Николай Животов
Убийца

20
Исповедь

Илья Ильич разослал гонцов во все стороны, но горничной не нашли… Очевидно, она ушла в город, но никому из прислуги ничего не сказала… Когда Елене Никитишне сказали, что горничная ушла неизвестно куда, она стала еще больше беспокоиться.

– Не могу, не могу, – кричала она, – нет больше моих сил!..

– Голубушка, Лена, успокойся, – молил Илья Ильич.

– Пригласите ко мне священника, я ему все, все расскажу… Я не переживу этой ночи! Опять столько мучений, столько призраков…

Коркин послал за батюшкой. Седой, маститый пастырь с добрым выражением лица поспешно вошел в комнату больной. Он благословил ее и опустился на стул, рядом с кроватью. Елена Никитишна тихо плакала.

– Батюшка, – начала она, – примирите меня с совестью, с церковью, с Богом… Лучше в Сибирь идти, чем переносить такие муки…

– Говори, дочь моя, что лежит у тебя на совести.

Елена Никитишна начала свою исповедь… Слабым, чуть слышным голосом она рассказывала все то, что знают уже читатели… Пастырь с поникшей головой слушал и предлагал изредка вопросы:

– Отчего ты, не найдя мужа в его комнате, не потребовала сейчас следствия?

– Батюшка, я два месяца пролежала в чахотке… Три недели была без памяти…

– А когда поправилась?

– Я говорила, требовала, но меня Сериков уверил, что муж уехал в Петербург и все устроилось по-хорошему…

Пастырь покачал головой. Когда больная закончила, он ничего не сказал.

– Что же, батюшка, мне теперь делать?

– Поговори с мужем… Надо рассказать все это властям… Это темное дело… Нехорошее дело… Сериков умер; тебе нельзя ссылаться на него… Ты отвечаешь и за него.

– Боже! Да как же я могу отвечать, когда ничего не знаю.

– Ты сделалась сообщницей его, потому что молчала, потакала, когда нужно было говорить, кричать. Твоя вина во всем, если окажется, что муж твой точно убит. Во всяком случае это дело должно расследовать. Страшный грех уже потому, что покойный умер без покаяния и никто не молился за него. Служила ли ты хоть одну панихиду?

– Ни одной…

– Видишь! Что ж удивительного, что совесть рисует тебе призрак несчастного убитого.

– Батюшка!..

– Ничего, дочь моя, не могу тебе сказать. Это необходимо сообщить властям. Скажи мужу, пусть он просит произвести следствие. Да свершится воля Божия! Дай Бог, чтобы опасения твои не сбылись!

– А этот Куликов?

– Я не знаю его, но не советую тебе с ним толковать. Не добро это! Первый раз он тебя видел и в твоем же доме дерзко намекнул… Мало того, потребовал, чтобы ты, мужняя жена, пошла к нему, холостому! Слишком дерзко, и добра он тебе желать не может. Скажи и об этом мужу, пусть его потребуют к прокурору, и если он говорит правду… Помни, дочь моя, что бы ни последовало, все будет для тебя лучше неизвестности и угрызений совести. Благодари Бога, что Куликов заставил твою совесть проснуться! Покайся, пока есть еще время! А то как предстала бы ты пред Судьею Праведным на небесах?!

– Батюшка, я теперь уже чувствую облегчение: мне гораздо лучше стало после того, как я рассказала все вам.

– Совсем поправишься, когда дело расследуют. В каторге тебе лучше будет, чем теперь, потому что в каторге скорее ты можешь примириться с Богом, чем теперь, наслаждаясь жизнью и храня на совести такой ужасный грех.

Батюшка опустился на колени и помолился вместе с больной. Слова молитвы действовали на больную целительным бальзамом.

Когда священник кончил и стал прощаться, она почувствовала себя почти здоровой и позвала девушку помочь ей одеться. У нее была только еще боль в голове и общая слабость, усталость.

Когда Илья Ильич увидел чудом выздоровевшую жену, он чуть не заплакал от радости.

– Постой, – остановила она его, – дело гораздо серьезнее, чем ты думаешь, и радоваться тебе нечего. Я… я… убийца! Завтра, быть может, я буду сидеть в тюрьме, и мы никогда, никогда больше не увидимся.

Она зарыдала и бросилась в объятия мужа. У Коркина мелькнуло в голове, что жена сошла с ума.

– Успокойся, друг мой, ты пустое говоришь, ничего этого нет.

– Нет, нет, выслушай меня и ты сам узнаешь.

Она опустилась на диван и несколько минут молчала. В ней происходила борьба. Она решилась говорить, но язык не хотел повиноваться; ее охватывал какой-то ужас. То, что она могла сказать Богу перед лицом духовника, невозможно было, казалось, громко произнести перед мужем. Она пугалась звука собственного голоса, и дыхание ее спиралось. Прошло более получаса в томительном молчании. Наконец, собрав все свои силы, Елена Никитишна начала тихо, полушепотом, обрываясь на полуслове:

– Да, Илья, я убийца. Слышишь – убийца мужа. Я не душила и не рубила своего мужа. О! Нет, нет, но я попустила его убить. Я дала молчаливое согласие, я сделалась сообщницею. Ты знал Серикова, моего бывшего сожителя. Я жила с ним еще при покойном муже. Ах, он… он предложил мне… Он сказал мне, что какой-то Макарка-душегуб может дать мне свободу, может приготовить моему мужу могилу под тремя березами на берегу Волги; мы будем свободны, счастливы, будем наслаждаться жизнью – мы еще так молоды. Я слушала его. Я не кричала, не пошла предупредить мужа. Я упала в обморок. А на другой день мужа не стало. Сериков уверял меня, что муж уехал в Петербург, оттуда в Америку, что он погиб на корабле. Я не верила, но хотела верить, молчала. Я готовилась выйти замуж за него, я любила – и эта любовь заглушала совесть. Но суд Божий не допустил этого. Сериков умер, не назвав меня своей женой. Потеря любимого человека подавила во мне все другие заботы и мысли. Я вовсе не думала о покойном муже. Я жила в каком-то опьянении. Вы посватались. Я приняла предложение. Как-то все это совершилось само собой. Точно корабль, который потерял все снасти, – и волны бросают его, куда хотят. Так и я. Но корабль ищет, молит спасения, а мне было все безразлично. Я не жила, а прозябала.

Елена Никитишна смолкла. Коркин слушал ее с напряженным вниманием, и лицо его становилось все мрачнее. Сам того не замечая, он как будто перестал видеть в говорившей свою нежно любимую жену. Перед ним была преступница, сообщница какого-то Макарки-душегуба, случайно попавшая в его дом. Ему казалось, что и он в том же положении, как первый муж этой женщины. Об этом говорили ее странное поведение за последние дни, записка, которую она ему не показала. Постоянные заботливые вопросы о здоровье Куликова. Что все это значит? Может быть, Куликов исполнял роль Серикова? Может быть, они порешили уже отравлять его медленным ядом?

И по мере того, как эти мысли вихрем неслись в голове Коркина, росло его презрение к этой женщине; он выпустил ее руки из своих, инстинктивно отодвинулся и смотрел без всякого участия на ее страдания. Она была ему в эту минуту чужая. Елена Никитишна очнулась:

– Вот видишь, Илья, ты признаешь меня убийцей! И ты меня уже обвиняешь! Ты не веришь мне, моей искренности! Я сваливаю вину на покойного. Я лгу! Я одна во всем виновата! Я сама, с помощью Макарки, умертвила мужа, чтобы получить свободу! О, боже, боже!

Коркин схватился за лоб, испугавшись своих мыслей и отгоняя вздорные подозрение.

– Глупости! Лена, ты мужа неспособна убить. Кто же поверит, что ты могла умертвить своего мужа. Не бредишь ли ты? Скажи, что все это плод твоей болезненной фантазии! Забудь все это!

Елена Никитишна отрицательно покачала головой.

– Я не в бреду. Увы! Все, что я говорю – истина. До сих пор я еще готова была верить в гибель моего мужа на «Свифте», но теперь… теперь… не может быть сомнения.

– Почему же теперь?! Что случилось теперь?!

Елена Никитишна помолчала.

– Вот почему…

И она подробно рассказала о своем разговоре с Куликовым в гостиной, о его требовании, чтобы она пришла к нему, о записке, которую получила от него, сказав, что это от модистки… Коркин вскочил.

– Куликов?! Куликов?! Так вот почему он интересовался твоим здоровьем?! Подлец! А я-то… Я чуть не приревновал тебя к нему!! Нет, я ему этого не прощу. Я…

– Постой, Илья, не торопись! Ты, конечно, вправе не верить мне, ты можешь презирать меня после всего, что ты узнал, но ты должен исполнить мою последнюю волю!

– Дорогая Леночка, жена моя!

– Постой! Я не жена тебе больше. Разве убийца мужа, любовница Серикова, сообщница Макарки может быть твоею женою?! Ты честный, добрый человек, и тебе не пара такая преступница, как я… Между нами все кончено… Но я…

– Лена, что ты говоришь?! Перестань. Я люблю тебя так же, как и прежде.

– Этого не может быть! Не обманывай себя! Но не будем говорить о том, чего вернуть теперь невозможно! Исполни только мою последнюю просьбу. Скажи, исполнишь?

– Леночка, не убивай меня! Умоляю тебя! Приказывай.

– Теперь только девять часов утра. Поезжай сегодня же к прокурору и расскажи ему все, все, что я тебе сказала. Я поехала бы сама, но у меня нет сил. Проси, чтобы немедленно начали следствие, чтобы допросили Куликова; пусть он скажет все, что знает. Пусть разроют холмик на Волге под тремя березами, в полверсте от пароходной пристани. Я сама покажу эти березки. Ради бога, умоляю тебя, поезжай сейчас!

– Леночка, успокойся, предоставь это дело мне; я повидаюсь с этим подлецом и задушу его, если…

– Нет! Оставь! Это бесполезно! Я хочу непременно суда строгого, безжалостного, хочу каторги, виселицы, если действительно там, под холмом, лежит мой убитый муж! О! Боже, боже!!

Она тихо плакала. Коркин молчал. Он понимал, что не в состоянии не только утешить, но сколько-нибудь облегчить горе своей несчастной жены. В таких положениях помочь невозможно. Нет выхода. Он сделал еще слабую попытку:

– А если Куликов только гнусный шантажист и ничего не знает? Может быть, все окончится несколькими пощечинами?! Позволь…

Елена Никитишна опять покачала головой.

– Я почти уверена, что преступление совершено и Куликов знает все подробности. Я это чувствую. Если это так, то одна лишь каторга примирит меня с совестью. Во всяком случае, одно следствие, самое строжайшее следствие может раскрыть все. Умоляю тебя, поезжай к прокурору.

– Твое желание, Леночка, всегда было для меня законом. Если ты непременно требуешь – изволь.

– Ах, милый, милый… Благодарю тебя. Поезжай скорей, я с нетерпением буду ждать твоего возвращения.

Коркин встал, поцеловал руку жены и вышел. Он был бледен, как полотно, и чувствовал, что ноги его подкашиваются. За тот час он постарел на несколько лет.

Когда муж вышел, Елена Никитишна опустила голову на подушки и закрыла глаза. Она была в эту минуту счастлива, как никогда в жизни! В мозгу ее воскресло счастливое, веселое детство в родительском доме, беззаботные игры на привольных полях Волги, катание в утлом челноке с подругами, песня бурлаков, раскатывавшаяся печальным, заунывным эхом. Со времен этого детства у нее не было светлой минуты в жизни. Сначала мрачная жизнь с болезненным стариком мужем, потом воровские, тайные свидания с возлюбленным, затем ужасное преступление, тяжелым камнем давившее на сердце. Наконец, смерть Серикова и какое-то угнетенное прозябание после. Она не смела никогда думать о прошлом, боялась будущего и тяготилась настоящим. Одна гробовая доска могла, казалось, успокоить ее.

И вдруг… вдруг теперь она счастлива, как была во времена детства. Тяжелый камень сброшен. Мир в душе, надежда на будущее и свобода, свобода совести!

О, как она счастлива!

21
Розыски

Ганя ожила. У нее нашелся, кроме Николая Гавриловича, еще один союзник – совершенно новая личность, появившаяся на их горизонте и случайно попавшая в дом Петухова. Это был начетчик-раскольник филипповского согласия, Дмитрий Ильич Павлов, посетивший Петухова, как бывшего их сочлена, присоединившегося впоследствии к единоверчеству. Петухов порвал все отношения с покинутым им согласием, но Павлов пришел просить его совета по случаю своего тоже присоединения к церкви. Тимофей Тимофеевич очень любезно принял нового знакомого, изъявил полную готовность помочь ему и в первый же визит оставил его обедать. Представляя Дмитрию Ильичу дочь, старик прибавил:

– Поздравить можете. Невеста. Скоро свадьба.

– За кого, позвольте полюбопытствовать?

– За Куликова. Сосед наш, содержатель «Красного кабачка».

Павлов вытянул свою длинную шею, вытаращил глаза и наморщил лоб.

– За кабатчика? – переспросил он.

– Это только название «кабачок», хороший трактир.

Павлов взъерошил свои начинавшие седеть волосы и, сделав самую кислую гримасу, произнес:

– А я слышал, что кабак Куликова – притон всех бродяг и мазуриков Горячего поля, что сам Куликов очень темная личность и что трактир его на днях полиция опечатала.

– Пустяки! Вы верно что-нибудь путаете!

– Может быть, только фамилию Куликова я хорошо запомнил. Это у самой заставы.

– Да, у заставы, только это очень приличное заведение.

– Не смею спорить, но если позволите, я проверю и в следующий раз точно сообщу вам. А позвольте спросить – Агафья Тимофеевна увлеклись верно женихом?

– Сначала он ей не нравился и она слышать не хотела, а потом ничего… понравился… сама теперь свадьбой торопит.

Павлов пристально посмотрел на Ганю и заметил, как она вздрогнула, побледнела и опустила голову.

«Гм! – подумал он, – влюбленные краснеют, а не бледнеют. Нет, тут что-то не ладно».

Вид кроткой, красивой девушки, пугливой, как птичка, робкой и покорной, как дитя, тронул Павлова, и он тут же в душе дал себе слово разузнать, в чем здесь дело.

– Только не могу вот понять: что это с женихом сталось? Вторую неделю не вижу. Посылал справиться, сказали дома нет, – проговорил Петухов после небольшого перерыва.

– Если это тот Куликов, то весьма возможно, что он…

Павлов поперхнулся. Слово «арестован» не сошло у него с языка; все-таки ведь жених. И сказать такое предположение будущему тестю гость не решился.

– Что, что? – спросили в один голос отец и дочь.

– Что… что он уехал или занялся ликвидацией дел после закрытия заведения.

– Нет, помилуйте, разве он уехал бы, не повидавшись и не предупредив нас, – отвечал Петухов.

Павлов и сам понимал, что сказал глупость, но ничего другого он не нашелся сказать. Он продолжал пристально следить за девушкой и видел, как она взволновалась, но это волнение не было беспокойным трепетом влюбленной, боящейся за своего жениха. Совсем нет.

«Э-э… Да не согласилась ли она выйти за жениха под каким-нибудь гнетом, помимо своей воли», – думал Павлов.

– Ганя, – спросил отец, – а где Николай Гаврилович? Я не видал его в конторе и к обеду он не явился. Он ничего тебе не говорил?

– Он в город с утра уехал с образчиками.

– Куда?

– К ротмистру Галкину насчет кавалерийских седел.

– Да, да, он говорил мне. А ты теперь все время на заводе сидишь?

– Я хочу познакомиться, папенька.

– Хорошо, хорошо, но у тебя столько теперь хлопот с приданым; я просил тетку Анну приехать к нам погостить и помочь тебе; мне думается, ты одна не справишься.

– Благодарю, папенька, я пока справляюсь…

– Денег у тебя довольно?

– Довольно.

– А ты не знаешь, какой я тебе свадебный подарок приготовил! Не скажу, до самого дня свадьбы не скажу! Кстати: вы не уговаривались еще о дне?

– Нет, я не видала Ивана Степановича с самого сговора. Помните, когда шипучее пили. С тех пор он у вас раз был, но меня дома тогда не было, а больше он и не являлся.

– Наверняка готовится к свадьбе! Дел-то поди не мало!

Они встали из-за стола. Павлов поблагодарил старика за любезность и просил позволения зайти на днях. Уходя, он крепко пожал руку Гани и тихо спросил ее:

– Мне кажется, вы несчастны, правда? Угадал я? Простите за откровенность.

Ганя потупила глаза и, хотя ничего не сказала, но душевные страдания ясно отразились на ее лице.

– Хотите, чтобы я помог вам, чем могу? – Голос Павлова звучал нежностью, совсем не вязавшеюся с его рослой, крупной фигурой.

– Да, – прошептала девушка.

– Благодарю вас за доверие. Мы поговорим с вами следующий раз. Я приду на завод и там мы увидимся.

– Спасибо, – проговорила девушка, сквозь слезы.

Надежды Гани росли с каждым днем. Николай Гаврилович разузнал по разным канцеляриям, что Куликов записался во временные петербургские второй гильдии купцы по паспорту орловского мещанина, 46 лет от роду. Никто из торгующих купцов и трактирщиков не знал Куликова и не мог сообщить о нем никаких сведений. Тогда Степанов послал в Орловскую мещанскую управу подробный запрос с просьбою в скорейшем времени сообщить все сведения об их мещанине Куликове. Ответа еще не было, но Степанов пошел дальше. Он обратился к градоначальнику с заявлением относительно трактира Куликова, сделавшегося резиденцией бродяг и душегубов, причем оргии и дебоши черной половины трактира наводят страх на всех обитателей заставы. Вследствие этого заявления был произведен внезапный обыск в трактире, и жалоба Степанова вполне подтвердилась. Местный пристав сочувственно выслушал рассказ Степанова о сватовстве содержателя «Красного кабачка» и со своей стороны обещал помощь.

Теперь появился новый союзник – Дмитрий Ильич Павлов, человек солидных лет, пользующийся общими симпатиями за свою безупречную подвижническую жизнь; его помощь может быть очень серьезна и важна, потому что авторитет Дмитрия Ильича с переходом в единоверие возрастет и в глазах старика Петухова.

Ганя последние дни окрепла, несколько поправилась и похорошела. Она стала даже смелее в обращении с отцом и самоувереннее в своих поступках. Сознание, что она не одна, что у нее есть поддержка, придавало ей бодрости. Но благотворнее всего на нее влияло исчезновение Куликова. У нее иногда рождалась смутная надежда, что, может быть, Куликов совсем отступился от нее.

– И в самом деле, – рассуждала она, – какой интерес ему связать свою жизнь с моей, когда я ему прямо говорила, что он мне противен, что я никогда не в состоянии его полюбить!.. Денег ему не нужно, он сам богат, а миллионов за мной он не получит… Ну, и бросил!..

Ганя только что накинула платок и собралась после обеда сходить на часок в контору, как за ней прибежала горничная.

– Агафья Тимофеевна, пожалуйте к папеньке, вас зовет, Иван Степанович приехал…

Если бы в этот момент на девушку вылили ушат холодной воды, то она меньше бы испугалась и взволновалась… Она оцепенела и застыла на месте.

– Приехал, приехал, – шептали ее губы… – О, боже!..

– Идите скорее, папенька ждут, – проговорила горничная и скрылась.

– Идти… Идти… да, надо идти… Иду… иду…

И нетвердою походкою она пошла в кабинет к отцу. Куликов при ее появлении встал, пошел навстречу и любезно поцеловал у нее руку. Гане показалось, что он изменился, осунулся и выглядел скромнее, чем обыкновенно… Впрочем, она плохо видела и соображала, когда встречалась со своим женихом… У нее отнимался язык, заволакивался туманом рассудок и парализовались все чувства. Один безотчетный страх, почти ужас поглощал ее…

– Ганя, – произнес старик, – Иван Степанович, оказывается, был болен, а мы и не знали! Кто это ходил справляться к нему?

– Болен? Да? Кто ходил? Куда ходил?..

– Да что ты, точно глухая; кого мы посылали к Ивану Степановичу?

– Кого посылали? Ах, да… Миша ходил, сказали дома нет…

– Оказывается, никого не было у него! У кого Миша справлялся?..

– Пустяки, Тимофей Тимофеевич, я и так благодарен вам за внимание, расскажите лучше, что у вас за это время было? Как поживала моя невеста? Готовится ли Агафья Тимофеевна к свадьбе?

– А это уж ваше дело, детки! Как хотите, так и готовьтесь.

– У меня теперь скандальная история с моим кабачком вышла.

– А мы слышали уже, – в один голос произнесли отец и дочь.

– От кого вы слышали?

– Дмитрий Ильич Павлов рассказывал, начетчик филипповцев.

Куликов сморщил лоб, как бы припоминая что-то.

– Нет, не имею понятия о таком начетчике. Так, изволите ли видеть, запечатали мой «кабачок». Буфетчик оказался сбытчиком краденых вещей… А я-то тут при чем?!

– Разумеется. Вам жаловаться следует.

– И буду жаловаться, непременно! Это все пристав здешний что-то недоволен мною. Убытки искать буду!

– Вам бы развязаться с заведением! Берите лучше в управление наш завод, дела по горло будет.

– Я уж думал об этом… Ищу покупателя. Закрыть не хочется, мне отделка тридцать тысяч обошлась с правами.

– Зачем же закрывать, найдутся охотники.

– Агафья Тимофеевна, а в самом деле, когда же наша свадьба? – обратился Куликов к девушке, которая сидела в стороне, не принимая участия в разговоре.

Вопрос Куликова заставил ее очнуться от забытья.

– Свадьба? Свадьба… Я еще не думала…

– Как не думали? О свадьбе не думали?

– О свадьбе-то я думала, только о дне не думала…

– Да, давайте, Ганюшка, скорее играть свадьбу. Вы позволите мне называть вас Ганюшкой?

– По-жа-луй-ста…

– Ну, вот! Так, Ганюшка, отложите вы свои затеи, давайте на будущей неделе под венец станем. А насчет приданого, если что не готово, можно и после кончить! Как вы, папенька, скажете? Правда, Ганюшка?..

– Моя хата с краю, я на все согласен, дело ваше, – добродушно произнес старик.

– Я… я… право… не знаю… так… скоро… – девушка с трудом произнесла слова, ее трясло, как в лихорадке.

– Вашу руку, Ганюшка, пройдемся на завод.

Ганя покорно встала, взяла Куликова под руку, и они вышли. Куликов чувствовал, как рука девушки дрожала.

– Послушайте, Агафья Тимофеевна, – начал Куликов, когда они шли по лестнице, – что это значит?

– Что такое?

– Вы как будто намереваетесь изменить вашему слову?

– Из чего вы это видите? Нет, я ничего… я…

– Почему вы находите, что на будущей неделе слишком скоро венчаться? Для чего вы тянете?

– Я вовсе не тяну. Вы забываете, что вы сами больше недели скрывались и не сочли нужным даже уведомить нас. Миша справлялся два раза, и оба раза вас не было дома.

– Не стану с вами спорить. Пусть будет так, но во всяком случае это объясняется серьезными делами, о которых вы не можете, как девушка, судить. За мной нет задержки, и я могу завтра вести вас в церковь. Задержка за вами.

– Иван Степанович, я хотела бы венчаться после Рождества, то есть в январе.

– По какой причине?

– Просто так. Я хочу лучше освоиться со своей ролью будущей вашей жены, ближе к вам присмотреться.

– Простите, Агафья Тимофеевна, я не жду, чтобы, приглядываясь ко мне, вы сделались нежнее. Эта проволочка бесполезна, и я решительно не согласен на нее.

– Просить вас я не решаюсь, требовать не могу.

– Вы могли бы требовать, если бы предоставили какие-либо веские основания. В самом деле, если вы затягиваете в расчете на случайное расстройство свадьбы, то чего ради я буду на это соглашаться. Скажите по совести, ведь вы на это именно рассчитываете?

– Да, – прошептала девушка.

– Благодарю за откровенность!.. И так, значит, вы согласны венчаться на будущей неделе?

– Сог-лас-на…

– День?

Ганя усмехнулась. Эта улыбка походила на смех во время истерики.

– Разумеется, воскресенье.

– Потому что это последний день недели, крайний.

– Да…

– Я хочу быть великодушным, я чувствую прилив нежности и желаю доставить вам удовольствие. Извольте. Я согласен.

– Благодарю вас! А теперь позвольте мне оставить вас.

Ганя выпустила его руку и пошла домой.