Николай Лейкин
Неунывающие россияне
XII. Старая Деревня
Порядочное, состоятельное семейство, прожив одно лето в Новой Деревне и переиспытав все беcпокойства и терзания, сопряженные с прозябанием в этом вечно ярмарочном месте, на следующий год, наверное, поселится в Старой Деревне, где жизнь уже спокойнее, трактиров и портерных меньше. Обитатели Старой Деревни – люди семейные. Ремесленник, ежели и поселяется сюда, то отнюдь не для того, чтобы открыть мастерскую или лавочку и потом эксплуатировать своего брата дачника. Здесь он живет исключительно для отдыха, окружённый своим семейством. В Старой Деревне есть много англичан-купцов, из года в год арендующих дачи, много немцев-купцов, всячески старающихся походить по своей внутренней и внешней складке на англичан, много русских купцов, оперирующих на бирже, утративших свой первоначальный тип и отдавшихся подражанию англичанам и немцам. Обитатели Старой Деревни наполовину рыболовы и охотники до экскурсий на лодке. Они щеголяют друг перед другом гичками, рыболовными принадлежностями, купленными в английском магазине, эксцентричными костюмами. Многие держат здесь как верховых, так и упряжных лошадей, коляски и выезжают по вечерам на елагинский пуант. Около пяти часов дня за воротами дач вы встретите лакеев во фраках и белых галстуках, успевших уже накрыть стол и ожидающих приезда из города своих господ. Биржевые дни, как вторник и пятница, ознаменовываются здесь поздним приездом из города, серьёзным настроением дачников, суровыми лицами, капризным педантизмом. Англичанин и немец, приехавшие в эти дни с биржи на дачу ранее обыкновенного, ни за что не сядут обедать ранее шести часов. После обеда – отдых на мостках, перекинутых через канавку, с хорошей сигарой, стиснутой в зубах, со взором быка, смотрящего на проходящий мимо него поезд железной дороги. А по аллейке, около дач, шныряют дачницы, яхт-клубисты, в фуфайках и яхт-клубских фуражках, по дороге проезжают шикарные коляски, с развалившимися в них бакенбардистами, спешащими на острова, на елагинский пуант.
К таковому мужу, крепко стиснувшему зубами сигару и предавшемуся невозмутимому отдохновению, подходит жена.
– А у нас сегодня Васенька чуть глаз себе не выколол, – разсказывает она. – Пришел шарманщик с обезьяной…
– Огы! – издает утвердительный звук муж, даже и не пошевелив головой.
– Да что ты, как будто и не отец? Ведь ребенок мог-бы и окриветь.
– Ведь не окривел-же, – цедить сквозь зубы муж.
– Ах, Петя, какая обезьяна! Восторг! Потом монах приходил с Афонской горы и образа продавал. Руки у него татуированы молитвами, на груди наколото изображение Иерусалима! и грудь такая волосатая.
– Угы!
– Англичанка из большой дачи удила рыбу и вытащила щуку. Ветер шляпу у неё с головы в Неву сдунул. Неудобны эти шляпы с широкими полями.
– Игы!
– А ожидая тебя к обеду, я до того испугалась: вдруг, у нас по улице несётся лошадь со сломанной оглоблей, сшибла разнощика с дынями. Я гляжу – детей нет, кричу: мамка! нянька!
– Гм! Огы!
– Потом, вот потеха-то! ехал на извощике музыкант с контр-басом и уронил. Ну, разумеется, вдребезги!.. Мальчишки подымать начали осколки, потому он колесами переехал… Годится этот контр-бас? Поди, склеить можно?
– Угы!
– Да что это ты все только гамкаешь, и не добьешься от тебя ни одного слова.
– Огы!
Мимо проходят яхт-клубисты, в тельных фуфайках и жокейских фуражках. Жена переносит на них своё внимание.
– Опять кататься едете? – спрашивает она. – Да как у вас сил хватает?
– Сгребаться идем. Завтра гонка. Мы уже решили взять приз и до тех пор не успокоимся, покуда не возьмем, – отвечает кто-то из гребцов. – Ах, Анна Ивановна, ежели-бы вы знали, как мы себя ведём всю эту неделю! Вина и пива ни капли, через это одышка делается, обед и завтрак без хлеба и чай, чай, чай. Оглоблин вон вчера девять стаканов за присест… Это мы пот из себя выгоняем. Всё сосредоточено для того, чтобы сохранять силы. Завтра, завтра…
– Со щитом или на щите…
– Непременно со щитом. Наш рулевой, дядя Герман Карлыч, поклялся своей лысиной… Прощайте, однако, пора!
А вот, на другом помосте, перекинутом через канаву, сидит дачник, в красной канаусовой рубахе, в синих плисовых шароварах, в лакированных сапогах бутылками и в поярковой шляпе грешневиком, перевитой цветными лентами и павлиными перьями. Он собрал вокруг себя мужиков. Мужики стоят и осматривают его с ног до головы; на лицах улыбки.
– Я, господа, такой же славянин, как и вы, и потому не хочу пренебрегать русским костюмом, – говорит он с заметным немецким акцентом. – Сочувствовать русскому народу надо и по внешности, так сказать, сливаться с ним и оболочкой. Поняли?
– Это действительно, что говорить? – откликается кто-то, – ласковые господа приятнее, а то вон иной так и норовит тебя в ухо. Что хорошего? А вы завсегда цигарочкой, водочкой…
– Я славянин и горжусь этим. Поняли? Но разница между нами та, что вы с Волги, а я с Дуная. Я такой же русский.
– Нет, Богдан Иваныч, это зачем же? Ты немец, только немец обстоятельный, ласковый…
– Что вы, что вы! Я славянин, я чех, я ненавижу немцев.
– Ой, немец! Ты вон и в церковь не ходишь, а в кирку. Шутишь, Богдан Иваныч.
– Чех, говорю вам, славянского племени; а что до религии, то это всё равно.
Мужики улыбаются.
– Нет… коли ты русский, то ты и молись по-русски. Вчера я вон вошел к тебе в горницу, снял шапку и перекреститься не на что, а ты повесь образ, затепли лампадку по усердию.
– Это нейдёт к делу. Я и ваши русские народные песни знаю: «Хуторок», «Стрелок», «Камаринского мужика», «Вот мчится тройка удалая». Я и ругаться по-русски умею.
– Ругаться мудрость не велика! Ругаться немец первым делом учится, потому у нас ругань лёгкая, способная, что твой бархат, и ко всякому слову подходит, а ты просиди-ка великий пост на грибах, да на кислой капусте; вот, барин, тогда мы и скажем, что ты русский.
– Не называй меня барином, с 19-го февраля бар нет. Не люблю этого слова. А что до грибов и кислой капусты, то я их до безумия люблю и завсегда, когда водку пью, то закусываю кислой капустой. Я русский, и по мясу, и по крови, потому что славянин, а по-славянски у вас и евангелие в церкви читают.
Мужики смеются.
– Нудно это, Мироныч, всё был немец Богдан Иваныч, и, вдруг, русским стал.
– У меня и имя чисто русское. Богдан – Богом данный.
– Это всё так, а, всё-таки, внутри-то себя всё-таки Карла Иваныча содержишь.
– Ах, братцы, как трудно с вами разговаривать! – всплескивает руками дачник. – Наконец, ведь и вы, ежели так говорить, не чисто русские, а наполовину татары, потому что татарское иго тяготело…
– Ну, это ты, барин, врёшь! Ты говорить – что хочешь говори, а обижать зачем-же? Какие мы татары? Мы и свинину едим и водку пьем. На татарине креста нет.
– Да ведь это путём исторических событий.
– Нет, уж это ты оставь, это лишнее. Мы с одной женой живём, кобылятины не жрём.
– Ну, хорошо, хорошо. Знаете, я и балалайку себе купил, – люблю русский инструмент.
– Балалайка вещь занятная, а только зачем христианския души татарами обзывать?..
– Да, довольно, довольно! Я и трепака плясать умею, балясы девушкам точить.
– В балясах мудрости не состоит, а только зачем тебе, барин, в русские лезть? Немцем у нас жить много пользительнее! Ты, барин…
– Опять барин. Ежели я ещё раз это слово услышу, я перестану разговаривать и уйду.
– Ну, прости, Богдан Иваныч.
– Давайте слово, что не будете меня барином называть. Ну, протягивайте руки.
Мужики хлопают по ладони дачника.
– Зачем же ты это, барин, черкесом-то вырядился? – опять задает вопрос кто-то.
– Как черкесом? Я надел русский костюм; это народный русский наряд.
– Русский наряд не такой.
– Полно-те, господа, вы не знаете. Ну, братцы, пойдёмте ко мне, сейчас я вас водкой и пивом угощу, – говорит дачник, – и на закуску есть прелестные раки.
– Водки и пива давай, а раков мы не едим. Нешто можно гада есть? Ты писание-то читал ли? А ещё говоришь, что русский! Русским рак не показан. Срамятся иные, жрут, да ведь и Богу отвечают.
– Ну, так пирог есть, пирожком закусите. Сзывайте своих товарищей!
Рыжебородый мужик начинает скликать.
– Иван! – кричит он, – иди сюда!
– Что там? – отвечает Иван, находящийся через несколько дач.
– Иди, в убытке не будешь! Тиролец водку пить зовет!
Восемь часов вечера. Обладатели колясок понеслись на Елагин остров, на пуант. Поехали туда и всадники. Перенесёмтесь и мы в это модное место.
Красным шаром опускается в воды взморья солнце; Нева гладка, как стекло; то там, то сям движутся лодочки. На картину эту взирают тысячи глаз, прикрытых пенсне и лорнетками. Коляски, соломенные кабриолеты, шарабаны, лошади в шорах, пони – все это остановилось и группируется на мыске. Мелькают лихие кавалеристы, статские всадники, франты с одноглазками {моноклями} перебегают от коляски к коляске, становятся на подножки и разговаривают с помещающимися в колясках дамами, накрашенными, набелёнными, разутюженными, прикрытыми вуалями, с собачонками в руках.
– Думаю ехать на Дунай и поступить в армию простым рядовым, – рассказывает даме совсем износившийся молодой человек, с одноглазкой, втиснутой в орбиту глаза, и трясется на жидких козлиных ножках. – Там уже есть один рядовой камерюнкер, так пусть будут двое.
– Но кто же останется при князе Петре? – задает вопрос дама.
– О, его утешит наш правитель дел Манифакелфаресский. Преуморительный семинарист! Является к князю и жует сухой чай, чтоб вином не пахло; розовым маслом душится. Ну, и пусть с ним остается, а я на Дунай. Я разочарован, мне терять нечего.
– Теперь нужны жертвы и жертвы! – вздыхает сидящая рядом с дамой компаньонка, с болонкой на руках, закатывает под лоб глаза до белков и целует собаку в морду.
– Я, Таисия Дмитриевна, был влюблен, влюблен страстно, безумно!.. – шепчет молодой человек. Я каюсь, она была женщина не нашего круга.
– Да, да, помню, она, кажется, из Бразилии или с острова Борнео… испанка?
– Испанка. Но корабль мой разшибся о скалы, здание рухнуло. То теплое, то святое чувство…
– Ah, mon Dieu! – вздыхает снова компаньонка и снова целует собаку в морду.
– Тот якорь, в который я веровал, как в непоколебимую силу… – продолжает молодой человек и вдруг меняется в лице.
Голос его осекается. Вдали он видит тучную фигуру портного, кивающего ему головой.
– Довольно! Трудно об этом говорить! – наскоро произносит молодой человек и даже забыв раскланяться, соскакивает с подножки и бежит, лавируя между экипажами.
– Herr Tenkoff! Herr Тенков! – кричит ему вслед портной, но того уже след простыл.
Поношенный молодой человек подходит к рослому бородачу в пенсне, и, озираясь по сторонам, говорит:
– Едем, Мишель, домой! Или нет, едем на Крестовский! Здесь сыро.
– Постой немного. Я вот все любуюсь этой француженкой, – отвечает бородач. Вот породистость-то, mon cher! Посмотри на её руки. Этот овал лица, стиснутые губы. И отчего это у нас не принято выдавать женщинам медали за породистость? Удивляюсь!
– Пойдем, Мишель, искать коляску. Право, мне что-то нездоровится. Должно быть, оттого, что я две сигары выкурил, – озирается по сторонам поношенный молодой человек, но только делает несколько шагов, как натыкается на рыжего бакенбардиста.
– Ah, monsieur Тенков! Послушайте, я хотел с вами поговорить… – раздается голос бакенбардиста.
– Некогда мне теперь, некогда! Извините, я завтра к вам заеду и уплачу сполна!
– Ага, теперь некогда, а мебель брать есть когда, не платить деньги есть когда?
– Не кричите, Бога ради! Я отдам, завтра же отдам.
– Нет, я буду кричать! Я уже имею исполнительный лист на вас и распоряжусь им завтра же…
Поношенный молодой человек как бы присел. Он со всем растерялся. На него направились сотни глаз. Не зная, что делать, он вдруг ни с того, ни с сего, замурлыкал какой-то оффенбаховский мотив, и, обратясь к бородачу, забормотал:
– Ты, Мишель, давеча говорил о подарке этой, как её?.. Я охотно подпишу сто рублей, охотно… Да, вот еще что… Продай мне твоего серого жеребца, я его подарить хочу…
Речь его была безсвязна, монокль не вставлялся в глаз, ноги дрожали, и кончил он тем, что наткнулся на лошадь англичанина, сидевшего верхом, и начал извиняться.
Среди аристократических экипажей виднеется и купеческий шарабан, в который запряжена шведка. В шарабане – купец с подстриженой бородой и в Циммермане и купчиха в белой шляпке с целым огородом цветов. Они остановились и смотрят на закат солнца, на яхт-клубистов, разъезжающих близь берега на гичках. Купчиха пристально взирает на их тельного цвета фуфайки. Купец ласково и учтиво ругает бойкую шведку, не стоящую на месте и ударяющую копытами о землю.
– Балу́й, в рот те ягода!
– Митрофан Иваныч, это зачем же они голые на лодке катаются? – спрашивает жена.
– А это яхт-клуб, и такое у них положение, чтоб в триках и акробатских костюмах, – отвечает купец. – Стой, ты, лягушка тебя заклюй! Вот каторжный жеребёнок!
– И дамы ихния в триках ходят?
– И дамы, только все в блестках.
– Что-же, они у себя в клубе на канатах ломаются?
– Нет, так, для блезиру, чтоб продувало, значит. Известно уж, какой народ! Всё больше артисты!.. Не стоит на месте, муха её залягай, да и все тут!
– И не стыдно это им?
– Чего стыдиться-то! На то артисты! на то пошли!.. Балуй, каравай те в бок!
– Вера у них какая?
– Да разная, сборная, потому тут народ и немецкого пола есть, и французского, русские, которые ежели Бога забыли… Ах, сковорода честная! Ну, что мне с жеребёнком делать?
– Застоялся. Смотри, смотри, дама собаку в морду целует!
– Не указывай перстом-то, не хорошо! Тут всё народ в генеральском чине.
– А коли в генеральском чине, так нешто можно пса в морду целовать?
– У них псы особенные, духами надушенные.
– Все-таки, не модель! А зачем это вон там барин сам правит, а халуй сзади на барском месте, сложа руки, сидит? – все еще допытывается супруга.
Купец выходит из терпения.
– Да замолчишь ли ты, бык-те поперёк! – кричит он на жену. – Через тебя и конь на месте не стоит. Уж коли впустили в хорошую компанию, то сиди и молчи. Вон французинка, в лимонных шиньонах, стиснула губы и молчит. Сиди и ты смирно!
– Насмотрелся на фрацузинок-то, так после неё тебе и жена не мила.
На глазах купчихи слезы.
