Оскар Шульц
Соединённые пуповиной
Из дневника:
Мальчику пришлось пройти очень суровую школу жизни. Наверное, ему было тяжелее всех из выживших братьев. Вначале был пастухом, потом подёнщиком, извозчиком, затем его угнали колчаковцы. Побег и опять поиск работы, жилья и возможности выжить. Когда Арнольд Томм сообщил ему о том, что родители умерли на станции Батраки при попытке уехать домой, он немедленно отправился на родину, несмотря на то, что стояла зима.
Он родился под счастливой звездой! Только сопутствующими ему благоприятными обстоятельствами и улыбкой фортуны можно объяснить его удачу. Не знающий дороги, полуголый, без денег и пропитания, 3 месяца длилась его одиссея через умирающую от голода Россию. С обмороженными ногами и ушами он пришёл на Волынь и разыскал своего дядю Адольфа Цех. Теперь он батрачил у Медингов в Ноймановке.
Главным вопросом теперь было, как упрочить жизнь семьи? Отец не мог решиться на деятельность, которой пытался заниматься шурин Густав Лангханс. Он пробовал плотничать, заниматься переплётным делом, разводить индеек и пчёл. Но репатрианты всё ещё были слишком бедны, чтобы делать ему заказы. Они довольствовались тем, что сами мастерили грубую мебель топором, а листки Библии и песенников на воскресные молитвы носили в кармане. Кроме того, не хватало опыта разведения индеек и пчёл в этой сырости и холоде. Здешний климат нельзя было сравнить с климатом в Туркестане.
Однажды милиция пришла к шурину Густаву, который был скорняком, и конфисковала все готовые шкуры, он обанкротился. Тогда отец полностью отказался от идеи собственного бизнеса. На доставшиеся в наследство 2 десятины неплодородной земли он тоже не мог полагаться. В это время он обратился в несколько общин с вопросом о получении места приходского учителя, хотя и знал, что это уже запрещено. Его уверенность в том, что он правильно поступил, когда в 1921 г. отказался исполнять обязанности кюстера, только усилилась во время его пребывания в Москве.
Из дневника:
Однажды я шёл по Красной площади и заметил большое количество людей, собравшихся перед Вознесенскими воротами. Они протестовали против акта насилия большевиков – истребления духовенства православной церкви. Патриарха Тихона и многих священнослужителей высокого ранга поместили в тюрьму, четверых расстреляли. Я был потрясён. Декрет объявил отделение церкви от государства. То есть церковные иерархи должны были сами решать свою судьбу. Или обещанная свобода веры лишь пустые слова? Я задавал себе вопросы:
1. Если атеистическое государство осмеливается на разрушение веры, уничтожая церковную элиту, тогда чего ожидать духовенству, проживающему в провинции?
2. Если коммунистическое государство не боится негативной оценки международным обществом варварского обезглавливания Православной церкви, то чего тогда ожидать инославным конфессиям в России и нам – лютеранам?
3. “Быть верноподданными власти…” Но эта власть преследует их веру! Как можно это понять и совмещать?
Ответа на вопросы, которые я задал себе тогда у Кремлёвской стены, я не нашёл до сих пор. Они сидят во мне, как глубоко застрявшие и обломавшиеся шипы, которые нельзя тотчас вытащить, и они постоянно напоминают о себе болью. Для меня, прежде всего, остаётся одно – поддерживать веру в себе и своей семье и никому этого не показывать.
Время шло, и ему нужно было определиться, на что содержать семью? Он помогал родственникам выкапывать картошку из мокрой земли, помогал шурину Юлиусу строить новый дом, но не было никакого постоянного заработка, только времяпрепровождение. Он снова получил приглашение учительствовать от нескольких общин. Но каждый раз они ему шёпотом говорили об исполнении обязанностей кюстера.
23 марта 1923 г.
Руководитель немецкой секции в Житомире товарищ Буркант созвал в Млинках собрание общины. Повестка дня гласила:
• Политический обзор и задачи советского правительства.
• О немецкой секции.
• О выписке газет[75].
• Отделение церкви от государства и школы в Млинках.
И под конец Буркант объявил, что учитель Хайн в Млинках в большей степени является кюстером, поэтому от учительства отстраняется, а за несоблюдение декрета должен быть передан революционному трибуналу.
Позже я поговорил с Буркантом, и он сделал мне предложение получить место в школе Млинок, Кутузовки, Роговки, Анаполя или любом другом месте. Он также пригласил меня принять участие в 6-месячных курсах для учителей, которые устроили для 50 немецких учителей с 1 мая в Житомире. Я пообещал ему подумать.
22 ноября.
Мой первый урожай оказался низким, нельзя было рассчитывать прожить на него. Чтобы избежать нищенского существования, я вынужден был остаться в “своём амплуа” – снова стать учителем. Мой выбор пал на Кремянку. Таким образом, 2 сентября я заключил договор с общиной: в случае, если государство мне не платит, община даёт мне в пользование 6 десятин земли, жильё с топливом, 80 пудов ржи в год, навоз для земли и в первый год помогает в обработке земли. Если государство будет платить слишком мало, община выделит мне недостающее для жизни.
Но всё-таки я хотел получить работу от немецкой секции, поэтому 9 сентября поехал в Житомир попутчиком с нашим евреем Итцигом Хохерманом. Буркант сразу же дал мне эту работу, но вначале я должен был отметиться в Коростени. Я прошёл обратно пешком 60 вёрст, потому что у меня не было денег. Через день я отправился в окружной национальный учебный совет и получил работу. За 2 дня я прошагал 110 вёрст, теперь за мной стояло правительство, и община не могла заставить меня совершать религиозные обряды, исполнять обязанности кюстера.
23 сентября я получил 8 возчиков для переезда: Готфрида и Густава Миссаль, Эмиля Штайнке, Теофила Хааг, Самуэля Цех, Германа Зонберг, Эмиля Стебнер и Готфрида Пенно, и перевёз семью с вещами в Кремянку. Оставался ещё корм, который позже мне привезли Фридрих Шмидке, Эдгар Кнаус и Петер Неске.
Кремянка, наш дом, школа – мне очень понравились, Ольга тоже осталась довольна. У меня 43 ученика, но почти нет учебников, поэтому очень тяжело. Но я постараюсь работать с детьми по новой программе.
1924 г.
Ликвидация неграмотности! Что за вздор! Наши немцы Волыни все умеют читать и писать, за исключением небольшого числа молодёжи, которая не имела возможности посещать школу во время ссылки. Несмотря на это, все в возрасте от 16 до 25 лет должны были посещать вечернюю школу. 3 часа работы вдобавок к моим пяти – это было свыше моих сил.
С февраля на меня нагрузили ещё деятельность: член сельсовета, председатель ревизионной комиссии молочного кооператива, редактор стенгазеты “Колонист” в сельсовете. Кроме того, я не хотел отказываться от написания статей для газет – мои статьи печатались в местных газетах, один раз даже в DZZ[76].
Много времени уходило и на учительские семинары, которые проводились 2 раза в месяц, где учителя по очереди выступали с подготовленными докладами. Эти встречи давали мне очень много. Самым лучшим событием стала всеобщая конференция учителей Волыни, которая проходила в 1925 г. в Геймтале. Она была обширной и разнообразной по форме и содержанию, протекала оживлённо, дала мне определённую информацию, рекомендации, поощрения и замечания. Здесь я был избран постоянным корреспондентом учительских конференций. Это мне очень льстит, но может я ещё не дорос до этого?
В этом году в нашей семье произошло 3 радостных события. Летом, после почти четырёх лет молчания, неожиданно появился брат Адольф с женой и двумя дочерьми. Его призвали на военную службу в 1913 г., мы не виделись 11 лет. Ему было почти 32, я его не узнал. Он вернулся довольно бедным со своей заграницы. Из Германии, где он был в плену и женился, его выдворили уже через 2 года, потому что у него не было требуемых документов, чтобы остаться. Ещё 2 года они провели в Литве, откуда его, в конце концов, тоже выдворили из-за отсутствия документов. Между делом он изучил ремесло плотника. Я был рад, что он получил хорошую профессию.
Днями напролёт нам было что рассказать, и всегда оставалось много чего недосказанного. Нас интересовала жизнь в Германии: люди, язык, обычаи, вера, климат и многое другое. Он пробовал вспоминать прошлое – довоенные годы, родственников, некоторых знакомых, которые остались в его памяти. Для его Иды всё здесь было новое и незнакомое, она очень тосковала по своей Пруссии.
Второй радостью был сын, который родился 2 ноября. Его личико светилось серьёзно и решительно, он получил имя Курт. После его крещения пастор Уле сказал: “Он будет моим преемником в приходе Геймталя в 1950 г.” Я сильно сомневаюсь в этом предсказании, ведь не только в целом, но также и в моей вере больше и больше всё катится под гору. Я не мог себе представить, что будет через 26 лет с верой моих детей, потому что понятия не имел, куда меня занесёт, и где я буду. Я боюсь того, что со мной происходит.
Третье. Я убедил брата Александра принять участие в учительской конференции. Затем он сдал экзамены и был назначен учителем в Верендорф. Я горжусь тем, что мне удалось помочь в жизни одному из братьев. Он оправдывает мои ожидания, самостоятельно усердно работает дальше над своим образованием. Быть может, Эрнста и Адольфа мне тоже удастся привести к решению учиться дальше, хотя они ничтожно мало учились. Но я убедил себя, что способность к учёбе отец передал нам со своей кровью.
Материальное положение всё ещё было непрочным – 8 рублей (новыми деньгами) жалованья в месяц были лишь дополнением к экономно расходуемым 80 пудам ржи, которую нам выделяла община. К тому же я должен был распрощаться с хозяйством в Млинках. Было слишком утомительно 40 вёрст по нескольку раз пешком проходить, а потом сразу усердно идти на работу. Я предпочёл сдавать в аренду землю, доставшуюся в наследство, за 15 рублей в год.
1925 г.
В августе у нас снова были месячные курсы повышения квалификации в Геймтале. Присутствовало более 100 учителей из немцев Волыни. В качестве обмена опытом я выступал с докладом о моей работе в школе Кремянки. Да, в школе всё было в порядке, но с церковным советом и с родителями отношения всё больше обострялись, и всё из-за того, что я не хотел исполнять никаких обязанностей кюстера.
Моя точка зрения на веру сформировалась ещё перед возвращением на родину. В 1922 г., прибыв в Млинки, я думал очень тихо, в кругу семьи, начать провозглашать истину – проводить эту миссию только там, где она действительно может быть во благо. Я не думал о выгоде или корысти, не собирался проводить большие собрания и “преобразовывать мир”. Я только хотел своими хорошими знаниями помочь тем, кто ищет истинную Библейскую веру. Я искренне верил в это всей своей верой в Христа. Но я не нашёл ушей, которые хотели бы услышать.
17 июня 1923 г. пастор Уле пригласил на молебен в Млинки всех кюстеров из соседних деревень. Меня он тоже лично попросил принять участие. Там все набросились на некоего лжеучителя. Они застенчиво не называли никаких имён, но я сразу почувствовал, на кого нацелены их стрелы.
2 сентября 1923 г. так называемая конференция состоялась в церкви Геймталя. Три священнослужителя – пасторы Уле, Дерингер и Петч предприняли попытку собрать вместе всех проповедников Волыни, “братьев” и “не-братьев”, чтобы прийти к соглашению. Опять же, меня пригласили лично, впрочем, как и многих моих коллег: Эдуарда Фелауэра из Максимовки, Иоганна Ронгнау из Покошево, Рудольфа Шульц из Фриденшталя, Вернера Безель из Ульяновки, Вольдемара Шмидке из Марияновки, Адольфа Бётхера из Гнаденталя; и хороших знакомых: Иоганна Шульц, Густава Феттер, Густава Блох, Андреаса Адам и многих других.
Последователи различных сект, которые вернулись из ссылки, грозили сломить лютеранство Волыни. Дебаты на конференции были горячими и довольно интересными. Заботами пасторов они доказали массовый исход верующих из церкви, ясно дали понять, что нужно оберегать веру наших отцов. Но из-за того, что “братья” были безграмотны в изучении Библии, не совсем понимали, что они действительно хотят, были не в состоянии сформулировать свои цели, они не могли прийти к соглашению. Я сделал вывод: лютеранская церковь Волыни бессильна, “братства” в замешательстве, и никто не может прийти к правильному решению.
Тогда различные проповедники изложили землякам эту путаницу в ярких цветах, обвинив и меня в ереси. Вскоре от меня один за другим отдалились соседи, знакомые, и под конец даже родственники. Это был конец, я остался в одиночестве. Я не нашёл единомышленников, соглашавшихся с моим мнением о христианстве и пониманием Священного Писания, которые могли бы поддержать меня в моих убеждениях.
Кроме того, всё большую озабоченность вызывал растущий атеизм. Много хороших знакомых отошли не только от веры отцов, но и от лютеранства. Они полностью отреклись от христианства и приняли новое мировоззрение.
Я ненавидел социализм и особенно коммунизм, но у меня не было никаких других средств к существованию, кроме как служить этой системе. Я надеялся как-нибудь избежать необходимости проведения антирелигиозной пропаганды, но говорить об этом я мог только с моей Ольгой.
См. Арндт Николаус, «Немцы Волыни», Вюрцбург, 1994.
Считаем слева направо, сверху вниз:
Шульц Александр (12), Мильке Джонатан (30), Хольц Эмиль (32), Шульц Эдуард (33), Грюнке Хьюго (40), Блох (41), Цильке Вальдемар (42), Реймерс Анна (43), Реймерс Шарлотта (44), Палечная Зинаида (46), Глор Рейнгольд (52), Влёде Эдман (53), Никель Симон (54), Шутц Карл (66), Шнайдер Юлиус (74), Валентина Штейнауэр (76), Хенке Маргарита (77), Хофман Альма (83), сёстры Вольф (86, 89), Нойман Вальдемар (87), Кончак Эрнст (94).
И как часто потом наши воспоминания возвращали нас в Константиновку, где было не так дождливо, не так мрачно, не так сыро, не так холодно, как здесь. Теперь мне казалось, что не только климат был там мягче, но и люди были как-то теплее, доброжелательней и всегда готовы помочь. Я не знаю. Я в большом замешательстве. Фрау Жоб, которая в 1924 г. вернулась в Константиновку, и с которой я часто переписывался, скромно писала, что они довольны жизнью в Туркестане. Она прислала мне вызов от церковного совета, чтобы я снова стал у них “Schulmaastr”[77]. Был момент, я даже заколебался, потом поблагодарил её, но не исключил, что, быть может, когда-нибудь вернусь. Опять становиться кюстером противоречило моим убеждениям, я больше не собирался вешать на себя такое ярмо. Нет! У меня нет на это сил! К тому же моё мировоззрение постепенно начинало расширяться и меняться.
1926 г.
Бесконечные нагрузки, столкновения с различными “братьями”, которые в своих волнениях часто втягивали меня в дискуссии, всё более обостряющееся недовольство правлением общины, где меня всё чаще избирали в круг заседателей, заставили меня сменить место работы. Товарищ Пауль, инспектор секции образования немцев Волыни, поддержал меня, и я получил работу в семилетней Геймтальской школе. Из-за моего недостаточного образования это было для меня выше всех ожиданий. Несмотря на то, что Геймталь был мне очень по сердцу, я считал, что это незаслужено. К моей большой радости это произошло, и я был самым счастливым человеком. Это также давало возможность нашим детям учиться до 7-го класса.
Геймталь! Здесь я учился с 1908 по 1910 г., 2 года в семинарии. Это были счастливейшие годы в моей жизни. Здесь, в этом замечательном селе, мне было всё знакомо. Мы получили квартиру в учительском доме, который был построен в 1871 г. как первая двухлетняя сельская школа. Это были две комнаты, кухня, подсобные помещения. Кроме того – коровник, погреб, сарай, сад, огород и выгон на двух коров. Для переезда нам понадобилось 9 извозчиков. Это были: Кауц, Машке, Мильке, Буссе из Геймталя и Хак, Нойман, Клаут, Плато, Шмидт из Кремянки.
В первый год я вёл 2 параллельных первых класса, всего 51 ученик. Однако мне было намного легче, чем в Кремянке, потому что не было различных, многочисленных нагрузок. К тому же была моральная поддержка учительского коллектива. У меня снова появилась возможность читать и учиться. Я хотел сделать всё возможное, чтобы освоить программу 7-летней школы, сдать экзамен и получить диплом. В моём распоряжении были библиотека при колхозном клубе, школьная и учительская библиотеки, вновь обретённая богатая библиотека бывшей семинарии.
В этом году школу посещали 189 детей. Мои коллеги: Шарлотта Реймерс – второй класс, Вера Ринг – третий класс, Герберт Герштенбергер – четвёртый класс, Адольф Миссаль, Карл Шутц и Иоганн Энгельбрехт – директор школы. Моё жалованье соответствовало тому, что я получал до этого, а именно – 43 рубля в месяц, но кроме этого полагалось топливо и 15 рублей в год на коммунальные услуги. Едва хватало, но жить можно было.
1927 г.
16 января у нас произошло прибавление в семье, родился сын. Он производил колючее, хрупкое впечатление, и получил имя Оскар. Пусть он будет благополучен! Я не решался отнести его в церковь на крещение – было слишком опасно обратить на себя внимание. Быть может, позже?
* * *
Шурин отца Август Дюстерхофт оставил своё хозяйство и переехал в Башкирию – в Уфу. За ним последовали его братья – Фридрих, который в 1925 г. женился на Лидии Лиске, и холостяк Иоганн. В большом родительском доме осталась в одиночестве самая младшая – Альма. Так отец лишился хозяйства в Млинках – дом продали и деньги разделили между наследниками. Родители получили 502 рубля. Землю переписали на шурина Лангханса. Одинокая Альма дважды по несколько месяцев жила у нас в Геймтале. Она помогала Ольге до и после рождения двух наших мальчиков. В июле ей исполнилось 19, и родственники решили, что она должна выйти замуж за своего племянника Рудольфа – сына Вильгельма Дюстерхофта.
В этом году снова нашлись проживающие в Германии родственники Вольшлегеры. Отец начал вести оживлённую переписку с дядей Эдуардом и с тётей Бертой Гутсман. Они сообщали, что у них дела идут очень хорошо, и что все они живут рядом друг с другом. Бабушка с дедушкой ещё живы, и передают всем родственникам, проживающим в России, сердечный привет. Они никогда в жизни не виделись – Вольшлегеры переехали в Пруссию в 1890 г., тем не менее, возникшая переписка была приятна и интересна.
Неожиданно мои родители получили письмо от Эвальда Пауц – сына Фридриха Пауц от первого брака. Он сообщил, что жив Рихард Пауц – первый сын сестры отца Эмилии. Все остальные – отец, мать, четверо детей – умерли от голода весной 1922 г. Мой отец сразу же отправился в дорогу, с шурином Августом разыскал на Южном Урале в Кирябинске своего племянника Рихарда и привёз его на Волынь. Это был 16-летний парень, но так как он жил среди русских, то не понимал ни слова по-немецки. Брат отца Адольф взял его к себе и хотел научить плотницкому делу.
* * *
Заслуживает внимания упоминание о празднике 27 мая. Он длился 2 дня, и был очень хорошо организован. Отец пишет:
Было не так много гостей, как на прежних церковных юбилеях, но это событие посетили более 1000 жителей, в том числе ученики всех близлежащих школ. Благодаря усилиям учителей это был настоящий народный праздник. Чего там только не было! Вначале митинг, затем демонстрация до комунны и обратно до церковной площади. Затем маскарадное шествие, гимнасты, забег, столб для лазанья, качели, карусель, цирк, лотерея, стрельба по мишени и многое другое поднимали праздничное настроение. Вечером прошло факельное и фонарное шествие.
Несколько духовых оркестров и школьная капелла исполняли революционные гимны и марши. Развевалось много красных флагов под бушующие звуки музыки. Я уже давно привык к этим мелодиям. Но здесь, перед церковью, на площади, где раньше собирались колонисты Волыни, поклонялись Богу, просили прощения за свои грехи, здесь, где они слушали пасторские проповеди о морали и нравах, всё это не вписывалось и казалось мне безнравственным.
Да, я знал, что проведение этого праздника было задумано в противовес церковному празднику, ещё и поэтому мне было неприятно. Но я не мог избежать этого, я должен был присоединиться. Конечно, я видел, что работаю на “пользу” дьяволу.
В августе мне повезло – я был отправлен на центральные курсы в Одессу. Там было более 100 немецких учителей со всей Украины. Программа была очень напряжённой – по 8 рабочих часов. Нам преподавали следующие предметы: комплексные системы[78], социальное воспитание, Марксизм-Ленинизм, политическое образование в селе, история отечества, общественная работа, немецкий язык, детские коммунистические и комсомольские движения. Лекторы, в основном профессора, понимали, как хорошо подготовить и донести материал, однако жаль, что всё было на русском языке.
Помимо получения знаний, Одесса побудила меня к следующему:
1. Я продолжу учёбу в педагогическом институте, заочно, в Харькове.
2. Я получил много адресов и кое-что выписал себе с учебной целью из Германии.
3. Через 5 лет я снова не только видел солнце, но и чувствовал его, оно прогрело мои кости. Это побудило меня вспомнить о Ташкенте. Я ощущал подобие ностальгии. Ольга тоже выражала желание переехать на юг.
Слева направо.
Стоят: Ольга Хойзер, Валя Каспер, Эдуард Шульц, Ольга Шульц, Миняко – фельдшер, Лидия Цильке.
Сидят: неизвестная, Августа Машке, Семёнова – акушерка, Вулис – врач, Отилия Янке, Анна Энслау.
Внизу: Лиза Манделёль, Бойко, Дичина.
В этом году в школе училось 164 ученика. Я учил 2-й класс, 38 учеников. Я был доволен занятиями и успехами, но меня всё больше связывала общественная работа. В образовании я продвигался всё дальше. Религия всё больше отодвигалась на задний план, пока не исчезла, хотя я не был антирелигиозен. У меня были свои собственные убеждения, но иногда я становился совсем беспомощным. Что будет дальше?
10 июля 1962 г., через 35 лет, отец так описал своё состояние в то время: “С этого начались мои тяжёлые испытания, с этого началось моё отречение, я в долгу перед «Непогрешимым» и «Призывающим раба Божьего»”.
1932 г.
В 1928 г. отец был принят на заочное обучение в Харьковский университет. Он попал под безмерное давление времени, был подавлен обучением, серьёзными исследованиями, бесконечными общественными нагрузками, которые лавинами накатывали на него из года в год. Из-за этого в дневнике велись только экономические записи.
В 1930 г. он довёл свой класс до пятого. Позади было 2 курса, он мог перейти на обучение верхней ступени (5–7 классы). Это означало совершенно новую подготовку к каждому уроку. В 1930 г. началось преподавание русского и украинского языков, в 1932 добавились ещё немецкий и литература. Это было очень утомительно, и когда в 1932 г. отец получил диплом, его здоровье было подорвано:
Я был полностью разбит. Под конец у меня были анемия, нервозность, сердцебиение, неврастения, которые мне уверенно поставил доктор Лозицкий в Житомире, прописав отдых и необходимые лекарства. Но у меня не могло быть большего счастья, чем то, что в 41 год я стал дипломированным педагогом. Моя мечта, моё давнее желание сбылось!
Наконец я заслужил обоснованное право работать в средней школе. У меня сразу же поднялась самооценка. В конце концов, я знал, что ничего не знаю, и поэтому принял решение поднять уровень своих знаний путём самообразования, чтобы удовлетворять требованиям партии и советского правительства, предъявляемых к учителям.
Кроме того, ему удалось побудить к учёбе своих братьев. Александр заочно учился на факультете иностранных языков в Московском институте. Эрнст, который только в 19 лет прошёл конфирмацию, а в 22 года окончил вечернюю школу, с 1932 г. учился в сельскохозяйственном институте в Энгельсе. Даже Адольф показал в вечерней школе невообразимые достижения, и его направили в Киевскую партшколу. Но его постигло большое несчастье. В 1927 г. умерла его Ида, оставив ему трёх несовершеннолетних детей – шести, четырёх и двух лет.
Ему пришлось быстро искать для них мачеху, и он женился на кузине Отилии Цех, которая была на 2 года старше его. Лучшего выбора сделать было невозможно, она была единственной, которая не только ухаживала за малышами, но и дала ему возможность продолжить учёбу.
1935 г.
Прибавление в семействе: в 1933 г. родилась ещё одна доченька. “Она была очень резвой и оживлённой, с рыжеватыми волосиками. Вначале мы хотели назвать её Лорелеей, потом Брунхильдой, но остановились на Хильде. Пусть счастье будет её путеводной звездой!”
Нагрузка учителей росла из года в год. В 1928 г. комунну в Геймтале преобразовали в коллектив «Карл Либкнехт». До сих пор учителя были членами сельсовета, теперь они и их жёны должны были вступить в колхоз. Государство манипулировало ими, потому что они были его ставленниками. Учителя не только получали зарплату, они получали установку – что говорить и как делать.
Я добавлю две официальные заметки:
1. Отчёт о женском собрании в стенгазете «Колонист»:
Ещё никогда Геймталь не видел такого большого женского собрания, как 26 октября 1932 г. Повестка дня в основном была посвящена роли женщин в управлении страной и коллективизации. Местная партячейка и актив[79] провели совещание (несколько дней назад) и приняли решение – рассказывать о политике советского правительства и социалистического строительства не только мужчинам, которые, как правило, всегда приходят без своих жён, но и взять с них обещание отпустить на следующее собрание женщин. И когда, на самом деле, в установленное время в доме крестьянина[80] собралось большое количество женщин – более 100 человек, мы поняли, что наши ожидания увенчались успехом.
Товарищ Бибер сделал очень интересный доклад и отдохнул от частых дебатов. Таким образом, некоторые трудящиеся крестьяне получили здесь точные рекомендации по актуальным вопросам текущей советской политике на селе. Надеемся, что это собрание стало небольшим камешком в деле строительства социализма в немецкой деревне. Несколько кулаков[81], их подпевалы и другие паразиты будут не в состоянии свернуть головы честным трудящимся крестьянам, батракам[82] и сознательным советским трудящимся. Они не остановят двигающийся вперёд социализм, а будут уничтожены им. И никакая заграница им не поможет. Позволим себе снова сказать.
2. Доклад 1931 г. в газете «Новая деревня» с пленума сельсовета в Геймтале:
…Было зачитано прошение гражданина Фризена о возвращении права голоса, которого он был лишён, как зажиточный крестьянин.
Бибер: Каково мнение членов сельсовета?
Кауц: Можно вернуть ему право голоса.
Бибер: Сколько у него земли?
Председатель: 8 десятин.
Слунский: Его жена хотела однажды сорвать собрание.
Миллер: Да. Она нас сильно опозорила на конференции районных делегатов своими антисоветскими настроениями и заявлениями.
Хаммер: В этом нет вины Фризена, в настоящее время он достаточно хорошо работает в молочном кооперативе.
Слунский: Он не для коллектива, когда я его спросил, хочет ли он тоже вступить, он сказал: “Мой коллектив должен быть там” – и указал на церковь – “Я, безусловно, умру в другом коллективе”.
Янцен: Товарищи, ему нельзя давать право голоса, потому что, когда мы пошли отмерять землю, он сказал: “Вы идёте грабить землю у других!”
Слунский: Во время сбора урожая он нанимал батрака.
Хаммер: Но мы же знаем, что у него больные лёгкие, и он нанимал помощника на короткое время. Дайте ему право голоса.
Председатель: Я считаю, что он может немного подождать и исправиться. Итак, этот вопрос закрыт. А как обстоят дела с использованием посторонней рабочей силы? Ваш отчёт, товарищ Миссаль.
Миссаль: На сегодняшний день у нас нет эксплуататоров.
Кауц: Дайте мне сказать несколько слов. Я часто думал над тем, как у нас с правом голоса, многие об этом говорили. Если одному из нас, из крестьян, требуются дополнительные работники, а он не эксплуататор, то вы забираете у него право голоса. Вы ищите любую возможность похоронить его без жалости и сострадания. А как это выглядит со стороны тех, кого нанимают? У нас есть служащие, которые вошли в коллектив, но не имеют своего хозяйства, у них нет маленьких детей, и, тем не менее, они круглый год держат батраков и прислугу. И право голоса у них не забирают. По моему мнению, это не правильно.
Голос из зала: тебя тоже лишить права голоса!
Председатель: Сотрудники могут иметь прислугу, если у них есть маленькие дети, и оба выполняют общественную работу.
Хаммер: Что делают тогда их жёны? Они долго спят, поэтому долго остаются молодыми, как “красавица” Эрика. У наших жён много детей, большое домашнее хозяйство, и они трудятся от рассвета до заката. Тогда они тоже все нуждаются в домработницах!
Кауц: Почему большинство других жён учителей могут оказывать помощь в коллективной работе, а Эрика Шутц и фрау Вулис – нет?
Бибер: Если товарищ Шутц – директор школы – имеет батрачку, то это можно ещё понять, он держит корову и лошадь. Но если доктор Вулис эксплуатирует девушку, этому нет оправдания. Как вы думаете, товарищ Шульц?
Шульц: Я думаю, мы все равны, и мы, учителя, должны быть хорошим примером для крестьян.
Хаммер: Вопрос должен быть поставлен по-другому. Мы боремся с кулаками и эксплуататорами, но в тоже время терпим это среди нас.
Коммунар[83] Райс: Что мы можем сделать? У нас недостаточно специалистов, и поэтому временно нужно принять эти отклонения.
Секретарь: И что я должен записать в протоколе?
Бибер: Пиши “отклонить”.
А что думают по этому поводу читатели газеты «Новая деревня»?
Наступила зима 1932–1933 гг. Урожай был очень плохим. Для снабжения государства изъяли всё собранное зерно, как у крестьян, так и у колхозников, включая запас семян. Предлогом стала защита зерна от кулацких интриг и вражеских нападок. То же самое произошло и с крестьянами-единоличниками, их вынудили свезти запасы зерна на государственное хранение.
А когда зимой областная комиссия собралась рассмотреть вопрос подготовки к посевной, оказалось, что в колхозе вообще нет никакого зерна. Руководители искали и нашли виноватых – это были враги народа, связанные с заграницей. Их объявили шпионами и казнили. Но зерно исчезло. То же самое происходило и в других колхозах. По всей Волыни наступил голод, который продлился с зимы 1933 до середины 1934 г.
Отец писал:
Нам, учителям, было сравнительно лучше. Государство продавало нам по 8 фунтов муки на взрослого и 4 на ребёнка. Эти 13 килограмм муки в месяц обеспечили выживание нашей семьи. Мы держали корову, свинью и 30 кур. Кроме того, двое наших ребят получали завтраки в школе. Они были организованы для всех школьников первых пяти классов, чтобы выманить детей из дома, и, таким образом, поддержать их жизнь.
Очень несчастными были украинцы. В ноябре 1933 г. нас ограбили. Я с несколькими соседями шёл по следу на свежевыпавшем снеге до Болярки. Здесь я вызвал председателя сельсовета Пацюка, мы были с ним знакомы, и зашли в дом вора. Я был поражён: на столе стоял большой котёл, в котором ещё оставалась часть свёклы и картошки. Сбоку на нарах лежат три полуголых ребёнка. В сумраке жилья казалось, что они мертвы. Хозяин, около 30 лет, не оказал никакого сопротивления, признался в краже и спокойно сказал: “Поместите меня в ДОПР[84] (тюрьму), но и этих двух заберите со мной, там они, по крайней мере, получат немного еды. Тот малыш может остаться, ему уже больше ничего не нужно”.
С содроганием мы вышли из дома с умирающими детьми и подавленным отцом. Увиденное разбудило во мне тревогу и чувство стыда, как будто и моя вина была в том, что в этом доме была такая страшная нищета и беда. “Недавно он похоронил жену. В основном так у всех в нашей деревне. Это неописуемая катастрофа”, – сказал Пацюк.
Мы выжили, и сколько было в наших силах, помогали родственникам. Так, у нас зимовала пятилетняя племянница Ольги Агата Лангханс. Но эти хлопоты, в конечном счёте, ни к чему не привели. Весной, когда родители забрали девочку домой, она умерла от голода, так же, как её сестра и отец – шурин Густав. Полегло и много других родственников, чаще всего малыши, родившиеся весной 1933 г. и в 1934 г. От голода они собирали всё, что можно было съесть, и тащили в рот, а затем болели.
Среди многих арестованных в 1934 г. был и пастор Уле. Церковь закрыли, крест с колокольни сорвали, большой церковный колокол превратили в часы, которые он отбивал каждый час. Мне казалось, будто я в глубине души слышу таинственный, очень тревожный голос, который будит во мне скрытую тревогу.
В этом году я совершенно неожиданно получил персональный, страшный для меня удар, который привёл меня к глубоким размышлениям. А именно – меня пригласили на открытое партсобрание, объединённое с сельским исполкомом. Меня ошеломил один пункт повестки дня: поведение учителя Шульц. Докладчик – директор школы товарищ Эйхгорн.
Никогда бы не подумал, что человека, в данном случае меня, можно когда-нибудь забросать сразу таким большим количеством грязи. Я должен был оправдаться от 5 обвинений, которые мне хотели предъявить. Это было для меня настоящим потрясением:
1. Я ругал своих детей, неаккуратно выполнявших домашнее задание, приговаривая: “Вы делаете это небрежней, чем колхозники”. Это доказывает, что Шульц выступает против политики большевистской партии в вопросе коллективизации.
Должен признать, что такой случай действительно был, но это произошло дома, чужие при этом не присутствовали. Я имел в виду только своих детей, в том смысле, чтобы воспитать у них любовь к работе, трудолюбие и основательность. Да, я мог бы сказать это иначе, но вы все знаете, что я тогда был болен, и, вероятно поэтому, потерял контроль над своими нервами. Но это было не со зла. Я с 1918 г. верный слуга советского правительства, и симпатизирую большевистской партии. С 1929 г. состою в колхозе. Я признаю свою ошибку и, кроме того, обещаю никогда себе подобного не позволять. Прошу прощения у собрания.
2. Я оскорбил сотрудников РОНО, обозвав их босяками.
Я ответил: я только повторил слова Альберта Шпехта. Это сказал он, вынужденный привезти и отвезти обратно служащих района. Я по этому поводу сделал ему замечание. Поэтому лучше его спросите об этом.
3. Я настраиваю школьников против руководства школы, требуя от них критических статей в стенгазете.
Моё объяснение было следующим: существует только одна такая статья, и в ней приведены слова районного инспектора. Товарищ Ищенко здесь присутствует, и может подтвердить, что он высказался о том, что товарищи Эйхгорн и Матяш не имеют педагогического образования, и поэтому им нужно как можно быстрее пройти заочное обучение. Но я обещаю в будущем также избегать таких сообщений, раз содержание образовательных сессий должно оставаться в тайне, хотя председатель школьного комитета на них присутствует.
4. Во время посевной я был недостаточно активен.
По этому вопросу я мог только напомнить, что в этом году был болен и лежал в постели.
5. Шульц хранит Германские рейхсмарки.
Это было очень страшное обвинение, не имевшее под собой никаких оснований, тем труднее его было парировать. Я догадывался, почему могли возникнуть эти обвинения. Это было из-за активной переписки, которую я вёл с нашими родственниками в Германии Вольшлегерами и Цех, также я переписывался с Биберами, Шутц и Вулис, которые недавно вернулись на родину.
Опасение, что в настоящее время я могу быть неправильно понят, вынудило меня плести небылицы, и отвлечь внимание на 3 последние персоны. Я сказал:
Вы же знаете этих учителей, которые много лет учили ваших детей. Их всех ценили за высокую образованность, и это действительно так. Они вернулись на родину, но тоскуют по нашему Геймталю и каждый раз передают вам всем привет. Но вы все очень хорошо знаете, что мои отношения с Биберами, Шутц, как, впрочем, и с Вулис, никогда не были хорошими. Вряд ли кто-нибудь из вас будет утверждать, что по этой причине, и в этом случае, они будут посылать мне марки.
Кроме этого, я не связан с другими странами, никаких марок не получал и не нуждаюсь в помощи из-за границы. Я благодарен партии и правительству за то, что они дали мне возможность стать таким, каким я стал, я и дальше буду служить им верой и правдой.
Однако я требую, чтобы товарищи Эйхгорн и Ищенко забрали обратно свои обвинения в том, что я контрреволюционный деятель, солидарный и спутавшийся с Гитлером.
И это сработало, парочка вынуждена была извиниться.
Резолюция гласила: “Учителю Шульц указали на его ошибки, он обязался их устранить и более не совершать”.
На время этот вопрос был улажен, но я решил прервать переписку с родственниками за рубежом на неопределённое время. Теперь было, как в русской поговорке: “Не до жиру, быть бы живу”. Жаль. Это была небольшая замочная скважина, через которую мы могли ощущать маленький кусочек совершенно другого мира.
Я очень согрешил в том, что умолчал правду о родственниках, с любовью к партии я тоже перестарался. Это отвратительно! Но если бы я этого не сделал, кто знает, к какому бы решению пришло собрание? Господи, прости мне это двуличие.
Это обвинение, это собрание, были такой огромной нелепостью, что мне пришлось чертовски долго его обдумывать. Выводы были следующими:
Во-первых. Слова о критике и самокритике – это пафосная партийная работа, где приемлема только вторая часть. Любая попытка критиковать вышестоящую персону имеет обратные последствия. Очевидно, сложно определить – где, когда и в каком направлении возникнет проверка. Однако в том, что она будет – можно не сомневаться. Поэтому нужно действовать по поговорке: “Не трогай дерьмо, оно воняет”. Самокритика – да! До самоуничтожения! Пожалуй, иногда можно немного покритиковать кое-кого из коллег, но вначале нужно осмотреться вокруг, не входит ли он в круг фаворитов начальства.
Во-вторых. Поскольку собрание было хорошо подготовлено, целенаправленно, и проводилось при поддержке района, можно догадаться, что целью было не просто поставить меня на место, а скорее показать всем присутствующим, насколько опасным может быть, когда кто-то без одобрения властей принимает непредусмотренные решения или предпринимает самостоятельные шаги. Учитель Шульц был довольно авторитетный человек в деревне, даже во всём Пулинском районе, и всё же его не пощадили, обвинив в солидарности с фашистами и контрреволюцией. Это было предупреждение всем, кто ещё имел своё собственное мнение. Следовательно, нужно быть осторожным и обдумывать последствия!
Зимой 1934 г. в Ленинграде был убит Киров[85], возникло коварное ощущение, как будто убийца находится на Волыни, и его здесь ищут. В то время уже всех кулаков и кулацких прихвостней истребили, и ГПУ начало выискивать среди интеллигенции, особенно среди немецких учителей. “Кто ищет, тот найдёт!” И действительно, нашли нескольких подозреваемых и виновных. Среди них был один украинец – учитель Потапенко из Черняевки, его освободили. Все остальные – немцы. Шуберт из Габровки, Хельман из Мартиновки, Лахарс из Грюнталя, Грёсл и Нёринг из Пулинской-Гуты, Фоль Альфред из Геймталя – их освободили. Энслау Фридолина приговорили к 5 годам. Августа Шеве из Пулина и Рихарда Шульц из Солодырей объявили Гитлеровскими агентами и расстреляли.
Было это подозрение случайным, или наши немцы действительно были связаны с Гитлером? Это совершенно невозможно. Только 2 года прошло, как он захватил власть, немыслимо так быстро создать здесь агентурную сеть. Весной 1934 г. они хотели и на меня Гитлера навесить, хотя тогда он был у власти лишь несколько месяцев. Они снова выступают против немцев?
Неприятное, неловкое и некомфортное ощущение холода добралось до глубины души, вызвав беспокойство и страх за будущее. Постепенно мы прекратили все вечерние посиделки с коллегами, соседями и хорошими друзьями. Больше не было доверительных разговоров за чашкой ромашкового чая. Каждый опасался, потому что любое непонятное высказывание или неправильно понятое слово могло быть неверно истолковано и стать причиной обвинения или клеветы, как я это уже испытал на себе.
Люди стояли на пути друг у друга. Наступившая всеобщая робость людей, привыкших к общественным встречам, нашла свой выход в записи в драмкружок. В конце концов, я получил так много желающих, что «Ревизор» Гоголя репетировали и исполняли 45 актёров. Здесь, во время репетиций, в лабиринтах за кулисами, они все чувствовали защиту от большого устрашающего мира, были по-детски беззаботны и объединены точно таким же отношением. Здесь они чувствовали себя дома!
В те годы сельский учитель был не только носителем знаний, не только главным героем, который вынужден был доносить до жителей все государственные и партийные решения, в то же время он был и невольным информатором. Каждый учитель был обязан через голову района отправлять в территориальный орган образования отчёт определённой форы о своей деятельности и отношениях с коллегами.