Никита Владимирович Чирков
Фелисетт
Это единственное, что я могу
В любой другой день Холд бы посчитал вынесенный ультиматум оскорблением его чести и достоинства, жалкой попыткой пристыдить и принизить его мелочными людьми. По сути, это являлось бы настоящим объявлением войны, где, как полагается по классике, все средства хороши. Причем сам он всегда честно признавал некую извращенную любовь к жестоким противостояниям мнений и идеологий – отличный шанс не только для самоутверждения, но и для создания новой дисциплины на послевоенных развалинах. Да, там он был как рыба в воде, для которой мелководье, а то и мирное течение было мукой большей, чем самый ядовитый конфликт.
Холд смотрит на своего сына и видит уже не мальчика – мужчину, чьи глаза так похожи на глаза его матери. Тяжелые секунды давят со всех сторон, усиливая вес ранее произнесенных слов требования вскрыть колоду и разъяснить расклад карт. Неизвестно, кто бы вышел победителем в этой борьбе характеров: пусть сын моложе, но отцовские гены расцвели во всей красе без предупреждения, что даже удивило Холда, как Нилу удается держать баланс. По идее, Холд легко должен был бы победить, причем ставку следовало делать не на опыт, а на возраст в прямом значении слова – отступать некуда, старость приумножила упрямство и подтерла границы. Тут либо победа, либо смерть. Но этого не произойдет. Разочаровавшихся в старике ждет самая банальная, но не беспочвенная причина – врагом выступает его сын. Ради него он затеял всю историю с «Фелисеттом», ради него он готов будет пожертвовать собой в любой момент, ради него упрямый и эгоистичный Холд признает впервые в жизни, как он устал нести одинокую броню, мучаясь от одной мысли о невозможности быть честным с единственным ребенком. Должно произойти перерождение, иначе вся затея Холда окажется самой страшной неудачей в его одинокой жизни. Тогда уже он сам будет готов остаться тут один, наедине с сожалениями, покорно дожидаясь смерти.
– Хорошо. Я все расскажу. Все. Но вы должны дослушать до конца. Лишь тогда сделайте выводы. Не раньше.
Холд много раз репетировал речь у себя в голове, представляя нынешний момент во всех сценариях и при любых условиях. Однажды он решился написать письмо, но побоялся быть непонятым. Все‑таки лучше говорить самому, осознал он после десятой попытки, да и такое бремя знаний он не хочет отпускать, сидя в одиночестве перед компьютером. Сейчас был второй самый тяжелый момент в его жизни. Смерть жены изменила все: тогда он был уверен в наступлении эпилога, где ему осталось лишь дождаться часа и подохнуть, словно отработанный материал, проживший дольше положенного. Но сейчас он вдруг ощутил некую связь событий, будто бы все имело значение, где его искупление – это незаконченное дело перед единственной любимой женщиной, давшей в свое время ему шанс на новую жизнь, приструнив в нем дикого зверя.
Холд сделал глубокий вдох, а потом и выдох, чуть откинувшись назад. Выглядел он совсем иначе привычного: лицо стало более открытым, честным, глаза полны стольких эмоций, каких за жизнь не наберется. Он ступал на ту дорогу, которой всегда сторонился, все откладывая и откладывая этот момент по новым, самим же выдуманным причинам. И вот время пришло – невидимая стена упрямства медленно разрушалась, все выходило наружу с той невыносимой, оттого и необходимой болью, навсегда меняющей человека. Медленно, четко выговаривая слова и делая заметные паузы между ними, Холд заговорил:
– Когда мне было около двадцати лет, я знал девушку по имени Эмми. Я смутно помню ее лицо. С того момента я не знал о ее существовании. Какие‑то образы были, но не конкретные. Как и образы первых двадцати лет жизни. Я не помню своих родителей. Не помню, есть ли братья и сестры. Не помню ничего. Со временем я познакомился с Софией. Твоей мамой. Была причина, но об этом позже. Она помогла мне жить как человек, настоящий, живой. Благодаря ей я больше не думал об амнезии. Незачем – была она, была жизнь, а потом появился ты. Ну а в известном прошлом не было ничего хорошего. Об этом позже. Когда я узнал, что вы не рассказали мне о появлении на свет Максима, моего внука… после тогдашней ссоры, я окончательно свыкся с мыслью о подступающем конце. Но спустя несколько лет после этого до меня дошли некоторые архивы. А после мировой переписи я решил снова узнать хоть что‑то о своем прошлом. Тогда и разузнал, что, оказывается, Эмми родила ребенка от меня. Я не помню, сколько мы были вместе, может быть, это была лишь интрига, а может, целая любовь. Но окончательно я ее не забыл. Значит, что‑то все же было? Вполне могло быть, ведь так? Почти пятьдесят лет назад у меня появился ребенок. Девочка. Сейчас ее уже нет в живых. Но оказалось, что она родила. Да, у меня есть внучка. Когда я узнал, то стал искать, где мог. Там, где она жила, ее не было. Ее отец также умер. Я думал в детских домах искать, но по возрасту она уже была совершеннолетней. С одной стороны, я питал надежду, с другой – я знал, что не стану… не стану дедом и ей. Не мог же я вот так объявиться. Не раз я думал: какой в этом смысл? Ребенок не даст ответов о моей жизни. Но, с другой стороны, а что еще делать? Я чувствовал вину за то, каким я стал тебе отцом, а твоему сыну дедом. Много времен занял ответ на вопрос: как же я потерял семью? Единственную, которая была. Без которой меня не существует. В итоге получилось найти внучку. Но оказалось так, что она куда‑то пропала. Ушла с работы, по прописке не живет, в Сети ее нет. И тогда я узнал, что у нее есть дочь. Дочь, которую она бросила на плечи одинокого отца.
Холд впервые посмотрел на Августа. Реакция была запущена, лица стали меняться. Не сводя глаз с Августа, Холд уже говорил ему:
– Я испугался. Я был плохим мужем и отцом, а внук меня даже не знал. Что я могу дать тем, для кого я чужой? Вот именно. Конечно, во мне проснулся отцовский инстинкт. В тебе я увидел себя и постарался сделать так, чтобы ты не совершал мои ошибки. Хотя кровное родство у меня с мамой Норы, но что‑то общее между нами ощутилось сразу же. Но даже тут я все испортил. Ты захотел уехать с ней, сделать то, чего я не смог, – поставить ребенка выше себя. А я все равно и тут все испортил, посчитав, что смогу стать большим, чем просто тем, кто дает тебе работу. Но изначально я решил поступить так, как умею, – принес простейшую пользу. Я дал отцу работу, позаботился обо всех бумагах и сделал все, чтобы моя правнучка получила лучшую жизнь. Пусть она не знает меня, пусть я буду чужим, но я не бросил ее! – Глаза Холда были влажными, Август не двигался. – Я одинокий старик, который делал очень много плохого в жизни. Каждый раз, когда выпадал шанс возместить, искупить те поступки, я не мог справиться достойно. Теперь ты знаешь. Рассказывать Норе или нет – это твой выбор. Я приму его в любом виде. Но все мои действия в твой адрес и адрес твоей дочери основываются лишь на желании сделать вашу жизнь лучше. Это единственное, что я могу.
Холд вытер глаза трясущимися руками. Собирая себя по частям, он неуклюже встал и отошел в сторону. Нил и Лилит были в искреннем удивлении, не меньше самого Августа. Очень тяжелый и важнейший момент для Холда был встречен остальными скорее принятием, сожалением, нежели разочарованием или почвой для упрека. Чуть ли не исповедь, навсегда изменившая их отношение к старику, чей груз прошлого отнимает у него волю к жизни. Холд медленно вернулся, сел обратно на стул. Нил не мог даже представить такое состояние отца, более того, впервые ему стало по‑человечески его жалко. Все это растрогало больше ожидаемого, пробудив внутри каждого сочувствие, запустившее переоценку ценностей. Забавно, думает Нил, вот такой и вышла обратная сторона порой свирепого Холда, ненависть к которому была для него единственным ресурсом в общении с ним. И вот в этот момент, когда уже ожидалась реакция Августа, Нил, потакая мимолетному осуждению отца за такую вот историю, вдруг уловил странную нестыковку.
– Подожди, – смутившись, заговорил Нил, – что‑то не сходится по датам и твоему возрасту.
Холд взглянул на Нила самым личным и будто бы прощальным взглядом.
– Сейчас сойдется.
Первые люди ликовали
Инстинктивно Холду захотелось начать издалека, оттянуть момент невозврата. Но, не найдя слов, он начал прямо в лоб, с самого главного:
– Несколько дней назад один идиот по имени Алдо нашел человека на далекой планете. Он взял его на свой звездолет и прибыл с ним на орбитальную научную базу Стальной Хребет. Человек этот в целом не имеет значения, кроме того, чем, как оказалось, был заражен его организм. – Лицо Холда приобрело гневный оскал. – Когда все подтвердилось, меня сразу же информировали. Угроза оказалась серьезнее ожидаемого, а созданные ранее средства борьбы не справились. Возможно, сейчас ситуация изменилась. Но я не лгал вам. Нужен плацдарм для создания всех средств борьбы с этой… этой угрозой. Военные дали мне карт‑бланш. И вот первые специалисты‑генетики должны были прилететь на «Шарлотту» уже этой ночью. У нас очень мало времени. Уясните главное – недооценить противника невозможно. Переусердствовать с безопасностью невозможно. Отсюда и «Фелисетт». Самое дальнее место, известное лишь в верхних кругах. Здесь, вдали от лишних глаз, мы организуем расширение уже современным оборудованием и мощную защиту от влияния извне.
Холд говорил и выглядел полной противоположностью тому, что было в раннем откровении. Истинный праведный гнев слышался в его тяжелой интонации, потому что говорил он о том, с чем очень хорошо знаком, что ненавидит всем сердцем, презирает больше всего на свете. Таким его никто не видел, даже новообретенная сила Нила не знала, как справиться с этой силой Холда.
– По лицам вижу ваше недоверие. Поэтому и не сказал сразу. Риск утечки информации был велик. Да и вы бы мне не поверили, верно? Особенно ты, сын. Твой вопрос был: не хочу ли я на самом деле воссоединить семью, придумав предлог общей работы? Отчасти ты был прав. Я хотел этого. Хочу до сих пор. Но все упомянутое мной, все причины – чистая правда. И ты не представляешь, как я мечтаю ошибиться. Как мечтаю, чтобы пришло оповещение о ложности опасений. Даже если это приведет к нашему окончательному расставанию, я выберу этот вариант без промедления. Потому что я знаю лучше любого в этом мире, с чем мы столкнулись. Возможно, я вообще единственный из живых, кто знает правду о том, откуда все это началось.
Напряжение выросло до неведомых высот, будто бы каждое следующее слово меняет саму ткань пространства, превращая ранние проблемы личного характера в незаметную тень. Август даже забыл об открытии кровного родства его дочери с этим человеком. Борясь с воспоминаниями, Холд выдерживал паузу, удивляясь тому, как далеки те события, о которых он вот‑вот поведает. Будто бы они были в другой жизни, что недалеко от правды. Он заговорил очень сдержанно и медленно, потому что каждое слово истории – это его боль и презрение не только ко всем тем событиям и решениям, но и к самому себе.
– Люди всегда были полны любопытства. – Холд смотрел в сторону, сам удивляясь тому, как далеко все зашло. – Это породило науку. Любопытство потеряло все пределы, когда наука открыла доступ в космос. Благородная, по мнению многих, цель – понять мир вне дома. М‑да… Лучше бы эти многие занялись чем‑то другим. – Холд поднял глаза и вновь смотрел на остальных. – Первые люди ликовали. Ими была найдена инопланетная, ранее неизвестная Жизнь. Биологическая, неразумная. Хотя разумность – это очень пластичное понятие. Мать‑природа разумна? А если жизнь другого мира идеально адаптируется к любым условиям, будто бы зная, что и как делать с новым материалом? Разум бывает либо переоценен, либо недооценен – я усвоил это слишком хорошо. Потому что за наукой стоит все тот же человек, со всеми своими изъянами, которых нет у иноземной Жизни. Я был там. Я видел, как люди творят ужасные вещи друг с другом. Ради науки, ради себя.
Холд сжал кулаки до болезненного предела, его состояние кричало о консистенции отвращения и гнева, будто бы он стал тяжелее и вот‑вот взорвется.
– Я делал ужасное. Я убивал людей. Я предавал людей. Все ради того, чтобы выжить там, где главным моим врагом были не последствия экспериментов, а обычные люди, в чьих руках были любопытство и наука. Представьте самых мерзких и злых существ, для которых смерть – это перерождение в еще более отвратную форму существования. Эта Жизнь использует буквально все вокруг себя как ресурс для развития и размножения. Она неразумна, жестока и безумна настолько, насколько возможно. Предела нет. Аналог представить невозможно, как и границы потенциала. Многих это вдохновляло. А я ненавидел все, что там было, ненавидел всех, кто там был. Но я смог выбраться, смог спасти себя, идя по трупам. Иного пути не было. Единственное, что я мог, – это идти вперед. Не сразу, но я все же получил шанс начать новую жизнь, оставив ужас за спиной. Для этого пришлось пожертвовать многими людьми. То место называлось Вектор. До него я ничего не помню. Искусственная или нет, но амнезия забрала все воспоминания, оставив лишь функционал. Я не знал ничего про себя: родители, место и дата рождения, образование – ничего! И лишь благодаря твоей маме я понял, что могу начать жить как обычный человек. Как раз в тот момент я узнал о том, что человек, чью жизнь я отдал Вектору ради собственного спасения, который на самом деле был еще страшнее меня… этот несчастный до последнего часа пытался стать лучше. Сам того не зная, он смог каким‑то образом собрать то лучшее, что осталось, и сохранить, дав этому имя Холден. Записи его жизни на Векторе смогли пережить его самого и чудом попали в мои руки. Оттуда я все и узнал. Раз уж он смог в том кошмаре найти силы и стать лучше, то разве я не смогу? В честь него я и взял имя Холд. Раньше меня звали по‑другому, и это имя – имя плохого человека… Тобин. Я даже не знаю, настоящее ли это мое имя или дано Вектором. Но Тобин совершал мерзкие поступки в адрес всех людей, кого встречал, потому что у него не было прошлого, а значит, нет и настоящего. Когда у тебя есть иммунитет от иноземной биологической Жизни, то ты больше не человек: ты – сосуд. Я хотел видеть, как люди сами себя сожрут, в отместку за все, что со мной было. И я видел это, потакал этому, провоцировал это!
В итоге, когда я все же сбежал с космической станции Вектор, когда там уже не осталось нормальных людей, а все заполонили мерзкие создания, то даже не подозревал, что проснусь от криосна лишь спустя десять лет. Да, теперь все должно сойтись по датам. И вот я встречаю новый мир таким же, каким был он и раньше. Вектор нашли и пытались разобрать, но, разумеется, ничего не вышло. Люди не меняются. После этого, когда меня, как самый ценный сосуд, спасли, было объявлено об уничтожении этой проклятой станции. Год, второй, третий – и вдруг все поняли, что угрозы‑то больше нет. А та, что была найдена другими станциями, устранена втайне от мира. Оружие есть, враг опознан и уничтожен. Медленно, но руку с пульса убрали, боясь просачивания в мир опасности, начала паники и прочих последствий. А если бы угроза вернулась, то все инструкции, протоколы защиты и средства доступны под рукой. Это забавно: я не успел заметить, как из самого ценного объекта стал самым ненужным. Моей крови и всех анализов было так много, что и я уже бы не нужен, а тестов провели с лихвой, тут не скромничали. Разумеется, меня никуда бы не отпустили далеко, но и держать взаперти не было смысла.
И вот все вернулось. Может быть, кто‑то проверял, может быть, и нет – но Вектор, оказывается, не уничтожен… во всяком случае, полностью. Часть его грохнулась на планету, и там иноземная Жизнь бесконтрольно развивалась все последние сорок лет. Первое время после спасения, когда я еще был Тобином, мне было плевать. Я даже рад был бы увидеть, как всех накроет смерть. Не вмешивался, сидел смирно и ждал последствий для всего мира. Но ничего не происходило, и… не без помощи первых в моей жизни хороших людей я поверил, что все позади. Твоя мама была одним из докторов, что меня обследовали, – да, так и познакомились. Мне был дан второй шанс, которого я не заслуживал… наверное, поэтому и упустил его.
Важно! Никто и никогда не должен узнать эту историю. Те, кому надо, знают. Но сейчас наступает опаснейшее время, где доверие – это роскошь. Я вообще сначала думал спрятать вас подальше от мира в надежде, что катастрофа не коснется ваших жизней, как минимум напрямую. Вы бы просто переждали самый пик. Но это было бы неправильно. Вы не должны быть беззащитны. Лишь зная угрозу, можно быть готовым – этим мы и займемся здесь. Я искренне надеюсь, что все оказалось преждевременно, что угроза устранена и мы можем вернуться к прежней жизни. Но пока нет подтверждения, стоит учесть, что возврата нет. Все изменилось, и на этот раз значительно опаснее и глобальнее. И мне невыносимо от одной лишь мысли, что вы можете столкнуться с тем… тем, какой ад приносит наш враг.
Холд дал немного времени усвоиться этой крайне неожиданной и судьбоносной информации. Хотя, будем честны, подобное требует куда большего времени для осознания и принятия. Пауза была, как предыдущие, тяжелой, но в этот раз более скоротечной.
– Я не знаю, откуда здесь человек из подвала. Правда, не знаю. Это место имеет свои тайны, раскрыть которые, возможно, уже не получится никогда. «Фелисетт» числится одним из секретных и стратегически важных мест, но никакой конкретики я не нашел.
Холд видел недоверие и смуту в лицах перед собой.
– Это трудно, я знаю. Я дам вам время подумать и принять все это.
Дешевые грезы
Уставший Холд остался наедине с догадками о туманном будущем, где даже его отношение ко всему сказанному пока не приобрело новую форму. Но самое примечательное состояло в том, что ему теперь намного легче, чем остальным. Вынужденная боль из‑за воспоминаний прошла, оставив оголенное чувство завершенности, позволяя удивительно смиренно дожидаться вердикта. А ему – вердикту – еще предстоит выковаться в спорах и сомнениях, но это, опять же, вынужденный процесс переработки всего накопленного для одного человека за несколько лет, а для другого за целую жизнь. Здесь у нас очень отчетливо выделяется Лилит, сидя между двух крайне противоположных точек зрения. Она сама себе удивляется необычной нейтральностью к ранним тайнам. Вроде бы и поменялось что‑то, а вроде бы толком все те же установки, думает Лилит, покусывая губу, ища уже некий изъян в самой себе. Она даже предполагает упущение той или иной информации, которая должна была переключить в ней что‑то важное и основополагающее. Но нет, раскапывание памяти не приводит ни к чему существенному. Причины такого поверхностного и пресного восприятия поистине ужасной истории старика Лилит будет искать потом. Сейчас ее внимание не без причины сместилось на двух других слушателей, чьи лица так и кричат о куда более сильном влиянии автобиографического рассказа, чем на нее.
– Я думаю, нам всем стоит высказаться о том, что мы услышали, а не откладывать это на потом.
Лилит сделала первый глоток кофе с момента начала исповеди Холда. После оставила кружку на столе, взяла лидерство и, встав, решила чуть размять ноги, заняв позицию, которую ранее держал Холд, – лицом ко входу, немного между столом и кухней.
– Нечего тут говорить, валить надо, и все! – словно просыпаясь, небрежно проронил Август.
– «Нечего говорить» про неожиданную родственную связь или же про какой‑то там Вектор и внеземную опасность?
– Для меня одного бреда про него и маму Норы хватило!
– Ты не можешь поверить в родство Норы и Холда – или желаешь?
– Что ты хочешь от меня?! Хотя не отвечай – лучше послушай, обоих касается. Знаете, почему я не верю в «некую» его связь с моей дочерью?! Потому что есть причина для этой бредовой выдумки. Когда мы поехали к «Шарлотте», я сказал ему четко и ясно, что собираюсь увольняться. Осесть, найти работу у дома, без командировок и прочего, чтобы больше проводить времени с дочкой. Первый и единственный раз я это сказал, пока мы ехали туда. И тут на тебе – оказывается, мы и так семья!
– Уверена, ты знаешь, что легко можно проверить родство через ДНК‑тест.
– Я не позволю это сделать! – чуть вспылил Август в сторону полной самообладания Лилит. – Потакать бреду безумца? Нет, хрен я его подпущу к Норе.
– Он бы не стал лгать. – Голос Нила пробился будто бы со дна океана, тяжелый и задумчивый. Он сидел все там же со сложенными на груди руками. Перевел взгляд на Августа и продолжил: – Холд еще тот циник и эгоист, но я даже представить не могу, чтобы он осознанно лгал тебе или кому бы то ни было на такую тему.
– Может, он сам ошибается? – вбросила Лилит интригу. – Август, он мог взять образец крови Норы, чтобы сверить…
– Нет! Может быть. Я не знаю…
– Мы можем это проверить за минуту, – постарался Нил успокоить Августа.
– Даже не смейте! Нора – моя дочь, и мне решать, что ей стоит знать, а что нет.
– Август! – Лилит старалась достучаться до него, проявляя сочувствие, она подошла чуть ближе. – Мы понимаем, что в это сложно поверить, но если это все же так, то разве она не должна знать о том, что у нее есть дедушка? Да и не только дедушка: Нил, Максим и я – мы все тебе не чужие.
Август повернулся полностью к Лилит и многозначительно спросил:
– А ты бы хотела знать, что Холд – твой дедушка?
– Очень смешно! Мне и своего статуса хватает, знаешь ли, – немного язвительно, но по‑доброму сказала Лилит.
– Что между вами случилось, что ты так негативно вдруг стал к нему относиться? – с неподдельным любопытство спросил Нил, чуть повернувшись и глядя на него с нахмуренным лбом.
– Честно? Я познакомился с тобой. До сегодняшнего дня я лишь знал твое имя и что у тебя самого есть сын. Но я не лез в это – не моя работа быть нянькой. Но потом мы оказались здесь, и я увидел Холда с другой стороны. У меня, может быть, и нет высшего образования, но я не тупой. Напряжение между вами хоть ножом режь. Такого я со своим ребенком не хочу. Он тут вывалил бред про то, что мама Норы – это его, кто, правнучка? Да он всеми силами пытается удержать меня рядом с собой, чтобы не быть одиноким, заодно сделать из меня второго сына. Вот и вся правда!
Растерянность перед неопределенным будущим была двигателем всех его мыслей. А ведь это они только начали разогреваться, подумала Лилит. Чтобы создание вердикта на все ранее сказанное не вышло из‑под контроля, она решила переключить акцент на второе, куда более спорное откровение.
– Нил! – Тот поднял глаза на Лилит. – Он мог выдумать то… то, из‑за чего Вектор… в общем, то, что на самом деле с ним случилось?
На такое даже Август переглянулся с Нилом. Все‑таки подобные Вектору истории закономерно вызывают не только удивление, но и последующее недоверие как к словам, так и к самому рассказчику.
– Не наблюдаешь какой‑то перегиб пафосной трагичности? – подтолкнула развитие Лилит.
– Вы так смотрите на меня, будто бы я все ответы знаю. – Нил поднялся и, чутка размяв плечи и спину, взял кружку с кофе Лилит, попутно сказав с заметным ворчливым недовольством: – Будто бы я вообще хоть что‑то знаю.
Поставив уже пустую кружку на место, Нил развернулся и посмотрел на обоих.
– Верите или нет, но я не нахожу причин ставить слова Холда под сомнение. Да, он засранец еще тот, но вот так выдумывать? Слишком… Он же не ребенок, в конце концов. Да и я сопоставляю новое и старое – и как‑то верю. Его поведение и отношения с мамой всегда были мне неясны, а теперь я даже понимаю, почему она умоляла меня простить его и не могла честно ответить на все мои вопросы о том, какого черта с ним происходит. Короче, пока он говорил, я верил ему.
– А вся эта его связь с Вектором и…
– Лилит, я кучу раз еще при жизни мамы пытался узнать о его прошлом – и ничего дельного, вообще. С его стороны никогда не было никаких родственников или же историй про детство, родителей, учебу, первую любовь – да ничего вообще. И если говорить про его прошлое, то в целом я могу поверить в его амнезию и то, что он был там и выжил. Ты если забыла, то фамилия Хобер – это материнская фамилия.
– А может ли быть так, – аккуратно спросил Август, – что у него началась деменция?
Простейший вопрос воткнулся занозой в голову каждого.
– Я знаю, что он болен. А он и так не молод, так еще десятку лет, по его же словам, был в анабиозе, а без последствий такое вряд ли проходит. Если вообще возможно десять лет…
– Возможно. Прецеденты были, – быстро отстрелялся Нил, все думая о деменции отца. – Хочешь сказать, он мог все это выдумать… сам того не подозревая? Прицепился к реальной трагедии полувековой давности и…
– Я не вижу причины не думать об этом. Хотел бы, но не вижу.
– Не слишком ли сложно? – Лилит не знала, хочет она найти доказательства всей истории либо же опровержение, что, несомненно, раздражало.
– Не думаю, что тут есть какие‑то законы или градация.
– Ты работал с ним последние года три – ничего не замечал? – спросил Нил задумчиво.
– Нет. Абсолютно ничего. Я вообще думал, он меня переживет.
– Даже не знаю, кому можно было бы позвонить и спросить… – с некоторым сожалением проговорил Нил. – За столько лет нет ни одного общего знакомого или просто проверенного человека.
Лилит увидела в Ниле то самое разочарование, когда приходит осознание утерянного времени и возможностей. Нил и правда винил себя, пусть и понимал необъективность ответственности за пропасть между ним и отцом, но все равно он с каждой минутой чувствует себя родителем Холда, за которым к его годам нужен присмотр. И вот сейчас, в момент странной и непривычной для Нила слабости, когда он впервые в жизни относится к отцу с родительской заботой, Август задаст самый простой, но звучащий претензией вопрос:
– А ты, вижу, подобрел к нему?
– Слушай, а тебе‑то какое дело, как я к нему отношусь? – Для Нила, разумеется, подобное, не имеющее изначального упрека, прозвучало именно с оттенком вполне обоснованной критики. – Ты не хочешь даже допустить шанс стать частью семьи, какая бы она ни была, – а значит, не лезь!
– Пока мы с Норой здесь, меня все будет волновать! Вы, похоже, уже и забыли про монстра, который тут был? Да! Холд, оказывается, не знает про него, но как‑то уж так совпало…
– Мой сын его убил, – с громким упреком возразил Нил. – Опасности он более не представляет.
– Это если тут нет еще чего‑то.
– Ага, уверен, Нора сможет опять украсть пистолет и втянуть моего сына в это!
– Нил! – крикнула Лилит, но напряжение даже не думало угасать.
– Моя дочь пусть и поступила глупо, но хотя бы смело. Она‑то как раз может постоять за себя и даже за других, в отличие от разбалованного Максима. Без обид, Лилит! – вскоре добавил Август последнее, но смотрел строго на Нила. Оба, как не трудно догадаться, были в шаге от настоящей драки.
– Знакомый тон и слова, – более сдержанно проскрипел Нил, надменно поглядывая на взвинченного Августа. – Ты куда больше похож на Холда, чем думаешь. Меня он тоже натаскивал все детство – и стрелять учил, и защищаться, и прочему дерьму, на которое мама всегда косо смотрела. Так что ты продолжай – и увидишь, как Нора будет смотреть на тебя так же, как я смотрел на Холда. Отец года!
Август сорвался и уже замахнулся кулаком на Нила, но в нужный момент громкий и властный крик Лилит приструнил его. Нил даже не дернулся, явно владея ситуацией значительно взрослее, нежели злившийся Август. Тот аккуратно отпустил руки и отошел в сторону, потом развернулся, посмотрел на обоих и просто сел на тот стул, который ранее занимала Лилит.
– Вы оба совсем охренели! Взрослые мужики, отцы, между прочим, а ведете себя как подростки. Нам нужно быть вместе, а не цапаться по поводу и без!
– Дешевые грезы.
– Август!
Они встретились взглядами некоторого понимания, что сразу же подметил Нил.
– Открою тайну, – решил Нил подкинуть дров в огонь, – тебя тут никто не держит. Нора в порядке, можете валить.
– Я‑то свалю, уж поверь, а ты останешься тут с лживым стариком, которому плевать на все и всех, кроме себя! Он тут мне заявил, что умирает! И знаешь, честно, мне не нужно делать тест на родство его и Норы, потому что, зная ее маму, очень многое сходится. Мог бы и сам догадаться, что они два сапога пара, странно, что ты не пошел по стопам!
– Я не собираюсь слушать этот бред!
– Забавно звучит от того, кто поверил безумному старику об инопланетянах! Вы оба вообще не задумывались, что вся история про Вектор и какую‑то там заразу – это чтобы удержать тебя тут, вместе с ним? Что, сказать нечего? Вот‑вот, подумай об этом.
Август только хотел спросить у Нила о том, правда ли Холд болен, но осекся, не желая разыгрывать эту карту, боясь, что если это правда, то он тем самым даст старику давление на него. А потому он решил сразу же продолжить гнуть прежнюю линию:
– А еще подумайте о том, что бы было, если бы не наехали на него. Когда бы он вообще рассказал обо всем? Я думаю, он решился на откровение, лишь бы заткнуть недовольство, – и все. Вы же родня, вас таким легче напугать и осадить, а для меня он заготовку в виде неожиданной, впервые за три года, кровной связи выдал, лишь бы и я остался тут!
Оба были разгорячены и жаждали отстоять свою позицию, хотя прекрасно известно, как все это являлось процессом утрамбовки слишком уж тяжеловесного контекста пребывания на «Фелисетте». Правда, до окончательной мысли путь еще не завершен, в отличие от нашей Лилит. У нее наконец‑то более‑менее собралось в единое представление отношение к красочному рассказу Холда: ей плевать. Вот так просто, честно и без фальши, она понимает, насколько ей плевать на историю страданий и мучений старика, как и на возможное родство с Августом. Не поймите неправильно: сам он, Август, был ей не противен, даже немного интересен, но управиться с таким человеком не трудно, как минимум для нее, потому что раскусить его не составило труда. Общаться с простыми людьми ей нравится: там не надо много работы, чтобы обозначить границы.
– Значит, так! Вы можете хоть рожи бить друг другу, но потом – хорошо? Сейчас нам надо узнать, почему упала «Шарлотта» и действительно ли на Стальном Хребте происходит то… что происходит, вы меня поняли.
Нил и Август все это время поглядывали друг на друга, упрямо держа оборону своих точек зрения, но все же согласились, кратко кивнув.
– Ты не сможешь пока улететь с Норой, потому что звездолет один. А если Холд прав и там что‑то происходит, то здесь мы в большей безопасности. А ты, дорогой мой муж, поговори с отцом – только наедине, честно и прямо. Вам многое надо разжевать друг перед другом – и только друг перед другом.
