Николай Животов
Убийца

18
Таинственная шкатулка

Куликов вошел в свою квартиру. За ним шел по пятам тощий субъект в картузе и блузе. Иван Степанович не был в своем уединенном домике больше двух недель. Квартира была совершенно запущена и потеряла жилой вид. Но Куликов даже не замечал этого. Все это пустяки, которые не могли его интересовать, особенно теперь, после таких важных событий. Он видел, что на карту приходится ставить все! Пан или пропал. Сойтись с тестем он не мог ни в каком случае уже потому, что тот потребовал документы и данные о его прошлом. Где же он возьмет какие-то дипломы и медали, когда в жизни своей ему вовсе не приходилось работать ради медалей или дипломов! Раскрывать тестю свое настоящее прошлое он не имел ни малейшего желания. Значит, сойтись по-прежнему нельзя. Остается: или уходите самому, или… удалить его… Как удалить, вопрос второстепенный, но удалить, во всяком случае, в тот лучший из миров, откуда нет возврата.

Куликов бросил на стол свою шляпу, сел на кресло около преддиванного стола и рукой пригласил сесть своего спутника. Это был один из рабочих завода Петухова, принятый на службу самим Куликовым, некто Петр Ильин. Сухой, желтый, с узкими косыми глазами, он имел жалкий вид бродяги и производил отталкивающее впечатление. Но Иван Степанович был, очевидно, другого мнения о своем госте; он посмотрел на него и ласково заговорил. Впрочем, «ласка» на лице Куликова выражалась одними искривлениями линии рта и глаз, самое лицо оставалось таким же нагло-циничным и с тем же выражением жестокости.

– Петр, ты ведь приятель с кухаркой Петухова?

– Приятель, – осклабился тот и стал мять в руках картуз.

– Ты хочешь заработать триста рублей?

– Кто же, Иван Степанович, не хочет… Я человек, сами изволите знать, бедный… Очен-но даже хочу!..

– Отлично, так слушай… Мой тесть все хворает… По старой вере он ни за что не принимает никаких лекарств. А мне необходимо дать ему лекарство, чтобы он поправился… Понимаешь? Но только дать надо так, чтобы никто, никто этого не знал…

– Понимаем-с!

– Слушай дальше. Старик пьет после обеда квас. Кроме его, никто квасу не пьет. Надо в бутылку квасу, которую ему понесут после обеда, положить порошок, который я дам… Но как положить? Бутылку откупоривают в столовой… Значит, ты положить не можешь, так мы устроим вот как: в тот день, когда нужно будет дать порошек, я сам приготовлю бутылку квасу, передам ее тебе, и ты должен на кухне переменить бутылку, то есть подсунуть ту, которую я тебе дам… Бутылки будут совершенно одинаковые, только на горлышке я сделаю метку: повяжу красную нитку… Метку только мы с тобой будем знать… Сумеешь ты переменить бутылки, получишь триста рублей; не сумеешь – мы придумаем другой способ…

– Сумею, Иван Степанович, чего тут не суметь! Пустяки! Премного вам благодарен!..

– Это еще не все. Мне нужно, чтобы ты через кухарку следил за всем, что делается в доме тестя, и сейчас же мне передавал… На заводе тоже присматривайся и прислушивайся и сейчас беги ко мне, как только узнаешь что-нибудь новое… К вам Степанова опять назначают управляющим…

– Слышали, Иван Степанович, у нас поговаривали, что вы совсем покинете дом тестя… Не поладили с супругой видно…

– Пустое все говорят… Я хлопочу теперь только, чтобы тесть поправился хорошенько, и поеду потом с женой за границу.

– Т-а-ак, вишь какой вы добрый человек. Тесть обидел вас, от завода отстранил, а вы заботитесь о здравии его, бережете…

– Нельзя старика не уважить! Надо потешить! Так, значит, ты понимаешь мое поручение и исполнишь его в точности?

– Беспременно…

– Пуще всего смотри, не уходит ли куда жена, к ней не приходит ли кто. Постарайся узнавать, что они между собой говорят, что задумывают.

– Понимаем-с, понимаем.

– Если меня не будет дома, я тебе буду оставлять адрес, где я. Сейчас беги и дай знать. Вот тебе пока на расходы.

Куликов дал ему пачку мелких кредиток:

– Премного вами благодарны, Иван Степанович. Заслужу.

– Ты, разумеется, понимаешь, что все, что мы сейчас говорили, должно с нами помереть! Не вздумай виду подать кухарке или кому из товарищей!

– Что вы, что вы, Иван Степанович, не маленький ведь я.

– Хорошо. Ну, отправляйся. Сегодня я весь день буду дома, а вечером уеду в «салошку». Если что, ты туда прибеги, я накажу, чтобы тебя прямо провели ко мне в кабинет. Ты знаешь, где «салошка»?

– Знаю-с. Мигом явлюсь!

– Ну, ладно, ступай.

Гость низко поклонился, и Куликов сам проводил его и запер дверь.

Он остался один. На душе у него было легко и радостно. Наконец-то, дело идет на лад, и скоро, скоро он будет иметь давно уже неиспытанное удовольствие. Он налюбуется на предсмертные корчи старика, а после… после заставит свою милую женушку прыгать под плетью, как резиновый мячик от удара ладони. Ха-ха-ха! Довольно уж ей благодушествовать с папенькой. Пора и меня потешить! Черт знает, как я извелся! Заскучал я совсем без своей Гани! Просто хоть пса доставай для плети, ха-ха-ха!

Он прошелся по квартире.

– Надо, однако, дела привести несколько в порядок, – произнес он громко. – Хоть я не сомневаюсь нисколько в успехе, однако… Осторожность не мешает.

Он вошел в кухню, отодвинул большой стол и внимательно осмотрел плиты каменного пола. Посторонний человек не смог бы ничего увидеть или заметить на этом старом обыкновенном каменном полу, но Куликов надавил носком сапога край одной плиты, и она подалась вниз. Тогда он взял рукой приподнявшийся противоположный край плиты и без труда опрокинул ее. Под плитой образовалось пустое пространство. Куликов зажег фонарь, спустил в дыру обыкновенную лестницу, стоявшую в углу кухни, и стал спускаться по ней. На глубине двух – двух с половиной аршин, при слабом мерцании фонаря, можно было разглядеть довольно просторное подземелье, вроде обыкновенного погреба. Затхлая сырость подземелья лишала возможности дышать, но Куликов не ощущал почти никакого неудобства, благодаря привычке или железному воловьему здоровью. Он прошел в самую глубину подземелья и остановился перед большой железной дверью с огромным висячим замком. За дверью все было тихо. Он ощупал замок, брякнул кольцами пробоя и отошел, прошептав:

– Все исправно, в порядке.

Вдоль стен подземелья были расставлены ящики и шкатулки. Куликов достал из какого-то отверстия связку ключей и, поставив фонарь посередине, на полу, начал открывать поочередно ящики. Первый ящичек оказался со связкою писем и бумаг. Он поставил его на ступеньку лестницы.

– Надо пересмотреть и сжечь.

Второй ящик вдвое больше. Он весь был набит процентными бумагами и сторублевыми пачками. Небрежно, чуть не с отвращением он пересчитал пачки.

– Однако восемнадцати тысяч уже нет. «Салошка» обходится не дешево. Настя недаром за мной ухаживает.

Он скорчил гримасу брезгливости и отвращения, затем сунул в карманы несколько сторублевых пачек и захлопнул ящик.

– Сегодня на гульбу хватит! Надо будет Настюшу напоить, как следует!

Он перешел к третьему ящику. Там тоже бумаги, письма.

– Их тоже пожечь следует!

И он отставил ящик на лестницу. Следующая шкатулка была набита бриллиантами.

– Вот целое состояние! А на что они? Можно бы Настюшу всю увешать! Рискованно, еще пойдет, пожалуй, закладывать и попадется! Нет, эти штуки надо за границей сбыть, но как? С кем отправить? Поживем – увидим, а пока пусть лежат. – И он щелкнул замком. Последняя шкатулка была больше остальных. Куликов долго и пристально на нее смотрел.

– Что ж, Надя, – прошептал он, – ты сама виновата! Я предупреждал тебя! Ты не послушалась! Любовь таких людей, как я, не похожа на обыкновенную любовь! Мы любим горячо и страстно, но также горячо и страстно делаемся палачами своих любовниц, если они нас обманывают! Прости! Ты была единственной женщиной, которую я любил в своей жизни! Любил так, как не всякий в состоянии любить! И все-таки я не остановился перед твоими мольбами, когда убедился в измене и коварстве! Пощада не в моих правилах! Щадить я не умею!

Он не открыл ящика и, взяв фонарь, направился к лестнице. Он тщательно уложил плиту на прежнее место и понес шкатулки в кабинет.

– Вот дипломы и медали для моего тестюшки, – рассмеялся он.

Раскрыв ящики, он стал пересматривать бумаги. Целая пачка паспортов. Довольно объемистый сверток писем.

– Это ее письмо. Вот предательское письмо, которое она написала под диктовку полицейского. Коварная! И кого ты думала погубить?! Жестокую получила ты месть, но заслуженную! А зачем я храню эти письма и тот ящик? Почему они дороги мне? Верно, я и до сих пор люблю еще ее. Или не ее, а память о ней. Люблю даже после того, как она заманила меня в полицейскую западню! Несчастная!

Куликов затопил в кабинете камин и стал бросать в огонь бумагу за бумагой. Первыми полетели паспорта.

– Они мне не нужны более! Торговать ими я не собираюсь. Имя Куликова я сумел сделать почтенным, сумел породнить его с именитым заводчиком. От добра добра не ищут.

За паспортами полетели разные счета, записки. Сверток писем он бережно положил обратно в шкатулку. Затем пошли акции, облигации, банковские билеты.

– Все это именные, и хранить их больше не стоит! Теперь, имея такое состояние наличными да еще наследство Петухова, не имеет смысла рисковать, сбывая именные бумаги.

В двух связках находились красные билеты. Он поспешно швырнул их в огонь.

– Зачем я их-то хранил! Вот ротозей! Этакую улику давно минувших дней. А это что! Ах да, самоотречение Игнатия, прогнанного лакеишки графа Самбери! Теперь оно тоже напрасная улика. Больше он угрожать мне не может и признание его не нужно!

Куликов бросил бумагу в огонь. Это признание Игнатий писал, если помнят читатели, под диктовку Куликова.

– Теперь, кажется, все лишнее уничтожил! Следовало бы уничтожить и тот ящик, и эти письма, но… но не могу! Двенадцать лет я с ними не расстаюсь! Не расстанусь и теперь.

Куликов страшно вздрогнул и побледнел. В прихожей раздался резкий звонок. Он схватил шкатулку с письмами, побежал в кухню и, быстро открыв плиту, бросил шкатулку в подземелье. Звонок повторился. Иван Степанович побежал в прихожую.

19
Мщение

Вернемся к Илье Ильичу Коркину, которого в день отправления жены к судебному следователю, как помнят читатели, отвезли в больницу для умалишенных. Несчастный Илья Ильич не мог переварить в своем мозгу всех последних событий. Ему было жаль жену, и в то же время он чувствовал, что Елена Никитишна вдруг сделалась для него чужою, почти врагом, способным и его отравить или придушить, как она придушила первого мужа Онуфрия Смулева. Когда Елену Никитишну посадили в карету и увезли, так что факт совершился и совершился вдруг, неожиданно, Илья Ильич не в состоянии был разобраться, дать себе отчета, привести мысли в порядок и… и помешался.

Больше полугода просидел он в доме для умалишенных, почти не приходя в сознание. Временами с ним делались припадки умоисступления, и он метался, кричал, повторяя все имя своей жены. Только с наступлением весны в положении Ильи Ильича произошла перемена. Он совершенно утих, сделался задумчив и мало-помалу начал приходить в себя. Первое время он не помнил ничего из происшедшего. Ему казалось, что он перенес тяжкую болезнь, и он очень удивлялся, что подле него нет жены.

– Где же моя Лена? Позовите мне Лену, – просил он надзирателей.

– Нельзя еще, погодите, – успокаивали его. После Пасхи сознание совершенно вернулось, и Илья Ильич все понял. Целыми днями он тихо плакал и молил окружающих навести справки о положении дела его жены: где она, кончилось ли следствие?

Илья Ильич первое время находился в общем отделении, но потом его перевели в отделение платное, дали отдельную довольно комфортабельную комнату, прекрасный стол, уход и все удобства. Может быть, благодаря перемене обстановки улучшение пошло так быстро, и к лету врачи признали Коркина совершенно выздоровевшим. Велика была его радость, когда ему объявили, что он свободен! Трудно передать то восторженное настроение, которое он испытывал. Эта ужасная зима, проведенная в больнице, казалась ему страшным сном, тяжелым кошмаром, хотя воспоминаний более или менее реальных у него не осталось. Очутившись на свободе, он помчался прежде всего в окружный суд и здесь узнал, что все дело, вместе с самою обвиняемою, отправлено в Саратов, по месту совершения преступления. Тут же он послал экстренную депешу в Саратов. Только телеграфист видел, что вся телеграмма смочена слезами отправителя. Увы, эти слезы нельзя было переслать по телеграфу пострадавшей женщине. А слезы были красноречивее всяких слов! Теперь, когда рассудок вернулся, Илья Ильич понял всю глубину несчастья своей жены, и сердце его сжималось при мысли о том, что она переносит. Из суда Илья Ильич отправился к себе за заставу! Если бы петербургская застава испытала нашествие неприятельского войска или землетрясение, то и тогда Коркин чувствовал бы себя здесь больше «дома»! Заколоченный, заброшенный дом напоминал ему, что когда-то он тут жил, торговал, был весел, счастлив, доволен. Казалось, трудно было быть счастливее его, и вдруг…

Что же произошло? Что?! Ведь в сущности никакого события не обрушилось на его голову, а такие ужасные последствия?! Было или нет на совести жены убийство ее первого мужа, она во всяком случае прожила с ним почти восемь лет и была счастлива. Почему же именно теперь явилось все это?!

Невольно Илья Ильич повернул голову на тот дом, где когда-то помещался «Красный кабачок». Трактира нет, но из подъезда квартиры Куликова кто-то вышел.

– Эй, любезный, – окликнул его Илья Ильич, – кто живет там? У кого ты был?

– Иван Степанович Куликов, – ответил неизвестный.

– Ку-ли-ков, – вздрогнул Илья Ильич, – а дома он теперь?

– Дома.

– Один?

– Да, один.

Неизвестный пошел своей дорогой.

– Дома… Один… Куликов!! Вот, – прошептал Илья Ильич, – истинная причина всех моих несчастий! Вот виновник наших страданий! Злодей! Если бы я мог задушить тебя!

Коркин весь трясся от злобы и не спускал глаз с окон квартиры бывшего содержателя кабачка.

– Что же мне делать с ним? Неужели я не отомщу злодею?! Неужели он останется безнаказанным и не сведет со мной счетов?! Нет, нет, это не возможно! Я потащу его к прокурору, в суд, на виселицу! Он должен ответить!

Капли пота выступили у него на лбу. Руки тряслись.

Около часа стоял он, не отрывая взора от роковых для него окон. Он ждал, сам не зная чего, и никак не мог ответить все на тот же вопрос:

– Что мне с ним делать?

У него зашевелились в памяти какие-то смутные воспоминания.

– Разве я не задушил его?! Мне помнится, что я задавил его, как гадину? Или это был бред больного мозга? Человек сейчас сказал, что он был у него и он жив. Значит, я ошибаюсь! Да ведь мне сказали бы в больнице, если бы, в самом деле, задушил кого-нибудь! Нет, это были одни мечты. А мечты эти доставили столько радости мне!

– Не задушил, так надо задушить, – решил он вдруг и быстро направился к дому Куликова. У подъезда он с силой дернул звонок. Какой-то шорох – и все стихло. Через минуту он опять дернул. Послышались шаги, и дверь отворилась. Лицом к лицу он очутился со своим врагом.

Куликов сначала сделал шаг назад, но сейчас же оправился и спокойно произнес:

– А, господин Коркин, милости прошу.

Илья Ильич вошел и запер за собою дверь.

– Наконец-то, – произнес он, – я встретил вас, теперь мы с вами объяснимся!..

Совершенно спокойный и хладнокровный Куликов отвечал:

– С полным удовольствием, я весь к вашим услугам. Милости прошу. Садитесь.

Илья Ильич не слышал ни ответа, ни приглашения.

– Говори, злодей, что ты сделал с моей женой!

– Я?! – протянул удивленный Куликов. – я… простите, господин Коркин, я не понимаю, что вы говорите!..

– Понимаешь, негодяй, – подступил к нему гость, – понимаешь! Лучше меня понимаешь! Говори, зачем ты требовал мою жену к себе? Зачем? Как ты ее запугивал?

– Господин Коркин, прошу вас успокоиться, я ничего так не пойму!

– Поймешь! Что ты знаешь об убийстве Смулева? Кто убил его? Ты?! Ты, разбойник…

Куликов, в свою очередь, сжал кулаки, глаза налились кровью.

– Молчать, – заговорил он, – ни слова больше; я не хочу вовсе разговаривать с тобой! Вон из моей квартиры!

– Что?! Ты смеешь гнать меня?! Врешь! Я не уйду, пока ты не дашь мне ответа.

– Ответ мой, что ты сумасшедший и твое место…

– Врешь, Макарка-душегуб, я не сумасшедший! Я задушу тебя сейчас же, если ты не скажешь мне все!

И Коркин бросился на него. Железными пальцами он стиснул горло Куликова, повалил на пол и придавил коленом. Несмотря на огромную силу, Куликов оказался побежденным и не мог шевельнуть ни одним членом. Он пытался достать из кармана шведский нож, с которым не разлучался, но не в состоянии был его ощупать. Лицо его посинело, он задыхался и близок был к потере сознания. Сделав отчаянное усилие, он освободил горло, но Коркин пальцами правой руки опять схватил его. Завязалась борьба. Лежавший Куликов и насевший на него Коркин были не в одинаковых условиях. При обыкновенных условиях Куликов без труда справился бы с гостем, но он не ожидал такого быстрого нападения, потерял позицию, а Коркин, в экстазе, обладал удвоенной силой.

– Говори, говори, душегуб! – шипел над выбивавшимся из сил его победитель. – Говори, а то сдохнешь как собака.

– Скажу, все скажу, – простонал Куликов, прятавший горло от пальцев врага.

– Говори!..

– Я убил Смулева, ваша жена неповинна.

– Ты?!. Значит, ты Макарка-душегуб?!

– Да, я…

– Докажи! Докажи, а то после ты скажешь, что соврал. Доказывай…

– Я дам сейчас вещи, ограбленные у Смулева; у меня его часы и портсигар.

– Где они?

– Там, у меня в кабинете.

– Давай!..

– Так пустите меня, вы задавили меня!

– Врешь! Обманешь! Не пущу… Говори, зачем ты требовал к себе мою жену?

– Хотел денег получить. Отступного за молчание. Жена ваша знала об убийстве.

– Знала? А ты чего от нее хотел, кроме денег? Отчего прямо не просил денег, а приглашал к себе? Говори все, все…

– Переговорить надо было, условиться.

– Да ты знаешь, что она жена моя, и приглашаешь к себе?! Как ты смел, душегуб проклятый? А? Говори, как смел?

Куликов сделал еще одно усилие и как кошка выскользнул из-под Коркина. Прыжок – и он был на свободе. Илья Ильич опять бросился на него, но Куликов увернулся и поднял крик.

– Спасите, караул!

Он хотел пробраться к окну, чтобы выбить стекло и позвать на помощь, но Коркин загнал его в угол. Куликов выхватил из кармана нож.

– Не подходи, зарежу!

– Давай часы и портсигар Смулева. Где они?

– Караул! – продолжал реветь Куликов. Как опытный человек, Куликов не решался пускать в дело нож: во-первых, он мог только ранить обезумевшего Коркина и тогда тот задушил бы его, а во-вторых, если бы он и убил дурака, то навязал бы себе только непонятное дело. Между тем Илья Ильич с удивительной силой и ловкостью сдвинул от стены шкаф и тащил его на Куликова. Этим шкафом он хотел придавить злодея. Положение становилось еще более опасным. Куликов кричал громче о помощи, но никто не показывался.

– Так околей, если не отдаешь улики, – произнес Илья Ильич, задвигая вход шкафом.

– Отдам, отдам, – взмолился тот.

– Брось нож, – приказал Илья Ильич. Куликов повиновался.

– Теперь повернись ко мне спиной.

Иван Степанович искоса следил за неприятелем и с ужасом видел, что тот готовит из веревки петлю. Холодный пот выступил у него на лбу. А Коркин сделал крепкую петлю и, набросив ему на голову, слегка затянул.

– Вот так, теперь пойдем искать твои улики. Если ты крикнешь или захочешь обмануть меня, я сейчас же затяну петлю! Слышишь?!

– Илья Ильич, что вы со мной делаете?

– А что ты сделал со мной, с женой, со Смулевым? Ну, марш вперед! Малейшее сопротивление – и я удавлю тебя! Показывай, где улики.

– В кабинете… Там… В столе…

– Иди, сам ищи и передай мне из рук в руки.

Куликов нарочно сказал в столе, потому что стол стоял у окна. Едва он подошел к окну, как быстро его распахнул и поднял отчаянный крик.

– Спасите, душат, режут! – завопил он.

На улице проходил какой-то рабочий, увидевший Куликова с петлей на шее и сзади Коркина, державшего конец веревки. Рабочий в свою очередь крикнул дворника, стоявшего у соседнего дома, и они вдвоем побежали на выручку Куликову. Между тем Илья Ильич, увидев маневр врага, крепко затянул петлю и, повалив Куликова на пол, продолжал стягивать веревку.

– Так умри же, – шептал он над посиневшим бесчувственным телом Куликова.

20
Тяжкие улики

Дмитрий Иванович Густерин опять раздраженно ходил по кабинету. Глупейшая история с зятем Петухова не давала ему покоя за последние дни. Он получил телеграмму из Орла от Иванова с извещением, что Куликов скрылся, и только что хотел приказать ему вернуться, прекратив розыски, как пришла телеграмма из Саратова:

«Обнаружено убийство Смулева, совершенное девять лет тому назад, как надо полагать, бродягой Макаркой-душегубом. Есть указание, что бродяга этот скрывается в Петербурге и имеет ложное положение купца. Прокурорский надзор просит ваше превосходительство произвести скорейшие розыски и о последующем сообщить».

Густерин обдумывал уже ответ прокурору в том смысле, что никакого Макарки-душегуба в числе временных петербургских купцов не имеется, как вдруг разыгралась новая история. Только что выпущенный здоровым Илья Коркин вновь совершил нападение на Куликова. Врачи больницы для умалишенных дали заключение, что на этот раз Коркин помешался бесповоротно, положение его безнадежно и, по всей вероятности, личность Куликова связана с ним какою-то тайною. Больной не перестает бредить, что Куликов признал себя Макаркой-душегубом, сознался в убийстве Смулева и хранит часы и портсигар убитого. Главный врач больницы, сообщая об этом начальнику сыскной полиции, прибавил:

– Коркин вышел вполне вменяемым человеком, и потому нападение на какого-то Куликова нельзя признать случайностью. Очевидно, этот Куликов играет в жизни супругов Коркиных какую-то преступную роль, на что необходимо обратить серьезное внимание…

Густерин позвонил.

– Справьтесь, как состояние здоровья Куликова, – приказал он вошедшему чиновнику.

– Я сейчас справлялся. Он почти здоров и отправлен на квартиру тестя Петухова. К счастью, его успели отнять у сумасшедшего. Еще две-три минуты, и Коркин задушил бы его! На шее и так остался глубокий шрам.

– Так что его теперь выпустили уже из больницы?

– Выпустили и отметили здоровым. Некоторое время он будет только говорить хрипло, потому что петля повредила голосовые связки.

– Хорошо. Можете идти. Пригласите ко мне помощника Ягодкина.

– Слушаюсь.

– Однако дело принимает серьезный оборот, – раздумывал Густерин, шагая по кабинету. – Неужели, в самом деле, возможно, что зять Петухова – Макарка-душегуб?! Час тому назад я готов был присягнуть, что все это ерунда, но теперь… теперь… дело осложняется! Придется серьезно заняться этим делом.

Вошел Ягодкин.

– Вы слышали, – остановился перед ним Густерин, – историю с Куликовым и Коркиным?

– Как же.

– Читали телеграмму саратовского прокурора?

– Читал, ваше превосходительство.

– И что же вы скажете?

– То же, что и раньше говорил: личность Куликова более чем подозрительна. Я очень рад, что Коркин не удавил его окончательно, а то мы потеряли бы нить многих преступлений. Я почти убежден, что это Макарка-душегуб!

– Послушайте! Но какие же у вас положительные данные? Вы увлекаетесь, как юноша!

– Я служу, ваше превосходительство, тридцать лет и давно перестал быть не только юношей, но и зрелым человеком. И все-таки я почти убежден, что Куликов – Макарка! Поведение несчастного Коркина еще более укрепило меня в моем убеждении! Нельзя допустить столько совпадений. К тому же я верю Степанову, который видел раны на теле дочери Петухова!

– Что ж! Будем действовать, только с полной осторожностью. Назначьте двух агентов на завод Петухова и поручите разузнать на Горячем поле, в лаврах, трущобах, не знает ли кто лично Макарки, не помнят ли его в лицо?

– У нас есть арестованная Машка-певунья, подруга убитой Макаркой Алёнки; она хорошо знает и помнит душегуба.

– За что эта Машка арестована?

– Она пьяная подралась с городовым.

– Позовите-ка ее ко мне.

Через несколько минут в кабинет ввели знакомую читателям Машку-певунью. Она была в разодранном платье с несколькими синяками на лице и с грустным видом, что случалось с ней очень редко.

– Ты что это, милая, с городовыми драться вздумала? А? – строго произнес Густерин.

– Он меня потащил в участок, ударил, а я не шла, потому что я свободная, ни в чем не виновата и меня он не должен был трогать.

– За что он тебя взял?

– За то, что я выпила и песни пела.

– Слушай, Машка, ты помнишь Макарку-душегуба?

– Помню.

– Ты хорошо его знала?

– Хорошо.

– Где он теперь?

– Не знаю. Он убил Алёнку и я его прокляла. Алёнка была добрая, честная девушка. Я ее очень любила. Мы вместе пели на Горячем поле, а потом она ушла с ним в лавру.

– А ты где же его видала?

– Я часто ходила к Алёнке, и она приходила ко мне с ним.

– Что ж этот Макарка добрый был?

– Нет. Он бил Алёнку, а больше я ничего не знаю.

– Если бы тебе показать Макарку, ты узнала бы его?

– Узнала бы. Я никогда не забуду его глаз. Злые, нехорошие глаза.

– Ты часто бывала у заставы. Не бывала ли ты в «Красном кабачке», не видала ли хозяина Куликова?

– Нет, у меня свой кабак, я в другие не хожу.

– Как это «свой»? – улыбнулся Густерин.

– Так и прозывается «Машкин кабак» на Новой канаве.

– Хорошо. Ступай, только явись, когда я тебя позову, чтобы Макарку посмотреть.

– Явлюсь.

Машку увели.

– Ваше превосходительство, – произнес Ягодкин, – не позволите ли вы мне самому откомандироваться на завод Петухова для дознания?

– Нет, пока не стоит; пошлите агентов; если дело примет серьезный оборот, тогда мы с вами вместе отправимся.

– Слушаюсь, но я обязан доложить вашему превосходительству, что против Куликова, содержателя «Красного кабачка», есть в наших делах еще несколько подозрений.

– Каких? Отчего же вы мне раньше ничего не говорили?

– Все это мне только теперь удалось выяснить и разыскать в делах. Я посвящаю все свободное время делу Куликова.

– Я вас слушаю.

– Громилы Горячего поля заявили подозрение, что один из их товарищей, под кличкою Гусь, убит Куликовым. Я спрашивал буфетчиков бывшего «Красного кабачка», и они рассказали много интересного… Во-первых, буфетчик Дмитриев видел, как однажды Куликов приехал с кем-то в карете и оба они были в крови. Когда Куликов заметил буфетчика, то поспешил скрыться; Дмитриев видел следы крови на руках и на платье хозяина… Так как Дмитриев не имел с хозяином недоразумений, то предполагать, что его показание ложно, нет никаких оснований… Окровавленный, сконфуженный вид Куликова явно говорил о каком-то преступлении…

– Дальше…

– Во-вторых, оба буфетчика подтверждают, что Гусь исчез в квартире хозяина бесследно… Несколько дней после они слышали какие-то стоны и крики в подвале… Впрочем, это все может быть случайным совпадением, и я не придал этому значения, но дело в том, что буфетчики удостоверяют, что Гусь был свой человек у Куликова, ходил к нему запросто, тогда как вообще Куликов угрюм, нелюдим и никого не принимает… Да и что общего он мог бы иметь со старым громилой Гусем? А если, ваше превосходительство, припомните: Гусь был очень близким товарищем Макарки, с которым они совершали свои похождения, хотя и оставались неуловимыми… Раньше с Гусем он проживал в доме Вяземского и с ним же скрылся в дебрях Горячего поля. Только Макарка исчез бесследно, а Гусь продолжал оставаться, делая вылазки… Вот, если сопоставить все это, то рассказы о стонах, об исчезновении Гуся приобретают некоторое значение…

– Да, это действительно серьезные открытия.

– Но это еще не все, ваше превосходительство. Самое важное обстоятельство следующее… Вы изволите помнить, что убийца камердинера графа Самбери, Антон Смолин, сосланный на каторгу, принадлежал к громилам Горячего поля и резиденция его, как и других, была в «Красном кабачке» Куликова. В одно время с убийством совпал обыск у буфетчиков «кабачка», причем нашли массу краденых вещей. Сам Куликов не уличен в укрывательстве воров, но оба буфетчика сознались и отсиживают в тюрьме сроки наказания. Казалось бы, он тут ни при чем… Но… но есть одно случайное обстоятельство, проливающее свет на этот воровской притон… Куликов в это время сватался к дочери Петухова, а какой-то господин, очень на него похожий, заказывал у немца-ювелира драгоценный свадебный подарок из бриллиантов графа Самбери. Господину этому удалось провести немца и бежать, но приказчик ювелира описывает как две капли воды портрет Куликова. Сопоставьте это с тем, что буфетчик видел хозяина в крови, что сообщники Антона Смолина остались не разысканными…

Густерин вскочил:

– Послушайте, но вы рассказываете чудеса сыска! Вы меня совершенно убедили! В самом деле всех этих улик достаточно для ареста и обыска!

– Я давно не сомневаюсь в этом, как не сомневаюсь и в том, что Павлов привезет настоящего Куликова. А если этого Куликова мы оденем бродягой, то его узнают все бродяги, начиная с Машки-певуньи. Узнает его и ювелир со своим приказчиком, потому что он имел храбрость прийти в магазин, нисколько не изменив внешний вид.

– Что ж! При таких условиях я разрешаю вам немедленно откомандироваться на завод Петухова! Продолжайте ваши изыскания и, если потребуется, вызывайте меня. Вы меня почти убедили, хотя, во любом случае, это дело неслыханное, небывалое.

– Неслыханное по дерзости и смелости, но ведь и Макарка-душегуб не заурядный преступник! Таких кровопийц, злодеев я за свою практику не запомню!

– Я с нетерпением буду ждать дальнейших донесений из Орла, а пока вы действуйте на заводе. Возьмите в помощники лучших агентов.

– Не подлежит, разумеется, сомнению, что, открыв в Куликове Макарку, мы откроем и саратовское убийство Смулева. Не послать ли нашему агенту приказания тщательно ознакомиться с «работами» Макарки на Волге!

– Непременно. Если Коркина наняла его, значит, нанимали и другие, значит, он был известен там!

– Еще бы! Кличка «душегуб» принадлежит ему недаром; под этой кличкой он подвизается уже около десяти лет!

– Желаю вам успеха.

Ягодкин поправил очки и вышел.