Ольга Болгова
Гром небесный
Я не стала сопротивляться и пошла с ним, отдав ему саквояж. Всё было напрасно – летний побег, попытки устроиться… круг закономерно замкнулся там же, где начался – в лапах капитана Гурского. Единственное, что было отрадно – возможность слышать и говорить на родном языке, если бы только с кем-то другим.
В «заведении», куда он привёл меня, было почти пусто. Гурский заказал какую-то еду и вино.
– Как ты прекрасна Анечка, ты очень похорошела, хотя, немного бледная… Итак, вот мы и снова вместе… рассказывай, где была и что видела, – заявил он, поднимая бокал.
«Мы снова вместе» резануло, словно нож прошелся по старой ране. Резануло и немного встряхнуло. Я отодвинула бокал с вином.
– Нет, мы не вместе, Лев Данилович. И я не хочу вина.
– Ах, что же ты, Анечка… Опять это «Лев Данилович» … мы же с тобой практически муж и жена. Ты оставила меня, так внезапно, я был сокрушен, искал тебя.
Он улыбнулся, на этот раз сладко, поправил прядь, которой прикрывал прогрессирующую лысину. Кажется, за время нашей разлуки у него прибавилось седых волос.
– Лев Данилович, мы не муж и жена, вовсе нет. И оставила я вас, потому что… вы сами знаете почему…
Он вздохнул, глаза его увлажнились.
– Анечка, ты не можешь простить мне тот поступок? Да я был жесток, я ударил тебя, но это было от любви, от чувства…
– От чувства?
– Ах, перестань, дорогая моя. Я клянусь, более такого не повторится. Ведь я спас тебя тогда, в Мурманске, и на пароходе, когда погиб Иван Сергеевич, царствие ему небесное…
Он суетно перекрестился.
– Я приехал на пару дней с мыслью найти тебя и вот, какое счастье! Я забираю тебя в Лондон, там есть возможности, там много наших, я обратился в Комитет помощи русским беженцам… Конечно, условия жизни пока довольно скромные, но вместе мы справимся со всеми невзгодами. Как я рад, что встретил тебя, Анечка! Это судьба, судьба снова свела нас.
Я молчала, оцепенев. Действительно, судьба. Стоило появиться в Ньюкасле, как меньше, чем через час, я сталкиваюсь с человеком, от которого бежала. Круг замыкается всегда? Согласиться на его предложение, понадеяться на клятву? Всё-таки буду не одна – ведь уже в полной мере «насладилась» борьбой с жизнью.
– Что ты молчишь, Анечка, деточка моя? Подумай и пойми, что это лучшее решение. Что ты будешь делать одна на чужбине? Особенно, вот с этим…
Он порылся в своём планшете, который всегда носил с собой, и извлёк знакомую газету с передовицей «Судомойка убивает хозяина Хорсли!»
– Тебя нигде не возьмут на работу, никто не поселит тебя в своём доме! Только я смогу тебе помочь.
– Меня отпустили после дознания, – сказала я, едва шевеля помертвевшими губами.
– А это неважно, дорогая, стоит показать эту газету, и никто не станет разбираться, что, как и почему, тем более, с иммигранткой.
Он огляделся и спрятал газету в планшет, словно испугался, что кто-нибудь увидит, как он сидит за одним столом с судомойкой-убийцей. Интересно, как она к нему попала? Впрочем, не так уж интересно. Сэр Фредерик, прочитав эту статью, послал Арлена узнать про меня, а Гурский занялся шантажом… какая пропасть разделяла этих людей!
– Хорошо, – сказала, словно кто-то говорил за меня, – я поеду с вами в Лондон, но больше ничего не обещаю. Мне нужно забрать свои вещи, а для этого найти приятельницу.
Гурский радостно засуетился, уговаривая поесть и выпить. Я съела бифштекс, пригубила вино, и мы ушли, снова в сторону порта в поисках лавки, где работала Бренда.
Я переночевала в маленькой гостинице, а на следующий день мы с Гурским сели в поезд Эдинбург – Лондон, проходящий через Ньюкасл.
Глава 9
– Анечка, девочка моя, мы столько пережили вместе, я самый близкий тебе человек, – твердил Гурский, сжимая мою руку.
Купе, в которое мы сели, оказалось пустым, занимавшие его пассажиры вышли в Ньюкасле. Оставалось надеяться, что на следующей станции оно заполнится, и это прекратит поток признаний Льва Даниловича.
– Это судьба, что мы встретились вчера – я ведь и не рассчитывал на такую удачу. Я приехал забрать свои вещи, как и ты – разве это случайное совпадение? Это Божий промысел, ни больше ни меньше. Конечно, я надеялся на встречу, надеялся и искал …
– Это нелепая случайность, – бормотала я, пытаясь освободить руку из его пожатий.
– Нелепая? Нет, ты не права, Анечка. Вспомни, как мы сюда попали, то была цепь, ведущая к нашему соединению. Конечно, я не имею в виду трагическую гибель Ивана Сергеевича, это огромное горе для всех нас, но дальнейшие события… Ты ведь была благосклонна ко мне, понимаю, что не любила, но сейчас не те времена, когда грезят о любви…
– Не те, – согласилась я. – Сейчас вместо любви – шантаж?
– Забудь, забудь, Анечка. Это был неблагородный порыв. Я уничтожу эту газету и никогда не воспользуюсь… Прости, прости меня. Ты понимаешь, ты всё понимаешь, ты очень умная, Анечка. Мы прошли через страдания и унижения… ты помнишь то ужасное время карантина, но нас пустили в страну, дали убежище… а теперь я даже имею вполне достойную работу.
Что это была за работа, он не объяснил, а я не спрашивала, не желая выказывать заинтересованность. К счастью, на следующей станции в купе вошли пожилая леди и девушка, по всей вероятности, её компаньонка. Дама окинула нас недоверчивым, если не сказать, подозрительным взглядом, вздохнула полной грудью и приказала девушке размещать свой багаж. Гурский умолк, освободил мою руку и отодвинулся.
На вокзале в Лондоне, мне стало страшно. За все эти месяцы жизни в чужой стране я ещё не чувствовала себя настолько одинокой, словно маленькая девочка, навсегда потерявшая маму на шумном задымленном вокзале среди незнакомых, занятых своими делами людей.
«Что с тобой, Анечка? – услышала я сквозь гул толпы голос Гурского – Идём, нам ещё ехать».
– Куда ехать? – спросила я, вдруг осознав, что придётся ехать куда-то с ним, с человеком, который, если когда-то и вызывал во мне добрые чувства, сейчас казался опасным, как похититель, увлекающий за собой свою жертву. Что я наделала? Зачем согласилась ехать с ним сюда, в Лондон? Можно было отказаться, сбежать, уехать в другой город. Ведь у меня есть деньги, целых двести фунтов. Разве я не могу распорядиться этими деньгами себе на пользу? Но что сказать Гурскому? Что могу обойтись без него? Могу ли? Я муха, глупо попавшая в паутину, но мне страшно её покинуть, потому что я не знаю, куда идти и что делать за пределами этой паутины.
– Анна, идём же, – настойчиво бормотал рядом Лев Данилович. – Мы уже привлекаем внимание полисмена.
– Привлекать внимание полисменов – моё любимое занятие, – буркнула я и пошла, отдав Гурскому свой потяжелевший саквояж.
Город шумел и гремел, омнибусы, конные и с моторами, экипажи и автомобили двигались в только им известном порядке, спешили пешеходы, уверенно лавируя в этой городской суматохе. На перекрёстке полисмен регулировал движение, словно статуя с указующей рукой. Гурский, посуетившись, выбрал конный омнибус, и мы поднялись на верхнюю площадку, откуда головокружительно открывались одна за другой улицы города. Головокружительно в прямом смысле слова, к панике добавилось и кружение головы.
– Анечка, душа моя, не волнуйся, мы скоро приедем, – склонившись ко мне, говорил Гурский. – Я живу в Сохо, недорого, в пансионе. Домохозяйка, миссис Реган, дама суровых пуританских правил, но для тебя найдется комнатка, там вполне чисто и даже уютно.
Мы вышли из омнибуса, и Гурский зашагал по узким улочкам, уверенно считая повороты. Остановились перед двухэтажным домом с мансардой, втиснутым меж двумя такими же.
Суровые пуританские правила хозяйки, казалось, были отчеканены на её лице и собраны во взгляде ярко-голубых, круглых, как у птицы, глаз.
– Это ваша родственница, мистер Гурски? Тоже русская? – спросила она.
– Дочь моего погибшего друга, – отвечал он.
Миссис Реган окинула меня испытующим взглядом.
– Я сдаю комнаты жильцам соответствующих моральных правил. Никаких художников и музыкантов, которых развелось здесь немеряно.
– Я играю на рояле, но только для себя, – брякнула я первое, что пришло в затуманенную голову.
– У меня нет рояля, а комната лишь одна, в мансарде. Плата за месяц вперед, – отвечала домохозяйка. – Но никаких художников, музыкантов и молодых людей!
Так я и оказалась в крошечной комнатке под крышей, в одном доме с Гурским, в большом Лондоне, куда хотела отправиться, а приехав, испугалась.
Спала на узкой кровати. Через стекло люка в крыше видела звёзды на темном небе, которые погасли, растворились в предутреннем свете, затем хлынул поток солнечных лучей, вскоре закрытых тучей, и капли дождя размыли картинку. Всю ночь, просыпаясь, прислушивалась – не звучат ли шаги в коридоре, не стучит ли кто в дверь, не поворачивается ли ключ в замке с наружной стороны. Ругала себя за безволие и страх, строила планы, как исчезнуть из поля зрения Льва Даниловича, и вспоминала сэра Фредерика. Или он снился мне, то в чёрной маске на лице, то без нее…?
Дождливое утро не принесло успокоения или уверенности. Гурский зашёл за мной, и мы позавтракали в маленькой кофейне напротив дома миссис Реган. Он был на удивление немногословен, видимо, играл роль опекуна дочери погибшего друга. Расплатился, поцеловал руку и заспешил, сказав, что должен успеть на службу. Я допила кофе и вышла на улицу. Дождь стих, прохожие шли по своим делам. Ветер прорвал серую облачную пелену, открыв голубую полосу чистого неба, в которую тотчас ринулись солнечные лучи. Постояв в пустых раздумьях, я повернула направо и отправилась изучать Лондон, проще говоря, куда глаза глядят. После долгой прогулки по незнакомым улицам мимо многочисленных магазинчиков и лавок, рекламных плакатов и вывесок, я вышла на площадь Пикадилли и пока рассматривала статую Эроса, хлынул ливень. Изрядно промокла, пока металась в поисках укрытия. Мужчина в котелке догнал меня, что-то спрашивая. Шарахнулась от него, уверенная в его недобрых намерениях. Люди спускались по широкой лестнице, и я поспешила за ними. Оказалась в подземном тоннеле, по которому ходили поезда. Села в поезд, доехала на следующей станции, а потом вернулась обратно, с удивительным, почти детским ощущением чуда. На Пикадилли все ещё шел дождь. Я вдруг вспомнила, что где-то рядом видела вывеску Picture Theatre. Бегом пересекла площадь и свернула на улицу под названием Шафтсбери. Платье промокло насквозь, в туфлях хлюпала вода. К счастью, память не обманула – театр синематографа под названием «Альдорадо» оказался именно здесь. Я купила билет и пробралась в тёмный зал, где на экране шёл выпуск новостей под драматическое звучание рояля, а затем начался фильм «Кабинет доктора Калигари», удивительно подходящий к моему настроению.
На вторую ночь я проснулась от тихого стука-царапанья в дверь. Сердце зашлось, замерла, боясь шелохнуться. Показалось, что слышу дыхание Гурского за дверью. Затем всё стихло, я долго не спала, твердила своё успокоительное эго кано, эси канис, эмис канумэ… замерев, как мумия, зачем-то вспоминая жуткий фильм про сумасшедшего доктора. Утром снова завтракали с Гурским. Он ни слова не сказал о том, подходил ли к двери ночью, а я не стала спрашивать. Так продолжалось несколько дней. Гурский чинно целовал мне руку, рассыпал комплименты, вздыхал, смотрел выразительно, но этим и ограничивался. Мы посетили Комитет помощи русским беженцам, где он беседовал с неким господином Туриновым, судя по выправке, бывшим офицером. Результатом визита Лев Данилович остался недоволен, но замаскировал своё недовольство под очередным потоком сладостных речей. Мне казалось, он думал о чём-то своём, что-то тревожило его. Я же текла по течению. Днём бродила по улицам, спускалась в подземку, смотрела фильмы в театрах. Вновь и вновь мне приходилось бороться с приступами паники и желания бежать, куда глаза глядят. Дни, проведенные в замке сэра Фредерика, стали казаться далёкими и выдуманными, будто я прочитала о них в какой-то мистической книге – но мысли о нём не покидали меня, словно самые драматические страницы этой книги навсегда запечатлелись в памяти. «Сэр Фредерик был авиатором, воевал… он всегда любил опасные игры… Аэроплан загорелся, он чудом остался жив… вернулся с того света…», – сказала мисс Сикард. Дом с круглой башней называется Невилл-корт. Хозяев нет в живых, по словам мисс Морас.
Так или иначе, но нужно было найти работу и решить вопрос с Гурским окончательно и бесповоротно. Я начала покупать газеты и изучать объявления о найме. Требовались горничные или экономки, но я сильно сомневалась, что имела хоть какой-то шанс получить такое место. Что я умела? Мыть посуду, не разбивая дорогих тарелок… Варить варенье из яблок…
В один из этих беспорядочных дней, снова дождливый, я зашла в «Альдорадо» посмотреть какую-то из частей «Вампиров», и, содрогаясь, увлеклась кошмаром, происходящим на экране. В самый жуткий момент вдруг смолк рояль, издав странный звук, будто по клавишам резко провели рукой, захватив все октавы, а затем раздался звук, словно уронили что-то тяжёлое. Фильм какое-то время шёл под гудение аппарата и реплики, а затем и возмущенные крики зрителей. Я сидела недалеко от тапера и, пытаясь разглядеть, что случилось, не увидела его за роялем. Включили свет – седой пианист лежал на полу, вниз лицом. Зрители с ближайших рядов бросились к нему, я оказалась совсем рядом. Прибежали служащие театра, один из них перевернул тапера. Он открыл глаза, огляделся, явно не понимая, что случилось, попытался что-то сказать. «Живой! – воскликнул служащий, – Принесите воды… Позовите бобби, пусть отвезут к доктору».
Вызванные в зал полицейские унесли пианиста. Зрители не расходились, обсуждая случившееся, гадая, жив ли он, и смогут ли они досмотреть фильм. Служащий театра, круглолицый молодой человек, прижимая руки к груди, пытался успокоить публику. Не знаю, что подвигло меня на столь отважный поступок, но я шагнула к нему и сказала:
– Я могу заменить тапера…
– Можете, мадам? О, это было бы здорово! Вы умеете играть на рояле?
– Да, разумеется. Разве бы предлагала, если бы не умела?
Он осмотрел меня с ног до головы. Затем глянул в сторону взволнованной публики.
– Что ж, попробуйте, мадам. Леди и джентльмены, сеанс будет продолжен, занимайте свои места, – объявил громогласно.
Я села на вращающийся табурет у рояля, пытаясь унять вдруг охватившую дрожь. Что я натворила в очередной раз? Кто тянул меня за язык? Что играть? Ведь нужно подобрать музыку, которая подходила бы к тому, что происходило на экране. А происходило там нечто жуткое. Может, сердце тапера не выдержало ежедневного кошмара на экране? Но отступать было некуда. Я тронула клавиши, казалось, они еще хранили тепло пальцев заболевшего пианиста. Эх, была не была, Пётр Ильич, сентябрь, охота… Рояль давно не настраивали, да и я давно не играла, поэтому импровизировала, как могла, почти не глядя на происходящее на экране. Закончился фильм, в зале зажгли свет, и зрители разошлись. Я поднялась, собравшись уходить, круглолицый служащий подошёл ко мне.
– Меня зовут Стентон. Вы отлично справились, мадам, спасли нас в трудный момент, благодарю.
– Смит, мисс Смит, – уже привычно отрекомендовалась я. – Старалась… возможно, ошиблась в подборе музыки, но я никогда не… аккомпанировала фильмам. И рояль немного расстроен.
– Нет, все хорошо. Вы могли бы сейчас сыграть… вот это, мисс Смит?
Он вытащил из подмышки папку, достал нотный лист и поставил на пюпитр. Я вернулась на табурет, просмотрела ноты и, взяв несколько аккордов, проиграла немного странную, рваную мелодию, видимо, сочинённую специально для фильма.
– Очень неплохо, – оценил Стентон. – Но я попросил вас сыграть не ради забавы. Наш тапер, видимо, слег надолго. Не могли бы вы поработать еще два сеанса, и, возможно, завтра, с полудня?
И я согласилась, почти не раздумывая.
Случилось так, что пожилой пианист серьезно заболел, и таким образом мне досталась работа. Я освоила несколько мелодий, написанных для разных жанров кино, а иногда использовала свой музыкальный багаж, вспоминая любимые пьесы. Мистер Стентон не возражал, а даже приветствовал мои импровизации и платил несколько пенсов в день, в зависимости от продолжительности киносеансов. Теперь я возвращалась в свою обитель поздно вечером, уставшая, с ноющей спиной, и миссис Реган, встречая меня, смотрела с подозрением. Когда я призналась, что работаю в театре синематографа тапером, она выразила свое неодобрение, произнеся сурово: «Никаких музыкантов в моём доме или ищите другое место». Конечно, следовало искать другое жильё, подальше от Гурского, но мне понравилось жить в этом тихом чистом доме. И нравилась хозяйка – её холодной сдержанности можно было позавидовать, а суровые правила давали мне защиту.
Так или иначе, но наши встречи с Гурским стали довольно редкими. Он более не скребся в мою дверь, либо я так крепко спала после праведных трудов, что не слышала его попыток. Мы завтракали вместе в той же кофейне, но он стал странно молчалив, и я как-то спросила, что гнетет его. Он ответил общими словами, традиционно поцеловал мне руку и, помолчав, сказал, что расскажет позже, если будет такая необходимость.
Однажды, озвучивая нудноватой мелодией выпуск новостей, в котором пилот королевского лётного корпуса демонстрировал свое лётное мастерство, а затем был показан крупным планом – красивый улыбающийся парень, – меня вдруг озарила мысль, что о человеке, выжившем в горящем аэроплане, наверняка написали газеты. В газетах за военные годы, вероятно, можно найти что-то о героическом авиаторе. Просто попытаться узнать о нём и хранить его тайну, раз он желает этого. И, кроме того, мне следует вернуть ему двести фунтов… Хотя, я с трудом представляла, каким образом это удастся.
Где можно найти подшивки старых газет? Разумеется, в библиотеке. Оставалось выяснить, какая лондонская библиотека хранит подписные издания. Я задала вопрос об этом мистеру Стентону, и он предположил, что скорее всего следует обратиться в Лондонскую библиотеку на Сент-Джеймс, где он никогда не бывал, но может меня проводить. От его услуг я отказалась, выспросив лишь кратчайший путь, и на следующий день с утра отправилась на улицу Сент-Джеймс. Долго стояла перед массивной дверью, ведущей в монументальное здание с огромными окнами, пока подошедший к дверям пожилой джентльмен не спросил, отчего я не вхожу внутрь.
– Боюсь, – честно призналась я.
– Боитесь? Смелей, юная леди, вас ждет книжное безумство!
Он распахнул тяжелую дверь, и я вошла в безумство. Свет из больших окон лился в огромный холл с резными стенами. Служащий библиотеки, сидящий в конторке за стеклом, сообщил, что вход в библиотеку платный, годовой абонемент стоит четыре фунта с учётом вступительного взноса. Я спросила, есть ли в библиотеке подшивки газет за последние несколько лет, на что служащий гордо ответил, что в фонде хранятся подшивки газет и журналов со времен первых периодических изданий.
Джентльмен, поддержавший меня в борьбе с входной дверью, проводил в читальный зал, который потряс размерами и совершенством интерьера.
Впрочем, потрясение от архитектурных красот прошло уже на второй день посещения читального зала, перейдя в панику перед объемом задачи. Я была почти готова отказаться от идеи, в ужасе от количества названий газет и их объёмов. The Times, Daily Telegraph, London Gazette, Daily Mirror, Daily News… Я никогда особо не интересовалась содержанием газет и даже подтрунивала над отцом, читающим их от первой до последней страницы. Я знала человека, который бы уверенно справился с поставленной задачей – моя старшая кузина Софья, литераторша и журналистка, но она была очень далеко, в Омске, и я не имела известий о ней уже несколько лет. Собравшись с духом, я остановилась на Таймс и Дейли Телеграф, решив, что, если ничего не найду в них, оставлю поиски. Откуда-то возникла уверенность, что сэр Фредерик был лётчиком лётного корпуса, как тот красивый парень из выпуска новостей.
Теперь мой день начинался с читального зала библиотеки в компании с пыльными подшивками газет. Первые левые колонки Таймс и Дейли Телеграф были посвящены сообщениям о рождениях, венчаниях, смертях, в том числе от ран, а также о раненых, находящихся в госпиталях, следовательно, имелись шансы найти сообщение о Фредерике, если, конечно, это было его собственное имя.
Затем я наскоро перекусывала сэндвичем и чашкой кофе и спешила в «Альдорадо» на свое место за роялем. Возвращалась поздно вечером, иногда пешком, спеша по улицам, освещенным окнами пабов и кофеен, откуда раздавалась странная, но влекущая музыка, творимая звучанием клавиш фортепиано, струн контрабасов, воплями саксофонов и кларнетов, зовущаяся джазом. Жаль, я боялась остановиться, чтобы послушать.
Окно комнаты Гурского часто было тёмным – то ли он спал, то ли отсутствовал. Я пробиралась по лестнице на свой чердак, переодевалась, умывалась холодной водой из жестяного кувшина, закутывалась в тонкое одеяло и засыпала под стук капель по стеклу и крыше – дождь лил днём и ночью, делая лишь короткие передышки – казалось, подходящий к концу август решил промочить город насквозь.
На третий день, когда я брала очередную подшивку Дейли Телеграф, библиотекарь спросил меня:
– Прошу прощения, мисс… Смит. Вы что-то ищите в газетах? Какую-то особенную информацию? Возможно, я могу вам помочь?
Он был светловолосый и веснушчатый, чем-то похожий на Арлена Эшли.
– Да, наверно, можете, мистер…
– Свон, Генри Свон.
– Я ищу что-нибудь о пилоте, который остался жив, когда его аэроплан загорелся… Какие-то сообщения или, может, фото…
– О, мэм, конечно! Вы знаете о Генри Ламли? О нём писали все газеты… вам нужна подшивка за шестнадцатый год, это случилось летом, кажется, в июне… нет, в июле, в Уилтшире. Ужасная авиакатастрофа, страшные травмы!
Генри Ламли! Значит, мистер Фредерик – Генри Ламли? Скрывается по другим именем, скрывается в своем замке…
– Найдите мне, пожалуйста, эту подшивку, – взмолилась я, дрожа от волнения.
– Да, разумеется, мисс, сей же момент принесу.
Через несколько минут Генри Свон вернулся, неся большую подшивку Дейли Телеграф. Пролистав, нашел номер от 16 июля 1916 года, где на первой странице была фотография молодого человека в форме.
– Вот он, видите, даже есть фото. Думаю, в других номерах вы сможете найти заметки о нём. Это совершенно невероятная история. Ему делали какие-то сложные операции… кожу с груди или другого места пришивали на лицо или что-то в этом роде… – взволнованно говорил Свон. – Знаете, даже сделали игрушечного пилота с изуродованным лицом… ужасная кукла.
Отчего так заспешило моё сердце и жар ударил в лицо?
– Пришивали кожу? – переспросила я.
– Да-да, как-то так. Я не разбираюсь в медицине, тем более, в такой…
– И что же? Что было дальше?
– Дальше… К сожалению, он умер. Но прожил два года после катастрофы. Он умер в восемнадцатом году, его хоронили с почестями, как героя. Об этом писали все газеты… Почему вы плачете, мисс?
Почему я плачу? Потому что неуправляемо хлынули слёзы, как те нескончаемые потоки дождя за окном. К счастью, в кармане жакета оказался носовой платок.
– Спасибо, мистер Свон. Я прочитаю про Генри Ламли. Но человек, которого я ищу, жив.
– Жив? Он пострадал во время войны? В таком случае вам следует искать его в списках раненых.
– Я не знаю, когда это случилось. Спасибо вам за помощь, мистер Свон.
Генри Свон постоял, будто собираясь что-то сказать, но так и не сказал, кивнул и ушёл на своё рабочее место. Высушив слезы и немного успокоившись, я прочитала статью о Генри Ламли. Он родился в Лондоне, его отец был адвокатом, а мать – актрисой. Генри работал в телеграфной компании, в начале войны он получил звание офицера Королевского летного корпуса и пошел в летную школу для обучения пилотов. Во время учебного полёта аэроплан, которым он управлял, разбился. Ламли выжил, но был страшно изувечен. Я попросила у библиотекаря Свона подшивку Дейли Телеграф за восемнадцатый год, и в номере от 12 марта нашла его имя в колонке «умерших от ран», а в другом номере – заметку о его похоронах.
Кто же он, мистер Фредерик? Его ли это имя? Отчего я уверила себя, что он состоял в лётном корпусе? Возможно, он не воевал, а катастрофа с аэропланом случилась где-нибудь в Нортумберленде, и сообщение об этом могло попасть лишь в местные газеты. Поиски тщетны, мне не найти ничего об этом человеке.
Полдень приближался, пора было уходить. Когда сдавала подшивки, Генри Свон, смущаясь, почти прошептал, что надеется вновь увидеть меня в читальном зале. Я заверила его, что приду, и поспешила в «Альдорадо». Дождь прошёл, прохладный ветер, ударивший в лицо, и быстрая ходьба по Сент-Джеймс немного успокоили, вернув в рутину дня, а, выйдя из омнибуса на Пикадилли, я уже решила, что продолжу поиски.
Вернулась в своё жилище, как обычно, поздно. Окно Гурского опять было тёмным. Когда я подходила к лестнице, ведущей в мансарду, миссис Реган вышла из своей комнаты на первом этаже,
– Поздно возвращаетесь, мисс Смит.
– Последний сеанс закончился в половине одиннадцатого.
Она окинула меня мрачным взглядом.
– Это не слишком подходящая работа для молодой девушки.
– Но это хоть какая-то работа, миссис Реган. И я умею делать то, что делаю.
Она помолчала и, когда я собралась уходить, вдруг сказала:
– Думаю, вы ничего не ели сегодня.
Я действительно ничего не ела, даже думать забыла о еде. Пробормотала, ожидая очередного упрека:
– Я… обедала, съела сэндвич.
– Не лгите, Анна. Вы голодны. Идёмте, выпьете чашку чаю.
Она величаво развернулась и пошла в свою комнату, уверенная, что я иду следом. И я, конечно, пошла. Домохозяйка усадила меня за стол на маленькой кухне, налила чашку чаю, поставила передо мной тарелку с печеньем, сказала: – Ешьте, мисс Смит. Иногда, нужно есть, – и удалилась. Я вдруг почувствовала, что ужасно голодна.
Долго не могла заснуть, думая о Генри Ламли, пришитой коже, загадочном Фредерике и неожиданном поступке хозяйки дома. Утром в дверь постучал Гурский, помятый и взволнованный, словно не спал всю ночь.
– Нам нужно поговорить, Анна. Это важно. Сегодня сухо, надеюсь, ты найдешь время прогуляться со мной после завтрака.
– Хорошо, – согласилась я.
Он привёл меня в небольшой сквер, чудом уместившийся меж домами. Возможно, это была чья-то частная территория, но никто не возражал против нашего появления. Мы устроились на скамье возле колючего кустарника с ярко оранжевой листвой – в тон моему настроению, колюче-оранжевому. Гурский молчал какое-то время, поглаживая бородку, которую отрастил в последнее время. Я тоже молчала, не желая поддерживать его.
– Анна, – наконец начал он, – хочу быть искренним с тобой, хочу повиниться перед тобой.
– Если вы о шантаже, Лев Данилович, я уже простила вас, – пробормотала я.
– Да, я понимаю, – он махнул рукой, – но я не об этом. Да, я вел себя недостойно, но только из любви к тебе, Анна. Более того, я следил за тобой последние дни и знаю, что ты играешь в театре, как тапер… Ты ничего не рассказала мне об этом!
– Вы следили? Зачем?
– Да, следил. Я переживал, страдал, а ты молчала!
– Но мне нужна была работа, а эта не худшая.
– Но это не работа для молодой девушки, – повторил он вчерашние слова миссис Реган.
– Отчего же? Я всего лишь играю на рояле, получаю за это деньги, что в том плохого?
– Плохо то, что я не смог, не могу обеспечить тебе достойную или хотя бы приличную жизнь!
– Это не в вашей власти, Лев Данилович.
– Да, увы, не в моей…
– И я думаю…
– Подожди, Анна, – перебил меня Гурский, словно испугавшись услышать роковые слова, – я сказал, что буду искренен с тобой, и я это сделаю… Я все расскажу.
Он вздохнул, взглянул на меня, отвернулся и продолжил:
– Я игрок… ты не знала об этом, Анна. Знал твой отец. Я играю с молодости, банк, бостон и прочее. Раньше мне часто везло, я был хорошим игроком.
– И что с того, Лев Данилович? У каждого могут быть свои… увлечения.
– Да, Анечка, могут. И я решил, что смогу выиграть здесь, но…
Он замолчал, вздохнул, глубоко и тяжко, будто собрался куда-то нырнуть.
– И вы проиграли? – догадалась я.
– Да, проиграл… и не могу выплатить проигрыш, он слишком велик для меня.
– Сколько?
– Больше ста фунтов… Я думал, что выиграю, и мы с тобой уедем …
– Я никуда не поеду с вами, Лев Данилович, – сказала я, думая о деньгах Фредерика – отдать Гурскому сто фунтов и расстаться навсегда?
– Анечка, ты жестока со мной… Меня могут убить.
– Лев Данилович, но зачем вас убивать? Никто не станет убивать должника.
– Они избили меня…
Он обнажил руку, закрутив рукава. Я содрогнулась, увидев красно-синие кровоподтёки от локтя до запястья.
– У меня возникла идея, Анечка. Ты можешь мне помочь… Есть такое поверье, что новичку всегда везёт в азартных играх. Мы пойдем с тобой в казино, и ты сыграешь в рулетку – у меня есть немного на ставку. Если выиграешь – я спасен…
– Лев Данилович, это какой-то странный план. Я никогда не играла в рулетку и не представляю, как это делать.
Вспомнила, что недавно смотрела фильм, где герой проигрался в рулетку и собирался застрелиться. Я озвучила его Лунной сонатой.
– Это прекрасно, что ты никогда не играла! – воскликнул Гурский и тотчас приглушил голос: – Я ведь говорю именно об этом – новичкам всегда везет. Повезет и тебе, я уверен…
– Не знаю, мне нужно подумать, – пробормотала я. – Отвечу вам… завтра, но я совсем не уверена.
– Анечка, я верю, что ты согласишься, ты благородна, прекрасна, нимфа моя…
Я больше не могла говорить с ним – нимфа встала и распрощалась, поспешив на улицу Сент-Джеймс.
