Руфия Липа
Школа. Никому не говори. Том 1
Глава 1.
– Папа, я помою голову?
– Мой, конечно, если надо. Главное, не простудись… Смотри, холодной водой не вздумай! Чайник вскипяти, дверь в котельную прикрой да полотенца взять с собой не забудь, – ответил Любе отец, торча в проёме окна и выдыхая сигаретный дым в маленькую квадратную форточку.
Василий Михайлович был заядлым курильщиком. Никакие сигареты, кроме «Примы», не признавал, непонятно почему: то ли экономил, то ли привык. Только эти – дешёвые, без фильтра, в квадратной красной упаковке, вонючие и горькие.
Курил он обычно либо сидя на ступеньках дома, либо в открытую форточку, стоя на скамье, приставленной к батарее у окна и опираясь одной коленкой на подоконник. Когда папа курил, то полностью погружался в себя, думая заветные думы.
Василий Михайлович вообще много думал. Люба не помнила, чтобы он когда-либо оживлённо поддерживал разговор или был многословен.
Кроме сигарет, любимым занятием Любиного отца было чтение местных газет и книг да просмотр по ящику сводок новостей. Отец никогда не пропускал новости на ОРТ, слушал внимательно и раздражался, если эмоциональная мама начинала влазить и бурно высказывать своё мнение, оспаривать ведущего или критиковать. Папа, в отличие от мамы, спокойно воспринимал информацию, и, когда передача заканчивалась, выключал телевизор. Больше он сам ничего не смотрел.
Потом, уже поздно вечером, от нечего делать, папа и мама бурно за чаем с вареньем обычно обсуждали лидеров страны, по их простому сельскому мнению, продавших иностранцам Россию, пьяницу-президента да какого-нибудь блудливого американского сенатора.
Только сегодня родители Любы обсуждать ничего не будут. Мама опять задержалась на железнодорожной станции, где работала товарным кассиром. Шёл уже десятый час вечера, а калитка до сих пор ещё не издала протяжный ржавый скрип несмазанных петель, переходящий в громкий железный грохот удара закрывающейся двери о столб.
Люба, переживавшая каждым таким вечером за заработавшуюся маму, все же не стала испытывать судьбу. Надо пользоваться моментом, пока можно прикрыться разрешением папы. Девочка зажгла газ и поставила чайник.
Горячей воды в частном доме Поспеловых не было. В котельной – малюсенькой комнатке возле кухни-гостиной – был уродливый, с ржавыми пятнами на месте сколов эмали, рукомойник с ему под стать убогим краном. Это чудовище держалось на железных прутах, вбитых в стену, а под ним тянулись канализационные трубы, уходившие в дыру в деревянном полу. У рукомойника-умывальника, единственного на весь дом, вся семья умывалась, чистила зубы, мыла руки, посуду (если ели в доме, а не в летней кухне), отскребали от грязи уличную обувь да стирали нижнее бельё и носки. Раковину редко кто чистил: она стояла на страшных подпорках и сверкала сальным, грязно-жёлтым налётом и мокро-серым осадком на дне, у слива. Именно в этом рукомойнике, поставив сверху таз, Люба собиралась помыться, пока мама не имела возможности её отругать.
Поспеловы купались по воскресеньям в бане, которая находилась внутри летней кухни. Там для ежедневной гигиены было слишком холодно, а больше помыться полностью было негде.
Ванна в хозяйстве была. В самом доме, в котельной. Там же, где торчал отвратительный рукомойник для всех возможных нужд. Ванна красовалась в котельной как диковинный реквизит, редкого – для ванны тех времён – бирюзового цвета (и где только мама в СССР её откопала!), не подключённая ни к воде, ни к септику. Бесполезная, бесхозная и ненужная. В ней хранили всякий хлам: мешки с засушенной травой, не пригодившиеся в хозяйстве тазики и рис, кишащий долгоносиками. По ночам в ванну скатывались несчастные тараканы и, не имея ни единого шанса выбраться по скользким эмалированным бокам, окочуривались на дне лапками кверху. Их сушёные трупики находились добрыми десятками, когда кто-либо из родителей лез за травой для бани.
Стоя на цыпочках в коряво-изогнутой позе над тазиком в рукомойнике, Люба торопливо промыла волосы и, отжав воду, обернула их двумя полотенцами. Осталось высушиться феном, имевшимся в хозяйстве, правда, дувшим очень слабыми потоками горячего воздуха. Если поспешить, то сухой голова будет к маминому возвращению. «И почему, – сокрушалась Люба, – я не сообразила помыться раньше!»
Грохнула, а затем протяжно скрипнула калитка. Люба поспешно выдернула из розетки вилку фена и спрятала его в трельяж. Она из комнаты слышала, как мама вошла в коридор, разулась и прошла в зал, где начала о чём-то устало говорить с отцом. На часах – без пятнадцати одиннадцать.
Глубоко вздохнув, школьница потопала навстречу.
Александра Григорьевна обернулась, услышав позади звук открывшейся коридорной двери, и посмотрела суровым взглядом покрасневших от усталости глаз.
Мама еле держалась на ногах. Лицо осунулось за день проверки огромного количества накладных, счетов, квитанций и табелей, а тело выдавало желание упасть незамедлительно в кровать безо всяких подготовительных ко сну процедур.
– Голову помыла?! – в голосе звучали тяжёлые ноты глубокого неодобрения и неудовольствия.
– Нет, мамочка, что ты!!! Просто мокрыми руками пригладила, чтобы башка не казалась такой грязной! – поспешно выдохнула Люба заранее подготовленную оправдательную речь.
– А ну, подойди-ка!..
Школьница повиновалась. Женщина попробовала на ощупь волосы. Они были чуть влажными и ничем не пахли. Дочь сообразила помыться хозяйственным мылом.
– Смотри мне! Купаться надо только в бане! В жаре. Иначе простуду подхватишь и менингитом заболеешь! Будешь потом в дурке от боли выть и на стенку лезть. Все, кто моются в ванной, заболеют рано или поздно. А тебе черепушка умная да здоровая пригодится! Кому больная нужна будешь?..
Люба кивала, соглашаясь с каждым маминым словом. Сегодня удача была на её стороне, и завтра не придётся собирать сальные патлы в ненавистный хвостик. Это была маленькая Любина победа.
***
Шла большая двадцатиминутная перемена. Время питания в школьной столовой и для личных нужд. За это время школьники успевали покурить, сбегать за жвачкой и лимонадом в неподалёку стоящий ларёк, купить жареных семечек у бабулек, плотным рядком усевшихся на табуретках с тазиками товара прямо возле забора, у входа на территорию школы.
Директор, учителя и, в особенности, уборщицы кляли на чём свет стоял и предприимчивых бабок, и их горячие, только со сковороды, солёные семечки. Вся школа – то тут, то там – была заплёвана подсолнечной шелухой. Шелуха была в батареях, на подоконниках, на полу и ступеньках, под партами и даже на полках шкафов в кабинетах. Школьники покупали хрустящие семена подсолнуха – и грызли, грызли. Бабушки, распродав один таз, шустро тут же бежали жарить другой, чтобы ко следующей перемене быть во всеоружии.
Директор неоднократно гонял бабок от забора – они сначала садились чуть дальше, а потом возвращались. Это были 90-е – каждый выживал как мог.
Уборщицы в раздевалках проверяли детские карманы и выбрасывали найденные семечки. Щелкунов, пойманных в школе с поличным, одаривали щедрой бранью, всучивали веник с совком и заставляли подметать место преступления. Всё было без толку. Семечковая война не имела ни конца ни края. И такая война шла во всех четырёх школах южного городка.
Люба, поев в столовой, подошла к столику с выпечкой и купила на собранные чудом гроши любимую сдобную булочку с хрустящей посыпкой. Работники столовой невероятно вкусно пекли. И если у Любы удачно гремело в кармане несколько монеток, в ароматных столовских пирожках школьница себе никогда не отказывала.
Урок химии, следовавший по расписанию, был одним из ненавистных для Любы занятий. Девочку раздражали предметы, которые она не понимала. Для неё такие уроки были временем, потраченным зря. Прогулять, читая книги в библиотеке, такие уроки нельзя, заняться на них своими делами – тоже нельзя. Сидишь, молишься, чтоб не спросили, и хлопаешь глупо глазёнками.
Химия проходила в восточном крыле второго этажа. Небольшой коридор этого крыла – без единого окна, очень плохо освещённый и глухой – слыл местом, где неблагонадёжными школьниками совершались плохие поступки. Темнота коридора, его аппендиксное строение, удалённость от учительской, директорской и проходных светлых зон, малое количество кабинетов притягивали сюда, в самый конец, всех желавших темноты, тайны, закулисных шалостей и сокрытия совершённых грехов.
Люба не любила этот коридор. И было за что. Здесь особенно её обожали задирать дружбаны Степанченко, а двое из его шайки на этом месте её в прошлом году как-то весьма больно, от нечего делать, побили.
Сегодня в тёмной клоаке было весьма людно и шумно. Кроме Любиного класса, столпившегося у дверей кабинета химии, у противоположной стены скучковался 10 «Д» – шумный, весёлый и очень дружный.
«На прошлых неделях их здесь не было», – подметила Люба и призадумалась.
Главное – не стоять здесь, в коридоре, одной. На этой перемене тут настолько людно и громко, что никто и не заметит, как тебя, грушу для битья, в место потемнее толкает или тащит группа нехорошо настроенных школьников, чтобы всласть поглумиться.
Люба начала осматриваться и столкнулась взглядом с Тимоном. Чернобровый шатен как всегда стоял окружённый своей свитой и другими мальчишками из класса. Большая часть коллектива 10 «А» дружила с Тимофеем, а оставшимся он позволял с собой дружить. Мальчики – Люба сразу это поняла – обсуждали её. Все парни, как один, продолжая щёлкать семечки, уставились на Поспелову – кто-то с ехидной усмешкой, кто-то с отвращением, а кто-то, как Крюков и Мережко – с лёгкой иронией.
Люба, зная, что оскорбляет взор Тимона даже своей тенью, старалась всегда, как могла, на глаза ему не попадаться. Но в данный момент ей явно не повезло.
– Убогая, аж зенки кровью обливаются! – намеренно громко говорил Степанченко, язвительно и зло глядя прямо в лицо смотревшей на него и хорошо всё слышавшей Любе, прекрасно зная, что доставляет девочке своими словами неимоверную боль.
– Местное пугало! – поддакнул Илюша Жваник и брезгливо оскалился. – Если б чувырла осталась последней бабой на земле, я б предпочёл откинуться!..
– Я б зашился следом! – поддержал, скривившись от омерзения, Сысоев. – Стопудняк, у Поспеловой дома зеркала нет. Если б хоть раз себя в нём увидела, больше б наш класс своей рожей позорить не пришла!
Люба от услышанного съёжилась. Слова ребят заставили голову девочки втянуться в шею, шею – в плечи, плечи – в позвоночник, а затем и весь корпус тела вжаться в пол коридора в надежде стать невидимкой.
Она боялась Тимона. Ожидая от него с ужасом каждый день порцию свежего хамства, ровесница про себя неистово молилась о пощаде. Тим не выносил Поспелову, но ему стоило только начать. Остальное цунами негодования выражала его братия.
«Нельзя оставаться одной! – крича, метнулась мысль-истеричка в голове Любы. – Встань куда-нибудь!»
Позади Тимоновой кучи занимали друг друга лёгкой болтовнёй, делясь по кругу семечками (наверняка пацаны у них взяли), Лёвочкина, Виноградова, Рашель, Селиверстова и Лыткина. Эти девочки сторонились её, но не отталкивали. Люба робко подошла к собравшейся кружком компании. Они её заметили, но место в круге давать не спешили.
Чуть сбоку молча стояла отличница Лаврентьева София. Поспелова протянула сдобу.
– Будешь?
София отрицательно качнула головой. На звук повернулась любопытная Виноградова.
– Хочешь булочку? – предложила Люба от нечего делать уже ей. Камилла усмехнулась, оценивающе взглянула на еду и отказалась. Фигуру бережёт.
Благодаря повороту Виноградовой в девчачьем кружке у самой стены появился просвет, чтобы встать. Люба аккуратно вклинилась и продолжила предлагать плюшку остальным.
– На кой всем паришь несчастную, никому не нужную булку?! – высмеяла тихоню Лёвочкина. – Жуй сама! Никто брать у тебя её не собирается!
– Правильно и делает, что делится, а не жрёт в одно рыло, да ещё демонстративно, у всех на виду! – одёрнула Надю разозлившаяся Камилла. Лёвочкина, сконфузившись, притихла, покраснев и опустив очи долу, так как отлично поняла, что «жрёт в одно рыло демонстративно» адресовано ей.
Люба, испытав моральное удовлетворение от красной физиономии зарвавшейся Редиски, мысленно поблагодарила Камиллу.
– …хоть и богатая, а никому не нужная! – донеслись до Поспеловой слова Илютиной. Она развлекала своим трёпом трио Уварова – Гончаренко – Таран и тоже щёлкала семечки, плюя кожуру на пол. Девочки вчетвером смотрели на ровесницу и улыбались.
«Ну вот, опять! – расстроилась Люба. – Обсудить больше некого?»
– Что уставилась, Поспелова?! – с вызовом рявкнула Варвара. – Себя узнала?!..
Илютина прекрасно знала, что скажет безответная Люба на этот прямой вопрос.
– Нет…
– Тогда нехер таращиться на приличных людей!.. Это невежливо! – выпалив, Варя повернулась к посмеивающемуся трио и расхохоталась.
Любина проблема была в том, что она совершенно не умела защищаться: не могла, не знала, боялась, более того, совсем не понимала – как это, защищаться. Как это – не дать себя в обиду, отвесить сдачи. Ей казалось, что если начать обороняться, возвращать обидчикам всё, что те делали и говорили, станет ещё хуже и гаже, чем было. Что перетерпеть – единственный путь спасения и выживания в средней школе № 7.
К сожалению, Поспелова не догадывалась, насколько такая тактика ошибочна. Что если терпеть и молчать, травля не прекратится. Но и откуда взять защиту, помощь, девочка тоже не знала.
Лёвочкина (на радость Любе) переместилась к другой стенке и стала оживлённо трындеть с Исаковой Алесей. От последней разило за версту тяжёлым сигаретным дымом и ароматами школьного туалета, смешавшимися с запахом хлорки. Духи, напшиканные сверху всего этого амбре, привязавшегося к одежде одноклассницы, явно выкурившей не одну папироску, ситуацию не спасали.
«Исакова неплохо так опоздала на первый урок литературы. Вообще страху не знает!» – одновременно восхищаясь и порицая, подумала Люба. Мама Алеси на собрания не ходила, язвительно-осуждающие замечания от Валентины Борисовны воспринимала равнодушно.
«Интересно, предки Лёвочкиной знают, что Алеся и Надя снова общаются?» – пронеслась в Любиной златорусой головушке мстительная мысль. Мама в прошлом учебном году, придя с последнего собрания, посмеивалась, что круглая отличница Лёвочкина в результате закадычной дружбы с распутной троечницей Исаковой сильно упала в оценках, чем изрядно обеспокоила и Валентину Борисовну, и своих, имевших тщеславные планы на будущее дочери, ушлых родителей. Девочкам было строжайше запрещено кентоваться. И вот те на! Новый учебный год, и кумушки снова вместе судачат!
Вообще не разлей-подружки Лёвочкина и Исакова представляли весьма колоритный дуэт. Надя – маленькая, щуплая, сутулая, одетая строго и скромно, за пятёрки готовая загрызть – в глазах учителей выглядела эталоном нормальности и правильности. Алеся же носила наряды раскованные: колготки-сеточки, обувь на высокой платформе либо на каблуке, мини-юбка, кожаные штанишки в обтяг на кривоватых ногах, кружевные полупрозрачные кофты с глубоким вырезом; в ушах – куча серёжек, тёмный макияж. Плюс абсолютно попустительское отношение к учёбе и нормам приличия. Черт поймёт, что их сближало! Но комично было смотреть, как в школьном коридоре простенькая, совсем ещё девочка Лёвочкина Надя стоит и глупо хихикает рядом с Исаковой, целующейся взасос с бородатым парнем, старше неё лет эдак на десять. И Люба вообще не понимала, что заставляло Надю торчать подле этого показушного разврата, краснея, как Синьор Помидор.
***
Перемена постепенно подходила к концу, и людей в коридоре всё прибывало и прибывало. Одноклассников интересовало, будет ли у них химия, так как 10 «Д» припёрся сюда за тем же. Суетливые Виноградова и Рашель уже сбегали к стендам проверить расписание на наличие изменений, но ничего ценного не нашли. Некоторые оптимисты размечтались, что класс отпустят, и тогда они пойдут да поклянчатся на физ-ру к обожаемому Александру Анатольевичу, а потом свалят по домам.
«Лучше пусть не будет и химии, и физ-ры!» – в надежде закатила глаза Люба, не выносившая спортивные игры и эстафеты, с которыми плохо справлялась. Школьница видела, как некоторые одноклассницы лелеют ещё и (кроме мечты об отсутствии урока) совместные посиделки с 10 «Д», здесь и сейчас, в одном кабинете. В глазах девочек это выглядело так зажигательно!
10 «Д» слыл с лёгкой руки учителей не таким замечательным, как «А», потому что в нём собралось немало шалопаев, грубиянов, забияк и тому подобных нарушителей порядка. Но был и солидный костяк. Худшим по выходкам гремел 10 «Г» – по слухам, на их уроках происходил полный караул.
Поспелова толком ни с кем из 10 «Д» знакома не была. Признавала в лицо из этого класса только Семёна Фарафанцева, закадычного друга Тимона, и то потому, что хата этой белобрысой рожи находилась вместе с Любиным домом на одном переулке.
Зато «Д» изобиловал красавчиками. Потенциальными, так сказать, женихами. Женихи эти, конечно, являлись харизматичными, задиристыми стилягами с привлекательной внешностью (само собой, под школьной харизмой подразумевались склонность к эпатажу и публичность). На переменах эти сливки мужского общества тусили либо в вестибюлях первого-второго этажей, либо на лестничных переходах, или на улице, под тополями. Ну и, на крайняк, кучковались у единственного школьного туалета, в самом конце двора, чтобы погалдеть да покурить. Главное, у всех на виду, привлекая девичье внимание своей популярностью и цветущей юностью.
«Наверное, Илютина с Бутенко убежали к сортиру точить лясы», – оглядываясь по сторонам, размышляла тихоня. Почему Виноградова с Рашель торчат здесь, в тёмном коридоре, а не кокетничают где-нибудь на видном месте, оставалось для неё загадкой.
Раздалась трель звонка. Учитель химии открыла дверь и впустила подростков 10-х «А» и «Д» в кабинет. У «Д»-шек не было какого-то урока, и химичка подобрала их, дабы не болтались без дела, мешая своим ором и трёпом образовательному процессу.
– Они будут с нами? – спросил кто-то из Любиных одноклассников. Видимо, надеялся, что ученики из «Д» ошиблись, или же удостоверялся, что на химии точно будут свежие интересные лица.
Чужаки, стесняясь, поспешно шли на галёрку, смещая «А» к передним партам. Мест, разумеется, не хватало, и старшеклассники садились по трое, а то и по четверо, теснясь и прижимаясь, оглядывая присутствовавших с нервным любопытством. В соседних кабинетах клянчились стулья. Стоял грохот и скрип. Оба класса от балагана только выигрывали: не будет ни фронтального опроса, ни лабораторной. Столько человек за раз не проконтролируешь и не проверишь. Проигрывала учитель, взявшая в обузу шестьдесят тел разом.
Влетели, пропахшие насквозь сигаретным дымом, ненадёжно приглушённым духами и жвачкой, Илютина и Бутенко. Галёрка уже забилась, так что кумушки вынуждены были подсесть к первым партам. «Так вам обеим и надо!» – злорадствовала Люба.
– Слышь, давай махнёмся! – знакомый голос заставил школьницу обернуться. Позади мостились, поменявшись партами с девочками из соседнего класса, Тимофей, Сысоев и Жваник.
«Неужели чтобы унизить меня при посторонних?!» – задергалась тихоня. Паника нарастала и смешивалась со злостью и гневом.
– Поспелова и Федотова, валите на наше место, а мы пойдём на ваше, слышите?! – толкнул её в бок Сысоев.
«Ага, понятно! Хотят быть ближе к Виноградовой и Рашель. Всего-то?.. Да ради Бога!» – Люба и её соседка стали было подниматься, но тут уже их одёрнула химичка, которой изрядно надоели шебуршания двух коллективов.
Позади с досадой цыкала невезучая троица. Заигрываниям с Камиллой и Анюткой не бывать, ха-ха! Прелестницы как раз вертелись, словно заведённые, перед Любиным носом, высматривая потенциальных ухажёров. Обе, возбуждённые фактом совместного урока с другим классом, подпрыгивали на стульях от радости, что могут поразглядывать клёвых мальчиков в рабочей обстановке.
Тихоня не могла разделить их ажиотажа. Парни, облюбованные смелыми кокетками, по своей натуре походили на Степанченко Тимофея, внушавшего Любе одновременно и страх, и надежду понравиться. Правда, школьница давно поняла, что желание нравиться Тиму в её случае совершенно безнадёжно. А значит, так же безнадёжно по отношению ко всем подобным популярным красавчикам. Поэтому зажатая девочка лишь аккуратно наблюдала за красавчиками да следила, чтобы они её за этим (сохрани Боже!) не поймали.
– И-и-и-и-и! – взвизгнула, подпрыгнув, Рашель Аня, вцепившись в руку Камилле от распиравшего восторга. Камилла тут же обернулась к двери, облизав губы. Её узкое, скуластое лицо оживилось. Брови взволнованно взметнулись вверх над широко открытыми накрашенными глазами.
В кабинет с опозданием, распахнув рывком дверь, вошла небольшая компания чужих мальчишек (скорее всего, куривших на перемене за туалетом) и вальяжно пошла по-над стеной к забитой битком галёрке.
Поспелова изумлённо огляделась: словно по приказу, все девочки, замерев, таращились на жемчужину пацанской компании – вызывающе красивого брюнета.
Стройный юноша был одет в однотонную чёрную футболку и светлые джинсы, изрядно потерявшие цвет, но не опрятность, подпоясанные обыкновенным кожаным ремнём. Смуглая кожа аппетитно желтила, но не выглядела грязной, а, наоборот, на фоне большинства белокожих школяров выставляла парня эдаким цветным экзотическим фруктом. На высокой шее чуть наклонилась насмешливая голова. Утончённые, даже породистые черты лица. Средней полноты, изогнутые губы, кончики которых глумливо подрагивали вместе с бровями, густыми и чётко очерченными. Брови рисовались изящными дугами над выразительными чёрными глазами, внешние уголки которых тянулись кверху, отдавая чем-то азиатским. Густой пух длинных закрученных ресниц подымался медленно вверх-вниз, делая умный взгляд юноши бесцеремонно-бесстыжим, с примесью авантюризма. В левой мочке чуть оттопыренных аккуратных ушей красовались два крошечных серебряных кольца, а в правой – серьга-гвоздик. С серьгами парни разгуливали только на экране телевизора, а мальчики этой школы не позволяли себе прокалывать уши, поэтому нахал выглядел на фоне других ещё более безбашенным и вызывающим. Запястье правой руки обвивал в несколько обхватов самодельный браслет-цепь, оплетённый толстой чёрной нитью. Щетина над верхней губой, щеках и подбородке была сбрита – мальчишка за собой следил в отличие от большей части Любиных одноклассников, разгуливавших на глазах всей школы с портящим лицо цыплячьим пушком.
Парнишка, войдя, притормозил на пару секунд и – придирчиво, нагло – осмотрел сборный коллектив. Он чувствовал себя в неуклюжей сутолоке вольготно и самоуверенно. По-королевски.
Протолкнув брюнета слегка вперёд, дабы освободить проход, вошёл его брат-близнец. В отутюженных штанах и тонком шерстяном тёмно-синем свитере. Такой же смуглый, жгучий, яркий и красивый.
Братья были похожи как две капли воды: точёные овалы лица, выразительные пушистые глаза и аккуратные носы с едва заметной горбинкой. И одновременно их легко можно было отличить. Близнец тоже выглядел человеком гордым, но не склонным к авантюрам и вызывающим замашкам. Если в первом брате с ходу читалась гордая наглость, то во втором наоборот – гордая степенность. От него веяло спокойствием и сдержанностью.
У второго близнеца не были проколоты уши. Густой смоляной волнистый волос был коротко и опрятно пострижен, безо всяких модных штучек. Тогда как у вошедшего первым брата верхние пряди отпущены длиннее нижней части затылка и висков и выборочно окрашены в жёлто-пшеничный – кустарно, любителем, решившим поиграть в парикмахера.
Второй близнец не стал рассматривать сидящих. Лишь быстро оценил обстановку, поправил рюкзак на плече да пошёл к задним партам. Первый – будто по негласной команде, словно очнувшись – двинулся следом.
Братья выделялись не только яркой внешностью, но ещё и потому, что были цыганами. Только вот цыганами они являлись весьма нестандартными, чем приковывали жадное внимание ровесников.
Парни, во-первых, отличались скульптурно-породистыми чертами от приевшихся здешнему населению станичных цыган, попрошайничавших на рынке да у автовокзала: круглолицых, щекастых, безвкусно пёстрых нерях, невежественных и лукавых. Братья выглядели чистоплотно, одевались сдержанно, но современно.
Во-вторых, близнецы учились – Люба видела мальчиков в коридорах и во дворе постоянно. Цыганские же местные дети в школы и детские сады не ходили никогда.
В-третьих, они просто казались другими. Чужими. И внутренним духом, и манерой поведения – что притягивало и цепляло одновременно.
Девочки любовались близнецами, провожали их взглядами до галёрки. Там сидевшие ребята приглашали их расположиться рядом: братьев в «Д» уважали и любили. Ровесницы посмелее суетились, пододвигались и приветливо улыбались, стремясь заинтересовать собой.
Люба восторга сверстниц от опоздавших на урок цыганских парней не разделяла. Тихоня не позволяла себе заинтересоваться яркими ровесниками или, что ещё хуже, влюбиться. Строго воспитанная, она сторонилась да опасалась восточных юношей, в немалом количестве переехавших на юг России в 90-х.
С пелёнок мама вдалбливала ей в голову держаться подальше от других национальностей. Потому что, по мнению родительницы, они ничего доброго и полезного порядочной светлой русской девочке не дадут. Более того – испортят репутацию, исковеркают жизнь, опозорят! Сама Люба, наслушавшись жутких нотаций, уже и не знала, принадлежит ли эта тревожная неприязнь лично ей, её душе и мыслям, или является собственностью мамы, боявшейся за ещё не случившиеся выборы дочери да стремившейся их удавить в зачатке тотальным контролем. Именно благодаря суровой позиции Александры Григорьевны тихоня расценивала вздохи-метания сверстниц по восточным мальчикам (а также общение и дружбу) как плохое воспитание, неуважение к девичьей чести, откровенное непотребство да распущенность. Лишь оставаясь наедине с собой, Поспелова с горечью признавала, что завидует чужой свободе, умению дружить и праву выбора.
Кроме предвзятого отношения к иным национальностям, приобретённого от настороженной мамы, Люба ещё чувствовала, что эти двое такие же, как Степанченко Тимофей, – хищники. Хищники сильные, агрессивные. А она – слабая, не способная за себя постоять. Тимон, близнецы да им подобные опасны для неудачников вроде неё. От таких людей (жизнь Поспелову жестоко научила) нужно держаться на достаточно безопасном расстоянии ради сохранения душевного равновесия.
