Оскар Шульц
Соединённые пуповиной
На этот раз ему повезло – медицинская комиссия освободила его из-за слабого состояния здоровья. Отец был рад этому выходу, хотя и убит тем, что его не признали годным в качестве потенциального переводчика для фронта. Было и неприятное чувство смущения между ним и коллегами. С этого дня школьники потеряли всякий стыд и уважение к нему и могли безнаказанно танцевать у него на голове. Они стали ещё более непредсказуемыми, чем раньше, как будто он их предал и как трус не пошёл на фронт. Во время уроков они подстрекали к провокациям и создавали проблемы, совместно организовывали приглушённое жужжание и бойкот! 3 марта ученица спросила отца: “Ученики говорят, что Вас уволили. Это правда?”
Климат в школе стал невыносим, и не только для него, но и для учителей из эвакуации. Это были высокообразованные специалисты, в основном евреи, которых отправили не на фронт, а в глубокий тыл. Они впали в немилость у вышедших из под контроля бездельников, их заклеймили дезертирами. Эти интеллектуалы поспешно бежали, они не могли такое долго выдержать. Вначале школу покинул Полянский, затем Бовсиновский, за ними последовали Федин и Кастрон.
Письмо от сына Курта. Написано 7 февраля, получено 10 марта 1942 г.:
…наверное, вы уже знаете, какая судьба меня постигла. 18 января пришло известие, что всех немецких мужчин с 18 до 50 лет призывают на службу в Красную Армию. 27-го мы уже все сидели по вагонам. Уже 10 дней, как мы в дороге. Едва ли вы сможете себе представить, какой запах стоит в холодном вагоне, где курит 51 человек… Но мы едем не на фронт, а на Север, в Кировские леса, в трудовой лагерь.
12 марта отца пригласили в кабинет директора, и он услышал: “Вы хороший человек, неплохо работаете, мы ценим Вас, как педагога, никто ничего не имеет против Вас, не принимайте близко к сердцу, это всё война, не думайте только, что мы в чём-то виноваты, всё это носит временный характер. Но теперь комиссариат железных дорог переподчинили комитету по обороне СССР и на железнодорожном транспорте запретили работать людям немецкой национальности. Я уже говорил насчёт Вас с руководителем НКВД, он ничего не имеет персонально против Вас, и предлагает перейти работать в казахскую среднюю школу”. Значит, уволен из-за того, что он немец. Привилегии железнодорожников, которые заманили его в 1938 г. в этот жалкий край, были теперь недоступны.
Отец решил перебраться в Алма-Ату, поближе к родственникам, которых в 1936 г. принудительно выселили в Казахстан, и там поискать работу. Он уже был там 2 года назад и нашёл край замечательным, но не хотел там оставаться, потому что советские немцы были сосланы и рассеяны по обширной территории. Теперь, когда он лишился рабочего места, он нашёл только этот единственный путь – ведущий дальше, на Восток. Пять кузин с их семьями, многие знакомые с Волыни жили здесь в деревнях, рассеянные среди казахов и русских. До сих пор они верили, что их высылка с родины была временной мерой правительства, и скоро, или спустя некоторое время, они вернутся на Волынь.
Изгнанные со своей собственной земли, потерявшие всё имущество, заброшенные на далёкую чужбину, они не имели другого выбора, кроме как вступить в колхозы, чтобы обеспечить себя средствами к существованию. Они вынуждены были сделать то, что Советы требовали от них сделать на родине – стать крестьянами колхоза. Обездоленные переселенцы, из-за своего неповиновения они стали здесь лишёнными хозяйства колхозниками и объявлены советской системой бесклассовым крестьянством.
Заработок в первые годы был мизерным, но колхоз выделял им полгектара земли, чтобы можно было построить дом, заложить огород и сад для озеленения. Также им было выделено общественное пастбище для коровы и пяти овец с приплодом, которых им разрешалось держать. Они собирались вместе и строили новое хозяйство: покупали коров, сажали огород, возводили временные дома. Это были глинобитные хижины с плоскими крышами, состоящие из небольшой кухни и комнаты, в общей сложности, около 24–30 квадратных метров, и сарай, построенные по образу, и подобию того, что здесь считали наиболее подходящим местные казахи. Уже через 2–3 года они становились на ноги и жили не хуже, чем местные жители.
В 1939 г., когда был очень хороший урожай, они получили до 3–4 возов зерна на двор, а некоторые семьи сообща заработали до 10 мешков сахара. Тогда они почувствовали себя счастливейшими людьми и начали верить, что и в колхозе можно жить. Но такой благоприятный год был лишь раз, уже на следующий год совместный заработок сократился более, чем наполовину, в 1941 г. они не получили даже столько, чтобы можно было выжить, а в 1942 они могли полностью положиться только на своё домашнее хозяйство.
Шёл апрель 1942 г., и до конца учебного года оставалось 55 дней. Школы были укомплектованы, и отец не нашёл работу. Он был очень обеспокоен и полностью истощён недавним опытом: враждебное отношение школьников ко всему немецкому, неудача призыва на службу в качестве переводчика, изгнание немцев из рядов служащих железной дороги были для него цепью непонятного недоверия. Ему нужно было время, чтобы с расстояния охватить эти события, обдумать в тишине и по-новому оценить.
Рихард Пауц взял семью дяди к себе в Интумак. На 30 квадратных метрах жили: семья Рихарда – 4 человека, его шурин Герхард Фрайтаг, старая фрау Миттельштадт со своей дочерью Идой, а теперь ещё приехал дядя, добавив к этому четырёх человек. Всего 11, выходило по 2.7 квадратных метра жилья на человека.
Мне пришлось в 15 лет, в надежде на заработок, устроиться на работу в колхоз. Мать пыталась заработать на хлеб швейной машинкой. Отец, который невольно остался без работы, теперь имел время отдохнуть, читать, раздумывать, посещать родственников и знакомых в близлежащих деревнях и гулять до самого райцентра, расположенного в 30 километрах от нас. Он пытался духовно восстановиться, но отсутствие новостей от детей, от Фриды, которая теперь осталась совсем одна, от Курта, которого забрали в трудармию, мешали этому.
17 мая в Интумаке прошла мобилизация второй группы из 14 молодых мужчин в рабочие колонны (трудармию), среди них был сын кузена Готфрида Артур и племянник Рихард. Как оказалось, оставшихся учителей тоже не пощадили – призвали Бойтлера, Товса, Луппа и Цимера.
Из дневника:
…Война до сих пор требовала человеческих жертв. Их забрали прочь от семей, направив туда, где государство больше нуждалось в укреплении дел. Да, такую ненормальную жизнь и такие большие разрушения жизненного счастья приносит с собой война. В этом втрое, вчетверо виноват проклятый фашизм. Но всё равно, его шея будет сломана сразу, как только возможно! Как мы были счастливы, когда товарищ Сталин в своём выступлении на 1 мая сказал о начавшемся уничтожении противника! Возможно, уже в этом году мы сможем начать наслаждаться благословенным, золотым миром.
Рихард во время отъезда был настроен очень пессимистично. Он считал, что его 3-х летний опыт военной службы, участие в боевых действиях на озере Хасан[96] принесут больше пользы в действующей армии, чем в отдалённых районах трудармии. Но мы знали, что все немцы-красноармейцы уже давно отозваны из армии и тоже направлены в трудармию. Быть может, там и Эди, сын Александра, если он всё ещё жив.
Я попытался успокоить Рихарда тем, что сейчас каждый советский гражданин должен помочь достижению цели, а именно – разгрому гитлеровского фашизма. Это требует жертв от всех нас – тяжело и много работать, плохо питаться и одеваться, обходиться только лишь минимумом, но победить! Он сказал мне: “Дядя Эдуард, я не полоумный. Я не верю в такую болтовню. Вы можете молотить впустую с другими, но не со мной”. Что он имел в виду? Я очень обиделся.
Наконец, пришло письмо от Фриды. Она сообщала, что 21 января Курт прибыл в Коми АССР[97] и находится севернее города Киров[98]. Их расквартировали в холодном бараке, и он работает лесорубом в тайге. Очень холодно, а еды – 600 гр хлеба и 2 раза баланда (жидкая кашица), едва хватает, чтобы выжить. Он озабочен и просит о помощи. Семья дяди Эрнста в Абане, он тоже в рабочем батальоне. Где? Ей пока неизвестно.
Альма тоже сообщала, что брата Александра в апреле забрали в трудармию. Он на Урале. Итак, уже 6 моих родственников – 2 брата, сын и 3 племянника – в трудармии!
Рост инфляции в это время был неимоверный, через 4 месяца отец констатировал, что их сбережения от продажи хозяйства в Чиили в размере 15000 рублей обесценились почти вполовину. Он не мог себе представить, как основать здесь новое хозяйство, ели пока ещё даже в перспективе нет никакой работы и не имеется собственного жилья с сараем. Поэтому им приходилось всё покупать, жить почти без доходов и истощать дальше свои сбережения.
Каждые 2 недели отец совершал долгий 30-километровый путь в район. Вначале не было никаких мест, потом наступили летние каникулы, и поэтому всё затянулось. Наконец, в сентябре его назначили учителем русского и немецкого языков в семилетнюю школу в Дмитриевке. До 1 октября было ещё много времени, теперь он мог немного успокоиться и больше уделять времени осмыслению немецкой самобытности.
Результат:
О, святая простота! – “Гордость глупости сродни[99]”. Эти мои дорогие соотечественники, немцы Волыни, были уже на родине так запуганы преследованиями, что вскоре после прибытия в ссылку далеко попрятали не только Библии, но и другие священные Писания. Они больше никому не доверяют и не читают вместе перед едой «Отче наш». Никакой церкви, никакого молитвенного дома, никаких собраний, даже никаких разговоров о святынях с родственниками и знакомыми. Дети посещали русские школы, и всё окружение было русским. Для взрослых тоже были только русские власти и русскоговорящие соседи. Немецкий язык остался только в узком домашнем кругу среди взрослых. И так уже 6 лет. Дети до 16 лет не хотели больше говорить на немецком языке.
Однако и взрослые переходили только на русский. На немецком языке не было никаких газет, книг, радиопередач и кинофильмов. Сформировалась большая информационная брешь. Только сплетни! Культура пришла в упадок. Они попали в окружающую среду, в которой культура отставала от них на несколько шагов. В первые годы они должны были выстоять в этих обстоятельствах и приноровиться к ним. Таким образом, они сделали гигантский прыжок назад, особенно сильно пострадали те, кого поселили в дальние казахские аулы. Было страшно на них смотреть и с ними разговаривать.
Я даже не думал, что наши немцы Волыни могут быть так глупы и невежественны. У них такое самомнение, они напыщенны и не поддаются просвещению. Они верят и убеждены в том, что ступают по хорошему отцовскому и материнскому пути. При этом в них глубоко укоренились нелепости и суеверия. В создавшихся обстоятельствах разрушения веры отцов – лютеранства, в рассеивании немцев на обширной территории азиатской части СССР, в разрыве родственных отношений, что определённо привело к потере родного языка, я подозреваю постепенное отмирание немецкой самобытности в Советском Союзе.
Об этом говорит и загрязнённый до отвращения “немецкий язык”. Это не волынский, не нижненемецкий, и конечно, никакой не литературный немецкий язык. Это тарабарщина с искажёнными русскими словами и поговорками. Вот небольшой пример, фраза нашего дорогого соседа: “Ich jei Buracken propolitschen” (я пошёл пропалывать бураки[100]). Только “Ich gehe” на немецком; “Buraky” по-украински; “Poloty” по-русски. Да, да, “Волынцы”! Они не просто попали в застой, они эволюционируют в направлении других народов. Если так продолжится и дальше, то в следующем поколении они превратятся в русских и казахов.
Можно только надеяться, что это положение пройдёт со временем, и что, как только воцарится мир, наступит подъём. Сколько ещё предстоит сделать для того, чтобы вытянуть из такой трясины простой народ!
Отец всё ещё сохранял надежду! Были ли у него основания для этого? Нет, я думаю, нет. Он просто постоянно был ослеплён и до сих пор не понял, что “святая” Конституция СССР является только ширмой для несправедливости, направленной против его этнической группы. Он пишет о “Советской политике, правильно проводимой товарищем Сталиным”. Он не видит, что с одной стороны ширмы для всего человечества – шумиха о равенстве всех национальностей, а за этим прикрытием с другой стороны – реальность, где проводится намеренная политика истребления немецкой самобытности.
Преступление лежало на ладони: закрытие немецких школ, ликвидация немецкой автономии, изгнание немцев с их исконных земель, рассеивание малыми группами среди других народов – были лишь разрушительными, неопровержимыми фактами. И это вообще не было связано с Отечественной войной, как заявляли властители-большевики, начало геноцида было положено уже в 1933 г.
В начале сентября отец получил жильё в Дмитриевке, и семья переехала. Это была небольшая комнатка – 12 квадратных метров на четырёх человек. В этом доме уже многие годы жила русская семья, которой пришлось отдать одну комнату.
Из дневника:
Теснота, какой ещё не было в нашей жизни. В такой нищей дыре мы никогда не сидели. Снаружи, в сенях и на террасе такая грязь, что можно приклеиться. Но, тем не менее, теперь у нас есть свой угол. Это третий переезд за 7 лет: Крым, затем Чиили, и теперь здесь. Поговорка “три переезда равны одному пожару” отражает нашу жизнь – мы фактически разорены и обанкрочены.
Мы хотели ускользнуть от возможной войны и гонений, бежали всё дальше вглубь страны, но всё равно были вынуждены осесть там, куда принудительно переселили в 1936 г. немцев Волыни. Если бы с нами в 1936 г. произошло то же самое, что и с остальными ссыльными, мы бы уже давно выбрались из грязи и нищеты. Однако теперь наше будущее затянуто плотными тучами, ни один луч надежды сквозь них не пробьётся! Только скорейшее окончание войны может нас спасти.
Теперь нужно было поторопиться завести хозяйство, чтобы снова встать на ноги. Стельная корова стоила 15000 рублей. Чтобы собрать эту сумму, они были вынуждены продать последние вещи и добавить недостающую половину к оставшейся части сбережений. Они это сделали: тёлка и свинья были в сарае.
Школа находилась в 300 метрах от места жительства, но неудобным было то, что шестые и седьмые классы располагались в других домах, приблизительно на 100 метров дальше. В классах было холодно, потому что не хватало топлива.
Первая оценка отца:
Атмосфера в школе терпимей, чем в Чиили. Педагогический коллектив состоит из молодых людей, не имеющих оконченного педагогического образования. Преподаватели, работавшие здесь, давно ушли в действующую армию, а их места заняли студенты. Директором школы был офицер, демобилизованный после серьёзного ранения. Несмотря на то, что у него не было педагогического образования, и он пострадал от немцев на войне, он пытался бороться с возникающими среди школьников вражескими стычками на национальной почве.
Школьники делились на 3 группы сельских жителей. Большинство были русские дети из коренников[101]. Эти дети, и большие, и маленькие, брали вверх над всеми остальными учениками и определяли весь климат в школе. Вторую группу составляли дети вынужденных переселенцев: 1936 год – немцы Волыни, 1937 год – корейцы, 1940 год – поляки и западноукраинцы. Третью группу составляли дети, которые были эвакуированы с оккупированных территорий.
Немецкие дети и первая группа выросли вместе, так что давно организовались и обычно находили мирные решения своих проблем. Напротив, дети эвакуированных были настроены очень враждебно против всех немцев, в том числе против немецких одноклассников, как будто они были виноваты в войне. В ходе столкновений двух последних групп первая в основном становилась на сторону эвакуированных детей, так как и в их семьи всё больше и больше приходило извещений с фронта о том, что отец или брат пал в бою с немецким врагом. Так же эти школьники относились и ко мне, как будто я возможный враг.
Как следствие, нашим приходилось часто глотать горькие капли национальной ненависти. Уже со второго класса дети кричали вслед своим немецким одноклассникам: “Ты фашистский шпион!” Может при этом сердце оставаться сильным и здоровым? Нет. Выть хочется. Кто это не прошёл, тот не поймёт. Как червь, меня всю жизнь грызёт и пронизывает до мозга костей обвинение в том, что невинные немецкие дети, как и все мы, виновны в возникновении войны. Если ты всю жизнь честно и верно, искренне и самоотверженно работал, а теперь тебя, в знак благодарности, бьют по лицу, ты идёшь и плачешь, и жалуешься на свою злую судьбу.
22 ноября 1942 г.
Вчера мы получили известие: в Интумаке забирают в трудармию 31 женщину, у которых нет детей в возрасте до 3-х лет. Сегодня и в Дмитриевку поступило сообщение, что многие женщины должны быть готовы. О, война! Чего всё это будет ещё стоить. Наш дом “ангел” милостиво обошёл стороной, пощадили и всех наших родственников.
Иногда становилось страшно: фрау Хаас должна была уехать, а её 4-х, 6-ти, 9-ти и 12-ти летние дети должны были остаться одни. Это бесчеловечно! Председатель сельсовета обещал двух младших сдать в детский дом. И всё равно, это выше моего понимания. Я разговаривал по этому поводу с товарищем Яриным, он мне холодно ответил: “Вы отправите свою жену вместо Ванды? Тогда, пожалуйста”. Это было, как обухом по голове. Это ужасно! Нельзя позволить себе даже сочувствия.
Ещё тяжелее для отца в это время было молчание детей и родственников. Последнее сообщение от Фриды было в июле, когда она объявила о своей свадьбе с Алексом Детцель. Он был поволжским немцем, который служил на границе и с первого дня попал на войну. Тяжелораненый, он был доставлен вглубь страны. Спустя полгода он разыскал своих родителей в ссылке и покинул госпиталь. Там в Хакасии они нашли друг друга и весной этого года поженились.
Тогда же она написала, что получила 2 письма от Курта из трудармии, в которых он сообщал, что до сих пор ни от кого ничего не получил. Он отморозил 2 пальца на правой ноге и лежит в лазарете. Плохая еда: 400 гр хлеба и 3 раза баланда. Он очень просит помочь, выслать посылку с мукой, крупой и жиром. Он чувствовал себя слабым, больным и морально убитым.
После этого пугающего сообщения прошло уже 4 месяца, и отец в отчаянии писал: “Мне представляется всё самое худшее, родительское сердце обливается кровью. Нанесёт нам это страшное военное время ещё более глубокие раны, чем раньше? Всё-таки я думаю, что наше советское государство не собирается уничтожать полезных и невинных людей. Если только его силы и здоровье позволят, он всегда был очень здоров, то он выдержит. Мы отправили ему 300 рублей телеграфом, посылки не принимают”.
Письмо от брата отца Александра:
2 сентября 1942 г.
…Как вы уже знаете, в апреле меня тоже призвали на службу. Моё разочарование было велико, когда оказалось, что нас доставили не на фронт, а на Южный Урал в стройбат. Здесь будет построено огромное предприятие для обеспечения военной техникой. Но и этим можно было бы удовлетвориться, если бы наша служба не была так унизительна и очень мерзко организована. Мы находимся под охраной, как преступники, живём в холодных деревянных бараках, кормят нас очень скудно. Я совсем уже опустился, силы меня покинули, но потом мне повезло – взяли разнорабочим на кухню. Я работаю здесь от 12 до 14 часов, но зато могу выскребать котлы, это поставило меня на ноги.
Здесь в гигантском лагере стиснули вместе советских немцев со всей страны. Вначале я встретил здесь племянника Рихарда, который рассказал о вас и дал ваш адрес. Потом моего Леонарда, которого я встретил как спотыкающийся скелет. Он не служил в армии, как я считал, его сразу привезли сюда с остальными. Он был подавлен, совсем потерян, потому что несмотря на то, что отправлял много писем нам и родственникам, не получил ни одного ответа. И так 9 месяцев, без каких либо новостей. Мальчик был вне себя от радости, чуть не сошёл с ума. Мне удалось перевести его в свой барак. Я его снова поставлю на ноги.
Совсем неожиданно и ничего не подозревая, я натолкнулся на шурина Иоганна Дюстерхофта – только его нос выдал мне, что это он. Он был ещё более истощён, как остов, покрытый тряпьём, его шатало из стороны в сторону, как маятник. Трудно было понять, как и в чём там держится проблеск жизни? Выживет ли он?
Я пытался и Рихарду помочь делом и советом, но он, как всегда, упрям. Он видит своё спасение только в тюрьме, куда хочет попасть, потому что условия там лучше, и с заключёнными обращаются, как с людьми. Какой абсурд!
Мой Эди, вероятно, погиб на войне – уже целый год от него не слышно ни звука.
Эдуард, ты ещё всегда спасал меня, если у тебя есть возможность, помоги мне и сейчас…
10 января, 1943 г. Воскресенье.
В среду пришёл посыльный из сельсовета и объявил: мы двое, я и сын Оскар, в 6 часов утра должны быть готовы к отправке в трудармию. Я возразил ему, что мальчику нет ещё 16 лет. Последовал ответ: “Теперь забирают всех с 15 до 60”.
Вот мы и попали! Безусловно, большое преимущество по сравнению с русскими и другими национальностями, которые не должны приспосабливаться и сразу имеют возможность быть убитыми на войне. И всё равно нам тяжелее, потому что на нас возложили ответственность за последствия войны, а это не позволяет нам доказать нашу невиновность и верность государству с винтовкой в руках. Это унизительно. И уж совсем по-свински, что председатель сельсовета выделил для нашего сопровождения всадника, вооружённого дробовиком. Мне и Штайнке разрешили ехать на фуре с вещами, остальные прошли 18 километров пешком.
Ангел-хранитель не оставил меня и в этот раз. Мне повезло, комиссия объявила меня больным, и мне разрешили вернуться. Так я расстался со вторым своим сыном, Оскаром. Он принёс назад мою подушку, одеяло, одежду и сказал: “Папа, будь здоров!” А я ему: “Будь сильным, сын! Будь героем!” Я подавил слёзы, у него они потекли из глаз. Он ещё так молод, у него больна правая рука – острое воспаление сухожилия локтя, он пострадал на тяжёлой работе в колхозе. Как он пробьётся на чужбине с одной рукой? Он не сообщил врачебной комиссии о своих проблемах в надежде на то, что, по крайней мере, я, его отец, смогу остаться дома.
О, Боже! Как тяжело! Я не мог даже пожелать счастья парню. Есть ли для него возможность в этой нескончаемой трагедии очутиться под хорошей звездой? Я даю тебе с собой моё благословение! В борьбе за жизнь ты теперь можешь полагаться только на самого себя. Боже! Встань рядом с мальчиком так, как ты до сих пор стоишь рядом с его братом! Дети, любимые дети! Вы так молоды, и уже так много тягостей вам отмеряно. Выдержите ли вы?
Кроме моего сына, в этот раз покинули семьи кузен Эмиль, Готфрид с сыном Бертольдом и зятем Эвальдом Ау, Педе Эдмунд и Герхард Фрайтаг. Дорогие! Я желаю вам оставаться сильными, и при первой же возможности оказаться на пути домой. Как говорит товарищ Сталин: “И на нашей улице будет праздник!”
25 апреля 1943 г. Воскресенье.
В конце февраля составили списки немецких женщин в возрасте от 16 до 45 лет с указанием количества детей и их возраста. Ольгу тоже внесли в список, потому что ей нет ещё 46 лет, а младшей дочери уже 10 лет. Это вызвало в доме большое беспокойство.
Это тянулось до апреля. 21-го в трудармию должны были отправить 10 женщин из Жана-Талапа, 15 – из Интумака, и 40 – из Дмитриевки. Из наших это были: Лидия Шульц – её мужа арестовали в 1938 г., дома у неё остались 3 дочери 13-ти, 11-ти и 8-и лет; Педе Эрна, она вынуждена была оставить с бабушкой 4-х сыновей 12-ти, 11-ти, 7-и и 3-х лет; Ау Элла, у которой недавно умер ребёнок. Нам повезло, Ольга осталась дома.
Но что происходит? Почти 2 месяца прошло с тех пор, как мы получили последнее письмо от детей. Снова наступает полоса “злой судьбы”? О, Цербер! О, Господи!
Русские празднуют пасху. Большинство немцев присоединились к ним. Я бы тоже хотел сесть за их праздничный стол и хоть раз снова поесть досыта. Когда это было последний раз? Ах да, в феврале. Тогда я с младшей дочерью прогулялся в Интумак (10 километров), и у кузины Иды Ау один раз по-человечески поел. Она знала, что мы всё ещё нищенствуем, как и эвакуированные, и поставила на стол большую сковороду ветчины, жареной с яйцами, мятный чай с сахаром и испечённый дома белый хлеб. Я, старый опытный человек, колебался между жадностью умирающего от голода и пониманием того, что слишком много еды может привести меня к смерти. Ида была удивлена и не отпустила нас, оставив на ночь. Она ещё 2 раза гостеприимно накрывала крестьянский стол – на ужин и завтрак. Но как я не был осторожен, всё равно меня пронесло, должно быть, желудок уже совсем отвык от жира. И всё-таки, это был праздник, когда моё тело почувствовало тяжесть еды и меня охватило чувство сытой удовлетворённости.
А сегодня? По нашим карточкам мы вместо хлеба получаем 1200 грамм муки на 2 дня. Наутро мама приготовила жидкую кашицу, забелённую молоком, в обед – жидкий супчик, подмешав туда немного муки, но без жира, вечером – отварная мелкопорезанная сахарная свёкла, приправленная небольшим количеством молока. И всё в ограниченном рационе. Местные жители не были так сильно материально ограничены, как мы или эвакуированные. Кроме еды у них было вдоволь “вонючки” (самогона), и они провели этот день довольно весело.
30 апреля 1943 г. Пятница.
Наконец сегодня снова наступил счастливый день. Письмо от нашей дочери Фриды, и с какой новостью! 27 октября 1942 г. мы стали дедушкой и бабушкой! Пусть Эльза растёт ей на радость и счастье! Наша старость и дети – её счастье, мы знаем. Что выпадет пережить нашим внукам – ещё неизвестно, но мы желаем, чтобы у них всё сложилось лучше, чем у нас. Её мужа Алекса всё чаще парализует. Его диагноз – угрожающий прогрессивный паралич, возможен полный паралич. Какое несчастье!
В мае на дом свалилась лавина писем.
Курт пишет:
28 марта 1943 г.
…Еды не хватает – 800 гр хлеба и 2 раза в день баланда – я чувствую себя очень слабым, едва могу поднять ноги.
4 апреля 1943 г.
…Вы отправили мне посылку. Я её до сих пор не получил. Ждать невыносимо. Я засыпаю с острым вкусом лука, который должен быть в посылке, и просыпаюсь с этим чувством. Уже 15 месяцев, как я вдалеке от дома.
Отправьте ещё посылочку! Отправьте столько, сколько вы сможете, даже если это будет немного – муки, крупы, сала, лука, чеснока… Это снова принесёт мне надежду. Я же хочу ещё жить!
19 апреля.
…В ожидании посылки я немного успокоился. Я жду, я надеюсь. Я опять исхудал и очень слаб. Меня хотят положить в стационар, но там получают всего 520 гр хлеба.
Многие больше не найдут путь домой. Когда только проклятая война подойдёт к концу!
Я полностью оборван и ободран. Пожалуйста, пришлите посылку. Я бы хотел хоть раз вас ещё увидеть…
1 мая.
Дорогие родители и сестрёнка!
Я поздравляю вас с интернациональным праздником 1 мая! Желаю всем скорейшей победы. Будьте счастливы!
С 20 апреля я в лазарете. Но здесь нет никаких лекарств, и еды не хватает. Вы пишите, что подготовили для меня ещё одну посылку. Вы даже не можете себе представить, как я вам благодарен за это. Возможно, это будет моим спасением. Но я до сих пор так и не получил первую посылку. Дождусь ли я её? Пошлите ещё…
8 мая 1943 г.
…Наконец-то! Вчера я получил своё спасение. Я уже и забыл, какими словами нужно выражать благодарность. Неописуемо дорогой подарок. Я надеюсь, что теперь выберусь из этого стационара живым. Я должен, я хочу это сделать!
Пришлите пожалуйста ещё. Столько, сколько вы сможете.
Ваш сын и брат Курт.
Содержание этого письма вызвало больше беспокойства и волнений, чем радости. Было ясно, что парень находится на грани существования. Выдержит ли он? В это время родители ничего не могли для него сделать, они тоже приблизились к черте голода.
Более обнадёживающими были письма младшего:
2 апреля 1943 г. Макат.
…Я в детской бригаде – 51 мальчик от 14 до 16 лет. Рабочая норма у нас как у взрослых: вывезти на земляную плотину 2 кубометра земли. Мы трудимся, как волы, потому что только так можно заработать свои 800 гр хлеба. Мы встаём в 4 утра, завтракаем, час, чтобы добраться до стройки, 12 часов работаем, с часом перерыва на обед, и снова маршируем обратно в лагерь. Но мы следуем пословице: “Человек не зверь, всё переживёт”, потому что знаем, что мы тоже куём победу. Тем не менее, большой плакат с надписью: “Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!” всё больше выцветает в нашем сознании. Здесь всё не сходится: или мои товарищи уже не дети, а взрослые, или это написано не для нас. Но мы по-прежнему стараемся.
Дядя Эмиль неизлечимо болен, его освободили. Счастливый, он может ехать домой. Он сможет вам многое рассказать из того, о чём я не пишу.
5 апреля 1943 г. Макат.
…кроме хлеба, мы получаем утром тарелку просяного супа, в котором можно зёрна пересчитать, а вечером чай из сосновых иголок и селёдочную голову. На обед каждый ест свой хлеб, если не съел его ещё с вечера, и запивает водой, если её вовремя доставили в поле. Это очень мало, но я всегда припрятываю неприкосновенный крошечный кусочек еды на случай, если мне будет совсем плохо.
23 апреля 1943 г. Макат.
…У меня снова был приступ малярии, и меня освободили от работы. Я прошёл 29 километров до лагеря № 2. У наших ещё есть небольшие запасы из дома. Дядя Готфрид предложил мне поесть. Я уже забыл, насколько вкусным может быть суп с клёцками на сале! Я не знаю, как это описать! Просто нужно быть очень голодным. Уснул я у Герхарда Фрайтаг. Дядя Эмиль уже дома?
Брат Александр писал из Челябинска:
4 марта 1943 г.
…Я уже полмесяца лежу в санатории – плеврит и тёмные пятна в лёгких. Ноги опухли, как на ходулях. Не могу себе представить, как теперь Леонард обойдётся без меня? Мне было плохо, но он ещё более измождённый.
Рихард сидит за кражу в тюрьме, к слову сказать, он стремился к этому.
И опять наступило глубокое молчание. Ни единого письма. Как будто все умерли одновременно.
24 мая 1943 г. Понедельник.
Наша тёлка осчастливила нас телёнком. Молоко! Теперь мы точно не умрём.
1 июня 1943 г. Вторник.
Стоит засуха. Если нам предстоит ещё один неурожайный год, то перед дверями встанет голодная смерть. Я вспомнил своих близких родственников, умерших от голода: отцу было бы сейчас 81 год, тёще – 73, зятю Пауц Фридриху – 64, сестре Эмилии – 54. Нашим детям было бы: Отто – 28, Лидии – 26, Зельме – 22.
Но и оставшиеся в живых не дают о себе знать.
Июнь 1943 год. Четверг.
Дети молчат. Господи, Боже, скоро ли конец всем мукам неведения? Нас хотят совсем загнать в замкнутый круг. Все мои соотечественники страдают, страдают и страдают. Быть может, они предусмотрели напугать весь мой народ до смерти?
Июнь 1943 г. Пятидесятница!
Откуда прийти радости? Дети – Фрида, Курт, Оскар – как у вас дела? Здоров ли уже брат Александр? Кузена Эмиля, вероятно, уже нет среди живых. В апреле его больного выпустили из трудармии, и он по пути пропал без вести.
7 июля 1943 г. Среда.
Война свирепствует дальше. Мёртвое молчание детей! Дождя нет. Засуха. Призрак голода сидит под дверью. Если так продлится ещё 2–3 дня, наш огород высохнет. Безотрадно! Откуда придёт к нам помощь? Господи, помоги, Господи, пусть зазвучит настоящий дождь!
28 июля 1943 г. Среда.
Дождей в этом году совсем нет. Жара стоит до 59°C. Перспективы урожая стремятся к нулю.
Наш голодный паёк недостаточен. У меня от слабости совсем темно перед глазами. Мои ноги, наши верные спутники, высохли так, что мускулов больше нет, мы похожи на очень старых людей.
И никаких известий. Бедные дети уже в молодости должны пройти через горький опыт. Выхватит ли Бог войны Молох жертву из нашего круга? Это будет заслуженная кара за грехи?
Наконец, снова пришло 4 письма от младшего сына. Слава Богу! Он успокоил нас, родителей, тем, что его дела идут сносно. Но на всякий случай, кроме своего, дал ещё адрес соседа Карла. И потом у некоего Гильпцова мы, наконец, должны интересоваться в письме не об Оскаре, а об Ашате. И никаких объяснений к этому! Что это значит? Главное, что он жив.
1 августа 1943 г. Воскресенье.
Свершилось! Наши дурные, тяжёлые предчувствия, наш страх о Курте были ненапрасными – позавчера мы получили от нашей Фриды письмо с печальной новостью. Она сообщила, что нашего сына Курта больше нет в живых, он умер 29 мая. О, горе! Невыразимая боль в сердце! Я разбит, парализован, слёзы текут, сердце болит. Мы уже столько несчастья перетерпели, но этот удар для нас самый суровый.
В прежних случаях всегда можно было найти какие-нибудь смягчающие обстоятельства, по меньшей мере, частичные оправдания. Но не в этот раз. Обстоятельства здесь сложились так, что великолепнейший, самый сильный росток привели к постепенному увяданию, и ни у кого не было возможности помочь ему, спасти его. Он был заранее приговорён к смерти властителями, которые изобрели трудармию. Вдали от нас, без нашего утешения, без веры в вечность.
Стыдно признать, что я его, как и всех своих детей, вырастил без веры в святое, и он ушёл из жизни без познания истины. Пожелание пастора Уле при крещении, чтобы здесь, на земле, он увидел его своим преемником, не сбудется. Он последовал за пастором на тот свет. Не должен ли покойник считать меня лжецом, обманщиком, по крайней мере, невежей, возможно даже изменником, потому что я скрыл от него правду о святом? О, Боже! Что я наделал?
Затем из Киргизии от дочери Александра Нелли пришло ещё два сокрушительных сообщения: