Олег Владимирович Фурашов
Хирурги человеческих душ
– Кхе… Не надо схоластического теоретизирования, – недовольный тем, что его перебили, да ещё втягивают в сложную философскую ахинею, резко возразил Сясин. – А у меня – конкретика. Наша партия делами и историческими свершениями доказала свою правоту. А вы пыжитесь, подрывая её авторитет! Это же он, Константин Ефимович, – апеллировал Сясин уже к прокурору области, – направил информацию в обком на секретаря по идеологии Башмачникова. До сих пор не расхлебались…
– Вот где собака зарыта! – не слишком церемонился в подборе слов вспыльчивый Подлужный. – А чего ж ваш Башмачников в обход законной очереди приобрёл финский гарнитур в Гормебельхозторге, а?! Вот такие, как он, и отсекают в людях истинно вечное. И подрывают веру в социализм…
– Довольно, товарищи! – в весьма резкой форме оборвал пикирующиеся стороны глава надзорной инстанции. – Подлужный, вы всё-таки выбирайте эти… метафоры поприличнее. И на два тона ниже.
– Я согласен, – кивнул Алексей. – Тогда и другим на два тона ниже.
– По данному случаю, Ладомир Семёнович, я, пожалуй, с тобой не вполне соглашусь, – деликатно остудил Купцов и пыл заместителя, при этом строго погрозив пальцем Подлужному. – То, что дипломатичности нашему следователю явно не хватило, спору нет. Так ведь и Башмачников, чего уж греха таить – в кабинете сейчас все свои – выглядел в той истории неблестяще.
– Между прочим, Константин Ефимович, – вновь не сдержался Алексей, – на следующей неделе я иду в обком на заседание партийной комиссии. Там будет рассматриваться моя информация по этому случаю.
– Даже так? – прикусил губу Купцов.
– Буквально перед выходом к вам мне оттуда позвонили.
– Что ж, попрошу вас, Алексей Николаевич, о результатах незамедлительно доложить Двигубскому, а уж он пусть выйдет на меня.
– Есть! – по-военному ответил Подлужный.
Стало тихо. Купцов налил в стакан воды из графина и промочил горло. Затем вполне миролюбиво и спокойно подытожил: «Вам, Вадим Данилович и Алексей Николаевич, спасибо и до свидания. А вас, Ладомир Семёнович, я попрошу остаться. – И оценив «хвост» произнесённой фразы, прокурор ухмыльнулся и закончил: – Н-да… Довели. Из-за вас заговорил по образу и подобию группенфюрера Мюллера».36
5
Едва Алексей и Потыквеоком покинули кабинет, как прокурор области не преминул упрекнуть своего заместителя:
– Ну, чего ты, Ладомир Семёнович, начинаешь? Ведь хорошо сидели.
– Да этот Подлужный, Константин Ефимович, заколебал уже! – оставил всякую дипломатию тот. – Молодой да ранний. Без году неделя в органах, а уже на партию замахнулся.
– Вы Башмачникова-то с партией не путайте, – выдал резонный совет Купцов. – Я его как облупленного знаю. Тоже из молодых да ранних – ещё и сорока не стукнуло. Прямого производства не нюхал. Блатник. Типичный выходец из комсомольских функционеров. Ему бы образцом для подражания быть, а он сам нарушению законов потворствует.
– Так этот салага от Башмачникова на партию, на социализм перекинется, – гнул свою линию Сясин.
– Проблемы социалистического строительства, вы не хуже меня знаете, – отмахнулся Купцов. – Я сейчас – о другом. Честно признаюсь: ярым борцом с привилегиями для партаппарата никогда не был. Духом слаб, чего уж там… Но себе нарушать закон никогда не позволял. Потому принципиальность этого выскочки, как вы соизволили выразиться, мне симпатична.
– Константин Ефимович, – подобно борову, роющему яму, закрутил головой Сясин, – рано или поздно этот… вас напрямую подставит. Гарантирую! – угрожающе завершил он тираду.
– Я вам, Ладомир Семёнович, первому скажу, – неожиданно привнёс новую струю в переговоры руководитель. – На последнем собеседовании в Москве мне прямым текстом сказали: на второй срок не назначат. Староват уже. Пора на заслуженный отдых.
– Опля! – непроизвольно вырвался у Сясина почти восторженный возглас.
– А новые времена требуют свежих кадров, – мимолётно скривившись от прорвавшейся искренности собеседника, продолжал размышления вслух Купцов. – Я и подумал: быть может, такие вот подлужные – и есть та поросль, что принесёт пользу стране. Свершат то, что я должен был сделать, да не сделал.
– Заблуждаетесь, Константин Ефимович! – понятно от чего воспрянул духом Сясин. – Дурь он принесёт!
– А вот у меня иная точка зрения, – проронил прокурор области.
Ему не нравился характер обмена мнениями. Потому он сознательно ещё раз сменил тематику:
– Кстати, Ладомир Семёнович, наслышан я, что у Обиходова шикарные загородные апартаменты. Не приходилось мне там бывать. А ты что скажешь?
– Мля-мля, – от неожиданности едва не подавился слюнями тот.
Купцов же неожиданно по-мальчишески подмигнул заместителю. Константин Ефимович прекрасно знал, о чём спрашивал. И на чём можно было подловить Сясина. От уловки руководителя тот буквально осел, как снег на апрельском солнце. И не найдясь, что ответить, ушёл, сославшись на неотложные дела.
О том, что так выбило Сясина из колеи, повествование впереди.
6
Время для позднего вечернего кросса всё же выкроилось. Истекал четверг. И Подлужный, совершая пробежку по лесополосе вдоль железной дороги, предвкушал завтрашнюю встречу с женой и детьми в загородном доме. На «партийно-профессорской» даче, принадлежащей профессору Серебрякову и его супруге – заведующей орготделом горкома партии Людмиле Михайловне. Ведь Алексей был счастливо женат на их дочери Татьяне, подарившей ему двух сыновей: старшего – Сергуньку, и младшего – Мишутку.
Любящий отец и муж изголодался по общению с мальчишками и по женской ласке. И поначалу его мысли беспорядочно перепрыгивали с одного объекта любви на другой, но затем всё же сосредоточились на маленьких существах. Тем более, что у Подлужного были замечательные сыновья.
Сергунька в семье Подлужных появился семь лет тому назад. И оказался необычайно одарённым – в плане интеллектуальных задатков. Уже в полгода первенец начал говорить. Причём «стартовал» он отнюдь не с общепринятого «мама». В связи с этой «неувязочкой» Алексей в дружеской компании любовно подшучивал над Татьяной:
– Представьте себе моё полуобморочное состояние, – иронизировал он в окружении близких людей, – когда вместо долгожданных «папа» или «мама», я услышал многозначительное «дя-дя»! С тех пор меня не покидают сомнения, – сценически талантливо сетовал «непутёвый» папаша под тихий понимающий смех родни.
– С твоим апломбом капелька сомнения не повредит, – парировала его шутку с гордостью и безгрешностью молодой матери Татьяна.
– Моя дочь выше подозрений!37 – горделиво изрекала известный и несколько подправленный афоризм тёща Людмила Михайловна.
– Чей бы бычок ни прыгал, а телёночек-то наш! – нежно целуя внука, категорично «прекращала прения» мама Алексея под дружный и теперь согласованный хохот собравшихся.
Ещё не достигнув и годовалого возраста, Сергунька уже говорил осознанными краткими предложениями. Иногда, заигравшись, он нечаянно мочился в штанишки и тогда бодро «докладывал» матери: «Моки штуки!». Это означало, что штанишки мокрые и их надо бы сменить. Если же такая младенческая промашка случалась с малышом в присутствии отца, то бутуз начинал слезливо кукситься, ибо папаша воспитывал его построже.
– Ай-яй-яй! – стыдил сынишку Алексей. – Нехорошо. И не плач – ты же мужчина!
– Я и пачу, амо пачеца! – катилась безгрешная слезинка по пухлой щёчке малыша. – И пачу, амо пачеца!
На взрослый язык это переводилось так: «Я не плачу, само плачется!». При этом досадовал Сергунька на собственную слабость, а не на отца. Папу, вопреки взыскательности последнего, он обожал.
По мере взросления, детский пытливый умишко Сергуньки постоянно и неустанно постигал мир. Однажды на прогулке Подлужный катил коляску, в которой сидел сынишка, вдоль длинного забора. Татьяна шагала рядом с ними и прислушивалась к диалогу двух любимых мужчин.
– Папа, ето сто? – любознательно осведомлялся мальчик, показывая пухленьким указательным пальчиком на мелькающие штакетины.
– Забор, – был по-мужски лаконичен отец.
– А ето? – не оставлял его в покое малыш, глядя на «хоровод» штакетин.
– И это забор, – делился опытом наставник.
– А ето? – дивился нескончаемому потоку ограждения Сергунька.
– То-же за-бор, – интонационно внушал наследнику Подлужный.
Наконец изгородь оборвалась. Вплотную к ней, точно принимая своеобразную эстафету, стояли рядком мужики, уже «сообразившие на троих».
– И ето забол! – реабилитируясь перед папой, глубокомысленно обобщил Сергунька, тыча пальчиком в направлении выпивох.
Услышав его умозаключение, всегда выдержанная Татьяна засмеялась, подобно невоспитанной девчонке, забыв прикрыть ладошкой рот. Подлужный также расхохотался.
– Умница ты моя! – вытирая слёзы, набежавшие на глаза, расцеловала мама в щёчки сынишку. – Уж они-то однозначно – забор. Шпалы дубовые.
– Кон-конкретность дет-детского сознания, – сквозь смех, с научных позиций разъяснял Алексей жене логический феномен мышления малыша.
– И ето забол! И ето забол! И ето забол! – довольный произведённым эффектом, уже балуясь, показывал маленький шалун на спешащих мимо них прохожих.
На третьем году жизни сына Подлужный подарил ему кубики с картинками, на которых были нарисованы буквы, иллюстрированные соответствующими предметами. Трёх уроков хватило с лихвой, чтобы Сергунька овладел азбукой. Тогда Алексей к кубикам добавил книжку «Весёлая азбука». Тех же трёх сеансов чтения оказалось достаточным, чтобы Сергунька запомнил наизусть незатейливые стишки.
После этого участие отца в этом процессе оказалось излишним. «Бэ, – поочерёдно тыкал пальчиком смышлёный малыш в стилизованные изображения букв, стараясь внятно выговаривая каждое слово. – Беге-мот лазинул лот, бул-ку плосит беге-мот. Цэ. Цапля ва-азная, носаа-тая, це-лый день стоит как статуя. О. Ослик был узасно зол. Он узнал, сто он осёл».
Вскоре шустрый мальчонка уже читал. Как-то раз на прогулке старшей ясельной группы он, глядя на вывеску, важно произнёс: «Пла-дук-ты – Пладукты». Изумлённая воспитательница Вера Ивановна, вопреки поговорке, не приняла глас младенца за истину: ребёнок элементарно запомнил общеизвестное слово. По той же причине не убедили её и оглашённый воспитанником в ходе дальнейшего променада аншлаг на «Доме быта».
Объяснимый скептицизм опытного педработника оказался подорванным при посещении бассейна-лягушатника. Потому что там маленький грамотей углядел и громогласно, на свой лад прочитал надпись с обратной стороны запасных стеклянных дверей: «дохы в зоп». Введённая в кратковременное замешательство, Вера Ивановна заглянула на лицевую сторону двери и потрясённо прочитала: «Пож. выход». Лишь это нестандартное доказательство сломило её предубеждение. Подобное не отрепетируешь.
– Дохы в зоп! – хохотала воспитатель, рассказывая о дневном «происшествии» Алексею и Татьяне, забиравшим сына из яслей. – Надо же! Сколько живу, а эдакого дива ни один оголец не преподносил. А ведь ему ещё и трёх нет.
– Это ещё что, – невозмутимо ответил Подлужный. – Мы однажды проходили мимо «Трикотажоптторга». Так Серёжа, знаете, как прочитал? «Три Кота Зоп Торг». Я, само собой, принялся допытываться: откуда в его лексиконе взялось уличное слово «Зоп». А он мне так снисходительно и растолковал: «Да у нас Вася Кыцкин всегда так говолит».
– Ха-ха… Угу, – смущённо оглядевшись по сторонам, сквозь смех призналась Вера Ивановна. – Есть у нас в группе… Вася…
В четыре года отец обучил Сергуньку игре в шахматы, а в пять лет тот «негостеприимно» обыграл Колю Бойцова, заглянувшего к Подлужным «на огонёк». Николай счёл проигрыш за случайность и целиком отнёс его на недооценку партнёра. После фиаско сыщика и во второй партии, сыгранной им уже всерьёз, на Николая было смотреть и смешно, и жалко. Он имел столь обескураженный вид, как если бы в магазине самым бесцеремонным образом обвесили и обсчитали инспектора ОБХСС.38
Другим рос младший сын Подлужных – Мишутка. Хотя говорить о нём одновременно и проще, и сложнее: семь месяцев – чересчур малый срок даже для самых предварительных выводов и суждений. Меж тем самобытность мальца уже угадывалась. Наперекор инструкции-наставлению, которой после рождения младенца снабдила Татьяну участковый врач-педиатр, Подлужный-младший начал «держать головку» немедленно после рожденияна, а не на второй месяц, как то предписывали незыблемые медицинские каноны. В четыре месяца он начал самостоятельно садиться. Ползать он не то что недолюбливал, а презирал это недостойное человека занятие. Потому малыш дерзко «перепрыгнул» через «черепаший» этап и в полгода уже вставал и дерзко вышагивал по детской кроватке, цепко хватаясь за обрешётку и перильца.
В ту пору ему досаждали режущиеся зубки. Однако Мишутка неохотно прикусывал ими пластмассовые игрушки и специально купленное резиновое кольцо. Зато, поднявшись в кроватке, с удовольствием мусолил деревянные поручни, напоминая уморительного и симпатичного бобрёнка.
Контрольную группу сверстников по физическим показателям Мишутка опережал на полтора-два месяца. «Весь в деда», – говорила про него мама Алексея. Во всём же прочем он рос обычным мальчиком, если не считать его повышенной двигательной активности. В отличие от усидчивого Сергуньки, с которым в младенчестве Подлужные горя не ведали, младшенький не давал родителям и секунды покоя. Он вечно к чему-то тянулся, куда-то лез, чего-то требовал. Но при всём при том был чрезвычайно общительным и обаятельным ребёнком. Обожал, чтобы папа водил его на ножках, хватаясь за отцовский палец.
Такими вот разными, но одинаково любимыми сыновьями вознаградила жена Подлужного. И не мудрено, что он по ним жутко соскучился. Что касается мужской жажды Алексея по Татьяне, то эта тема настолько очевидна, что не нуждается в раскрытии.
7
Подлужный и Бойцов сидели рядышком за столом в кабинете следователя и изучали свежий совместный обзор областного УВД и облпрокуратуры за второй квартал текущего года о нераскрытых убийствах и лицах, пропавших без вести. Первый раздел документа они одолели без сучка без задоринки за четверть часа. Однако в конце второго, когда Николай уже «отвалился» на спинку стула, Алексей вскрикнул так, точно ему шило вонзили в известное место.
– Ты чего?! – сценично всполошился сыщик. – Аль блохи завелись?
– Николя-а-а! – игнорируя дурашливый тон приятеля, задохнулся от пронзительной догадки Алексей. – Читай! Вот тут. Видишь? Пропал некто Бухвостов Лев Александрович, 1937 года рождения.
– И чего?
– А то, что живёт он… Вернее, числится проживающим в квартире шестьдесят три дома двадцать четыре по улице Швецова.
– Ну?
– Баранки гну! Там же живёт и Алькевич Борис Семёнович. В квартире шестьдесят один. То есть, судя по нумерации, жильё Алькевича располагается этажом выше. Стало быть, это третий и четвёртый этажи. Занятное совпадение?
– Более чем, – сморщил лоб Николай, прокручивая в уме варианты. – Ну-кась, пробью я через УВД, кто по Бухвостову заяву накатал?
И сыщик принялся вращать диск телефона. Через пять минут он уже знал, что заявление подал некто Ситов Жан Леопольдович, член Союза художников СССР. Потому разыскник помчался его допрашивать.
– Ну, чё, Ляксей, – выдал Бойцов от выхода, – что там вякал твой Платон? Ищу человека?
– Не Платон, а Диоген39, – проронил ему вслед Подлужный.
Но сыщик его уже не слышал. Алексея это не очень расстроило. Он тоже спешил. К Двигубскому – за санкцией на производство обыска в квартире Бухвостова.
8
Подлужный, Бойцов, девушки-практикантки и управдом со слесарем, вскрывшим входную дверь квартиры Бухвостова, ступая, словно по тонкому льду бездонного водоёма, гуськом «просочились» внутрь. На вошедших пахнуло запахом нежилого. Просторное бухвостовское «бунгало», переоборудованное из трёхкомнатной в двухкомнатную квартиру с кухней, представляло собой типичную неухоженную и заброшенную холостяцкую «берлогу». Это ощущение усиливали сопутствующий запах табака, не выветривший до сих пор, бутылки из-под спиртного, а также полное отсутствие хозяина. Зато нетривиальным для советского человека оказалось наличие взамен гостиной большой мастерской, уставленной мольбертами с подрамниками.
– Ё-пэ-рэ-сэ-тэ! – шепнул Николай Алексею, едва заглянув в мастерскую. – Марина!
И впрямь! С листов ватмана, картона и холстов на самозваных гостей завлекающе взирала Марина Алькевич! Десятки Марин! В виде первичных эфемерных набросков, как пробы пера; затем – в форме эскизов, более глубоких зарисовок и этюдов, раскрывающих общий замысел художника; и наконец – воплотившихся в нескольких законченных миниатюрах.
В углу, тыльной стороной к посетителям, размещался холст внушительных размеров. Обогнув мольберт, Подлужный вздрогнул, потому что с полотна на него маняще смотрела концентрическим взглядом… живая Марина! Вернее, почти как живая.
Мастер изобразил её обнажённой и во весь рост. Молодая женщина, правда, прикрывала грудь и лобок руками, но даже на картине она эту тягостную обязанность исполнила не так, как прячут перси и прочие прелести красавицы, застигнутые в будуаре врасплох. Отнюдь… Пальцы она развела столь ловко, что были видны спелые соски её сладких грудей, а из-под лобкового пушка вишнёво темнело то, на что располагал правом избранный счастливчик. Она как бы выплёскивала наружу броской фактурой собственные сетования: «Так и быть, я прикроюсь, коль этого требуют законы жанра. Раз так предписывают правила приличия. Но право же, куда как замечательнее и приятнее восхищаться мной и хотеть меня без глупых помех. И не только восхищаться, но и прикасаться, ощущать и даже… Впрочем, дальнейшее будет зависеть от вашей подлинно мужской устремлённости! А ещё в большей степени – от моего желания. Дерзайте, завоёвывайте меня…»
– Ништяк! Я балдю! – шепнул Подлужному Бойцов. – У меня ажник червячок заегозился. И из-под спуда наружу запросился.
– Коля! – измеряв пошляка тяжёлым взором, каким оценивает утончённый рафинированный эстет вульгарного плебея-гедониста, укоризненно покачал головой Алексей.
В спальне Бухвостова участники осмотра натолкнулись и на иные признаки того, что Марина Алькевич являлась не только музой и вдохновением, но и частым отдохновением живописца: недокуренные сигареты в пепельнице со следами губной помады на мундштуках, женские плавочки и мужские трусы, а равно простыни в специфических пятнах. Наличествовали и некоторые иные предметы, стыдливо повествовавшие опытному глазу о том, какие сексуально-эротические смерчи проносились над сим прозаическим одром, сметая воображаемый балдахин…
И это – после впечатляющего образа на холсте. Впрочем, безобразие есть необходимый и обязательный фон красоты. Равно как, увы и ах! копание в грязном белье – тот будничный атрибут следопыта-законника, что порой позволяет людское бытие сделать чуточку чище.
Впрочем, действительно сногсшибательная вещичка ждала следователя на нижней полке тумбочки. Под спудом старых газет покоился дневник Бухвостова. Он представлял собой замызганную общую тетрадь в клеёнчатом переплёте.
Завершая обыск, Подлужный, вопреки своим художественным вкусам, изъял «общим чохом» картины и наброски, сигареты и простыни, окурки и тюбик губной помады, бутылки из-под алкоголя и стаканы, а также несколько фотографий хозяина квартиры и «зеркало его души» – записи.
9
Вернувшись в прокуратуру, Подлужный не только по долгу службы ознакомился с письменными откровениями художника.
Начальные пятьдесят-шестьдесят страниц, прибегая к гегельянско-ленинской терминологии, являлись унылым образчиком рефлексии запаршивевшего интеллигентика, скулившего о невостребованности его бессмертной души в той косной и душной юдоли печали, что именуется Советским Союзом. А равно поносившего «поганку-жену, променявшую его на любовницу» (именно так в тексте). Эту часть гадких излияний нытика детектив пролистал махом. Но далее за вязью букв проступило откровение, «клеившееся», как сказал бы Коля Бойцов, с задачами, вставшими во весь рост перед следствием.
«7 мая. Я не располагаю и одним шансом из миллиона на то, что эта Богиня, сошедшая с небес, хотя бы произнесённым с отвращением «Фу!» или с презрением «Фи!», вдруг обнаружит ничтожность моего существования, – черкал Бухвостов. – Куда нам! Она постоянно окружена блестящей золотой коммунистической молодёжью, угодливыми кавалерами на авто, стелющимися перед Нею на асфальт. Что Ей до непризнанного гения на шестом десятке лет, у коего паблисити и просперити – в прошлом? Непостижимо, но я даже не представляю, как мог прошляпить Её феноменальный восход над чахлым среднегорским ландшафтом! Что ж, беспробудные загулы с Жаном не могли не сказаться. Но… Но… Она есть – и дегтярная чернь моей планиды позади. Настала новая эра! Тьфу-тьфу!
11 мая. Пятый день не пью. Послал Жана и его выпивон на фаллос с забубённым наконечником. Перманентно мечтаю лишь о Ней. Был поглощён грёзами ваяния Её божественного облика. Поначалу терзания меня грызли, угнетали и ломали глубоко внутри. Сегодня, хуже прободной язвы, искания прорвались наружу. У меня всегда так: хожу вроде беременной бабы, мающейся от токсикоза, водянки и хотенчиков, а в итоге – рожаю образы со смертельной натугой, с блёвом, с кровью и дефекацией – вдрызг до потолка… Благодарю тебя, Господи! Проявились первые наброски. Эдак я умел творить в безвозвратной молодости. И пусть в те годы техника живописи, что там! – была не та, зато пихала неистощимая прорва энергии, напора, интродукции, уверенности в себе. Подобного прорыва вулканической мощи не ощущал в себе с той поры. И вот, попёрло!
14 мая. Медвяную Музу, мучительницу и душегубку мою Всевышний сподобился окрестить Мариной. Случайно услышал, что Её так назвал недоделанный очкастый олух царя небесного – её супруг. Утешаюсь тем, что Богиням издревле прислуживают клиторальные ничтожества. Плачу и скрежещу зубами от зависти и пьянею от благодати, что Марина есть. Хотя бы в моей душе. Звуки её имени льются на меня радужной музыкой с Поднебесья. Пою про себя: «Мари-и-и-ина!» – и хмелею, хмелею, хмелею…
20 мая. Столкнулся с моей Богиней на лестничной площадке. Она поднималась к себе, а я спускался. Марина обронила какой-то пакет. Поднял его и протянул Ей, отворачивая свою помятую харю со зловонными остатками годичного перегара. Она поблагодарила. В ответ невпопад ляпнул несусветное: «На здоровье!» Выбора нет: осталось утопиться в унитазе.
27 мая. В трезвянке 21 день. Углубился в творчество по шляпку гвоздя. Весь в мыле.
1 июня. Да здравствует Всемирный День защиты детей!!! На площадке между домом и школой педагоги организовали открытый конкурс на лучший рисунок на асфальте. Напросился в участники. Лохматый и бородатый мастодонт смотрелся пикантно среди ребятни. Меня не желали принимать. Подфартило: узнала молоденькая учителка. Заистерила: «Девочки, да перед нами же сам Лев Эдуардович!». Нет, не истёрся в памяти народной Бухвостов!
Выложился истовее биндюжника за бочонок рому – мелками набросал обезумевшую от любви смеющуюся молодую мамашу, поднявшую над собой голышку-малыша и целующую его в писюльку. Это мой конёк – студенческая дипломная работа. Вокруг собралась толпа. Спорили до хрипоты. Кому-то понравилось (таких большинство), кто-то ханжески изображал шок от неприкрытости материнских чувств. Фарисеи галдели: мол, достаточно лобзания в пупок. Опять, что и три десятка лет назад, камнем преткновения стала святая младенческая писюлька! У нас и в эдакой невинности умудрятся узреть эпатажность. Мне вручили поощрительный приз. И на том спасибо. Да ведь смысл не в лауреатстве, а в том, что среди знатоков и зевак замешалась Она! Очень может статься, что оценила. Для кого и рисовал!? Верую, верую, верую…
3 июня. Всё-таки Всемирный Закон Подлости существует, мать его ити! Пересёк он дорожку моей Фортуне. Утром, часов в десять, раздался звонок. Всклокоченный, с воспалёнными от бессонной ночи глазами (разумеется, живописал Её) и нечищеной волчьей пастью разверз дверь. За порогом – Богиня! С утюгом в руках. Я сомлел пострелёнком, тырящим клубнику. Марина спросила, не разбираюсь ли я в утюгах. Не смог сказать ни да, ни нет. Прошли на кухню. Сел чинить утюг. Марине оттуда открылся уголок мастерской и этюды с Нею. Она, слова не молвив, как сомнамбула прошла туда. Долго бродила. Вернулась на кухню. Я, изувеченный тем, что моя тайна разверзлась, дебильно начал мямлить про спираль накаливания. Она не проронила ни звука. Ушла.
4 июня. Гибну в одиночестве. Чуть не сдох от тоски. Выл бездомным, брошенным, никому не нужным псом. Карандаши и кисти валились из рук. Я – старый хрен на задворках Вселенной.
5 июня. Пролилась благодать Божия! Больного ипохондрика посетила Она! Принесла новую спираль. Она и утюг… Ооо!
Пока чинил, Марина крадучись юркнула в мастерскую. Погодил. Приблизился к Ней. Пояснил, что писал по впечатлениям. Если бы вживую, то эффект превзошёл бы самые смелые ожидания. Она сама предложила приходить и позировать.
6 июня. Рисую… Нет, пишу… Нет, живописую Небесноподобную! Марина держится свободно и раскованно. Для Богини – на удивление игриво и живо. С удовольствием позирует, а я с наслаждением ваяю Её на холсте. Иногда Она, с разрешения, смотрит на рождение нетленки. Схожу с ума, ощущая Её дыхание. Боюсь сглазить, но мнится, что от поклонения чародейству мастера, у Неё проявляются элементы обожания самого маэстро. Сквозь мои морщины и седину Она начинает зрить нечто иное.
По окончании сеанса, разрядки ради, устно посвятил Марину в начала искусства раскрашивания лица и тела. Рассказал Ей, что за рубежом культивируются особые художественные направления: фейс-арт и боди-арт. Заинтриговал. Марина попросила поэкспериментировать. Подлинный художник не может не быть стилистом: за пятнадцать минут сотворил из Её прехорошенького личика и водопада волос умилительную египетскую кошечку с усиками, распахнутыми в испуге раскосыми глазищами и вздыбленной от ужаса «шерстью» из локонов. Посмотревшись в зеркало, Она хохотала до слёз. На пару с Ней и я. В порыве Марина чмокнула меня в щёку. С грустью сообщила, что завтра не придёт.
8 июня. Предыдущие сутки ползли склизкою улиткой. Зато сегодня за долготерпение был вознаграждён по-царски: явилась Она. Во время сеанса Марина спросила про мою поездку во Францию. Наивное дитя! Она полагала, что мои контакты с западным миром ограничились тем вояжем. Поведал ей, что ещё несколько лет назад объехал полмира. Повествовал про Японию, Индию, Египет… Внимала, затаив дыхание. Пришлось показать свои свидетельства, дипломы, награды. Была потрясена, что перед ней член Международной федерации художников, работы которого экспонировались в музеях Лондона, Лахти, Осаки; в частных собраниях доктора Хопгартена из Австрии, коллекциях Ашкенази и Шварцмана – в Штатах, Пахтингера – в Париже, Лукеша – в Монако и прочая, прочая, прочая. Узнав, что за пристрастие к андеграунду я исключён из Союза художников СССР и стал невыездным, сочувственно провела своей атласной лапанькой по моей колючей бороде. Пожалела. Рассказал ей, что живу на остатках валютных поступлений от зарубежных выставок и подвизаясь на подпольных частных заказах.
9 июня. Я – в шоке! Впрочем, обо всём – сверху вниз. Осторожно включил тему про фейс- и боди-арт. Вызвался стилизовать Её личико уже под прекрасную эллинку. Она не противилась. Расписал Марину под спартанскую царицу. Оценила: ну кто ещё, кроме меня, в состоянии подарить ей обличья, одно оригинальнее другого, и все в равной мере принадлежащие Ей?!
Импровизируя, намекнул, что если продолжить вариации на эллинскую тему и стилизовать Её стан под смоковницу, это был бы восхитительный изыск. Согласилась на пробу. Оголилась до талии, остальное прикрыв простынью. Трепетной десницей расписал её под пальму, а груди – под спелые упруго торчащие гроздья плодов, покрытых капельками влаги. Дитя Неба непередаваемо чувственна. Чутко выгибала свой стан от мягких прикосновений. Зеркальное отражение позволило ей оценить результат.
Развивая успех, с робкой надеждой спросил у неё, нельзя ли творцу шедевра испробовать «на вкус» лакомый кусочек плода. Марина промолчала. Лишь томно прикрыла веками свои величественные золотисто-карие очи. Я, червь ничтожный, щадяще прикоснулся губами к соску и бережно втянул в себя. Отпустил. Снова втянул. Отпустил. И так несколько раз. И всё глубже и глубже. До прекращения дыхания и остановки сердца. Прильнул ко второму соску и, облизывая и нежно покусывая его, с наслаждением проделал тот же сладкий ритуал. Прошептал Марине откровение Георга Гроддека40 про то, что при кормлении грудью мать становится «мужчиной дающим», а мальчик – «женщиной получающей». Что подчас женщины жаждут пережить ощущения мужчины в сексе. А мои фантазии – и есть способ отфакать самца. Марина бурно дышала, не открывая глаз.
Взмолился перед нею, встав на колени, что желал бы краешком глаза взглянуть на то место, откуда произрастает стан сей волшебной пальмы. Марина начала медленно приспускать накидку, а я следовал за нею, покрывая поцелуями пупок, едва заметно выпуклый страстный животик, нежно пушащийся лобок…
Дальше не выдержал и грубовато, брутально (на порыве эмоций) овладел Ею…
Она осталась у меня до утра – её клиторальный тюхтя-размазня в командировке. За ночь вознесён на Небо и выжат как лимон.
10 июня. Меня поражают сексуальные фантазии Марины. Видимо, она без меры их вынужденно сдерживала в себе с детских лет, с юности. И они копились, копились… Дерьмовая советская действительность и закомплексованные советские мужики и в интиме удовлетворить нормальные женские запросы не в состоянии.
По требованию Марины разукрасил её под Русалку, себя – под Посейдона. В увертюре совокупления она вдруг вспомнила, что в одном фильме рыбы-самцы покрывают молокой икру, которую мечут самки. Заявила, что она большая лосось и хочет, чтобы я покрыл её, выпустив «молоку» ей на живот. Я возбудился, как вихрь в калифорнийской пустыне, и всаживал фаллическое орудие, словно гарпун. Сделал поллюцию вокруг её пупка. «Этого» изверглось, будто из вулкана Этна.
Через полчаса Марина вообразила себя шотландской колли, а меня – пуделем Артемоном, улизнувшим от Мальвины. Сначала мне было смешно. Однако, она втравила меня в процесс ухаживания, подобный тому, когда домогаются сук кобели, заставляя выкусывать несуществующих блох и вскакивать сзади… Она ловко выскальзывала из-под меня, а потом внезапно бесстыже развалилась и принялась подставлять медоточивые пахучие угодья с железами внутренней секреции, которые я вылизывал… И вскоре от вожделения мой язык вывалился до пола. А она извивалась подо мной гибким тугим телом и, подвывая, стонала: «Вылижи меня, вылижи…» И я лизал её, а она истекала спелым и ненасытным соком экстаза, как та есенинская сука…
