Оскар Шульц
Соединённые пуповиной
Первое было о том, что её мачеху Альму, младшую сестру Ольги, посадили в тюрьму. Двух мальчиков – Рихарда 12-ти лет и Корреджо 9-ти лет – колхоз поставил сторожить поле проса от птиц. И полуголодные дети очистили немного зёрен созревшего проса, чтобы сварить кашу. Это было килограмма полтора. Приговор для матери четырёх несовершеннолетних детей гласил: полтора года тюрьмы. 14-летняя Нелли осталась одна с тремя малышами. Она хочет обоих мальчиков сдать в детский дом, а с собой оставить только 3-х летнюю Зину.
Вскоре после этого пришло второе сообщение, её брат Леонард поделился с ней из трудармии: “Наш папа умер 7 июля”.
28 августа 1943 г.
Сердце моё, скажи мне, когда тебе станет легче? Мой дорогой, любимый брат! Ты нас оставил. Мы с тобой хотели сбежать от грозящей нам опасности, покинули родину, чтобы укрыться в Средней Азии. Как ты был занят тем, чтобы построить для семьи дом, очаг! Но это не помогло, они угнали тебя на чужбину, чтобы там, вдали от семьи, забрать твою жизнь.
Что ты должен был пережить, мой дорогой, сердечный брат! Почему? Для чего? Какая страшная судьба вдруг уничтожила всю твою семью: отец умер, жена в тюрьме, старший сын пропал без вести на войне, второй – умирает от голода в трудармии, а несовершеннолетние дети рассеяны среди чужих людей. Кто им поможет? Как беспомощно причитает твоя любимая дочь – без папы, без мамы, без дяди и тёти. Неужели не найдётся человеческого сердца и уха, чтобы услышать жалобы бедных сирот? Кто может всё это вынести?
Сколько жертв! Родственники сообщили, что кузен Эмиль, Артур – сын Готфрида и Педе Эдмунд – муж племянницы Эрны, тоже умерли от голода в трудармии.
Примеру Рихарда последовала Ау Элла. Она совершила небольшое преступление, за что получила год тюрьмы. С большим удовлетворением она писала своей матери: “Теперь я знаю, что переживу этот год. А потом, когда меня освободят, у меня будет право поехать к моему Эвальду. И тогда мы будем вместе в трудармии – жить! А если так далеко зайдёт, то и умрём вместе. Но я буду едина со своим мужем”.
О, бедная! Но она права. Государственная власть разрушила семьи: мужчины в одном регионе, женщины в других областях, дети, оставшиеся без родителей, рассеяны по обширной территории среди чужих народов. И всё вокруг только на русском языке, даже письма нужно писать на русском, другие не пропустит цензура.
Сможем ли мы ещё раз объединить в целое оставшиеся крохи немецкой самобытности? Кто это сделает? Духовенство уже давно уничтожили, теперь очередь учителей, обречённых умереть в трудармии. Кто тогда? О, Господи! Для чего все эти страдания? Почему целый народ должен быть уничтожен?
Сентябрь 1943 г. Понедельник.
Я сидел на террасе, когда мимо проходил посыльный сельсовета. Мы поздоровались, и я спросил: “Куда направляешься?” На что он ответил: “Я иду оповещать немцев, что они мобилизованы, и завтра в 6 часов должны собраться у сельсовета для отъезда. Сколько? 14 мужчин. Где столько взять, их меньше осталось”.
Когда он дошёл до слов: “Их меньше осталось”, меня сразу стала грызть совесть: вдруг и я среди них? Боже упаси! Когда же придёт конец бедам? Моё сердце завопило. Я не решался его спросить. Он пошёл дальше к соседям, я стою парализованный… Он вернулся: “Вы Шульц?” Я протягиваю руку к списку, читаю: “Да”. Трагедия семьи Шульц продолжается. Будет ли она в ближайшее время сыграна до конца?
20 сентября 1943 г.
Моя пытка растянулась на 14 дней. Директор школы попытался через районные органы образования, а затем и через краевые, удержать меня, как единственного учителя с высшим образованием. 14 дней обещаний, 14 дней отчаяния, 14 дней непрерывных прощаний.
“Надежда умирает последней[102]”. Но мой Курт, и брат Александр, как и кузены, племянники, и тысячи других немцев, тоже надеялись. И где они?
Если бы только вскоре наступил крах Гитлеровской Германии. Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Почему вы не скажете своего слова? Вы ещё не устали от Гитлеризма? Рабочие Германии и оккупированных стран, поднимайтесь! Вырвите оружие у живодёров. Освободитесь! Это будет концом Гитлеровских выродков. Тогда наступит мир! Дай Бог!
Вот что ещё приносит надежду: товарищ Сталин недавно собрал 3-х русских митрополитов и сказал им, что ничего не имеет против того, чтобы они созвали конференцию духовенства и выбрали Московского Патриарха Русской Православной Церкви и Священный Синод. Прошёл уже 21 год, как в 1922 г. была обезглавлена русская церковь. Поэтому восстановление православной церкви было бы правильным шагом! Ведь, в соответствии с конституцией, у нас свобода веры и совести. Я тоже могу открыто говорить со всеми, и в первую очередь со своими детьми, о нашем Господе и о вечных истинах. Дай Бог!
21 сентября 1943 г.
Сегодняшний день был очень тяжёлым и безутешным. Ольга не может унять свои слёзы. Хильда всхлипывает во сне. Сегодня, в 3 часа ночи, я должен быть готов к отъезду и ждать у сельсовета. В этот раз мой “ангел-хранитель” меня покинул. Это может означать мой конец. Мы с Ольгой знаем об этом, но молчим. Не стоит ждать помощи от людей. В крайней нужде Бог ближе всех. Будет ли помощь свыше рядом со мной? Я молюсь: помоги мне, Господи, отпусти мне мои грехи и выведи меня чудесным образом. Сохрани мою семью, будь нашим помощником, как и раньше был! Аминь.
Когда я снова смогу вести дневник? Помоги, Господи, скорее!
9. Клятва
Июль-август 1944 г. (Задним числом)
Я покинул семью с убеждением, что больше никогда их не увижу. Если мой Курт и другие родственники, как тысячи и тысячи молодых немецких мужчин, не выжили в трудармии, то из какого источника я почерпну надежду на то, чтобы выжить?
В полночь последовало прощание, которое я никогда не забуду. Отчаянный плач Ольги. Руки, которыми она прикрывала свои дрожащие губы. Глаза, смотрящие на меня растерянно и умоляюще. Громкие рыдания, болезненно сотрясающие всё её тело. Я не мог её успокоить, я тоже чувствовал себя потерянным, мои глаза были полны слёз, а сердце хотело выскочить из груди. Горло свело спазмом, и воздуха не хватало. О, Боже! Как тяжело было в том моём состоянии сделать первый шаг на пути в вечность. Последний поцелуй в лоб спящей дочери, и затем в недружелюбную ночь.
В час ночи я, как требовалось, стоял с вещами у сельсовета. Той же участи здесь ждали мои земляки: Йозеф Хуберт, Роберт Нетцель, Густав Топфер, Рейнгольд Шольц, и трое Хауфов – отец с близнецами Отто и Арнольдом. Затем пешком до станции Байсерке, а оттуда поездом в Алма-Ату, где мы 4 дня и ночи ждали отправления. Первые 2 ночи мы провели в пыли и грязи рядом с забором сквера.
24 сентября мы, 37 мужчин, погрузились в вагон подошедшего товарного состава. Из Дмитриевки нас было 8 человек. Генрих Штейнбах, Фридрих Лау, Фурман, Мартель, Федер, Блох, Лейшнер, Кеппен; Кунд и Валерий Риске с Интумака. Натан Ратц, Фридрих Янке, Планк и Ярошевский из Жана-Талапа, и ещё 13 человек из других селений.
Днём нас посещали жёны и дети, приносили горячую пищу. Ольга тоже приходила 3 раза. Для меня каждый раз это было так, как будто она возникает из прошлого, как будто она при прощании пытается оторвать от меня кусочек и забрать с собой. Это было двустороннее ощущение боли, как будто мы касаемся открытых ран друг друга. И, тем не менее, мы не спешили прекратить эти муки.
26 сентября наш поезд пошёл на север. Наш сопровождающий – человек из НКВД, выделил нам хлеб и сушёную рыбу. Поскольку не все мобилизованные смогли обеспечить себя пищей, как было предписано, они уже с первого дня зависели от этого мужчины. Вскоре и другие потребовали свою долю, через 15 дней почти все зависели от этого источника пищи и кипятка на станциях.
Путешествие было трудным, поезд медленно двигался вперёд, часто по несколько часов стоял на станциях, поэтому поездка длилась целый месяц. В первые дни земляки, у которых были деньги, покупали на стоянках молоко, яйца, картофель и другие продукты, пытались приготовить, обманывали друг друга своим достатком. Вскоре деньги закончились. Вначале это постигло детей, которые не имели понятия об экономии и не хотели скромничать. Как только они перешли на рацион, предоставляемый комендантом, так их жизнелюбие и померкло. Исчезло удовольствие от состязаний, кто громче и дольше может пердеть, непристойные анекдоты потеряли слушателей и не вызывали никакого смеха, бессмысленная болтовня, как и высоко патриотичные дискуссии, превратилась в трезвые размышления и бесстрашную критику правительства и Коммунистической партии. Я очень боялся и воздерживался от этих бесед. Но вскоре у всех исчезло желание болтать, и в вагоне наступил терпимый покой.
Поезд тащил нас всё дальше на Север. За Новосибирском начались заморозки, за Свердловском[103] в неотапливаемых вагонах стало по-настоящему по-зимнему холодно. Потом ещё 7 дней навстречу Северу. Нас сопровождали бесконечные заснеженные пространства болот и лесов. Тайга. Возникло беспокойное чувство: не хотят ли нас доставить на Северный полюс?
В конце концов, поезд остановился. Вечером 21 октября нас высадили на станции Богословск. Оттуда нас доставили в знаменитый Карпинск, пятый разрез, лагерь треста «Богослов уголь», где уже в темноте нас поселили в барак. Радуясь, все покинули зловонный, прокуренный, душный вагон. Но когда легли на голые, мокрые свежераспиленные доски двухэтажных нар, холод неотапливаемого барака не принёс покоя и сна.
Когда мы осмотрелись следующим утром, оказалось, что мы находимся в трудовом лагере, разделённом на 3 зоны. Наш деревянный сарай № 9 находился в первой зоне, где были заключены 2000 советских немцев со всех регионов Советского Союза. В нашем отряде состояли: Артур Кнорр, Вальдемар Дук, Густав Шнайдер, Отто Хехьт, Йозеф Рис, Кристиан Богер, Генрих Штельц, Александр Хайль, Рейнгольд Рихтер. Генрих Фукс, Рорих и я. Умерших заменили: Ульрих, Ласлов, Майер, Шёнберг и Гацке.
Раньше это был лагерь для заключённых, совершивших тяжёлые преступления. Теперь их освободили, направив в штрафные батальоны на переднюю линию фронта с условием, что свою вину и позор перед обществом они искупят в борьбе с врагом. Недостающих рабочих заменили граждане из советских немцев.
Эту необходимость можно было бы понять, если бы не было колючей проволоки и охранников. Могло ли быть так, что ответственные забыли, что мы не заключённые, а мобилизованные трудармейцы? Мы надеялись, что вероятно сегодня, завтра, или, возможно, в последующие дни эти безобразные особенности неволи будут снесены.
От людей, попавших сюда раньше, я узнал, что мы находимся на 440 км севернее Свердловска. Ближайший населённый пункт – Карпинск, новый, очень молодой социалистический город, строительство которого началось 12 лет назад. Население – около 25 тысяч человек – почти исключительно состоит из “кулаков”, сосланных сюда раньше, которые были вынуждены искать новую родину для себя и своих детей. Когда их доставили на место ссылки, здесь были только нетронутые леса и дикая природа. Они жили в землянках, строили город и железную дорогу к Свердловску. Многие тысячи погибли в тяжелейших условиях. Затем им пришлось строить лагерь для заключённых, которые должны были добывать местные природные ресурсы: каменный уголь, боксит и другие руды. А теперь мы были на их месте.
22 октября прибыло начальство и врачи. Они сидели за столом и оценивали нашу рабочую силу, пока мы проходили мимо. Никого не спрашивали об имени, профессии или здоровье. Один из сотрудников постановлял: “Ты направо!” Следующий приказывал: “Ты налево!” Толстая женщина, Зайцева, из-за которой позже я так много страдал, не хотела меня и ещё одного инвалида брать в обслуживающий персонал. Про меня она прямо сказала: “Он один день выйдет на работу, а потом 2–3 дня будет болеть, от него нам не будет никакой пользы”.
Так я и остался с нераспределёнными в нейтральной зоне. Мы внутренне радовались – быть может, нас отправят домой? Но нам решительно заявили, что у них нет никакой власти отправить кого-либо назад. Ни одна инстанция не хотела брать на себя такую ответственность. Веселье прошло быстро, потому что нам, бесхозным, никто не хотел выдавать карточек на хлеб и питание. Мы вынуждены были просить, чтобы нас приняли на работу.
На следующее утро я отправился в амбулаторию, и 4 дня пролежал в больнице у доктора Бауэра. Конечно, он нашёл все мои болезни: миокардит, эмфизема, склероз, бронхит, астма и сильная близорукость.
После того, как я вышел из больницы, и предъявил справку начальнику шахты Малону, он направил меня в столярный цех карьера. Вечером все поспешили в дорогу домой, я тоже присоединился к колонне. Крепкие мужчины торопились, и всем приходилось выдерживать этот темп. Мне не хватало воздуха идти таким шагом, я всё больше отставал, пока не оказался в хвосте колонны, где за мной никого уже не было. Конвойный подстегнул меня предупреждением, затем начал ругать, а под конец и материться. Он пригрозил пристрелить меня, если я не потороплюсь. Я попробовал это сделать, но скоро у меня перехватило дыхание, и я упал на колени. Я молился богу: “Господи, дай мне сил. Господи, освети душу этого человека и согрей его жестокое сердце! Господи, помилуй меня”.
Охранник пару раз щёлкнул замком ружья, толкнул меня им в спину, обошёл, посмотрел в лицо, сердито выругался “трёхэтажным” матом, и заключил: “Я не буду брать на себя этот грех. Либо ты, проклятый Фриц, на четвереньках доползёшь до лагеря, если хочешь выжить, либо сдохнешь здесь один!” Он выстрелил в воздух, и бросился вслед колонне.
Когда я снова пришёл в сознание и оправился от шока, я понял, как близко я был к тому свету. В непроглядной темноте, спотыкаясь, я пришёл к лагерю. Охранник открыл мне ворота и, усмехнувшись, спросил: “Ну, штаны уже просохли?” – вероятно, конвоир ему всё рассказал.
Я всю ночь ворочался на своей лежанке, которую застелил пихтовыми и еловыми ветками, и не мог переключить свои мысли с того, что со мной произошло. Разве было не так, как описано в книге «Расстрелян при попытке побега»? Сегодняшние властители – будь то Германия или СССР, называют себя личностями, и поэтому будут увековечены в истории. Разница лишь в том, что фашисты хотят достичь этой цели уничтожением всех коммунистов любой национальности, а здесь коммунисты хотят достичь своих целей, истребив всех советских немцев. Какая насмешка над человеческим достоинством! Кто и когда сорвёт маску с лиц наших “господ”?
На следующий день я пошёл в амбулаторию, и рассказал о том, что пришлось пережить. Врач Кливерт сказал мне, что я не должен выходить на работу. Есть правило, что выходящие из больницы продолжают амбулаторное лечение до тех пор, пока врач не выписывает больного на работу. Я мог продолжить своё лечение в бараке.
Когда врач, в конце концов, выписал меня на работу, я снова вернулся в карьер. Но и в этот раз уже на следующий день я попал в амбулаторию. Так повторялось несколько раз, пока под конец меня не передали начальнику первой зоны. Товарищ Дмитренко сказал мне: “Не хочешь работать в карьере? Тогда не надейся получать высокую норму питания. Просто медленнее, чем там, будешь подыхать снаружи”. Вскоре я ощутил эту угрозу. Меня поставили кипятить воду и норму хлеба урезали с 1000 до 500 гр в день.
Ирония, насмешка, растаптывание в грязи человеческого достоинства. Меня, 52-летнего больного человека, учителя с высшим образованием, затолкали в грязную дыру как единственный способ временно сохранить жизнь. Моя смена длилась 12 часов. Нужно было наполнить водой 2 котла, каждый по 25 вёдер, принести дров, распилить ручной пилой, наколоть, а после вскипятить и раздать воду. И так каждые 3 часа, 4 раза повторять. Мне постоянно приходилось болтаться между тёплым помещением и улицей, с ветром и холодом до 45° мороза. Вероятно, это стало основной причиной моего заражения смертельно опасной болезнью.
Напряжённая работа, недостаточное питание, непривычное, бесчеловечное обращение, довели меня до края могилы. И всё шло к этому, если бы не вера в Божью помощь и вмешательство моей дорогой супруги, которая вырвала меня из унылого состояния и ужасающей нищеты. Ольга прислала мне деньги и посылку с продуктами.
Письмо от Ольги:
16 января, 1944 г.
Дорогой Эдуард!
Я получила твою просьбу о помощи. Постараюсь сделать всё, что только в моих силах. Я была в отчаянии. Только из кратких строк твоих товарищей по несчастью я могла немного узнать о твоей жизни. Вчера мы, наконец, получили от тебя одновременно 5 писем, написанных с октября по декабрь. Мне кажется, что ты приближаешься к состоянию, в котором был наш дорогой Курт, когда писал своё последнее письмо. Я вижу твой жуткий страх и уныние, но верю, мы сможем собрать посылку. Ты знаешь, что у нас нет никаких запасов, но они есть у некоторых местных жителей, я постараюсь заработать у них своим шитьём.
Я работаю уборщицей в школе, но не из-за зарплаты 40 рублей в месяц, а из-за хлебных карточек. Мы получаем 500 гр хлеба на меня и 200 гр на Хильду. Этого хватает, чтобы оставаться на ногах, а если я на ногах, то мы можем бороться за выживание: работать, искать, выдумывать, снова работать и занимать. Позже мне придётся всё возвращать в двойном размере, поэтому мы снова и снова пытаемся “дважды натянуть кожу за уши”. Но это единственный способ что-то дополнительно заработать.
Хорошо хоть, что наш младший и теперь единственный сын обходится без нашей помощи. Только мне непонятно, как этот мальчик справляется с одной здоровой рукой? Непостижимо! Ещё меньше я могу понять то, что наши письма нужно отправлять не Оскару, а Ашату Гильпцову. Он это не объясняет. Что там с ним происходит? Определённо, он не в кутузке, но и не в трудовом лагере Маката. Он пишет из Доссора о сносной жизни. Таким образом, мы можем всю свою помощь полностью посвятить тебе. Мальчик надеется вскоре вернуться домой. Об этом мечтаем все мы, не только он. Сегодня его 17-й день рожденья. Уже второй год он вынужден самостоятельно вести тяжёлую борьбу за выживание. Господи, помоги ему!
Несмотря на свою нужду, Фрида прислала 250 рублей, я их немедленно перевожу тебе. У её Эльзочки всё хорошо, но Алекса всё больше парализует.
Младшая тоже пытается быть взрослой в свои 11 лет: учится хорошо, усердно помогает мне в домашней работе. Говорят о скорой мобилизации оставшихся женщин в возрасте до 50 лет. Тогда у меня не останется никаких шансов. Поэтому я договорилась с Идой и Готтлибом Ау, чтобы они забрали Хильду к себе до тех пор, пока кто-нибудь из нас не вернётся. Я не хочу, чтобы она пропала в детском доме. Если меня заберут, твоя ситуация резко ухудшится, потому что тебе придётся рассчитывать только на себя и, возможно, на некоторую помощь от Фриды. Ей и так не сладко, но она постарается сделать всё, что сможет.
Слава Богу! Он сделал так, что Ольга смогла остаться дома. Да, я точно знал, что они обе голодают. Но всё-таки я не мог отказаться от их помощи. Первоначально возникшее чувство, что я умру в трудармии, постепенно исчезло. Я хотел жить. Снова и снова я просил, как и наш Курт в свои последние дни мая 1943 г.: пожалуйста, пришлите посылку. Пожалуйста, жира, муки, крупы, табака (последний – для продажи). В моём окостеневшем, больном сознании царствовали лишь 2 мысли: эгоистичная – я хочу выжить, и оправдывающая – Ольга не под охраной, как я, она что-нибудь достанет для меня.
Наш лагерь был не единственный в окрестностях города Карпинска. Люди предполагали, что их около 20. То есть здесь за колючей проволокой было около 100 тысяч советских немцев. Из писем, которые я раньше получал от родственников в трудармии, выходило, что в Киров-лаге находится 19 тысяч, в Бакал-лаге 120 тысяч, в Гурьев-лаге 40 тысяч немецких мужчин и в Сарапул-лаге около 80 тысяч немецких женщин. Сколько ещё лагерей, куда согнали умирать наших соотечественников в больших количествах на небольших участках?
Когда я был ещё дома, то пытался успокоить родственников, сообщавших мне из трудармии о жестоком обращении, грубости, ужасающих зверствах и варварстве. Эти перекосы могли быть только временными мерами правительства, или, возможно, вызваны отступлением от правил недостаточно информированных отдельных органов управления. Но теперь я видел голую правду, почувствовав её на собственной шкуре. Это было похоже на ересь, санкционированную сверху, потому что все законы были отодвинуты в сторону, и трудармейцы полностью зависели от произвола лагерного начальства.
Самые искренние и крепкие юноши, убеждённые, что их труд будет способствовать победе над врагом, превратились в течение 3–4 месяцев в оборванных, ободранных, шатающихся призраков, в отчаянии желающих услышать ответ на единственный животрепещущий вопрос: “Как можно голодной смертью бороться с агрессором, или таким образом каждый должен доказать свою лояльность государству?”
О немецком языке не могло быть и речи. Письма должны быть написаны только на русском, иначе они оставались в канцелярии, не пройдя цензуру. В устных инструкциях учреждения, в русской обиходной речи не было ни одного предложения без матерных слов. Это было ужасно. Как будто не существовало лирической поэзии Пушкина, Лермонтова, серьёзных размышлений Достоевского, Толстого и других русских классиков! Как будто не существовало порядочного языка. Только бляди, богоматери и т. п. Для меня это было двойным оскорблением. Во-первых, они проклинали всё, что для нормального человека должно быть святым. Во-вторых, было непонятно, куда делись усилия мои и других учителей? Мы, педагоги, не учили их этим оскорблениям!
Начальство, от самого верха и до поваров, было русским. Но встречались и некоторые руководители рабочих групп из заключённых немцев, часто проявлявшие свою тёмную сторону, иногда в своей бесчеловечности переплёвывающие предыдущих. Они не стеснялись поднимать руку на тех, кто был слабее. За возражения и оговорки, любую мелочь, наказывали различными ограничениями. Чаще всего, уменьшением дневного рациона.
Средства к существованию трудармейцев, как и всех работающих в Советском Союзе, были связаны с системой снабжения хлебными карточками – по ним также получали установленную норму жира, мяса, сахара, соли, чая, табака и текстиля. Но эти карточки оставались в руках ведомства, которое само распределяло продукты питания и товары. Таким образом, за 9 месяцев я получил, кроме ежедневных 500 гр хлеба, 1 раз 60 гр сахара, 2 раза табак и 2 раза 100 гр мыла. И так большинство.
С заработной платой выглядело аналогично. В среднем, в месяц мне начисляли 200 рублей. После удержания военного займа и налога, вычета за хлеб и баланду, в моём распоряжении оставалось 69 рублей. За эти деньги я мог дополнительно купить полкило хлеба. Одним словом, всё шло вопреки социалистической установке “Работа по возможности, оплата по труду”. Все трудармейцы трудились до саморазрушения, потому что заработок и еда не покрывали и половины необходимой физической энергии.
Эти обстоятельства не только меня сталкивали в яму. Уже через 3 месяца, когда в январе начались сильные морозы, утром на нарах оставалось лежать 2–3 человека. Во 2-й зоне, где люди находились уже долгое время, этот показатель был ещё выше. Я видел трупы умерших, сваленные в несколько слоёв, которые из-за промёрзшей земли остались без захоронения до весны. Не было никакого богослужения, молитв, встреч, траурных речей, не было и торжественных красных похорон. Каждый раз я молился перед сном: “Господь и Отец, прости умершим их грехи. Они, невинные, пришли к Тебе в мучениях, и за Твоё прощение поплатились жизнью. Возьми их души к Себе!” Ох, ох! Невозможно высказать и описать, какие несправедливости применяли не только к выжившим, но и к умершим.
Нужда ломает железо, нужда не знает никаких законов, но нужда же и учит молиться. И я молился перед сном, просыпаясь, когда пилил дрова, носил воду и топил печь! Я постоянно и много размышлял. За прошедшие годы я всё дальше отклонялся от истины, это тяжёлое испытание заставило меня углубиться в себя и обдумать свои поступки. У меня не было Библии, но меня спасло то, что в своей юности я выучил наизусть много Библейских текстов и песен, а позже, в зрелые годы, серьёзно изучал Библию.
И тогда я пересмотрел свою жизнь, свои дела и решения, воспитание детей, мою жизнь – как главы дома и семейства, и нашёл, что с моей стороны я виновен в больших упущениях. И тогда я повернул назад и дал клятву. Если наш Бог и Спаситель Иисус Христос изменит мою судьбу и приведёт меня к родным, я все свои силы, знания и возможности направлю на то, чтобы побудить мою семью к серьёзному изучению Библии, Священного Писания и познанию Истины.
Молитва и песня стали для меня делом чрезвычайной необходимости. Я выдержал очень тяжёлые дни, недели и месяцы, был доведён до края могилы, но Бог не оставил меня во всех моих делах, он сделал так, что наступил конец всем моим искушениям, и я смог всё пережить.
Войне всё ещё не было конца. Красная Армия перешла в наступление от Чёрного моря на юге до Смоленска на севере. Агрессора оттеснили обратно к границе. Только бы всё это шло побыстрее. Союзники всё ещё проявляли нерешительность. Почему, собственно, они колеблются? Кого они ждут? Надеюсь, немецкий народ насытится своим Фюрером и пошлёт его к чёрту, тогда можно будет ожидать конца войны.
Но даже летом 1944 г. колючую проволоку не убрали. Нет! Снабжение тоже не улучшилось. С другой стороны, обращение стало ещё более жестоким и бесчеловечным, охрану ужесточили. Всё больше и больше отчаянных юношей играли своей жизнью: или медленно умирать в лагере, или попытаться бежать в бесконечную, неизвестную, таинственную чужую тайгу. Между тем, при попытке оставить карьер или колонну, возникал реальный риск быть расстрелянным охраной.
С пониманием того, что их жизнь, тем или иным образом, безжалостно идёт к концу, в людях испарялся сопутствовавший им первоначальный патриотический энтузиазм. Незаслуженное отталкивающее обращение полностью выжгло из их сознания понятие “умереть за социалистическую родину”. Те, кого ловили, на суде открыто заявляли: “Я хочу, чтобы со мной обращались, как с человеком, и за это я готов умереть. Но я не хочу умирать как презренная тварь. Я знаю, что по закону вы осудите меня на 10 лет. Для меня – справедливо! Таким образом, вы сделаете из меня – сегодняшнего раба – заключённого с правами человека, а это я уже переживу!”
Я уже и раньше нечто подобное слышал от детей. Песню «Широка страна моя родная» они так интерпретировали: “Ох и зла ты, мачеха родная”. Строки: “Молодым дороги все открыты… старикам везде у нас почёт”, они пели как: “Мы последуем в общую могилу, прямо за уважаемыми стариками”. И это была горькая правда.
И эти пойманные юноши, обвинённые в дезертирстве, получали свои 10 лет тюрьмы. Будут ли их смелость и надежды оправданы? Покажет время. На самом деле, их заявления были для меня откровением, я даже боялся, что их осудят не за побег, а как политических преступников, по 58 статье. Кроме того, такие суды проходили за закрытыми дверями. Трудармейцам перед маршем на работу объявляли, что вчера снова приговорили нескольких парней к 10-ти годам и отправили на Колыму.
Только одно новшество было введено: умирающих больных выпускали и отправляли домой. Я догадывался, что многие из таких освобождённых так никогда и не достигли своих семей, как это случилось с кузеном Эмилем в 1943 г. Большинство из них были неизлечимы, их наудачу посылали в никуда, чтобы исчезли по дороге. Таким образом пытались сократить количество смертей в самом лагере.
Зимой я несколько раз попадал в больницу. В основном я мучился от кашля и астмы. 29 мая меня вызвали в штаб. Комиссия, в том числе и врачи, изучали моё дело. Мой вес был 50 кг при росте 184 см. Я сам испугался, потому что всегда весил 75 кг. Врач напрасно пытался собрать складкой кожу на моих рёбрах. Другой порылся в моих медицинских выписках. Потом упали слова: недоедание, старость (в 52 года?), возможно ещё и тбц (туберкулёз), а затем последовали долгожданные мелодичные слова: “списать” (освободить).
Наконец, 13 июня наступил счастливейший день – я залез в вагон, который должен был вывезти меня из этого ада. Зло преследовало меня и здесь: 2 раза в дороге меня ограбили, я потерял очки, а на расстоянии 500 км от дома отстал от поезда. Мои последние вещи остались в вагоне. С пустыми руками, без шапки, костюма и пальто, вечером 23 июня я вылез голодный из поезда, голый по жизни. Я готов был упасть на колени и целовать землю. Три года и 1 день прошёл с начала проклятой войны, и я мог констатировать, что всё ещё жив!
От станции Байсерке потащил я свои ноги к дому. Вначале родные меня совсем не признали из-за длинной бороды и запавших глаз. И я совершенно не знаю, как прошла встреча, потому что надолго потерял сознание, как только вошёл в дом. После всего пережитого было больше горьких слёз, чем радостных.
После того, как меня помыли в корыте, я лёг в кровать. Только потом я получил стакан молока и спокойно уснул. 10 дней я провёл в необычно мягкой постели, подчиняясь Ольгиному курсу лечения. Час от часу, изо дня в день, я получал всё больше еды, исчезнувшие силы и сознание постепенно восстанавливались в моём иссохшем теле и душе.
Да, слава Богу! Я, как “счастливый неудачник”, достиг родных, жены и ребёнка. Можно сказать, нахожусь у себя дома. Моё незаслуженное ярмо – груз, возложенный на невиновного, остался в Карпинске. Я вернулся снова свободным! Но, к сожалению, моё сердце уже никогда не будет таким несдержанным, весёлым и счастливым, как до войны. Оно получило за свою жизнь так много несчастья, несправедливости и страданий, что уже никогда не восстановится. С другой стороны, у меня были основания дальше оплакивать свои неудачи, потому что навсегда пропали все мои вещи, в том числе и записи, которые я вёл в дневнике в трудармии.
В последние дни моего лечения меня охватило неприятное, тревожное чувство вины. Я понял, что в доме вообще нет никаких запасов пищи. Правда, теперь уже огород даёт кое-что на стол: салат, редис, огурцы, зелёный лук, репу. Но не хватало хлеба, жира, мяса и прочего. И моя Ольга постоянно, как трудолюбивая пчела, сновала в поисках еды. Она обменивалась с соседями, селянами вокруг, и делала так, что у меня всегда было что-нибудь поесть на столе. Её единственный козырь – за оказанную помощь она рассчитается шитьём.
А потом мною овладела мысль, как тяжело пришлось моей супруге оказывать мне такую большую поддержку последние 4 месяца в её отчаянном положении. Я получил от неё посылками: 4 кг муки, 1.8 кг масла, 1.2 кг сала, 58 стаканов табака и, кроме того, 1500 рублей. Теперь мне было стыдно, что я своими постоянными криками о помощи её непроизвольно унижал, ибо в доме действительно совсем не было никакой еды. С другой стороны, она мне, с Божьей помощью, жизнь спасла своей жертвенностью. Моя благодарность безгранична. И эту благодарность, как и чувство вины, я хочу и буду нести в своём сердце до конца моей жизни.
На мой вопрос, что побудило её на эту невероятно напряжённую деятельность, откуда она черпает мужество и силы, Ольга ответила: “Я бы не пережила второй раз чувство вины, если бы не сделала всё, что в человеческих силах, чтобы спасти тебя. Наш Курт умер голодной смертью. Мысли, что я как мать, быть может, не всё сделала, чтобы сохранить его жизнь, и, возможно, не нашла все пути, чтобы своевременно оказать ему неотложную помощь, постоянно сверлят мой мозг и сердце. И если бы ты последовал за ним, почему я тогда должна жить? И поэтому главной целью моего существования стало одно: всё для тебя! А затем вернулся наш единственный сын. Оскар поддержал мою жизненную установку и принёс новые надежды на твоё возможное возвращение. И видишь, вместе нам это удалось!”
Теперь осталось только сдержать мою клятву. В свою очередь, это включает в себя стойкость, серьёзность, прочность и Божье благословение!
28 августа 1944 г.
Сегодня день памяти изгнания немцев Поволжья и, следовательно, вероятной кончины немецкой самобытности в Советском Союзе.
За 2 месяца я порядком выздоровел, как умственно, так и физически. Но боль в груди и сухой кашель до сих пор не прошли, ноги тоже всё ещё опухшие. Как только встану на ноги, поеду в Алма-Ату, пусть врачи обследуют меня по поводу туберкулёза. Если диагноз подтвердится, это будет означать мой печальный конец.
Недавно директор пригласил меня в школу. Хочу ли я иметь работу? Волей-неволей, но я должен, потому что только так я могу получить продуктовую карточку на 500 гр хлеба. Так, с начала августа, меня снова приняли учителем немецкого и русского языков на 18 часов в неделю. Смогу ли я столько выдержать в начале работы?
Из газеты: 20 июля на Гитлера совершено покушение! Стало быть, и в Германии есть трезвомыслящие антифашисты, сочувствующие, и понимающие наконец, куда идёт страна. Жаль, что этот план провалился. Многим это будет стоить головы. Это также означает, что война и дальше будет требовать жертв, а политика истребления советских немцев будет продолжаться. Всё ещё никакого проблеска надежды! Но Красная Армия активно движется вперёд. Население Восточной Пруссии и Силезии в панике. Можно представить себе, как сильно сейчас боятся простые люди ответной мести.
Мои попытки духовно сблизиться с нашим сыном, поговорить с ним о святом, терпели неудачу ещё до того, как я начинал разговор. Мальчика не узнать, он не тот, кого я почти 2 года назад проводил в трудармию. Я думаю, это последствия мучительных переживаний – ему пришлось в 15 лет увидеть обратную сторону медали и узнать жёсткую, безжалостную реальность. Он вынужден был самостоятельно принимать жизненно важные решения, ему приходилось смотреть в глаза смерти. Он был раздавлен катком войны и сумел остаться в живых, узнав, таким образом, цену жизни. Так что в 17 лет он стал опытным человеком.
Он поступал так же, как те ребята в Карпинске. Мы, старые люди, обременены жизненным опытом, цепляемся за жизнь, чтобы в ней остаться, и боимся смерти. Они же, напротив, говорят: “Лучше умереть, чем так не по-человечески жить”. Они не хотят просто существовать. Они осмеливаются на шаги, поднимающие их над страхом. И некоторые побеждают!
Из его рассказов следовало, что ему с другом с третьей попытки удалось покинуть Макат. Они бежали и смогли проникнуть на нефтеразведку как татарские дети, в качестве рабочей силы на бурение. Там, вдали от цивилизации, в пустынной степи, он мог, как свободный рабочий, под чужим именем, в безопасности, оставаться до конца войны. Но он выбрал путь к семье, где снова стал немцем. Поэтому позаботился о нужных документах, чтобы без помех добраться до Алма-Аты. Здесь навсегда исчез татарский юноша, и он вошёл в дом как сын своих родителей.
Я пытался донести до него, что за своё спасение и возвращение он должен быть благодарен нашим молитвам, услышанным Богом. Он ответил: “Я не думал о Боге и не молился, потому что никогда этому не учился. Я действовал в соответствии с русской пословицей – на Бога надейся, а сам не плошай”. По его убеждению, только тот, кто берёт судьбу в свои собственные руки, имеет шанс выжить. Он настаивает на истине, что его спасение совершенно не зависело от Божьего провидения.
Так я до сих пор и не продвинулся вперёд. На пути постоянно возникают препятствия. Младшая дочь ничего не понимает в этих чувствах, сын уклоняется, а мать падает вечером в кровать, больная после поисков хлеба насущного, и я просто не в состоянии лишить её этих часов отдыха. И так моя клятва парит в воздухе, как Дамоклов меч над моей головой. Даст ли мне Бог время и отдых?