда не было свидетелей и школьница оказывалась максимально беззащитна.
– Какие там парни! Не учите дурному, Борис Иванович, а то сестрица досмотрится, что в подоле принесёт! А мамке потом нянчиться! – съехидничала родственница.
– Взрослая уже, сама нянчиться будет! – улыбнулся Любе сосед.
– Где ж взрослая?!.. Готовить толком не умеет, стирать – тоже. До сих пор хозяйство на себя не взяла! Мать усталая со станции приползает и по дому начинает копошиться! Где видано, чтобы взрослая кобыла отлёживалась с книжкой вместо труда?!..
– Могу школу бросить и на здоровье утрудиться, лишь бы ты довольна была! – парировала задетая тихоня.
– Ой, ты посмотри, одолжение сделала! Твоя школа только тебе и нужна! Учится она! Высшее получить хочет, а мать до сих пор за неё трусы стирает!
– Свои трусы я сама стираю, и за семью тоже! – вспыхнула подросток.
– А сегодня кто с утра с тазами корячился? Выходная мать! Хороша доченька! Ручками белыми постирать не могла вчера!
– Люба на выходных бельё гладила и стирала, – осторожно вставила Григорьевна, наблюдавшая за перепалкой.
Борис Иванович тоже следил за разговором, бросая едкий взгляд с Лены на Любу, с Любы – на Григорьевну, и обратно. Терпение юной Поспеловой, и так испытанное на прочность за день больше, чем следовало бы, вконец иссякло.
– А может, ты наконец будешь за своим хозяйством следить да вспомнишь о родном отце, вместо того чтобы засовывать длинный нос в чужие дела?!.. Или устроишься на работу, чтобы обеспечивать себя да не таскаться в мой дом и не искать подачек нахаляву?!
В комнате оторопели.
– Люба, да ты что?!.. Так грубо! Как язык повернулся?! – всплеснула руками мать.
– В отличие от тебя, неженки, мне никто учиться не помогал и хлебом задарма не кормил! – психанула сестра, позеленев от злости.
– Я в своём доме у своих родителей ем и пью! И я – несовершеннолетняя! А ты, здоровая кобыла, осталась без матери, когда школу окончила! И хватит трогать моё образование! Я не виновата в том, что ты не захотела учиться нигде после школы! Нечего меня попрекать в собственной лени! Если уж так переживаешь за тётку и моё «плохое» воспитание, то сначала научись своего папу по имени называть, а потом приходи ко мне в дом и умничай!
– Воспитали вы, тётушка, хамку! – обратилась шокированная родственница к хозяйке в надежде, что та, как обычно, заткнёт дочь.
– А тебя кто такую ленивую воспитывал?! – рявкнула десятиклассница.
– Люба, окстись! Перед Борисом Ивановичем не стыдно?!.. Сестра твоя – сирота! Как с роднёй разговариваешь?! – подпрыгнула раздосадованная Александра.
– Сироте почти тридцать лет! Пусть за своими грязными трусами следит! Лучше б не было родни, чем такая!
Взбешённая Люба выпрыгнула из зала в коридор, хлопнув с дури дверью. Девочку трясло. Закрывшись, тихоня в который раз пожалела, что в ручке нет замка. Мать выждет, когда уйдёт сосед, и придёт на расправу.
Давно так её не прорывало! Школьница и раньше грызлась с двоюродной сестрой, часто гостившей и столовавшейся на Солнечном № 27, но сегодня превзошла саму себя.
Сестра всегда начинала первой. Язвила, грубила, хамила. Почему Лена так вела себя, Люба не понимала. Она старалась подружиться с родственницей, но в ответ получала ещё большие отталкивания.
Григорьевна, бывало, говорила дочери, что Бог её родную Леночку в младенчестве забрал, а взамен для искупления грехов дал на воспитание взрослую племянницу Лену. Пятнадцатилетняя девочка с ужасом думала, что если б родная сестрёнка оказалась настолько же непримиримой грубиянкой, то лучше б Любе тогда уж не рождаться.
Елена училась в одиннадцатом классе, когда умерла от сердечного приступа её мать. Девушка закончила учёбу, но поступать никуда не стала. Отец её, родной старший брат Александры, беспробудно запил и ушёл жить к новой подруге, торговавшей жареными семечками возле двора школы №1. Отца своего сестра не считала за человека, в открытую желала отравиться крысиным ядом и обращалась только по фамилии.
Старшая Поспелова приютила и обогрела племянницу, считая её несчастной обездоленной сироткой (сказывалось тяжёлое голодное детство Александры). Кроме Шуры, никто из родни и ближайшего окружения девушку сироткой не считал и в домах у себя не привечал.
Лена ни дня после смерти матери не работала, а деньги и еду брала в доме Поспеловых. Хамила племянница не только Любе, но и тётушке – в ответ на щедрость и доброту, так сказать. Приходила, обедала, брала подачки впрок и пропадала, пока те не заканчивались. Тогда сестра вновь заявлялась на переулок за халявой.
Раньше школьница скрипя зубами терпела невыносимую заносчивость сироты, но позже постепенно начала огрызаться. Люба по своей тихой застенчивой натуре не могла перещеголять грубую Лену в ядовитости и неизменно проигрывала. В личных беседах девочка жалилась матери. Женщина искренне жалела дочь и признавала грубость племянницы. Но когда сёстры схлёстывались вновь, Григорьевна почему-то не вмешивалась, предпочитая оставаться в стороне.
Школьница вздохнула. Делать нечего. Что произошло – то произошло. Вечером мать сначала обругает её за сцену в зале, потом – за порванный капрон. Колготок нет, на новые мама денег не даст, да и где их вечером купишь? До выходных ещё три дня, а в чём-то ходить надо.
Поспелова нырнула под кровать и выудила пакеты с порванными колготками. Нужно найти такие, чтобы на голенях дыр не было – другие места спрячутся под юбкой и ботинками. Её трясло от злости. «Сколько можно?!.. Если ненавидишь, зачем ходишь сюда постоянно? Зачем унижаешь при соседе?.. Ведь специально же начала, чтобы тот потом сплетни по всем дворам разнёс!»
Отдельными нотами в душе звучала обида на мать: «Всегда защищает Ленку, а за родную дочь вступиться не может. Будто я чужая! Всегда в угоду посторонним: родне, соседям. Неужели тяжело поддержать? Одёрнуть сестру хотя бы?»
Подходящих колготок не было. Люба с неудовольствием достала другие тюки с хламом, который категорически запрещалось выбрасывать. Он хранился на чёрный день, и скопление его занимало всё больше пространства в доме. Там, среди порванной порченной одежды, тоже ничего не нашлось.
Тихоня включила свет и задёрнула шторы. Дверь из зала громыхнула. Десятиклассница насторожилась. Ручка опустилась, и в комнату вошёл Борис Иванович.
«Чёрт! Почему его никто провожать не пошёл?» – девочка и сосед оказались один на один.
Чумак прикрыл дверь и подошёл к юной прелестнице. Люба снова ощутила горечь в душе из-за отсутствия замка. Мужчина окинул взглядом кровать, заваленную хламом.
– Колготки ищешь?
– Да. Как Вы догадались? – тихоня, нервничая, продумывала пути отступления. Позади было окно. Деваться некуда.
Сосед обнял девочку за талию.
– Ты у Шуры просила. – Иванович наклонился к юному личику и вперился насмешливыми тёмно-карими глазами. От него пахло хлевом и жареным мясом. – Хочешь, пойдём ко мне? После смерти Вали в шкафу много новых колготок осталось – повыбираешь себе что-нибудь!
Вторая лапа соседа легла на Любину левую грудь. Девочка в панике скрестила руки, пытаясь оттеснить пятерню Чумака, но не получилось. Лишь удалось придавить, чтобы наглая клешня не пошла задорно гулять по обеим грудям разом. Хоть бы не зашла мать! Что тогда будет?
– Тётя Валя была больше меня раз в десять, Царствие ей Небесное! Отпустите, пожалуйста! – тихоня попробовала вырваться.
– Отпустил уже, чего нервничаешь?! Жалко тепла для одинокого человека? – насмешливо попрекнул фермер. – Юная, сочная, а на ласку жадная! Проводи меня до калитки, Любушка!
– Лучше пусть мама проводит! – нашлась школьница и заорала что есть мочи: – Ма-а-а-а-а-м!
– Чего орёшь?! – возмутился напрягшийся мужик и шустро отстранился. – Истеричка! Сам дорогу найду! Ах да, я варенья из антоновки принёс! Ароматное, для тебя! Полакомишься!
– Спасибо, Борис Иванович, всего хорошего! – дежурно отозвалась подросток.
Гадкий сосед вышел, Поспелова пулей захлопнула дверь и простояла возле проёма какое-то время, боясь отпустить ручку.
Летом одиннадцатилетнюю Любу в разгар консервирования Александра Григорьевна отправила к Чумакам за закаточной машинкой. Своя сломалась, а заготовка не ждала.
Было за полдень. Солнце палило нещадно. На зов девочки вышел Борис Иванович и велел идти следом.
На огромной кухне Чумаков в глубоких тазах стояли засыпанные сахаром фрукты. Темно, душно. Жужжали влетевшие в распахнутую дверь мухи. Голые ступни прилипали к грязному полу. Кроме возрастного соседа, в доме никого не было.
Борис протянул закрутку. Девочка взяла прибор, дед перехватил её руку за запястье и ущипнул за едва набухшую грудь, выступавшую под майкой. Тихоня вскрикнула и попыталась высвободиться.
– Чего дёргаешься?! – усмехнулся фермер. – Не переживай, не обижу! Я только посмотрю.
Одеревенев от нахлынувшего отвращения, десятиклассница, стоя с закрытыми глазами перед ворохом бесполезных вещей, вспоминала, как Чумак щупал сначала в трусах, потом запустил руку под майку. А она стояла и боялась пошевелиться, не зная, что делать. Позже во дворе № 28 загремела собачья цепь ( кто-то из домашних вернулся), и мужик отпустил её. На негнущихся ногах Люба вернулась домой и получила взбучку от матери за то, что долго шла.
«Как же навозная гнида достала!» – школьница скорчила гримасу, готовая плюнуть от омерзения на шерстяной ковёр. – «И некому пожаловаться. Предки мне башку открутят, если узнают, что хряк лапы распускает! «Опозорила, шавки помойной кусок!» Если бы я четыре года назад выложила маме, как сморчок мне меж ног чёртовы обрубки совал, то она бы сначала с меня шкуру содрала, а потом пошла бы к нему кланяться, чтобы никому не болтал и родительскую честь не позорил!»
Руки затряслись и сжались в кулаки. Злость подошла к горлу. Захотелось заорать – громко, протяжно, на самой высокой ноте, не щадя гортани и не останавливаясь, пока с криком не выйдет до последней капли горечь обиды и предательства. «Вырасту, выучусь и уеду отсюда навсегда! Буду жить одна, никого к себе не пущу! Ищите, где хотите, а не найдёте!»
Скрипнула дверь. Вошла Лена. Люба волком уставилась на неё. Та звериным взглядом – в ответ.
Воцарилось враждебное молчание. «Думаешь, сдамся и извинюсь? Да пошла ты, родственница! Не рассчитывай! Только тронь – мало не покажется! Хватит с меня всех лет, что ты гадила в душу и издевалась!» – Люба, готовая к язвительной атаке, агрессивно задышала и поджала челюсти.
– Не нашла колготок? – заговорила первой Лена.
Тихоня выдержала паузу, не желая разговаривать, но потом всё же ответила:
– Нет. Всё рваное!
Сестра вытащила из-за спины упаковку.
– Держи. Сегодня на рынке купила. Они, правда, всего 20 ден. На первое время хватит.
Поспелова непонимающе нахмурилась. Лена вышла. Школьница, почувствовав, как силы покидают её из-за прожитого за день нервного напряжения, плюхнулась на кровать. Пружины сетки-черепашки заскрипели под пуховой периной.
До позднего вечера Люба так и не вышла из комнаты. Сестра ушла ближе к полуночи. Не боялась же ходить через тёмную, без фонарей, станицу! Жила Лена возле автовокзала.
Тихоня приготовилась ко сну, когда в комнату тихо вошла мама.
– Я вижу, не спишь, – заметила женщина и присела на край кровати. – Зачем так с Леной? Ты же воспитанная, а сцену при Борисе Ивановиче устроила! Что он соседям нарассказывает?
– Он в любом случае что-то да нарассказывает! – буркнула Люба и высунула личико из-под одеяла. – Почему я должна терпеть её выходки? Почему она вообще к нам ходит? Прекрасно знаешь, что Лена поливает нас грязью, жалуется родне! Сколько высказывали родственники! И ты всё равно её пускаешь!
– Люба, она сирота. А ты её так жестоко обидела!
– Ага, престарелая! На правду, между прочим, не обижаются! – пробубнила дочка, припомнив, что слышала сегодня эту фразу в свой адрес.
Александра Григорьевна вздохнула и погладила девочку по голове.
– Так получилось, что в важный период жизни, когда заканчивается школа и человек определяется, мать Лены умерла, а отец запил. Лена оказалась никому не нужна. Некому было подсказать, как поступать дальше. У тебя есть эта возможность. А её лишили.
– Это не даёт права отыгрываться на мне!
– Она не со зла! Просто нрав тяжёлый. Не злись, ты же добрая и порядочная! Будь милосерднее! Люба?.. Уснула что ли? Поговорить ещё не хочешь?
– Спать пора. Устала очень. Спокойной ночи. – Девочка отвернулась к стенке и накрылась одеялом с головой.
***
На уроке истории творился полный бардак, и Поспелова недоумевала, почему. Учительница рассказывала интересно. Почему класс не слушал?
Сначала был опрос, во время которого стояла гробовая тишина. 10 «А» всем составом, включая отличников, оказался к уроку совершенно не готов. Когда экзекуция закончилась и внушительный столбик двоек украсил журнал, ребята слетели с катушек.
«Историчка тоже ставит двойбаны, как и Бортник, только вторую все боятся, а эту – нет. И не скажешь, что Валентина лучше преподаёт», – размышляла Люба, наблюдая полёты скомканной бумаги, болтовню и другие занятия, не имевшие никакого отношения к уроку.
Следующая – география. Её вела тучная, сонная, постоянно болевшая женщина, которая не заморачивалась ни с дисциплиной, ни с оценками. Когда она болела, 10 «А» месяцами болтался по коридорам, заплёвывая здание подсолнечной кожурой, тусовался в столовой или на улице при хорошей погоде, а также клянчился к другим педагогам подобрать их на урок. Когда выздоравливала – «А» левой пяткой зарабатывал пятёрки не готовясь и орал на занятии как невменяемый.
Для Любы посещение географии было равно уроку черчения. Её одноклассники здесь тоже совершенно не считали учителя за человека. Слово географички на её уроке, в её собственном кабинете не имело никакого значения как для старшеклассников, так и для учеников помладше.
По звонку дверь вышибли с налёту ногой – отлетев, она с пушечным грохотом ударилась о стену. Из помещения выпрыгнула малышня – класс пятый. Судя по залихватскому гиканью маленьких пострелов, они на географии занимались чем угодно, только не учёбой.
«И это малявки! А что с наших тогда взять? Валентина Борисовна башку бы открутила!» – с неудовольствием размышляла Люба.
В помещении после четырёх уроков подряд было неимоверно грязно. Измалёванная детскими рисунками доска, на полу – мусор, бумажки и комки земли с подошв обуви. Порванные книги враскорячку стояли на изгаженных покосившихся стеллажах. Карта мира у доски висела криво, один край её был оборван и держался на честном слове. Душный прелый воздух, сочившийся вонью потных тел и смердящих носков, ни разу за четыре часа не соизволили проветрить.
10 «А» зашёл в класс и скривился от застоявшегося зловония. Инна Таран и Исакова Алеся пулей подлетели к окнам и начали их распахивать. Холодный свежий ветер первых чисел декабря влетел в помещение. Старшеклассники с удовольствием задышали сквозняком.
– Ух, как хорошо! – потянулись от удовольствия Юлиана Близнюк и Тарасова Света.
– Какая свинья тут сидела?! – возмутился Жваник, обнаружив под своей партой крупные комки грязи. – Здесь кто-то огород решил посадить?
– На моей парте вообще плевок, Илья! – пожаловалась командир Гончаренко Нина. – Ира, тебе по пути: прихвати тряпку!
Уварова, находившаяся возле доски, наклонилась к ведру с тряпкой, но в ужасе отпрянула от густой мутной вонючей воды.
– Прости, не возьму! Судя по запаху, в ведро кто-то нассал!
Коллектив возмутился – в свинарнике сидеть не хотелось. Крюков сменил воду в ведре. Селиверстова, Лыткина и Бутенко подмели пол. Поспелова и Федотова отмыли доску.
– Зачем окна открыли?!.. Кто вам разрешал?! – с ходу начала ругаться географичка, вернувшаяся с журналом.
– А почему мы нюхать чужой потняк должны?!..
– А я, по-вашему, опять болеть должна?!.. Я в больнице три недели лежала не для того, чтоб меня из-за ваших нежных носов продуло! Закройте немедленно!
Никто не пошевелился. Учитель бросила со злостью журнал на стол и, цепляя по пути тучным телом парты и стулья, позакрывала окна.
Люба, наблюдая, как Степанченко и Сысоев усаживаются впереди её официального места, мысленно похвалила себя за благоразумие сесть на первую парту второго ряда к Вере Федотовой.
Вера училась с тройки на четвёрку, была девочкой тихой и замкнутой. Но, в отличие от Любы, её не обижали. В 11 классе учился брат Веры – парень общительный, уважаемый и драчливый. Он часто приходил в 10 «А» проведать сестру, и заводилы предпочитали его обходить стороной. В 8 классе Илютина попыталась попрыгать с издёвками на Вере из-за внешности, а на следующей перемене сумасбродную блондинку ждал в столовой Верин брат и его друзья. Неизвестно, о чём они говорили, но Варвару отшептало даже смотреть в сторону некрасивой Федотовой.
Люба завидовала Вере. Они неплохо общались, переписывались на уроках, делились учебниками и домашними работами. Тихоня давала приятельнице списывать и помогала на проверочных и контрольных. Но когда крупный мускулистый Федотов приходил к младшей сестре на переменах, Поспелову накрывала безысходная тоска.
«Почему Шурик не интересуется моими делами в школе? Не приходит проведать? Часто же приезжает к новым подружкам! – расстраивалась девочка. – Если бы брат хоть раз забрал на джипе из школы меня, а не любовниц, если б однажды побеседовал со Степанченко – мне бы училось намного приятнее. Может, и друзья б нашлись».
По звонку никто не встал, чтобы поздороваться с учителем. Она тоже не утрудилась поприветствовать 10 «А» и с ходу начала опрос. Те, кого вызывали пересказать параграф, сквозь шум и гам с горем пополам разбирали свои фамилии с третьего раза. Вызванный стоял у доски, никому не интересный, городил невнятный бред, за который всё равно получал «пять», и чувствовал себя идиотом.
Люба играла с Верой в морской бой, когда ей по затылку прилетела бумажка. Девочка отряхнулась, сделала вид, что не заметила, но не тут-то было. Следом стукнули вторая и третья, четвёртая и пятая.
– Эй, Поспелова, не притворяйся, что пофигу! А то учебником швырну, отвечаю!
Тихоня повернулась к Степанченко и недовольно оглядела его с головы до ног.
– Ого! Сколько храбрости!.. Чего пялишься, мартышка?!.. Накатила самогона с утра?
– Тебе что-то нужно? – после вчерашнего тяжёлого диалога с Ибрагимовым Тим не казался Поспеловой особо опасным.
– От страшилы вроде тебя? Чтоб не поворачивалась, а то меня от шока на понос пробивает!
Окружение Тимона взорвалось залпом хохота.
– Так пробивает, что полтетради изорвал и измял, лишь бы кинуть? Хотел, чтобы я повернулась? Сделано. Чего надо?
Одноклассники, сидевшие поблизости, замерли – Поспелова разговаривала! Да не просто разговаривала, а огрызалась! Камилла и Аня смотрели на ровесницу во все глаза. Варвара и Дарья с изумлением переглядывались.
– Дура?!.. Ничего! Ты мне не нравишься! – засмеялся мальчик, весело пихнув Матвея локтем. Тот надменно пялился на тихоню, надувая пузырь из жвачки.
– Представь себе, Тимофей, ты мне – тоже! Учебником кинешь сейчас или попозже?
– Катись, овца! Отвернись, чучело тупое! Чего пристала?! Вали в жопу! – Степанченко повысил голос. К его пререканиям с Любой начало прислушиваться больше учеников. Класс заметно притих.
– Отвернусь, не переживай. Только больше не зови и бумажками не кидайся!
– Да кому ты, ущербище кладбищенское, нужна?!.. Чего возомнила?! – включился Жваник.
– С тобой никто не разговаривал! – парировала Поспелова.
– С тобой тоже, скотина тупая! Чулки дырявые на кривых ногах смени!
Школьница наклонилась. Чёрт! На новых колготках протянулась широкая стрелка. Как обидно!
– Поменьше на мои кривые ноги смотри, чтоб за колготки чужие не переживать! Не мужское дело, знаешь ли!
– Поспелова, давно по роже не получала? – не веря своим ушам, поинтересовался Тимон.
– Да вот уже пять минут жду, когда учебником кинешь! Ты, Степанченко, целься получше, прямо в лоб! Вдруг сумеешь череп пробить и станешь убийцей века всему классу на гордость! Чего тормозишь?.. Бросай! Уворачиваться не буду!
В 10 «А» наступила выжидающая тишина.
– Люба, успокойся, хуже будет! – тихо шептала соседке Вера Федотова, дёргая за рукав.
Шатен окинул тихоню злым взглядом, после ядовито процедил:
– Поверь, Поспелова, ты себе могилу вырыла! Ходи теперь и оглядывайся! Для тебя наступили чёрные деньки. Слишком много разговариваешь!
«Бить будет», – сообразила десятиклассница и повернулась к педагогу. Та сидела нахохлившись и, глупо улыбаясь, наблюдала за перепалкой.
– Карина Афанасьевна, успокойте Степанченко! А то разошёлся на пустом месте, угрожает расправой. Это, между прочим, уголовная статья.
– Вот ненормальная! – фыркнула Илютина.
– Зря рот открыла, дура! Лучше б продолжала сопеть в тряпочку, как раньше! – поспешил вставить свою лепту Картавцев.
Географичка посмотрела на Поспелову и продолжила глупо улыбаться.
– Так вы вмешаетесь или нет? – громко напомнила учителю о себе Люба.
Ноль реакции. Одноклассники начали хихикать с комизма ситуации.
– Ау! Карина Афанасьевна?!.. Сделайте что-нибудь!
10 «А» посмеивался, и учительница – вместе с ними. Тихоня почувствовала себя беспомощной.
– Поспелова! – крикнул закусивший Тимон. – Отвечаю, тебе не жить! Полная жопа пришла по твою шкуру!
