Николай Лейкин
Неунывающие россияне
– Да вот видите, сударь, такая история вышла, что, можно сказать, даже смеху подобно… – начинает застенчиво кухарка и перебирает свой передник. – И не шла я, да барыня уж очень просит: «поди, говорит, Матрена и поищи, пораспроси потихоньку у прислуги по соседним дачам»… Не попал ли, сударь, к вам в сад как-нибудь офицерский сапог со шпорой?
Муж подбоченивается и иронически улыбается.
– Что это – стачка? преднамеренный уговор? попытка вывернуться? – спрашивает он. – Чьей же это сапог, моя милая?
– Барина нашего, офицера.
– Зачем – же это твой барин ходит по чужим садам и теряет свои сапоги?
– То есть, как вам сказать, сударь… – заминается кухарка. – Они мне не барин, наш барин статские, а это, изволите видеть, гость.
– И гостю нечего по чужим садам шляться и сапоги свои забывать…
– То есть даже и не гость, а изволите видеть, они барыню нашу утешают. Вышла барыня наша замуж, а муж больше на счет рыбной ловли, ну, понятно, молодые они, и им скучно, потому ожидали совсем другого.
– Ты, милая, не путай, а говори толком.
– Я, сударь, вам, как перед истинным… Барин наш уехали на всю ночь раков ловить, а к барыне офицер приехали, утешать чтоб их. Хотели, наконец, домой ехать, а барыня их не пускают. Они артачатся, потому ревность… сами знаете, какое здесь место касательно женского пола. Куда не плюнь, везде баба. Опять же барыня и боятся. К нам вон и то на прошлой неделе чужого мужчину в дачу извощики внесли. Мы-то впустили, потому полагали, что это наш барин собственный и из гостей пьяный, ан вышло совсем напротив. И не догадались до утра бы, да проснулся он ночью и стал портеру требовать, ну, тут мы и увидали, что чужой мужчина. Мы его гнать – нейдет. Послали за городовым…
– Однако, к делу, милая, к делу. Чей же это сапог?
– Да офицерский, барыниного утешителя. Барыня наша, чтобы их у себя задержать, взяли их сапог, вышли на балкон, да и перекинули через дачу. Вот он к вам в сад и попал. Ну, офицер и остался, потому как же об одном сапоге… Отдайте, сударь… Ну, куда вам? Ведь, в одном сапоге сами щеголять не будете, а офицеру этому самому сегодня из пушки палить надо, а перед начальством без сапога невозможно…
– Ты, милая, не врешь?
– Ей-Богу, сударь!
– Нет, ты побожись иначе. Взгляни на небо и скажи: «будь я анафема проклятая, коли лгу».
– Ох, сударь! И всего-то они мне полтину серебра посулили.
– Ну, ну! И кроме того скажи мне, как фамилия твоего барина.
– Будь я анафема! – произносит кухарка. – А фамилия нашего барина птичья: Зябликов.
– Герасим Николаевич?
– Он самый.
– Знаю. Точно что он сегодня ночью, раков ловил, по к утру домой пришел. Он мне сейчас об этом сам рассказывал. Только ты врешь: как-же, заставши у себя дома офицера без сапога, он его не выгнал?
– Офицера мы успели на сеновал спрятать, там и держали его.
Жена плачет. Муж, потупя взоры, чешет затылок.
– Знаешь, я сам этот сапог отнесу твоему офицеру, – говорит он.
– Николай Анисимыч, оставь. Ну, как тебе не совестно конфузить бедную женщину? – вступается жена. – Ну, отдай этот сапог, отдай для меня.
– А простишь меня, сердиться не будешь?
– Не стоило бы, ну, да изволь.
Муж и жена заключают друг друга в объятия; торжествующая кухарка идет по саду, весело помахивая сапогом.
– Ага! Герасим Николаевич! – шепчет он, стиснув зубы. – Теперь ежели вы будете разсказывать о моей драке с супругой, я вам сейчас разсказ об офицерском сапоге со шпорой преподнесу.
IV. Парголово
Вечер. Час девятый. Тихо в воздухе, но Парголовское шоссе пылит даже и при малейшем прикосновении юбок двух, трех дачниц, переходящих улицу. Какой-то немец в клетчатом пиджаке вышел с ведром и спринцовкой, и ради моциона, поливает ею дорогу, но производит ещё большую пыль, которая, забираясь в ноздри и рот, заставляет чихать и хрустит на зубах. За полисадниками виднеются головы дачников и дачниц в соломенных шляпах, зевающих во весь рот и не знающих за что приняться, ибо уже всё парголовское наслаждение ими исчерпано: зады отбиты не хуже телячьих котлет на седлах во время катанья на деревенских толстопузых лошадях, в желудке достаточное урчание от «цельного» молока, наполовину разбавленного водой, ноги обтрёпаны при восхождении на Парнас в лучшем виде и свербят от пыли, руки намозолены и ссажены вёслами от экскурсий на лодке по озеру. Жалит комар, стараясь укусить в чувствительное место; в воздухе носится мошкара, залезая в самыя сокровенные части тела; налетает какая-то двуххвостка. Бродят слепые – нищие чухна́ с вожаками, выпрашивая подаяние, бродят пьяные сотсткие с палками, выпрашивая на похмелье.
– Вы, сударь, наши, а мы ваши, и потому завсегда вас охранять должны быть способны, – говорят они, останавливаясь перед полисадниками и передвигая шапки со лба на затылок. – Наше дело такое, что не выпьешь в день двух полштофов, и не справиться. Вот, только за купцов и благодарение Создателю! Николи мимо начальство не пропустит – сейчас поднесёт. Истинно говорю, ваше священство. Теперича к нам разный купец понаехал, потому ему здесь вольготно. Возьмите то в руководство: вода, опять-же и солдатского постоя нет, значит, за жену он спокоен. Ей-Богу.
– А сегодня много тебе подносили? – осведомляется дачник и в упор смотрит на красносизый нос начальства.
– Не… на свои пил, окромя разве то, что англичан даве полчашечки ромцу выслал, да купец Свинопасов стакашек поднес. Содержанка тут одна, француженка, полграфинчика с мухой предоставила. Муха у них в графин попала, ну, а нам ничего… Вот и всё. Ах, да: повивальная бабка из немок подчивала и три пятачка дала. «Как, говорит, где на даче заметишь даму на мою руку, заметь номер и беги ко мне». Вам, сударь, вашеблагоутробие не требуется ли? Третий год она тут у нас.
К калитке подходит дачница.
– А ты, начальство, чем-бы бабок то рекомендовать, лучше-бы за комарами смотрел. Смотри, сколько их. Жалят напропалую, – шутит она.
Сотский лукаво улыбается и снимает картуз.
– Помилуй, ваше бого… бого… вдохновение, – бормочет он. – Нам за комаром с палкой гоняться нельзя. Опять-же комар от Бога и ему такое положение, чтобы он по вечерам жалил и даже во всю ночь. Комар у человека кровь полирует. Уж это положение такое: теперича утром и на солнце муха обязана кусать, в полдень овод летит и оса; на травку присядете, тут дело муравья вас жалить, в одежде блоха обязана вас жрать и другая нечисть. На даче без этого невозможно.
– Это без блохи-то?
– А хоть-бы и без блохи. К тому-же, ваше благоутробие, блоха заводится от женского сословия. Вот вошь, так та от заботы.
– Проходи, проходи! Заврался уж… – гонит его дачник.
– Зачем завраться? Вы почитайте-ка в книжке… Дозвольте, сударь, цигарочки, окурочка…
– Я тебе говорю – проваливай! Вот тебе гривенник…
Сотский, заплетая ногами, отходит, встречает какого-то мужика и кричит: «во фрунт!».
В палисадник вбегает горничная.
– Ну, что, купила ты сахару? – обращается к ней барыня.
– Да не дает лавочник сахару, сударыня, отвечает горничная. Вы, говорит, у нас чай не покупаете, так нет вам и сахару. Нам, говорит, только от чая и барыш, а на сахар наплевать, потому пол-копейки на фунт пользы. Ваш барин и крахмал, и чай из города привозит, так пусть, – говорит он, – и голову сахару на себе волокет.
– Странно. Сходи в другую лавку.
– Здесь, сударыня, все лавки одного хозяина. Не дали в одной, не дадут и в другой. Тут, в Парголове, ежели жить, то нужно все припасы в лавке забирать, а то они мстят. Поминал и о масле, зачем у чухонца брали. Говорил и о картофеле. «Мы, говорит, только молоко и творог с сметаной допущать можем, потому с этим товаром нам некогда возжаться».
– Петр Иваныч, как-же быть? У нас ни куска сахару. Не с чем чай пить, – обращается жена к мужу. – Делать нечего, надо хоть осьмушку чаю купить в этой лавке.
А на шоссе между тем поднялось целое облако пыли. Пронеслась кавалькада: двое мужчин и одна дама. Деревенския лошадёнки семенят ногами и мчатся. Всадники сгорбились и держатся за гривы, брюки у них поднялись к коленам. У амазонки свалилась с головы шляпа и висит на затылке, придерживаемая шнурочком.
– Иван Гаврилыч! Василий Прокофьич! господа! тише, тише, Бога ради! Я туфлю потеряла, – кричит она, силясь остановить лошадь; но тщетно.
Стоящие за воротами мужики, хозяева дач, хохочут. Мальчишки бегут сзади и швыряют вслед камнями.
– На двор скорей, барыня, заворачивай, – на двор! – раздаются возгласы.
Вышли из палисадников дачники и тоже глядят. Идут толки.
– Ах, это опять она… Как её?.. Трясогускина. Муж у неё не то провизор, не то мозольный оператор, – говорит жирный лысый мужчина.
– Какое! Что вы! Он просто слесарь-водопроводчик, – поправляет его шепелявая дама с дыркой, величиною, с горошину, вместо рта. – Она с банкиром от Казанского моста всё путается. Мы её Матроской прозвали. Шляпа у неё такая была.
– А бойкая! Ведь она прошлый год уж сверзилась с лошади и вывихнула себе ногу, так нет, неймётся. Лоб разбила. Лошадь её в ворота понесла да о перекладину.
– Ну да, она самая и есть. Это какая то двух-жильная. Кроме того, в нынешнем году она тонула у нас на озере. Вытащили и насилу откачали. Помните, гимназист-то утонул?
– У нас, сударыня, без этого невозможно, потому препона. Сам, воденик безприменно семь потоплениев требует, – вмешивается в разговор мужик. – У нас озеро строгое, даже и генералы тонули. Подполковница повзапрошлом году с монахом… потом купец с брилиантовым перстнем. Тысячу рублев перстень-то!.. Скотский доктор один…
– Ну, довольно, довольно! Ступай прочь, – обрывает его дачник.
– Мы и пойдем… Это верно… А только дозвольте, господин, папиросочки.
– На, соси!.. Смотрите, смотрите, Вера Степановна. Вон еще всадник. Ведь это от ихней же партии отстал.
На улице, действительно, был всадник. Лошадь прижала его к забору, терла о доски и не шла ни взад, ни вперед, не взирая ни на какия понукания. Вид его был жалок. Он был без шляпы, штаны разорваны. По пыльному лицу текли потоки пота, что давало ему вид зебры. Около него толпились мужики и мальчишки. Он еле переводил дух.
– Ты откуда, барин, лошадь-то взял? – приставали они к нему с вопросом.
– Ох, из Кабловки, измучила проклятая! Как дерево или забор, так сейчас к нему и прижмет. Всю гриву у анафемы вырвал… – отвечает он.
– А ты её по брюху ногами не щекоти. Наши лошади этого не любят.
– Куда ж мне ноги-то деть? Не отрубать же их.
– А ты растопырь! Поможем-ко ему, дядя Парамон. Барин хороший, даст на водку, – говорит мужик с рваной клинистой бородкой. – Берись за повод, а я сзади хворостиной…
Пробуют, но дело на лад нейдет. Лошадь не трогается с места.
– Вот варварка-то! Хоть каленым железом жги! Тяни её, тяни, а я особым манером…
Мужик упирается руками лошади в зад, но то же тщетно. Мальчишки бьют её ногами под брюхо.
– Как вы смеете лошадь бить, мерзавцы! – кричит на мальчишек подходящий дачник в коломенковой паре. – Вот, как нарву вам уши, да дам по хорошей затрещине… Со скотом нужно обращаться ласково. А ты, чертова образина? Не сметь её трогать! а то сейчас в стан отправлю. Я член общества покровительства животным.
– Знаете что? – нельзя ли её хлебцем поманить, – вмешивается в разговор какая-то девица. – Погодите, я сейчас вынесу кусочек.
Приносят хлеб. Мужик дает лошади сначала понюхать, потом отодвигает и манит. Лошадь трогается, хватает хлеб и снова останавливается, прижимая всадника к столбу.
– Ой, ой! Что это? – кричит он. – Да здесь гвоздь!
– А ты потерпи! Ну, чего орешь? Лошадь не коляска на пружинах. Давайте, барышня, еще хлебца.
– Постой, Парамон! Мы ей спервоначалу глаза завяжем и так попробуем.
– Только бить не смей! Слышишь? А то я так звиздану вот этой палкой по затылку!.. – кричит «член покровительства».
– Давайте, барин, платок.
Всадник ищет в карманах платка, но не находит.
– Потерял должно быть, на дороге, – говорит он. – Постойте, я вам сейчас дам вещь, чем можно связать. У меня бинты есть. Попросите барышню-то уйти, а то неловко.
– Уйдите, барышня.
Всадник снимает с живота бинт и отдает мужикам. Те завязывают лошади глаза.
Начинается гиканье. Лошадь тащат под уздцы, подпихивают сзади.
– Эх, конь-то! – восклицает проходящий мимо маляр с кистью. – Только в цирке и показывать! Двое ведут, четверо ноги переставляют и двое в зад пихают.
Кой как лошадь трогается.
– Ну, теперь с Богом, с Богом! Держи только ноги круче! – кричат мужики.
– Господа, кто из вас шляпу в лесу у заворота найдет и принесет в 132 номер – рубль дам, – заявляет всадник и натыкается на двух рыболовов, идущих с озера с удочками и с ведрами.
– Олимпий Семеныч! Откуда вы в эдаком виде? – вскрикивают они.
– Да вот, сидели и вздумали покататься с невестой. Офицер один нас сманил. Они-то уехали, а я – вот! Лошадь упрямее Турции попалась. Вот, уже глаза ей завязали, так кой-как идет. Вы не видали Варвару Тарасьевну? Где она? Меня ужасно беспокоит. И хоть-бы офицер-то знакомый был, а то так только… на пароходе с ним два раза ездили, да раз в озере вместе купались.
– Позвольте, офицера с дамой видели сейчас в лесу. Нам Архотины сказывали. Сидят под кустом около лошадей и вишни едят.
– Петр Иваныч, вы меня пугаете. Я заметил даже, что офицер был пьян. Ах, Господи, Господи!.. – бормочет всадник.
– Ништо вам. И что за удовольствие отшибать себе сидение. Толи дело рыбная ловля? А мы сегодня чудесно! Трех окуней, шесть раков, карася… Щуку я поймал.
– Извините, Иван Иваныч, щуку я поймал! У вас она червя вместе с крючком сожрала, а на моей удочке подавилась.
– Да это тоже моя была удочка. Когда я закидывал её, вы купались и натирали вашу шкуру песком.
– Шкуру? Послушайте, вы удержитесь в выражениях!
– А вы щук чужих не присвоивайте! Какой вы рыболов! Вы и рыбу-то удить ходите для того, чтоб в щели женских ванн глазеть. Вам не щуку изловить хочется, а купчиху Передраньеву. Для этого вы по семи раз и купаться бегаете.
– Это уж слишком!
– Слишком, да метко. Вы вот ходили с синяком под глазом и с ссадиной на носу, и всех уверяли, что это вам рак клешней ущемил, а на деле вам эти синяки со ссадиной муж Передраньевой учинил. Всем известно, как вас из их дачи ухватами, да кочергами гнали и бросали вам вслед кастрюльки и поленья. Муж и посейчас, как трофей, показывает ваши очки с разбитыми стеклами. А то щука!
– Да, щука! Вам вот эта щука нужна, вы и сплетничаете. Вы еще, не поймав её, хвастались принести её к повивальной бабке на ужин. Бегите, вас там ждут, и может быть опять в благодарность по щечкам потреплют. Помните судака-то? Помните, как она этим самым судаком вас хлестала по сусалам? Наши с балкона все сражение видели, видели как вас и картофелем потом бомбардировали. Вы лучше на балконе парусинную драпировку опускайте, когда вас в другой раз ласкать будут. Тащите вашу щуку. Пусть ваша повивальная бабка ей подавится!
– Мерзавец!
– Скотина!
Рыболовы подступают друг к другу и чуть не лезут друг на друга. Удочки их переплетаются, жерди задевают по лошади. Та, испугавшись, бросается со всех ног. Не ожидавший со стороны её этого маневра всадник летит на землю затылком. Его бегут поднимать мужики и дачники.
