Николай Животов
Убийца

12
Ужас друга

Тимофей Тимофеевич снова жил с Ганей, которая быстро стала поправляться и воскресла душой… Наступили дни, очень похожие на доброе старое время, с тою только разницей, что заводом всецело управлял Куликов.

Старик Петухов и дочь как-то безотчетно предались полному покою… Их наболевшие души искали тишины, уединения, и они целыми днями могли просидеть в своих комнатах, никуда не выходя и никого не видя… Наступившая теплая, хорошая весна благотворно влияла на состояние их духа… Ганя шила приданое своему будущему наследнику, старик погрузился в толстые старинные книги с древними кожаными переплетами… Когда они сходились, то любили сидеть молча, рядом, изредка прерывая свое созерцательное состояние короткими фразами…

– Ганя, можешь ли ты его полюбить?

– Нет, папенька…

– Как же будет?

– Не знаю…

И долгая пауза…

– Надо развод устраивать…

– Надо, папенька…

– А как его устроить?

– Не знаю, папенька…

Отец и дочь не сознавали, что минувшая зима так надорвала их силы, энергию и здоровье, что им не скоро удастся восстановить потерянное равновесие… Тимофей Тимофеевич хотя меньше дочери страдал душевно, зато перенес тяжелую болезнь, завершившуюся нравственным потрясением, когда он увидел дочь в первый раз после выздоровления; кроме того, и лета его брали свое; ему пошел 74-й год… Изломанная, исстрадавшаяся, с незажившими еще рубцами на всем теле, Ганя поправлялась хотя и быстро, но все еще была слаба и надорвана… Неудивительно, что в их характере и образе жизни произошла большая перемена… Они были вполне довольны, когда могли ни о чем не думать, не заботиться и долгими часами сидеть или лежать молча, не шевелясь… А прежде Ганя, например, не могла и минуты пробыть без движения, работы…

В доме Петухова установилась мертвая тишина, которую изредка нарушало появление зятя. На Ганю его приход наводил панический страх, а Тимофей Тимофеевич чувствовал себя ужасно неловко и был доволен тогда, когда аудиенция кончалась и зять уходил на завод.

– Долго ли так продолжится? – задавал он себе вопрос. – Надо же ведь кончить чем-нибудь! Но что же, что я буду с ним делать?! Господи, помилуй!

Иван Степанович держал себя с большим тактом в доме тестя и не поднимал своих глаз ни на жену, ни на старика. Он ограничивался необходимыми вопросами и спешил уходить, отлично видя, какое впечатление производит его появление.

– Знаешь, Ганя, – говорил старик, – он, кажется, исправляется, – замечал Тимофей Тимофеевич.

И он, и дочь в разговорах старались не называть Куликова по имени.

– Исправляется, папенька, – отвечала дочь, вздрогнув всем телом.

Она исполняла обещание, данное мужу, не рассказывать ничего отцу об их жизни, но эта жизнь вспоминалась ей во всех ужасных подробностях, как только речь заходила о нем. Иногда ей хотелось все рассказать, но язык не поворачивался. Тяжело было вспоминать минувшее.

– Что же нам с ним делать? – продолжал Тимофей Тимофеевич.

– Право, не знаю, папенька, только вернуться к нему мне не под силу.

– Ты не говорила с ним об этом?

– Нет, ни слова.

И они молчали.

Однажды, спустя неделю или две по водворении Гани в родительском доме, старику доложили, что пришел бывший его управляющий Степанов. Тимофей Тимофеевич страшно обрадовался и побежал к нему навстречу.

– Николай Гаврилович, голубчик, ты ли это, – бросился он к нему на шею и заплакал.

Прослезился и Степанов. Ганя, свидетельница этой встречи, стояла радостная, торжествующая, как никогда! Степанов поцеловал ей руку и шепнул, что ему нужно с ней о многом, многом переговорить. Больше часа продолжались дружеские излияния. О заглазной отставке верного слуги, разумеется, не было и помину. Петухов не мог на него наглядеться и сказал, что он не согласен опять расставаться с ним.

– Переезжай опять к нам, пока я не умру! А умру, завод откажу дочке, и ты будешь полным управителем!

– А зять ваш, Иван Степанович, – спросил Степанов.

Петухов нахмурился, сдвинул брови:

– Зять не оправдал моего доверия, мы не свели еще с ним счетов… Так слышишь, Николай Гаврилович, – прибавил старик, – вези вещи и переселяйся сюда! Я давно хотел послать за тобой, а ты пришел сам – спасибо! Значит, любишь меня и Ганю. Коли не любил бы, не пришел, правда?

– Правда, Тимофей Тимофеевич, только куда же я перееду к вам? Мою квартиру занимает Иван Степанович.

– Найдем тебе место, у нас в доме можешь занять пока две комнаты.

– Пока?

– Ну да, пока я выселю зятя. С ним надо кончать.

Степанов не стал больше расспрашивать и вопросительно посмотрел на Ганю. Та сидела, опустив глаза. Николай Гаврилович сгорал от нетерпения скорее рассказать все о Куликове, о начальнике сыскной полиции, начавшемся дознании, но хотел переговорить сначала с Ганей. Между тем Тимофей Тимофеевич потащил его на завод и стал все показывать. Завод пришел в полный упадок, и они оба видели это ясно. Хорошие мастера все разошлись, большая половина станков не работала, некоторые подмастерья выделывали почти не очищенную кожу и портили только товар.

– Где ты был, – спросил старик нового главного мастера, явившегося откуда-то, когда они пришли в мастерские.

Тот замялся.

– Хорош мастер, нечего сказать, посмотри, какую кожу вы пустили в дело!

Мастер засуетился, остановил станок и вырвал у рабочего кожу.

– А где Иван Степанович? – продолжал старик.

– Их нет.

– Куда он ушел?

– Не могу знать, их второй день уже нет.

– Как, он и дома не ночевал?

– Не ночевали-с.

Тимофей Тимофеевич переглянулся со Степановым, и оба пошли дальше.

– Вот вам старый управляющий, – обратился Тимофей Тимофеевич к главному мастеру, указывая на Степанова, – теперь он опять будет заведовать всем, а зятя, когда он вернется, попросите ко мне.

– Слушаю-с.

Они обошли весь завод и везде нашли то же запустение. Фирма завода Петухова очевидно упала. Лучшие заказчики перешли в Чекуши. Куликов говорил и раньше об этом тестю, обвиняя Степанова в том, что он переманил заказчиков, но теперь Тимофей Тимофеевич ясно видел, что вина вовсе не Николая Гавриловича.

После подробного осмотра завода они вернулись в дом, и Степанов зашел в комнату Гани. Бедная женщина бросилась к нему на шею так же, как и ее отец. И она видела в Степанове если не избавителя, то, во всяком случае, верного, преданного друга. Они уселись на диванчике. Николай Гаврилович взял ее руки и, глядя в потухшие глаза, начал:

– А я вам принес радостную весть. Скоро, скоро вы не только будете свободны, но…

Она отрицательно покачала головой.

– Я не могу быть свободна. Для меня все кончено, все потеряно!..

– Что вы, Агафья Тимофеевна, да вы опомнитесь, что вы говорите!

– Дорогой Николай Гаврилович, – я жена Ивана Степановича, и для меня не может быть ни свободы, ни выхода.

– А если окажется, что ваш муж не Куликов Иван Степанович, а беглый каторжник Макарка-душегуб, скрывающийся под чужой фамилией! – тихо прошептал ей на ухо Степанов. – Если окажется, что настоящий Куликов давно женат, имеет взрослых детей и благополучно живет в Орле?

Ганя вспыхнула, глаза ее широко раскрылись, она трепетала, низко нагнувшись к Николаю Гавриловичу.

– А если окажется, что каторжник Макарка-душегуб купил за пять рублей у Куликова паспорт и под чужой фамилией явился купцом и обманул всех, даже бдительное правосудие. Если окажется, что он загубил сотни душ и ему место на виселице?!

Ганя крепко стиснула Степанову руки и дрожала вся от ужаса.

– О! Я чувствовала все это на себе. Я испытала и сама все это. Вы не знаете, что я пережила? Я удивляюсь еще, как я жива!

– Все, что я вам говорю, сделалось уже достоянием правосудия. Слушайте, я расскажу вам все подробно.

И Степанов передал со всеми деталями свое посещение начальника сыскной полиции.

– Голубчик, Николай Гаврилович, но чем я отблагодарю Павлова за его хлопоты и заботы? С какой стати он приносит мне столько жертв?!

Степанов улыбнулся.

– Скоро, может быть, вы узнаете об этом.

Ганя посмотрела на него, ничего не понимая.

– После, после, теперь об этом еще не время!

– А что же, мы скажем все это папеньке? – тихо спросила Ганя.

– Не знаю. Я думаю повременить. Не наделал бы он ошибок! Пожалуй, испортит все дело!

– А надо бы ему сказать!

– Густерин строго запретил мне кому-нибудь рассказывать, но вам я не мог не сказать.

– Боже, Боже, чья же я жена? Неужели все это правда и я буду свободна?! – шептала Ганя.

– Расскажите-ка мне, Агафья Тимофеевна, – что у вас было? Вы страшно переменились, похудели, постарели. Я хоть и знал кое-что, но почти не узнал вас!

Ганя горько усмехнулась и вместо ответа расстегнула немного кофточку. Вся шея и грудь ее были покрыты струпьями.

Степанов в ужасе отшатнулся.

– Возможно ли, Боже милостивый!

– Это теперь все подсохло, заживает, а две недели тому назад это были живые раны.

– Отец видел?

– Нет.

– Агафья Тимофеевна?! И вы все это переносили?!

– Но что же мне было делать? Вы забыли разве, что отец был при смерти, а я сидела неделями запертой в полутемном чулане. Он бросал мне, как собаке, кусок хлеба, чтобы я не умерла с голоду.

Степанов сидел с выражением неподдельного ужаса на лице. Ничего подобного он не мог и представить себе.

– Проклятый Макарка, – прошипел он, – ты жестоко заплатишь за это. Нет, нужно все это показать и рассказать Тимофею Тимофеевичу.

– Жаль папеньку! Вы видели бы, как он убивался, глядя на меня! Он и так ведь еще не совсем поправился от болезни!

Долго еще ошеломленный Степанов не мог прийти в себя, и рубцы с запекшеюся кровью мученицы не выходили у него из головы.

– Боже, Боже, но кто мог даже предположить что-нибудь подобное!

– Пойдемте к папеньке, – встала Ганя, – мы слишком долго с вами засиделись. Не забывайте, что пока я еще не свободна, а мужняя жена.

– Не жена вы мужа, а мученица каторжника! И отчего вы не могли как-нибудь раньше меня позвать?

Она улыбнулась.

– Я и отца не могла видеть, кроме двух боровов муж не позволял мне ни с кем видеться!

– Не называйте его мужем.

– Увы! Я обязана его так величать, и еще неизвестно, удастся ли мне от него избавиться?! Теперь я знаю о нем больше, чем прежде! Поверьте, с ним нелегко справиться! Это человек чудовищной силы, не только в руках, но главное в глазах. Он своим взглядом может заставить другого делать что ему угодно! Меня однажды бил его приятель, который видел меня первый раз в жизни и ничего решительно не имел против меня! Он дал ему плеть и повелительно сказал: «Постегай». Тот и стегал, пока тот смотрел на него, а как отвернулся, приятель швырнул плеть и стал извиняться.

– Будь он проклят, подлец, со всеми своими приятелями.

– У него в доме есть какие-то подземные ходы, куда он скрывается по временам. Что-то такое очень таинственное! Мне чудилось, что там кто-то стонет, молит о пощаде.

– От такого душегуба все станется.

Они перешли в столовую, где подали самовар и Тимофей Тимофеевич сам заваривал чай.

– Так когда же, Николай Гаврилович, вы окончательно переезжаете к нам?

– На днях, Тимофей Тимофеевич, ведь я служу, мне нужно еще отказаться, сдать дела.

– Пожалуйста, поторопитесь, вы видите, какие мы несчастные с дочерью! Вы ведь наш старый друг.

– Старый друг и верный друг, – подчеркнула Ганя.

– Не напоминай мне прошлого, дочь моя, я не в состоянии мириться с ним и чувствую себя больным, как только начинаю припоминать.

Степанов посидел еще часа два и, распрощавшись, уехал.

– Мужайтесь, недолго осталось, – шепнул он на прощание Гане.

А Куликова все не было.

– Третьи сутки пропадает, – вздохнул Петухов, – ах, пропади ты совсем!

«Не пропадет», – подумала Ганя.

13
Три тома

Начальник сыскной полиции Густерин, с двумя помощниками, принялся за разборку трех томов, составляющих дознание о различных зверствах и преступлениях бродяги, именующегося Макаркою-душегубом. Лет восемь назад этот Макарка исчез с горизонта воровского Петербурга, и сыскная полиция предала память о нем забвению. И без Макарки в трущобах Вяземской лавры, Горячего поля, Обводного канала, Таирова переулка и у застав много разных громил и душегубов, требующих бдительного полицейского ока.

И вдруг… опаснейший враг общественной безопасности, самый отчаянный головорез-каторжник оказывается не только в столице, но вращается в обществе, в одной из почтеннейших сфер торговли и промышленности, среди видного, именитого купечества и пользуется чуть ли не почетом, уважением. Густерин смутно припоминал, как этого зятя Петухова ему представили как-то на купеческом балу, и он прошелся даже с ним под руку по зале. Этот Куликов был принят в лучших купеческих домах и со многими представителями заводской промышленности был даже дружен. И что же?! По-видимому, этот почтенный зять фабриканта на самом деле первый петербургский злодей, каторжник, душегуб?! Но возможно ли?! Так ли?! Полно! Не попали ли мы на ложный след? Это ведь невозможно. После этого окажется, что среди миллионеров-тузов нашей биржи и рынка найдется тоже какой-нибудь не помнящий родства душегуб!

Густерин раскрывал тома, перелистывал тетради.

– Не угодно ли: Макарка судился несколько раз, был наказан плетьми, совершил много побегов, ссылался в каторгу и теперь вдруг… купец, заводчик, богатый человек, зять Петухова. Нет, это глупости. Не может быть.

– Позвольте заметить, ваше превосходительство, – произнес один из помощников, – что подобные превращения преступников в людей с солидным положением вовсе не редкость. Не только за границей, но в Одессе, Риге, Варшаве еще недавно…

– Это там, но не в Петербурге! Там нет Густерина! Я не допускаю, чтобы у меня можно было проделать такую штуку, чтобы я гулял под руку на балу с бродягой…

– Но этот бродяга попал на бал! Очевидно, вы не могли предположить…

– Постойте, но у нас, кажется, имеются сведения о смерти Макарки-душегуба?

– Никак нет… Он скрылся после убийства семьи Смирновых и Алёнки. С тех пор мы не имеем о нем никаких сведений.

– Сколько же числится за ним убийств!

– Нам известны только шесть эпизодов, но имеются указания на гораздо большее число. Происхождение Макарки составляет непроницаемую тайну. Нам не удалось выяснить не только его прошлого, но даже настоящего имени. Рубцы на спине и какие-то выжженные знаки на левой руке указывали на то, что он побывал на каторге, но когда, как и при каких условиях – неизвестно. В Петербурге он дебютировал убийством купца Сашина. Ваше превосходительство, помните это дело? Он явился к Сашину и предложил сделать выгодную покупку в Старой Руссе… Сашин поехал с ним, захватив деньги… Макарка завел его в лес в версте от станции железной дороги и убил, ограбив все ценное… Мы схватили его в ночлежном доме на Обводном… Он был приговорен к каторге на двенадцать лет и бежал из дома предварительного заключения… Тогда этот Макарка был еще молодой человек… Второе злодеяние его было летом в окрестностях дачной местности Серпево… Он, в компании с двумя товарищами, повесил в парке гимназиста. При дележке добычи злодеи поссорились и вдвоем повесили своего третьего товарища. Макарка вместе с товарищем попался и снова был приговорен в каторгу… Наконец, убийства Смирновых и Алёнки были последними его выступлениями.

– Как же он бежал после второго приговора?

– С этапа, близ Урала…

– Позвольте, неужели личность Макарки ни разу не была установлена как следует?

– Ни разу… Да это и невозможно… Он никогда не откроет своего настоящего имени, потому что наверняка за ним числятся подобные же дела в других городах и местечках.

Густерин заложил руки в карманы брюк и нервно стал ходить по кабинету.

– Из Орла нет телеграммы? – спросил он после долгой паузы.

– Никак нет, ваше превосходительство…

– Черт возьми, что за каша! А вдруг мы ошибаемся? Хорошенькая ошибка будет, нечего сказать! Явиться к почтенному коммерсанту и сказать: «Не Макарка ли ты, братец, душегуб?» Приятно, я вам доложу, если он докажет свое алиби… Наличность Куликова в Орле еще ничего не доказывает!.. Может быть, у мещан есть двадцать однофамильцев!.. Нет, воля ваша, я думаю отказаться от этой каши! Какие-то Степанов и Павлов могут заблуждаться и ошибаться, но мне, Густерину, которого знает вся Европа, непростительно разыграть глупейшую комедию.

И он опять нервно зашагал по кабинету.

– Но орловский Куликов говорит, что он продал свой паспорт в этапе именно Макарке.

– Так что ж? Значит, все Куликовы сделались Макарками? Ну, продал! Да где же указание, что тот арестант и наш петербургский заводчик одно и то же лицо? Нельзя же с бухты-барахты предъявлять подобные ужасные подозрения и обвинения.

– А совпадение у следователя? Коркина прямо в глаза назвала этого Куликова убийцей мужа, Макаркою-душегубом.

– Назвала?! Сумасшедшая баба выругалась, не имея ни малейшего повода!.. А где же у нее основания, доказательства? Небось, следователь не арестовал его! Попробовал бы!

– Как прикажете, ваше превосходительство, можно заявление Степанова и Павлова оставить без последствий.

Густерин задумался. Он сел к столу и стал опять перелистывать дела.

– Вот спишь да выспишь, – говорил он, не обращаясь ни к кому. – Пожалуй, самое лучшее прекратить. Впрочем, подождем возвращения Иванова из Орла.

В кабинета вошел курьер.

– Господин Степанов желает видеть ваше превосходительство.

Густерин сделал кислую гримасу.

– Проси.

Степанов порывисто вбежал в кабинет. Густерин сухо ему поклонился и неохотно пробормотал «садитесь».

– Нельзя ли, ваше превосходительство, арестовать этого злодея, – начал Степанов, с трудом переводя дух.

Густерин посмотрел на него удивленно.

– Знаете ли, господин Степанов, я хочу совсем оставить ваше заявление без последствий, я начинаю раскаиваться, что командировал в Орел чиновника. Вы, мне кажется, заблуждаетесь. Зять Петухова не может быть Макаркою-душегубом… Это вздор!..

Степанов с выражением ужаса на лице вскочил с кресла.

– Ваше превосходительство, умоляю вас, я за все, за все отвечаю – сошлите меня в каторгу, если он не Макарка-душегуб! Посмотрели бы вы, что он сделал с несчастной женой: на ней живого места нет! Одна сплошная рана!

– Вы сами видели?

– Сам видел! Послушайте, что она рассказывает про него.

– Рассказывает?! Мало ли, что про кого рассказывают! Супруги могли не сойтись, могли драться, но от этого еще далеко до такого ужасного обвинения! Посмотрите: у нас три тома о злодеяниях Макарки-душегуба. Возможно ли, чтобы этот Макарка преобразился вдруг в купца, фабриканта, был принят в обществе. Это в романах только бывает, а не в действительности!

– Ваше превосходительство, умоляю вас – только не прекращайте дела! Посмотрим, что будет дальше. Жена Куликова рассказывает о каких-то стонах в подземелье его дома. Не можете ли вы обыск произвести.

– Как это вы легко на все смотрите? Мне скажут, что вы фальшивые кредитки делаете, и сейчас к вам с обыском идти? Этак мы все дома перероем! Надо же принимать в соображение не одни только «слова», а факты!

– Неужели мало у нас фактов, чтобы арестовать злодея!

– Не только мало, а я совсем их не вижу!

– Но ведь вы сами говорили прошлый раз, что наличности орловского Куликова достаточно для ареста зятя Петухова!

– Да, если мещанская управа удостоверит, что другого Куликова в их обществе нет, и если орловский Куликов признает в зяте Петухова того арестанта, которому он продал свой паспорт…

– Признает, признает, я уверен в этом.

– А я более чем сомневаюсь! Я сомневаюсь настолько, что, право, не знаю, как я решусь вызвать зятя Петухова и сделать ему очную ставку с орловским мещанином! Мое положение крайне щекотливое.

– Но, ваше превосходительство, я беру всю ответственность на себя.

– Вы не можете отвечать за действия начальника сыскной полиции. Вот если бы вы обратились к прокурору и прокурор предложил бы нам произвести дознание, тогда другое дело. Но я уверен, что прокурор точно так же уклонился бы от этого и признал бы ваше заявление недостаточным.

Степанов в отчаянии ломал руки.

– Господи, что же делать, что же делать?

– Я вас научу, – произнес Густерин. – Садитесь и напишите заявление о жестоком обращении Куликова с женою. По поводу этого заявления мы будем обязаны произвести дознание. Когда из Орла доставят Куликова, я вызову зятя Петухова для объяснений по вашей жалобе. Мои агенты будут его караулить. Если он не захочет явиться, его доставят силой. Здесь я предъявлю ему ваше заявление и как бы невзначай, случайно, устрою встречу обоих Куликовых. Признает тот его за арестанта, купившего паспорт, конечно, зять Петухова будет арестован; не признает – извините, я ничего дальше предпринимать не буду.

– О, боже, боже, неужели Гане суждено погибнуть?!

– Простите, но я еще раз советую вам бросить это дело! Поверьте, вы ошибаетесь! Я не допускаю возможности, чтобы человек, совершивший столько злодеяний, как Макарка-душегуб, мог бы очутиться зятем Петухова! Это совсем нечто сказочное!

– А я клянусь вам своею головою, он Макарка-душегуб или вообще какой-нибудь злодей, разбойник, каторжник! Только душегуб мог так извести жену в семь месяцев – и какую жену: кроткую, тихую, нежную.

– Посмотрим. Возвращение чиновника не за горами. А пока пишите заявление.

Один из помощников увел Степанова в канцелярию. Густерин провел рукой по лбу:

– Неужели это, в самом деле, возможно? Неужели я гулял на балу с Макаркой-душегубом?! Нет, положительно невозможно! Как ни ловок и ни бесстрашен Макарка, но до такой наглости ему не дойти!

– Ваше превосходительство, из дела Коркина видно, что в Саратове теперь производится следствие по убийству Макаркой Онуфрия Смулева, – заметил помощник, – не найдете ли полезным командировать туда чиновника?

– Пожалуй… Макарка, хоть он и не зять Петухова, но во всяком случае наш злодей и нужен нам по делу Смирновых и Алёнки. В самом деле, распорядитесь. Кто у нас свободен?

– Петров не занят.

– Хорошо, так пошлите Петрова. Пусть немедленно едет. Это не повредит делу. Может быть, там мы настоящего Макарку и схватим.

Степанов возвратился с написанным заявлением. Густерин внимательно прочел и произнес:

– Хорошо. Больше вы ничего не имеете мне сообщить?

– Я поступаю опять на службу к Петухову.

– Прекрасно. Во всяком случае, вы не забывайте сообщать мне, если что-нибудь откроете новенькое. Только об одном прошу: не окрашивайте все так мрачно. Старайтесь смотреть беспристрастно. Отрешитесь от мысли, что Куликов – Макарка, и вы увидите все иначе. Уверяю вас!

Степанов горько усмехнулся.

– Ах, ваше превосходительство, если бы вы видели Ганю, видели, что сделал с ней злодей в семь месяцев, вы не сомневались бы…

– Посмотрим, посмотрим…