Олег Владимирович Фурашов
Хирурги человеческих душ
Торхова и Авергун сначала застыли в изумлении, а потом так и покатились со смеху, обессиленно отмахиваясь от внешне сытенького, полухулиганского вида паяца. Вдохновлённый же успехом Коля с удвоенной энергией пошёл сыпать новыми шутками и прибаутками, коих хранилось в запасниках его памяти великое множество.
Мелисса Марковна и Ульяна Васильевна полюбили Николая, как обожают забавного ребёнка-переростка, не претендующего ни на что, кроме радости общения. Они прощали ему выходки, каковые никогда не дозволили бы кому-то другому. Бойцов же, коему безмерно льстило то, что его принимают неподкупные люди из надзорной инстанции как своего, при визитах пичкал женщин конфетками, поминутно вскакивал, прищёлкивая каблуками, щедро одаривал дам комплиментами и изыскивал для них неслыханные ласкательные аллегории. При расставании он церемонно целовал женщинам ручки, а Мелиссе Марковне – каждый пальчик в отдельности.
И надо же было такому приключиться, что Коля «прокололся». Неведомым шальным ветром занесло в его бесшабашную ушастую башку непонятное, но нежно звучащее для непосвящённого словечко. И однажды он им воспользовался. При прощании, лобзая пальчики «ладным чинушечкам в мундирчиках», он выплеснул с наигранно-неизбывной тоской: «До свидания, бесценные мои профурсеточки! Как перетерпеть мне предстоящую разлуку? Не перенесу!». И те откликнулись той же шутливой взаимностью.
Сколь же неистовым оказалось возмущение Авергун и Торховой, когда знакомая «филологиня» просветила их, что понятие «профурсетка» имеет сложную этимологию. Этот с позволения сказать термин заимствован от древних римлян, у коих, наряду с «лупой» (волчица), обозначал легкомысленных девушек, ловящих свой шанс. Века спустя, в Англии и Франции им обзывали тех продажных девок, что сами предлагают себя. Перекочевав в Россию, понятие осело в уголовной среде, трансформировавшись в «профуру». Короче, это слово со сложной исторической судьбой означает, ни много ни мало… дешёвую проститутку.
– Что! Дешёвая проститутка! – услышав резюме, вскричала почти целомудренная Мелисса Марковна, и упала в непродолжительный обморок.
– Ну, на худой конец – просто проститутка! – в приступе отчаяния стенала верная мужу и мало что уже соображавшая Ульяна Васильевна. – Но дешёвая! Нет, это выше моих сил! Хотя… Даже и не скажу, что лучше: дешёвая шлюха или дорогая? Миля, как ты думаешь?
– Ах, оставь меня! – оттирала виски в приступе мигрени и сценически ломала руки, целованные подлым циником, Авергун. – А что правильнее: незваный гость хуже татарина, или незваный гость – лучше татарина?
Придя в себя, бесконечно уязвлённые в собственной женской слепоте и доверчивости, помощницы прокурора бескомпромиссно постановили: «В пятый кабинет больше не ступит нога этого нахала и проходимца! Этого коварного пустобрёха!»
И напрасно лепетал, тужась им что-то втолковать, пришибленный ужасной вестью Николай, с треском выставленный за порог при очередном визите. Бесполезно он «обрывал» телефоны «раздраконенных прокурорш», стараясь разжалобить их сердца. Безуспешно выступал в роли парламентёра и Алексей, вступаясь за друга. Несчётные дипломатические усилия, направленные на улаживание межведомственного конфликта, оказались тщетны.
И вот сегодня Бойцов пожаловал с «тортом мира». От лобовых атак он решил перейти к манёврам, обзываемых «тихой сапой». Выждав, когда из кабинета помощников прокурора удалится посетитель, он просунул внутрь кабинета коробку, а дверь тотчас прикрыл, оставшись в вестибюле неопознанным. Теперь выйти наружу из кабинета номер пять было реальным лишь при условии принятия льстивого подношения.
Диалог между Авергун и Торховой, доселе обсуждавших жалобу ходатая, стих, подобно морю при полном штиле. Оттуда доносилось только внезапно участившееся дыхание женщин.
Первой не выдержала любопытная Торхова, тихонько подёргавшая дверь и осторожно заглянувшая в щёлочку притвора. Однако из залитого солнечным светом кабинета невозможно было различить, что происходит в полутёмном вестибюле. Да и Николай предусмотрительно отступил вбок.
– Брать или не брать? – принялась размышлять вслух Ульяна Васильевна.
– Бойтесь данайцев, дары приносящих! – предостерегла её Мелисса Марковна. – Щас кэ-эк шандарахнет!
Общеизвестно, что томление неизвестностью для женщины – вещь непереносимая. Торхова повторно подёргала дверную ручку, пошепталась с подругой и даже принюхалась к коробке. Тем временем проницательная Авергун позвонила по телефону Подлужному и без предисловий спросила:
– Брать или не брать?
– Я не знаю о чём речь, – прикинулся простачком Алексей, – но брать надо.
Торхова в очередной раз прикоснулась к коробке, колеблясь, переглянулась с Авергун, и, наконец, приняла «залог перемирия».
Сознавая, что промедление смерти подобно, что железо куют, пока горячо, Бойцов тотчас, со сверхсветовой скоростью просунул свой гладко выбритый «бильярдный орган мышления» в кабинет, остальное, оставив снаружи. Возник эффект, именуемый в цирковых аттракционах «говорящая голова».
Ослеплённый солнечными лучами, пытаясь из неудобного положения отыскать взглядом Торхову, испуганно ойкнувшую и отпрыгнувшую в угол, Коля непродолжительное время молчал, потешно водя выпученными глазами.
Привыкнув к свету, «голова профессора Доуэля»19, глотку которой слегка передавило дверью, принялась хрипло вещать, выкрикивая фразы, ясные исключительно осведомлённым лицам: «Повинную голову меч не сечёт! А уж если сечёт, то валяйте сразу, чтоб без мучений… Как на гильотине!»
Женщины не знали, что и делать: то ли смеяться, то ли снизойти до раскаявшегося незадачливого грешника.
– Ну что, Ульяна Васильевна, может, простим повинную голову? – отозвалась отходчивая Мелисса Марковна.
– А стоит? – засомневалась подруга.
– Дадим уж ему последний шанс, – протянула Авергун невидимую «руку помощи» Бойцову. – Вы же больше не будете, Николай?
– Н-не буду! – давясь спазмами, спешно заверила «говорящая голова».
– Слово?
– Слово, слово! – поспешно поклялся сыщик.
– Бог с вами, заходите.
Примирение состоялось. Четвёрка разместилась за столом и приступила к ритуальному чаепитию, символически даже чокнувшись чашечками.
– Вы, Коля, относительно легко отделались, – уже посмеиваясь, подвела итог размолвке Мелисса Марковна.
– В мире всё относительно, – отозвался тот. – Миг отсидки, пардон, попой на электрической плитке почудится вечностью, а ночь с очаровательной девушкой – прекрасным мигом.
– Или вот ещё на заданную тему, – развил соло друга Подлужный. – Двое рецидивистов в камере «по фене ботают»20. Один на нарах развалился, а другой в классической позе – руки за спину – из угла в угол шастает: сколько дней отсидки осталось, вычисляет. И второй спрашивает у того, что на нарах: «Слышь, Вован, я любую фигню понимаю, но что такое теория относительности, не въезжаю». «Чухан! – насмехается тот. – Это же элементарно. Сейчас, допустим, ты что делаешь?». «Как что? Хожу». «Это ты думаешь, что ходишь, а в натуре ты – сидишь».
На радостях приятели готовы были рассыпаться в байках и анекдотах до бесконечности, если бы слаженный дуэт не прервала секретарша Римма, пригласившая их на заслушивание к прокурору.
9
С работы домой Подлужный добрался поздним вечером. Несмотря на это, у него хватило сил на приличный кроссик, после которого он принял тёплую успокаивающую ванну, а также почитал в постели для нервной разрядки О`Генри. Окончательно снимая напряжение, Алексей по привычке «занырнул» в приятные годы студенческой молодости.
…В то раннее утро будильник в комнате номер тридцать девять студенческого общежития зазвенел в половине пятого. Подлужный резким, но невесомым и отработанным ударом ладошки утопил кнопку часов, прерывая лихорадящую трель – трое его компаньонов по комнате продолжали безмятежно спать. Алексей поднялся с кровати, на цыпочках пробежал по прохладному полу к окну и, ёжась, глянул за стекло. Увиденное его не обрадовало.
Ноябрь того года отличался по-женски капризной и непостоянной погодой: заморозки и снегопады перемежались оттепелями. Вот и накануне было ощутимое потепление, но текущей ночью резко похолодало, а затем на улице закрутила снежная круговерть. На дорогах намело сугробы. Ненастье означало, что студенту Подлужному следовало отбросить мечты о продолжении сна и поспешить к медсанчасти авиационного завода, где он подрабатывал дворником.
Студента зябко передёрнуло. Он протяжно зевнул. Алексей не выспался, поскольку накануне засиделся допоздна: на него снизошла муза поэтического вдохновения, и он, впервые в жизни, накропал наивные и неуклюжие любовные вирши… Впрочем, лирика даже Пушкина не освобождала от исполнения прозаических обязанностей. И потому Подлужный, покорно кряхтя, засобирался на отнюдь не романтическую работу.
Расчистку дорожек и аллеек Алексей закончил к восьми часам утра. Закинув лопату на плечо, он двинулся по заснеженной аллее к сараюшке, где складировал рабочий инструмент. Перешагивая через заносы, студент озабоченно помотал головой: участок, закреплённый за Колей Бойцовым, оставался неубранным. Тот, как обычно, проспал. Или элементарно поленился. Бойцов проживал поблизости от медсанчасти. Вполне объяснимо, что Подлужный решил забежать к другу, чтобы поддать лежебоке «стимулирующего импульса».
Поставив лопату в подсобку, Алексей отправился к приятелю. На неубранной бойцовской дорожке молодой дворник нагнал пешехода – крупную фигуру в зимней женской одежде, мимо которой он ни в какую не мог протиснуться. Его нечаянная спутница, судя по всему преклонных лет, так косолапила по узкой свеженатоптанной тропинке, окружённой глубокой снежной целиной, так размахивала руками, что обогнать её не представлялось возможным. Как минимум – до пересечения аллейки с широким тротуаром, тянувшимся вдоль трамвайной линии по улице Куйбышева.
«Угораздило же напороться на старую колымагу!» – в бессилии досадовал Подлужный. Впрочем, до «пешеходной развязки» оставалось всего ничего. Потому студент, смирившись с судьбой, покорно следовал за «произведением монументального зодчества».
Однако близ перекрёстка произошло непредвиденное. Узкая аллейка на подходе к тротуару имела уклон. Женщина попала ногами на накатанный ледяной скат, поскользнулась, упала, и её потащило вниз – прямо к трамвайной линии. Меж тем, невдалеке по рельсам, погромыхивая на стыках, на приличной скорости неслась трамвайная сцепка из двух вагонов. И по законам физики траектории движения двух тел неминуемо должны были пересечься.
Массивную мадам на спуске раскатило и завертело. Она уже не просто катилась, а неслась вниз с выпученными глазами, вздымая за собой лихую снежную пыль. По пути на тряских ухабах тётушка успевала периодически выкрикивать: «Ой, мамочки! Ой, мама! Ой, не могу!». При известной доле фантазии, можно было вообразить, что её по молодости родительница застала за чем-то непотребным и иногда нещадно поколачивала по чувствительному мягкому месту увесистым дрыном.
Женщина чуть опередила трамвай. Она мощно ударилась боком о рельс, а затем неуклюже и лихорадочно закопошилась, силясь встать на четвереньки и отползти от смертельно опасного места. Но это ей не удавалось. А сцепка, между прочим, уже накатывала на неё. Раздавался трезвон сигнального устройства. Визжали тормоза. Колёса высекали искры из рельсовой стали. И сквозь лобовое стекло вагоновожатой – смертельно перепуганной юной девчушки – доносился визг: «Ой, мамочки! Ой, мама!»
«До чего же женщины однообразно скучны», – совсем некстати обобщил Подлужный. Глубокомысленное резюме взбрело ему на ум уже на полпути к потенциальной жертве. Алексей не знал достоверно: или он один столь по-дурацки устроен, что в экстремальной ситуации размышляет о совершенной ерунде, или же все мужчины таковы… Но, как было, так было…
Студент торпедой скользнул по «катушке», затормозив о выступающий рельс. Столь же молниеносно он оттолкнулся от путей, прихватив «мадаму» за пальто. А мгновением позже трамвай уже громыхал мимо них. И тут связку из двух тел с пригорочка вновь потянуло вниз. Предотвращая сползание, Подлужный пнул по борту движущегося вагона. отчего его развернуло и голова лишь по воле случая «запоздала» к «прибытию» трамвайного колеса… Благо, то оказалось последнее колесо. А иначе пришлось бы доучиваться советскому студенту-трезвеннику без левого уха и в образе небезызвестного буржуазного алкоголика Ван Гога…
Трамвай остановился метрах в тридцати от парочки, замершей в «смертельном объятии» подобно Леониду Ильичу
Брежневу21 с Эрихом Хонеккером22. Открылась передняя дверь и из проёма выпрыгнула плачущая вагоновожатая. Она подбежала к неподвижно лежащим фигурам, стала осматривать их, несмело тормошить и сквозь рыдания спрашивать: «Вы живы?! Вы живы?!» Следом за ней высыпало несколько пассажиров.
– Да всё нормально, – зашевелился Алексей, трогая себя за ухо.
– Ой, мамочки! Ой, батюшки! Ой, страхи Божьи! – загомонила и роковая тётенька, усаживаясь на ёмкий «ягодичный плацдарм». – Ой, кажись, уцелела. Ой, уберёг меня Бог и молодой человек. Ой, спасибо тебе, добрый молодец!
Убедившись в благополучном исходе, умиротворённая водитель трамвая с пассажирами последовала далее, предписанным маршрутом. Старуха же, попытавшись тронуться в путь, охнула: она ушибла ногу. Пришлось Подлужному исполнить роль спасителя до конца и сопроводить её. Он повёл новую знакомую, поддерживая её под руку.
– Ой, спасибо, добрый молодец! – нахваливала его бабулька. – Уж ты подмогни мне, пожалуйста. Самой-то мне не доковылять. Мне недалече. У меня тут младшая сестра Людмила живёт. Сама-то я в своём доме живу, на Громовском посёлке. К ней и понесло меня с утра пораньше. Заморочки семейные, о-хо-хо. Анной Михайловной меня кличут. А тебя как, молодой человек?
– Алексеем.
– Алёша, значит. Ну, вот и познакомились. Ну, вот и доковыляли.
Впереди них через рассветную дымку и снежную завесу проглянула серая громада дворца культуры имени Свердлова. Но старуха потянула Подлужного направо – к пятиэтажному жилому дому сталинской эпохи. Они вошли в подъезд, поднялись на третий этаж, и тётушка нажала кнопку квартирного звонка. Внутри квартиры послышались шаги, звякнула цепочка, и дверь распахнулась. За порогом перед ними предстала интересная белокурая дама средних лет.
– Аннушка? – удивилась и испугалась хозяйка, вместе с незнакомым ей визитёром сопровождая Анну Михайловну внутрь. – Что стряслось?!
– Людочка, я чуть не убилась, – пожаловалась той пострадавшая, при помощи Подлужного ковыляя по прихожей. – Вот, Алёшенька меня уберёг. Не он бы – лежать мне на погосте!
– Анна Михайловна? Что такое?! – появился в прихожей мужчина интеллигентного вида, в очках, приблизительно лет пятидесяти.
Старуха стала рассказывать про историю с трамваем и жаловаться на ушибы, а Подлужный, воспользовавшись этим, усадил её на стул и попытался улизнуть незамеченным. Однако «старая колымага», распознав его намерения, ухватила спасителя за рукав.
– Люда, Володя, меня же Алёшенька уберёг, – принялась она расхваливать хозяевам жилища смущённого гостя. – Добрый молодец! Выволок меня, дряхлую перешницу, прямо из-под трамвая. Людочка, непременно напои его чаем и угости чем-нибудь вкусненьким. И я его не отпущу просто так. Мой долг что-то подарить ему на добрую память.
– Да какой чай?! Что вы… Извините, мне нужно идти, – протестуя, высвобождал край одежды студент, и добился бы своего, если бы не услышал знакомый голос за спиной.
– Мама, тётя Аня, что случилось?! – взволнованно спросила невидимая владелица тёплого, ломкого и чуть охрипшего ото сна меццо-сопрано.
Подлужный оглянулся и увидел… Таню Серебрякову. Она была заспанная, неприбранная, в наспех накинутом халатике, и, тем не менее, жутко прекрасная и притягательная! Даже ещё более желанная. Вслед за ней из комнаты показался такой же сонный рыжий котёнок. Определённо, то был университетский найдёныш, только заметно подросший и округлившийся от безмятежной жизни.
Татьяна, узнав Алексея, смутилась. Автоматически плотнее запахнула ворот халатика. И умолкла, теряясь в догадках относительно происходящего. Подлужный же махом сориентировался и перестал рваться на свободу. Теперь его планы чудесным образом изменились. Он присел и стал гладить котика, а также с внезапным расположением внимать тому, как Анна Михайловна превозносила его уже и перед Татьяной, приличия ради возражая: «Да ну что вы… Да явный перебор… Вы уж чересчур…»
В итоге героя-избавителя старшие Серебряковы перепоручили Татьяне. Сами же вызвали травмированной «скорую помощь» и увели её в комнаты.
Девушка нехотя позвала Подлужного на кухню. А того и не нужно было приглашать дважды. Он ретиво скинул верхнюю одежду и последовал за ней.
Стол на кухне был накрыт: очевидно, профессор с женой завтракали перед приходом ранних гостей. Молодая хозяйка поставила тёплый чайник на газовую плиту для повторного подогрева, а затем, извинившись, удалилась в ванную. Оттуда она возвратилась свежеумытая и с наскоро, но элегантно уложенными волосами.
Татьяна сменила приборы на столе, подала Алексею свежезаваренный чай и подвинула к нему тарелку с бутербродами и вазочку с конфетами.
– А ты? – полюбопытствовал сотрапезник, делая глоток и по студенческой привычке обращаясь с ровесницей на равных.
– Спасибо, я не хочу, – с деланным равнодушием ответила девушка, не удостаивая его взглядом.
– Ну и я не буду, – решительно отставил чашечку Подлужный к центру стола. – И Анне Михайловне нажалуюсь, – шутливо дополнил он.
– К вашему сведению, – сверкнула лучезарными очами собеседница, – мной не командует даже мама. Впрочем, ладно. Просто, чтобы не огорчать тетю Аню – ей и так досталось – выполню её поручение. Да и то, отдавая должное вашему поступку. И учтите: с незнакомыми и малознакомыми людьми я на «ты» не разговариваю.
И она присоединилась к чаепитию.
– Спасибо за компанию, – поблагодарил её Алексей, придвигая чашечку обратно. – За фамильярность и амикошонство приношу свои извинения. Пользуясь случаем, также прошу у вас прощения, Татьяна, за тот политбой. И за нетактичность, когда прилюдно признался, что очарован вами. Но это было искренне.
– Извинить вас? – критически скривила губки повелительница его сердца. – Разве для вас это значимо?
– Ещё как! – горячо заверил её провинившийся. И жалостливо добавил: – Ну, пожа-а-луйста!
– Ла-а-адно, – снисходительно засмеялась компаньонка по импровизированному завтраку. – За тот проступок я вас прощаю. Но в первый и в последний раз.
– Спасибо! – воодушевился Подлужный, клятвенным рыцарским жестом прикладывая ладонь к груди. – Не думайте обо мне плохо. Просто, я вот такой недотёпа-правдоруб. Прежде я был ещё и убеждённый однолюб – любил только свою маму. Пока счастливый случай не свёл меня с милым созданием. С тем самым, что сейчас поит меня чаем…
– Ооо! – с иронией перебила его девушка. – Да вы лихо запрягаете. Здорово отрепетировано. Которая я по счёту, кому вы начитываете эту проповедь?
– Не будь я мужчиной, – явственно расстроился Алексей, – я бы сказал, что сейчас уже вы меня обидели. Зачем вы так?
– Да затем, что от вас за версту разит баловнем судьбы, – зябко поёжилась Серебрякова, вновь замыкаясь в себе.
– Баловнем судьбы? – растерялся Подлужный.
– Разве нет? – задала риторический вопрос девушка. – Сорите деньгами. Ездите на такси. Натасканный оратор. Не иначе, разболтанный любимчик состоятельных родителей.
– …Н-да, – помедлив, вымолвил гость. – Англичане говорят: «Чтобы судить о пудинге, надо его отведать». – С этими словами он взял из вазочки «трюфель», развернул обёртку, надкусил конфету и продемонстрировал Серебряковой сердцевину кондитерского изделия. – Разрешите кратко доложить о себе: Подлужный Алексей Николаевич. Шоколадной начинки нет. Из простого народа. Уроженец райцентра Ильск. Жил с отцом, матерью, братом и сестрёнкой. Когда мне стукнуло четырнадцать, случилась трагедия – погиб отец. По собственному почину поступил в ПТУ. Я же старший сын. И кто, как не я, обязан был помочь маме? А в училище бесплатно кормили и платили стипендию. Получил квалификацию «механизатор широкого профиля». Трудился трактористом на металлургическом заводе. Параллельно окончил девятый и десятый классы ШэРэЭм…
– ШэРэЭм – школа рабочей молодёжи? – уточнила Серебрякова.
– Да. Затем – два года армии, – по неуставному приложил руку «к пустой голове» Алексей. – Демобилизовался. Устроился на авиазавод. При заводе продолжил учёбу в вечерней школе, по окончании которой поступил на дневное отделение юрфака. Почти в двадцать два – в возрасте, при котором баловни судьбы становятся докторами наук. Источники доходов на такси: повышенная стипендия, летом – стройотряд, в учебное время – подработка оператором БэДэЭл при медсанчасти авиазавода.
– БэДэЭл?! – округлила глаза девушка. – Как это?
– Большая деревянная лопата, – обозначив улыбку уголками губ, расшифровал замысловатую аббревиатуру Алексей. – Так шутит мой друг – Коля Бойцов.
Их беседу прервал резкий звук электрического входного звонка.
– Я сейчас, – душевно оттаивая, уже почти заговорщицки шепнула Алексею девушка.
Она выбежала в прихожую, открыла двери и кого-то проводила в комнаты.
– Врачи приехали, – пояснила она, вернувшись в кухню. – Тётю Аню смотрят. Так на чём мы остановились?
– На операторе БэДэЭл, – хитро прищурился Подлужный. –
– Да-да, – улыбнулась Татьяна. – Позвольте поинтересоваться: если вы такой сермяжный рубаха-парень из гущи народной, то кто же вас научил так… цветисто говорить?
– Цветисто? – задумался Подлужный. – Не мне давать себе оценки. Но если есть во мне нечто хорошее – то от мамы. Моя мама, Лидия Григорьевна, из Смоленска. Родилась там незадолго до Великой Отечественной войны. Её папа и мама работали на железной дороге. С началом войны, когда фашисты подошли к городу, мамины родители занимались эвакуацией. Маленькую Лиду с бабушкой они отправили в последний момент, а сами не успели. Попали в окружение – в «Смоленский котёл». И пропали без вести. Дальнейшая их судьба не известна. А бабушка с внучкой оказались в Ильске. Через несколько лет бабушка умерла. К той поре мама подросла. Работала в детсаду нянечкой, воспитателем, а заочно училась в техникуме. Вскоре познакомилась с моим будущим отцом. Они полюбили друг друга. Мама забеременела мной. И когда была уже на восьмом месяце, отец загулял. Пришёл домой под утро. Мама – гордячка. И сгоряча в одночасье сорвалась, сама не ведая куда. Уехала из Ильска. Но какому вербовщику-рекрутёру нужна беременная? Таким образом её и занесло в Солегорский район, в самый дальний леспромхоз, в посёлок Ушкуй. Там её и приняли на работу кубовщицей…
– А что такое «кубовщица»? – вопросительно свела брови к переносице Татьяна.
– Кубо…? – замер на полуслове рассказчик. – Если попросту сказать, то истопница. Кубовщица – от слова куб. Котёл с ёмкостью в виде куба. Мама топила большую печь, от которой грелась вода в кубе, отапливались контора и небольшой гараж. Гараж предназначался для директорской легковушки. Остальная техника стояла на улице. Осенью, летом и зимой воду из радиаторов по окончании смены сливали, а наутро заливали вновь. Для шоферов, трактористов и для других производственных нужд мама и грела воду. Прямо в кубовой была отгорожена маленькая комнатушка. В ней я и родился. Маме было удобно: сын, работа, дом – всё рядом.
– Даже не верится, что такое могло быть в советское время, – поражённо покачала головой Серебрякова.
– Хм, Таня, – хмыкнул Подлужный, – не забывайте, что тогда прошло чуть больше десяти лет после войны. Отсюда становится ясным, в каких условиях проходило моё становление. Я и без того маму безоглядно бы любил, а в тайге она для меня вообще была солнышком в кромешной полярной ночи. И я, наверное, полагал наивным младенческим умишком, что мы – одни во вселенной. Целыми днями мама со мной разговаривала, пела песни, вслух читала книжки. И всю любовь она изливала на меня и только на меня. И все материнские надежды были связаны со мной. А я что-то лопотал ей в ответ. Полагаю, что у такой мамы и котёнок бы обрёл речь. Потому и заговорил я очень рано.
– И долго вы так жили?
– Почти год. Хотя в леспромхозе к ней многие набивались в мужья, несмотря на «приданое» в моём виде. Но она всех отшивала. А как-то раз в Ушкуй за пиломатериалами прибыла автоколонна из СМУ23, в котором работал отец. Один из шоферов знал маму. Вполне предсказуемо, что через три дня в посёлок заявился отец. Однако он лишь со второго захода и покаяния получил от мамы прощение и забрал нас в Ильск. Я же его не признавал много дольше. И ещё месяца три-четыре не шёл к нему на руки.
– Конечно, такую маму грех не любить, – согласилась с рассказчиком слушательница.
– Да! И ещё одну девушку! – пристально взглянул в её глаза Подлужный.
– Алексей, но ведь ты видел меня всего один раз, – проговорила девушка, неожиданно для себя самой переходя на «ты».
– Да мне хватило одного мига, – горячо возразил тот, – чтобы ты заполнила мою душу!
И в кухне вновь наступила неловкая, напряжённая тишина. Татьяна опустила голову. А разоткровенничавшийся ранний гость, сжигая все мосты и отрезая пути к отступлению, самовольно взял из нагрудного кармана профессорского пиджака, висевшего на спинке стула, авторучку, и что-то начертал на салфетке, лежавшей на столе.
В минуту справившись с задуманным, студент положил послание перед глазами девушки. И та поневоле прочла те незатейливые строки, что ночью приснились её поклоннику:
В тот миг была ты всех прекрасней!
Затмила солнце, звёзды и мечты…
Я ж был ледышкой, стал – наполнен страстью,
И эту стужу растопила ты!
«Всего лишь миг? Так странно…, – ты спросила. -
А так хотелось вечной красоты!»
«Да, только миг, но этого хватило,
Чтоб моё сердце заместила ты!
В нём кровь – само твоё дыханье,
Вот выбор мой! И Бог – не прекословь!
Мой пульс замрёт при вечном расставанье,
И коль в тебе умрёт ко мне любовь…
Татьяна подняла глаза на Алексея и, стыдливо порозовев, тотчас их опустила. А Подлужный, дрогнув, притянул к себе руку девушки. И поцеловал запястье…
На столь приятной ноте воспоминаний старший следователь прокуратуры Подлужный и уснул. И в ту ночь его уже не мучили кошмары на производственную тематику. А в сновидения к нему являлась исключительно любимая женщина.
Глава пятая
1
«Стреляют не только автоматы и пушки. Но и кое-какие иные вещи. По крайней мере, эффект от их действия подчас вполне
сопоставим с залпом батареи». Именно так подумал Подлужный, когда в пятницу в его кабинете объявился участковый инспектор лейтенант Матушкин. Именно он стал своеобразным олицетворением того, как «выстрелил» подворовый обход.
– Вот, – положил лейтенант на стол на стол тетрадный листок, заполненный текстом с неровным размашистым почерком.
– Что это? – осведомился следователь, обозревая послание.
– Данные по трупу из сквера оперного театра.
– Что, установили личность?
– Ага. Вчера вечером предъявил фотографию мужикам в седьмом квартале. Один и заявил, что, вроде как, видел эту деваху на новогоднем вечере в доме культуры телефонного завода. И если это она, то её знает сеструха жены. Так мы с этим мужиком полгорода исколесили, прежде чем сеструху жены надыбали.
– Так-так.
– Та посмотрела на фотку и аж в лице изменилась. Сказала, что это Марина из бюро международного молодёжного туризма «Спутник», что при обкоме комсомола. Сегодня с утра я сунулся с информацией в уголовку к Зотову, а тот и говорит, чтоб я отработал всё по полной, а данные ему и вам представил.
– Отработали? – улыбнулся Подлужный.
– А как же! – ответно усмехнулся Матушкин. – Мотанулся в турбюро. А они её уже потеряли. Показываю снимок – все чуть замертво не попадали. Сослуживцы характеризуют Марину как очень общительную, весёлую девушку.
– Присаживайтесь, – указал Алексей участковому на стул, а сам приступил к чтению вполголоса справочных данных:
– Алькевич Марина Германовна, 1964 года рождения, уроженка села Броды Покровского района Среднегорской области… Так, домашний адрес… Замужем. Муж – главный конструктор Среднегорского телефонного завода Алькевич Борис Семёнович…
– Муж Марины в командировке, – опережая вопрос следователя, пояснил лейтенант. – В Испании. Но в воскресенье прилетает. Домашний и служебный телефоны я указал.
– А что насчёт недоброжелателей?
– Врагов у неё не было. Категорично говорят. Да, чуть не упустил… Одна её коллега мне приватно, не для передачи, сказала, что Алькевич пользовалась спросом у мужиков. И, мол, сама Марина… Как бы покультурнее… Сама «на передок» со слабиной была. Может, и со зла наговорила. Да вряд ли: мёртвым редко мстят.
– Вы тут пишите, что мать её живёт…
– В деревне. В Бродах Покровского района. Постарался выяснить и про окружение Марины. Были у неё две близкие подруги. Там, на бумажке, я их данные зафиксировал. Значит так, – по памяти процитировал Матушкин, – та, что Пономаренко, ещё по весне уехала с мужем на Кубу работать по контракту. Вторая, Соболева – танцует в музыкальном ревю. Даже не знаю, что это такое. Она выехала на гастроли за пределы области. Вернётся недели через полторы. Её домашний телефончик я тоже черканул.
– Большущее спасибо! – искренне поблагодарил Подлужный. – Здорово выручили.
2
Последующие два выходных дня (выходных – по календарю и для счастливчиков-обывателей) формально скорее отбросили следствие назад, нежели приблизили к раскрытию тайны гибели Марины Алькевич. Подлужный освободил из-под стражи Балашова в виду истечения трёхдневного периода задержания и отсутствия улик. Алексей также произвёл опознание трупа потерпевшей, допросил её мать, коллег по работе, однако эти меры всего-навсего позволили легально закрепить ранее полученную информацию.
Вот почему в понедельник, сидя в кабинете, Подлужный и Бойцов, друг другу активно «промывали мозги», критически переосмысливая те немногие улики, что имелись в их распоряжении.
– Помнишь, Лёх, ты в сквере оперного сказал, что Алькевич мочканул её знакомец. Так я думаю: с чего устраивать судилище…
– Коль, это ж версия. Но я не исключаю, что могло быть и чисто ситуативное убийство – хулиган, маньяк… Вчера я приятельниц Марины из турбюро допрашивал, так они признались, что Марина была импульсивной и чувственной натурой. Понравился ей жеребец, припекло, невтерпёж – хвост трубой.
– Если случайный стык – делу вульвец! – блеснул Бойцов познаниями в области гинекологии и латинского языка. – Зависнет – на веки вечные.
Два друга мозговали над тупиками следствия не просто так. Они ждали наступления полудня. К этому сроку в прокуратуру должен был явиться муж погибшей, прибывший из загранкомандировки. Что-то сулила встреча с ним?
