Олег Владимирович Фурашов
Хирурги человеческих душ
11 июня. Мари (так она просит себя называть) до безумия увлечена ролевыми играми. Сегодня она поочерёдно перевоплощалась то в римскую Матрону-кобылицу, то в целомудренную Дездемону, то в нетронутую семилетнюю девочку, а я, соответственно, – то в Жеребца Калигулы, то в Кассио (вопреки классическому сценарию всё же наставившему рога мавру), то в Старого Развратника. Теперь не столько я малюю Мари, сколько она меня.
Кой чёрт люди толмят о разделяющей разнице в возрасте? Чушь собачья! Мы переливаем содержимое друг в друга, аналогично двум сообщающимся сосудам. Предел гедонизма!
Подарил Мари фамильную вещицу, сохранившуюся от покойной бабушки – золотую цепочку с кулоном в виде фигурки Тельца. Знаковое совпадение: ведь Мари родилась под этим созвездием. Для супруги, с коей промытарился четверть века, поскупился, а для моей Миленькой Маленькой Девочки – нет.
12 июня. Кажется, функционально я переоценил себя. Даже мой безотказный лошадиный организм начинает делать сбои. Уже и ВТС41 не помогает. Стрелка близится к лимиту исчерпания. Моментами ловлю себя на том, что кровь порвёт сосуды в мозгу или откажет сердце. И пускай отказывает. Да я моей Девочке отдамся даже под страхом аннигиляции! Я не ропщу и согласен на самоподрыв. Умереть, так от смертного удовольствия.
Любому мужчине неизбежно встречается роковая женщина. Лучше Мари для такой летальной миссии – не придумаешь. Девочка моя! Ты украсила мой закат и вправе распоряжаться мной!
13 июня. Отчаянная, ослепляющая, душераздирающая боль! Тринадцатое – проклятое Провидением число. Я – бык, пронзённый шпагой тореадора. И это вовсе не аллегория, и не роль из сексуальных игр. Это правда, с которой невозможно смириться. Сегодня, когда мы баловались в постели, какой-то хрен начал названивать в квартиру Мари. С полсотни раз. Ему, понятное дело, никто не открывал – малахольный-то тюха-митюха в командировке. А потом хрен начал дубасить в дверь со всей дури. Реакция Мари была странной: она испугалась, не вышла к нему сама и меня удержала. Когда через полчаса придурок протопал по лестнице, Мари выглянула в окно и, ойкнув, отпрянула. Я глянул во двор и увидел какого-то молодого кавказца. Он шарил наглыми глазами по окнам дома. На мои расспросы Мари путанно и сбивчиво начала объяснять, что это их семейный приятель Арми. Он, мол, приглядывает за ней по поручению мужа. Её очевидные ложь и замешательство резали глаза. Понадобилось неистовое домогательство, чтобы подвигнуть Мари на исповедь. Наконец она покаялась: грешна, однажды факнулась с ним (мямля клиторальный был в долгом отъезде). И он ей не нужен, но дикарь её преследует.
На что я надеялся? Чего хотел? Изначально Марина воспринималась мной жизнеутверждающим ликующим потоком, струящимся с небес. Всё упрямее в этот водопад вплетаются креповые, траурные тона.
В молодости я своим талантом покорял женщин, врываясь в их души, пронзая их интимное ядро. Далее уже ничего не стоило, походя брать их тела и взламывать их «лохматые сейфы». Цинично? Да! Подло? Да! Мерзко? Да! Но так было. С ними. Нынче – со мной. Увы, чую, что начинаю приедаться Марине. Грядёт час, когда она…
14 июня. Сегодня у нас с рандеву по злачному ночному Среднегорску на комиссионные, что капнули из Лахти на мой счёт. Марина хохочет и уверяет меня, что я отстал от жизни: в городе, якобы, можно найти всё, что есть в Лас-Вегасе. Она тащит меня в какой-то злачный уголок. Уже слышу её звонок. Допишу позже…».
«Уже не допишешь, господин Бухвостов, – вздохнул Подлужный, завершив чтение дневника. – Такова жизнь. И смерть. Стоп, Алый! Забудь эти экзистенциальные штучки. Не до них. Тэк-с, ты же подчеркнул некоторые места в откровениях этого антисоветского дегенерата. Где они?»
И следователь принялся перелистывать записи в обратном порядке, отыскивая собственные пометки, аккуратно сделанные на полях карандашом.
«Ага! – через минуту пробормотал Подлужный. – Вот: «…семейный приятель Арми… Я глянул во двор и увидел какого-то молодого кавказца… Подарил Мари фамильную вещицу… золотая цепочка с кулоном в виде фигурки Тельца».
И Подлужный, не мешкая, набрал номер телефона Бойцова. Тот взял трубку где-то на десятом-одиннадцатом зуммере аппарата.
– Ты чего, Ляксей, всегда такой настойчивый? – сходу догадался Николай, даже не дождавшись отзыва инициатора разговора.
– Смотри, какой проницательный, – не поскупился на комплимент абонент.
– А то! – хмыкнул оперативник. – Хотя, невелика заслуга. Кроме тебя все остальные знают, что больше четырёх вибраций по телефону это…
– Моветон, – подсказал следователь. – Так ведь есть веская причина.
– Говори.
– Коль, помнишь, Зотов подметил, что на шее у Марины Алькевич не было никаких украшений?
– Ну?
– Зачитываю выдержку из дневника Бухвостова. Он, к твоему сведению, называл Марину «Мари». Слушай: «Подарил Мари фамильную вещицу, сохранившуюся от покойной бабушки – золотую цепочку с кулоном в виде фигурки Тельца».
– Всё?
– Не всё. Я по этому поводу ещё раз проведу осмотр в квартире Алькевичей и допрошу друга Бухвостова – Ситова. Попрошу его сделать зарисовочку, если он видел эту фиговинку. Он же художник. А ты…
– …А угро пошукает по местам скупок, озадачит, кого надо, – опередил его Бойцов. – Теперь всё?
– Теперь всё.
Теперь, в самом деле, было всё. Ибо заканчивались изматывающие по накалу две недели в вершающая их пятница. И Подлужный помчался на вокзал Среднегорск II, чтобы оттуда электричкой отправиться на «партийно-профессорскую» дачу. Туда он вёз не только своё сердце и гостинцы, но и ошеломляющее сообщение о том, что скоро станет прокурором.
Глава седьмая
1
Наконец и долгожданная встреча с семьёй! Как на месте молодого папаши-следователя, поступили бы обычные мужчины? Да всецело отдались бы беспечной двухдневной передышке: играли бы с ребятнёй, тискали жену, парились в баньке, рыбачили на утренней зорьке, резались в шахматы с тестем, хвалили за уху и знатную закусь тёщу…
В общем, вкусили бы толику безудержного наслаждения от радостного жизненного пирога. А перед отъездом тактически грамотный глава молодой семьи, в минуты интимного расслабления, проинформировал бы жену, а уж потом и родню о том, что на горизонте замаячили весомые перемены: переезд и деятельность на ответственном государственном посту. С последующим карьерным ростом! И тут же ублажил бы их, растолковав, что на данный момент – это перспективное… предложение. Но его надо бы обсудить всерьёз. И мнение супруги (а как вы думали!), чуть ли не решающее. И формулировочки выбрал бы помягче, поуважительней, поделикатнее.
Выдал бы по всем правилам семейной науки расчётливый мужчина залп свежих сведений «под занавес» – и в кусты, то есть – в город на предстоящую рабочую пятидневку. Пока-а бы в течение неё жена, тесть и тёща перемывали косточки отсутствующему кандидату в прокуроры, острота момента и спала бы.
Подлужный же, ввалившись через калитку в безмятежный идиллический деревенский уголок, как за ним и водится, с ходу всё испортил. Поцеловав жену, прижав к себе Сергуньку, взяв на руки Мишутку, он всех взбаламутил, выложив огорошивающую весть. Алексей беспечно и безапелляционно, как о деле давно решённом, заявил, что он со своим милым семейным выводком в ближайшем будущем переберётся на один прокурорский срок в Красносыльск.
– …Что? Красно-ссы-ыльск! – аж взвыла тёща Людмила Михайловна. – Да это ж дыра! – И как бы подтверждая сказанное, она, теряя светский лоск, под халатом в области поясницы поправила нижнее бельё. – Там только волкам жить, да оленям с вогулами. И туда Сергуньку и Мишутку? Не пущу!
– Да ты что?! – встала «на дыбы» и Татьяна, широко раскрыв, и без того огромные, чудесные синие-пресиние глаза. – Мог бы уж и шире тельняшку рвануть: «На Колыму!». Ты там, в городе, видимо, на жаре перегрелся?
– Красносыльск – практически край света, – отступил от «китайского нейтралитета»42 даже тесть Владимир Арсентьевич. – За ним уже республика Коми и Северный Ледовитый океан.
– Да вы не представляете, что это за сказочный край! – принялся расписывать северные красоты Алексей, заочно ознакомившийся с ними по книге «Среднегорская область». – Река Сылка, горы, грибы, ягоды, чистый воздух… Да что там воздух – озон! Олени…, – осёкся он, поймав гневный взор молодой супруги, и продолжал уже с меньшей патетикой. – Олени тоже есть. На самом севере района. Район же гигантский – половина Швейцарии. А квартира – трёхкомнатная, полногабаритная, в центре города.
– Ну и езжай в эту… тмутаракань, юный натуралист! – отбрила его жёнушка, измерив уничижающим взором. – Вечно ты, то в чёртову прокуратуру вступишь, то ещё куда-нибудь. Папа же хотел взять тебя к себе. Или мама бы пристроила. Так нет же, понесло по буеракам лазать да через трупы скакать.
– Приискали бы тёплое креслице, – степенно поддержал дочь отец. – Уж для зятька расстарался бы.
Профессор Серебряков за последний год резко продвинулся. Пошёл «в гору». Университетская кафедра экономики и планирования, которую он прежде возглавлял, в предыдущее десятилетие регулярно выполняла заказы областного исполнительного комитета по проблемам хозрасчёта, помогала верстать проекты регионального бюджета. С приходом к власти Горбачёва и с началом перестройки в стране, роль и значение академических институтов и научных проработок возросли. И нынешней весной Владимира Арсентьевича пригласили на постоянную работу в облисполком. Там он занял должность заместителя начальника планово-экономического управления. Входя в фавор, Серебряков мало-помалу менялся и психологически: стал резче в суждениях, независимее в поступках. Порой он пробовал подмять и Людмилу Михайловну, прежде безраздельно властвовавшую в семье.
Ссоры между молодыми иногда возникали и раньше, разрешаясь полюбовно. И всегда протекали наедине. Сегодня же Татьяна отступила от неписаного правила, высказав попрёки мужу прилюдно. Тот сдержался и не вступил в перебранку, сообразив, что сам спровоцировал конфликт. С кривой усмешкой он передал Мишутку тёще, силой подхватил упирающуюся Татьяну на руки и понёс её в избу-пятистенку, на ходу бросив: «Милые бранятся, только тешатся. Сами разберёмся».
В доме он усадил Татьяну на их кровать и без тени сомнений попытался поставить её на подобающую ступеньку – на уровень гордой, самостоятельной, но любящей, а потому послушной в стратегических вопросах супруги:
– Дорогуша, – сердито сузил глаза Подлужный, – то, что ты меня отчитала во всеуслышание, я переживу. Но ведь то, что рано или поздно я стану прокурором – не новость. Чего ж ты взбрыкнула?
– Ты выбирай выражения, милёночек! – отодвинувшись, тоном выше ответила ему жена. – Не на конюшне. И не запряг. Да, я знала, за кого пошла, но мы же не договаривались про этот… задрипанный Красносыльск.
– Я же тебе рассказывал, что молодых прокуроров поднабраться опыта отправляют на периферию, – пытаясь снизить эмоциональный накал, смягчал урезонивающую дидактическую интонацию Алексей. – Ну, ты, наверное, забыла, милая девочка моя. – И с этими словами он попытался обнять и поцеловать Татьяну.
– Говорить-то говорил, но не про такую тмутаракань, – раздражённо отстранилась жена, дёрнув плечом. – Надо же, что удумал – Красносыльск! Уму непостижимо!
– Танюша, не навек же мы туда. Прокурорский срок – пять лет. Там я себя зарекомендую, и въеду в Среднегорск на квадриге, запряжённой четвёркой белоснежных аргамаков, – старался муж пленить жену блестящими планами.
– Пять лет. Зато, каких пять лет! Мы ухлопаем лучшие молодые годы на эту глухомань, – вовсе не собиралась поддаваться та. – Сергуньке нужно учиться. Мы с мамой специализированную школу уже присмотрели. У него же способности. Об этом ты подумал? Здесь я выйду из отпуска, и меня ждёт должность начальника планово-экономического сектора на передовом предприятии. А там? Об этом ты подумал?
– Танюша! – с мужской нежностью и нетерпением погладил Подлужный супругу-недотрогу. – Разве принципиально где, главное, чтобы мы были вместе: ты, я и наши детишки. Я так по тебе соскучился, а ты глупые сцены устраиваешь. Давай лучше поцелуемся, – с бурно забившимся сердцем, потянул он любимую к себе.
– Да отстань ты от меня! – неприязненно отбросила его руки жена, вскакивая с кровати. – Целуйся со своим прокурорским мундиром! Он тебе дороже нас!
И жена непреклонной походкой вышла из дома.
2
Наступила глубокая ночь. В старинной деревенской избе, доставшейся Серебряковой Людмиле Михайловне по наследству от родителей, наступил обманчивый покой. Мнимым он был потому, что в спальне злобной раненой мегерой билась в кровати тёща.
Очередной выверт зятя взбесил её. Подлужного она «на дух не переносила», потому что тот «вечно что-нибудь да отчебучит». А нынче «этот дундук из Ильска» и вовсе замахнулся на самое святое. На то, что Людмиле Михайловне не свалилось с неба, а далось хождениями по мукам. Что она строила, холила и лелеяла долгие годы.
Будущая мама Татьяны, а некогда молоденькая деревенская девушка Лодыгина Людмила Михайловна, в середине пятидесятых годов века двадцатого перебралась в Среднегорск, завербовавшись, как тогда говорили, на авиационный завод. В те времена председатели колхозов неохотно отпускали работников. И трудоустройство на оборонное предприятие было одним из способов уехать в город.
Впрочем, для Людмилы и помимо вербовки основания к послаблению имелись более чем веские. Ведь её отец Михаил Лодыгин в Гражданскую войну воевал на стороне красных, являлся активным участником коллективизации, работал председателем сельсовета. В сорок втором, несмотря на бронь, ушёл добровольцем на фронт. Ушёл вслед за двумя сыновьями, павшими под Сталинградом смертью храбрых. Вернулся инвалидом – на одной ноге. И вновь возглавил сельсовет. Для наследников таких героев Советская власть добра не жалела.
На заводе Людмилу увлекла кипучая молодёжная работа. И она пошла сначала комсомольской, а затем и партийной стезёй. В конце пятидесятых годов на районной партконференции Лодыгина познакомилась с перспективным научным работником Владимиром Арсентьевичем Серебряковым. Тот обращал на себя внимание какой-то сановной статью, умением ненавязчиво и в то же время элегантно ухаживать.
Вечером, по окончании мероприятия, Серебряков любезно предложил Людмиле подвезти её до дому в собственном новеньком «Москвиче». Планировавшаяся краткая поездка обернулась романтическим полномасштабным вечерним круизом по городу с ужином в ресторане – по советским меркам той поры научный работник был весьма и весьма состоятелен.
Серебряков не имел родственников. «Круглый сирота, – неловко улыбаясь, пояснял он. – Родители трагически погибли, когда я был совсем маленьким». Профессор особо не распространялся о себе.
Зато явью была однокомнатная квартира, которую занимал Владимир Арсентьевич. Людмила же имела комнату в коммунальном жилье. И когда она поженились, у них возник вариант с обменом жилья, в результате которого молодожёны обзавелись солидной «двушкой». Впоследствии они и ещё «расширились».
Созданная семья оказалась прочной, и в ней в начале шестидесятых родилась девочка, окрещённая Татьяной. Вот так, «по камешку» собирала своё семейное счастье Людмила Михайловна. А одним из «кирпичиков» в возводимое Серебряковой здание должен был стать «понятный, послушный, весь свой соседский паренёк Димочка Озеров». Тем более что отец потенциального жениха был заместителем директора авиазавода.
И всё было бы отлично, если бы не «понесло в гололёд» всегда такую рассудительную и уравновешенную Татьяну, «подавшую заявку» на Подлужного.
– Танька, да ты обалдела! – в одночасье улетучились с её вышколенной мамаши хорошие манеры. – А как же Димочка? – стенала она, сдавливая пальцами виски. – Да ты спятила!
– Ничего не спятила, – сердито парировала материнский выпад дочь. – Дима – моя ошибка.
– Ошибка! Чем же ты раньше думала?! – взвыла рассерженная родительница. – Жжж… Мягким местом?
– Раньше я, дорогая мамочка, – в тон ей, не без желчи отвечала Татьяна, – знала про любовь из кино да из книг. Да глядела на вас с папочкой и Димой. Вот и думала, что любовь, как тихая вода под лежачий камень… А она-то, оказывается, как вспышка солнца!
Так в хитроумно расставленную Людмилой Михайловной ловушку на крупное, но выдрессированное и безобидное животное в виде Димы Озерова нежданно-негаданно угодил дикий рысёнок: и не выгонишь запросто, и пристрелить закон не позволяет. А надо бы – ибо, того и гляди, хищник самою загрызёт.
И ведь как в воду глядела Людмила Михайловна. Хоть Серебряковы тогда и уступили дочери, выдав её за Подлужного. Хоть и выделили молодым лучшую комнату в профессорской квартире. Только семейная идиллия длилась недолго. Очень скоро Алексей всем «показал когти и зубы».
В тот день в гости к Серебряковым пожаловали родственники Людмилы Михайловны – её средняя сестра Ирина Михайловна Оборотова с мужем, сыном и снохой. Хозяева, молодожёны и визитёры уселись за экспромтом накрытым столом на просторной кухне. Получилось четыре супружеских четы.
Сын Ирины Михайловны – Анатолий Оборотов – чрезвычайно тучный для двадцатисемилетнего возраста мужчина, вскоре завладел вниманием застолья. Он принялся похваляться на тему о том, как ему удалось заполучить румынское красное вино «Рымникское», от дегустации которого хозяйка пришла в восторг.
– Тёть Люд, щас ежели не подсуетишься, то и дефицит – мимо кассы, – фанфаронисто распространялся Анатолий, наполняя бокалы дам и тесня посуду на столе выпирающим животом. – А у меня, где надо – схвачено. Само собой – не за так. Ты – мне, я – тебе. Без фарцы ж 43 никуда. Щас же хорошее детское питание рвут из рук. Оно ж за счёт госдотаций дешевле воздуха. Через тройной обмен винишко и достал. Чистенько. Комар носу не подточит. Хочешь жить – умей вертеться. Верно, тёть Люд?
– Д-да, – буркнула та, недовольная собственной оплошностью, спровоцировавшей племянника на глупую хмельную откровенность.
Она даже губу прикусила, поскольку возглавляла орготдел горкома партии. Той самой партии, что впервые в истории человечества провозгласила: доминионы (союзные республики) должны прогрессировать быстрее метрополии (Россия). Той самой партии, что пренебрегала ситуацией, при которой рынок товаров народного потребления окраин превосходил предложение ширпотреба трудящимся в имперском центре. Той самой партии, что усердно развивала в Российской Федерации преимущественно тяжёлую, среднюю промышленность да военно-промышленный комплекс в ущерб продукции повседневного спроса.
Ответственный партработник уже была и не рада нечаянно возникшему обмену мнениями на щепетильную тематику. Разговор принял неожиданный и не для всех желательный оборот. Неформальное застольное общение прервалось. Пересуды стихли. Недолгую тишину нарушали лишь покашливания и глухой перестук вилок о посуду. Пока с отповедью не высунулся Подлужный.
Вместо того чтобы «проглотить» неуместную полупьяную болтовню, он отреагировал не по ситуации остро. Не для свойской компании. Алексей с негодованием заявил:
– Мы с Таней эту… пить не будем!
– Эт-то… почему же? – не сразу и с гонорком осведомился Анатолий, уже переключившийся на пельмени и бросая их в свою безразмерную утробу не пережёвывая. Так гигантский удав заглатывает лягушек.
– Да потому, что мы в спекулянтском пойле не нуждаемся.
– Алёша, – стыдливо покраснела Татьяна, которая была беременна Сергунькой, а потому питиё и в мыслях не держала. – Ты за меня, пожалуйста, не решай. Я сама найдусь, что сказать и как поступить.
– И ещё, милый зятёк, – подала сердитый голос тёща, – выбирай, пожалуйста, выражения. Вокруг – дорогие нам с тобой люди.
– Я называю вещи своими именами, – пожал плечами Подлужный. – Спекуляция – она и есть спекуляция.
– Не спекуляция, а фарцовка, – перестал глотать пельмени Оборотов. – Весь цивилизованный мир этим занимается и живёт припеваючи. А разлюбезный развитой социализм даже туалетную бумагу в дефицит превратил. Так теперь что? Из-за некоторых недоумков мы как папуасы без подтирки будем жить? Пейте «Рымникское», господа-товарищи, – символически обвёл он поднятым бокалом застолье. – Пейте и в ус не дуйте. И ты, Танечка, – ободряюще ухмыльнулся он невольной компаньонке.
– А я сказал, что мы в спекулянтском пойле не нуждаемся! – повысил голос Алексей. – И ты ни мне, ни моей жене не указ.
– Да ты кто такой? – выпучил хваткий ловкач на Подлужного наглые глаза. – Танечкой даже Людмила Михайловна не помыкает…
– Я её муж, – заиграл желваками на скулах Алексей. – А муж и жена – одна сторона.
И под всеобщее оцепенение он эффектно вылил вино из налитых для молодой пары фужеров в раковину. Ей-богу, городничий из гоголевского «Ревизора» со всей кликой выглядел менее оторопело, нежели разговевшиеся было свояки.
– А, я понял, – проняло Оборотова, который только-только познакомился с Подлужным. – Ты же этот… юристик недоделанный! Павлик Морозов! Ну, беги, беги, закладывай нас с тётей Людой лягавым! Продавай за тридцать серебряников!
На кухню повторно наползла предгрозовая атмосфера тишины. Алексей встал, скрипнув стулом, и вслух размеренно сосчитал до трёх. Тем самым он демонстрировал, что контролирует себя и пребывает в здравом памяти и рассудке. Закончив счёт, Подлужный элегантным жестом изобразил, что он поправляет узел воображаемого галстука у себя на шее. «Подтянув галстук», он хладнокровно закатил увесистую оплеуху мордастому Оборотову, прервав чавканье проныры.
– Ах, ты, падла! – давясь не дожеванным пельменем, уже не выбирал парламентских выражений тот, вскакивая и сгребая животом посуду. – Ща я тебе скулу-то набок сверну, охвосток поросячий!
– Да я тебе вперёд сверну, спекулянт недобитый! – в пику тому выкрикнул «незаконченный юристик».
Перегнувшись через стол, они ухватили за грудки друг дружку. Теперь уже заохала, заахала и запричитала вся родня, растаскивая драчунов. Всей гурьбой они кое-как разняли задир.
– Я ничуть Анатолия не одобряю, – поправляя на себе платье, тяжело дыша, проговорила хозяйка. – Только мордобоя в нашем доме испокон веков не было. И не будет. Я попрошу тебя, Алексей, извиниться за своё поведение.
– Так оно, – в унисон ей откликнулся Владимир Арсентьевич, изменяя традиционному нейтралитету. – Ты… играй-играй, а рукам воли не давай.
– Постыдился бы! Ещё в университете учится! Юристы – они все такие! С ними связываться, что плевать против ветра!
Это сплочённо поддержали хозяев жилища гости в лице Ирины Михайловны, а также её мужа и снохи.
– Кха, кха…, – откашлялся Анатолий, выжидающе оправляя разорванную рубаху.
– Я? Извиняться перед этим… типом?! – возмутился Подлужный. – Да ни за что! Сам напросился. Перед остальными я извиняюсь за… склоку. А перед ним – ни за что! И потом, пощёчина – не мордобой, а мера нравственной и социальной защиты от… негодяев.
– В нашем доме я драчунов не потерплю! – была непреклонна Людмила Михайловна. – Попрошу извиниться перед Анатолием.
– Покрываете спекулянта, тёть Люд? – ехидно подражая Оборотову, осклабился зять. – Вы – коммунист или забронзовевшая партийная бонза? Молчите? Что ж, коль на то пошло, мы вас избавим от своего присутствия. У меня, кстати, есть на примете приличная комната.
И в наведённом им подавленном безмолвии Подлужный отправился в комнату молодых. Паковать вещички.
Людмила же Михайловна, под влиянием момента, сгоряча попробовала было прозондировать вопрос о разводе молодых. Однако от дочери она получила такой яростный отпор, что сочла за лучшее прикусить язычок.
И вот нынче зятёк, не впервой, «принялся за старое». «Как слон в посудной лавке, – ворочалась в кровати Людмила Михайловна. – Не-е-ет, надобно слить его, как дерьмо с унитаза!»
3
Не спалось не только Людмиле Михайловне. На ритмично тикающие часы-ходики, отмерявшие третий час ночи, уж в который раз нервно посматривала её дочь.
«Если вам не спится, попробуйте посчитать до трёх. Максимум – до полчетвёртого», – невольно пришла старая шутка в голову Татьяне, которая так и не сомкнула глаз. Неподалёку мерно сопел носиком Сергунька. Он устроился с отцом на узкой кровати. Сынишка безмятежно закинул руки и ноги на папу. Вот в такой позе его и сморил сон.
Алексей, допоздна игравший с детишками, тоже давно погрузился в мир сновидений. Дыхание его было неслышным. Хотя бы малейшее движение тела невозможно было уловить глазом. Посторонний мог подумать, что он впал в анабиоз. Здоровый мужской организм запросто обеспечивал жизненно-важную функцию.
Младшенького Татьяна уложила с собой на широкую кровать. Хотя он тоже просился к папе с братишкой. Сейчас у Мишутки наступила быстрая фаза сна, ибо наблюдалось едва уловимое движение век и мелко-мелко подёргивались ножки.
А вот сама молодая мама, вопреки разнообразным ухищрениям, не могла расслабиться – настолько её расстроил семейный конфликт. Она в сотый раз укрыла одеяльцем беспокойного сынишку. И, вероятно, в такую же по счёту попытку, наконец, погрузилась в историю своей любви к Алексею, которая рождалась ох как противоречиво.
Мужчины и женщины – два различных мира. В том числе и в
сфере психологии. Так, для сильного пола (творчески интерпретируя Канта) прекрасные создания значимы в качестве «вещи в себе». Они дорожат ими за лицо, фигуру, голос, улыбку, смех, нежную натуру. То есть, за фактуру и её наполнение. Упрощённо говоря. «За собственно аргумент», – подвели бы итог трезвомыслящие физики в отличие от лириков.
Что до самих фемин, то для них кавалер, в конце концов, это «вещь для меня». Они выбирают их за то, в чём они проявляются – за комплименты, цветы, дары, профессиональные достижения, феноменальные результаты, успех и общественное признание. «За функцию, которую производит аргумент», – прозаично подытожили бы неромантичные математики. И кому же ещё знать, как не прекрасным созданиям, что большу-у-ущий аргумент – отнюдь не стопроцентная гарантия искомого ими результата.
В стадии дикости человечества – это могучий вождь племени, сокрушающий хребет саблезубому тигру и приносящий в большую родовую семью сладкое мясо антилопы. В средневековье – благородный рыцарь, повергающий ниц турнирных соперников ради права преподнесения розы прекрасной даме. В эпоху первоначального накопления капитала – буржуа с туго набитой мошной, благодаря которой легковесные вертихвостки наделяются чудодейственной способностью приобретать все блага мира. В эру социализма… Ох уж этот социализм, что до века двадцатого существовал исключительно в воззрениях утопистов Мора, Оуэна и классиков марксизма-ленинизма. Социализм, воплощение которого, до Советского Союза, никто в объективной реальности не лицезрел и не ведал «с чем его едят»…
Так уж выпало, что Татьяна Подлужная родилась при экспериментальном социализме советского типа. Семейный быт, окружение семьи Серебряковых, а также нравы, господствовавшие в недрах провинциального советского общества семидесятых годов, выработали в воззрениях профессорской дочки эталон настоящего мужчины. Согласно её представлениям новый человек – это обязательно преуспевающий интеллектуал (как её папа), но, вместе с тем, и высокодуховный борец за счастье всех людей на Земле. Обобщённо говоря, это был своеобразный симбиоз новоявленных Павки Корчагина и Юрия Гагарина, Фиделя Кастро и Че Гевары, Женьки Столетова44 и Юрия Антонова, но «подредактированный» реалиями потребления хлеба насущного в условиях советской действительности.
И в этом плане Татьяне как будто повезло, поскольку всё детство и юность её неизменно сопровождал надёжный друг – Дима Озеров. К двадцати годам он превратился в высокого и красивого парня, по которому вздыхали десятки сокурсниц экономического факультета. Вот только искры, дерзновенности в нём не хватало.
…А тут объявился несносный ниспровергатель авторитетов Подлужный. Профессорскую дочку он впечатлил. Но не обаял. Тяготение Подлужного было столь же противоречивым, как и два полюса магнита. Будучи невысоким, он умел неподражаемо и захватывающе уводить слушателей в «заоблачные выси». Настораживающая оригинальность и непривычность суждений уживалась в нём с неожиданно добрыми и бескорыстными поступками. Даже его ясно-зелёные глаза, непривычно контрастируя, горели на фоне румяно-смуглых щёк и тёмных волос. Соответственно этому Татьяну натура Алексея одновременно привлекала и отталкивала. Импонировала и раздражала. Интриговала и внушала опасность.
Именно такие несовместимые чувства разом овладели профессорской дочкой, когда она впервые увидела Подлужного на трибуне. «Да-а, этот парень – не натасканная циркачом Дуровым болонка, как прочие, – подумалось ей. – Это дерзкий котище, который гуляет сам по себе. Одарённый. Прости, милый папочка, но мозгами даже ты до него… Конечно, пока это диковатое животное, но потенциал-то у него огромный. Жаль, что моментами отдаёт провинциализмом и неотёсанностью. Однако ж, при цивильной светской женщине он вполне может стать, что называется, «комильфо»45.
В результате Татьяна отдалась новому чувству, выйдя замуж за Подлужного. И привела избранника из студенческого общежития в профессорскую квартиру в «одних трусах» (как иронизировал Алексей). И принялась «ковать железо, пока горячо», ваяя из молодого мужа светского человека. И тот во многом двигался ей навстречу.
Идиллия длилась недолго – до оплеухи, которую Подлужный «навесил» спекулянту Оборотову. И тотчас хотел увести молодую жену «на свободу». Однако Татьяна оказалась практичнее его.
На следующий день после семейного скандала она отправилась к тётке Анне, которая души не чаяла в племяннице и питала глубокую симпатию к Подлужному. Анна Михайловна жила одиноко в собственном доме, который построила вместе с мужем в начале шестидесятых годов на территории частного жилого массива. Муж у Анны Михайловны умер. Детьми судьба её тоже обделила. Зато по живому семейному общению она истосковалась.
Выслушав Татьяну, тётка, известная своей прямотой, коротко резюмировала по поводу Оборотова: «Деляга и рвач. Поделом ему Алёша навесил! Тут и думать нечего: перебирайтесь ко мне и живите, как у себя дома».
Молодожёны дружно прожили с Анной Михайловной два года. Там у них родился и первенец Сергунька. Но в дальнейшем дом тётки Анны попал под снос: на месте частного жилого сектора стали строить высотные здания. На четверых им предложили хорошую трёхкомнатную квартиру. Да вот же незадача: Подлужный, вечно рвавшийся к независимости, «через колено» уломал-таки жену и тётушку «на разъезд». В итоге Анна Михайловна и молодые получили по однокомнатной квартире.
И вот, минули годы, а муженёк ничуть не изменился. Он снова принялся «крушить налево и направо». А ведь если бы Татьяна сразу поставила его на место, то и нового «ультиматума Подлужного» не случилось бы. Вот почему текущей беспокойной ночью она решила не уступать зарвавшемуся Алексею. Единственное, молодая мама терзалась в выборе «средств отрезвления», которым стойко препятствовали «два главных обстоятельства её жизни». Каждое из этих «обстоятельств» сейчас сопело носиками-курносиками в постели. И каждое из них было выше жизни Татьяны.
