Наталья Тюнина
Крыжовенное варенье
После этих слов Натали выскочила из-за стола раньше матери и, забыв про приличия, бросилась к брату. Успевший встать со стула Митя обхватил её обеими руками за талию и, приподняв, расцеловал в щёки. От Таши пахло чем-то сладким и домашним, её выбившиеся из-под чепца волосы щекотали лицо изголодавшегося по человеческим прикосновениям Мити. Расставаться было невыносимо. Мать тоже подошла обняться. Её глаза увлажнились. Она перекрестила сына и обещала приехать снова, когда будет возможность.
– Мы пока поживём у Екатерины Ивановны, – со значением сказала мать. – Посмотрим, что у нас получится.
Всю дорогу до квартиры тётушки Наташа прорыдала. Её не смущало присутствие ямщика и прохожих, оборачивающихся на их открытую коляску. Раньше, дома, она представляла себе Петропавловскую крепость мрачноватым готическим замком, но Митя был от неё как бы отдельно. В реальности приземистые равелины оказались не столь страшны, сколько унылы и подавляющи. И Митя – исхудавший, посеревший, как будто ставший прозрачным в этих стенах, призраком крепости. Таша замотала головой, отгоняя ужасное видение и разбрызгивая слёзы. Она настолько была погружена в себя, что не реагировала на увещевания матери и тётки.
– Но, ma chérie, ты напрасно так переживаешь. Всё уладится, слышишь? Est-fille malheureuse!
– Поживём пока в Петербурге. Посмотришь город, посетим знакомых. Здесь такие чудесные бывают приёмы! – в голосе матери появилась мечтательность.
– Я, конечно, ничего не могу обещать, – Екатерина Ивановна обращалась к сестре. – Но, может, нам удастся встретиться с его величеством. Или с её величеством, – подумав, уточнила она. – Я сама пока мало бываю при дворе, вся эта смена лиц, суматоха – сложно влиться обратно при непривычных обычаях, которые новый двор успел установить за полгода. Но не так уж я плоха. Поборемся!
В первую неделю новостей не было никаких. Екатерина Ивановна с утра уходила во дворец, а вечером везла родственниц в гости. Наталье Ивановне даже пришлось взять у сестры пару её туалетов, из тех, в которые она перестала вмещаться с возрастом. Наташе сначала было скучно и тоскливо, но потом даже начало нравиться – особенно, если у хозяев дома оказывались дочери-ровесницы. Её звали петь или к роялю, расспрашивали о Москве – у многих там были близкие, знакомые. Но по возвращении в тётушкину квартиру Наташу снова одолевала грусть. Вскоре Екатерина Ивановна перестала приходить домой ночевать.
– Ну вы тут уже освоились, – сказала она. – И мне надо привыкать. Чем быстрее – тем лучше, тем больше я смогу для вас сделать.
Без Екатерины Ивановны стало пусто. Натали выпросила у матери разрешение и стала выходить из дома одна, в сопровождении лишь тётушкиной экономки. Она гуляла по мостам и набережным под слабым утренним солнцем, едва пробивающимся сквозь бесконечные нависающие над столицей тучи. Мать просыпалась позже и после обеда составляла ей компанию, нанося очередные визиты. Но развлечения с каждым днём приносили всё меньше удовольствия – сказывалось напряжённое ожидание новостей.
В конце второй недели пребывания в Петербурге в свою квартиру неожиданно, прямо с утра, ворвалась тётушка. На улице лило, как из ведра, поэтому Натали была дома.
– Réveillez-vous, вставайте! – громогласно воскликнула Екатерина Ивановна. – Где твоя maman? Спит?
– Вовсе нет, – Наталья Ивановна, всё ещё в ночном чепце, вышла из комнаты. Несмотря на отсутствие причёски, она не выглядела заспанной, напротив, её лицо выражало готовность к действию.
– Ну и отлично. Вот бумага, перо. Садись, пиши.
Наталья Ивановна, как прилежная ученица, без лишних вопросов расположилась за бюро.
– Écrire, – повторила Екатерина Ивановна. – Непременно по-французски. «Всемилостивейший государь! Пишу к вам с надеждой на великодушие Вашего Императорского Величества и милость к моему первенцу, наследнику, Дмитрию Гончарову, который по малолетству и недомыслию оказался не в том месте не в то время. Сын мой Дмитрий всегда неизменно выказывал безмерное уважение и верноподданнические чувства к Вашему Императорскому Величеству и впредь всегда будет с почтением служить Вам и ничем не вызовет Вашего неудовольствия. С верою в милосердие, безутешная мать, жаждущая видеть сына, Наталья Гончарова». Готово?
Екатерина Ивановна выхватила письмо и, помахивая им, чтобы скорее высохли чернила, обратилась к Наташе.
– Выйди, выйди, ангел мой, не для девичьих ушей это.
Её тон не предполагал возражений, поэтому, как ни хотелось Таше остаться, пришлось подчиниться и ожидать за дверью.
Голос тётушки через щель звучал приглушённо:
– Шесть лет каторги и вечное поселение! Тьмутаракань, Сибирь! Но я точно знаю, государь милостив. Будь мужественна, ma chére. Скоро всё решится.
Натали прислонилась спиной к двери и в бессилии опустилась на пол.
Рано утром двенадцатого июля за Митей пришли. Он ещё спал и спросонья долго не мог понять, чего от него хочет часовой. Но тот и не отвечал. Увидев знакомые очертания комендантского дома, Митя сперва решил, что снова приехали мать с Ташей. Но количество людей вокруг и внутри смутило его. В доме его отвели не в гостиную, как в прошлый раз, а в какую-то небольшую комнату, где уже находилось несколько незнакомых ему мужчин. Небритые неумытые лица и смятая одежда выдавали в них таких же узников, как он сам.
– О, ещё один, – прокомментировал высокий кудрявый молодой человек. – Ты кто, мальчик? Я тебя ни разу не видел.
– Дмитрий Гончаров, к вашим услугам, – церемонно ответил Митя, разглядывая незнакомца. «Так вот как выглядят настоящие заговорщики», – подумал он.
– Муравьёв Александр Николаевич, – отрекомендовался собеседник. – Ты недавно вступил в «Союз»?
– Не знаю, о чём вы говорите, сударь, – насупился Митя. – Я вообще в Петербурге проездом был, впервые.
– Судебная ошибка? – удивился Муравьёв. Он взлохматил свою густую шевелюру и выглядел почти весело. – Ну-ну, брат, не бойся. Бог милостив, а государь милосерден. Я сам давно из Петербурга, а вот взяли же.
Вернувшийся часовой прервал беседу и провёл всех собравшихся в большой зал. Там их уже ждали. За огромным столом, поставленным покоем, сидели самые высшие чины государственной власти, а сзади, в глубине комнаты, были ещё лица, и все что не митрополит, то сенатор. У Мити помутилось в голове, особенно после того, как им представили данное собрание – Верховный уголовный суд. Он стоял, и, словно через пуховую перину, слушал, как всем по очереди зачитывали приговор. Дмитрий Николаевич Гончаров оказался в списке последним. Из приговора он узнал, что осуждён за цареубийство по VI разряду, и положено ему было шесть лет каторги и вечное поселение в Сибири, но милостивый государь ему лично отменил каторжные работы, оставив только поселение на двадцать лет, без лишения дворянства.
Митя не успевал осознавать одну новость, как её сменяла другая.
Цареубийство?? Какого царя? Когда? Кто? Я???
Каторга! Сибирь навечно! Ах, нет, обошлось, и всего двадцать лет. Это мне будет тридцать восемь. И я останусь дворянином. Бедная маминька, доживёт ли она? Это разорвёт ей сердце…
Митя не знал, радоваться ему или оплакивать свою судьбу. Он был оглушён и раздавлен.
Осуждённых вывели из зала, но проводили не обратно в Алексеевский равелин, а переправили по мосту в Кронверкскую куртину. Митя зашёл в отведённую ему камеру, упал на кровать и забылся.
Разбудили его голоса. По коридору ходили, переговариваясь, часовые, хлопали двери. Через небольшое окошко под потолком было видно, что снаружи уже темно.
Когда в распахнувшемся проёме появилась фигура в форме, Митя чуть не свалился с кровати от неожиданности.
Всех узников вывели из крепости. Митя даже не думал, что их так много. Вокруг в каре стояли солдаты со штыками, направленными внутрь, на заключённых. На дворе, действительно, была ночь – пасмурная, мрачная, так что невозможно было определить время. Но всё освещалось многочисленными кострами, отблески огня красными полосами ложились на лица – сплошь незнакомые. Вдали, на одном из валов крепости, Митя заметил виселицу и задрожал. Но на страшном орудии казни висело всего пять петель. Зато палачей вокруг было без счёта. Офицеры на лошадях подъезжали к заключённым, ломали над их головами шпаги, с военных срывали мундиры и бросали вместе с орденами в огонь. Митя с ужасом ждал, что экзекуция дойдёт и до него, но к концу страшного действа нетронутыми остались двое – он сам и высокий молодой офицер в мундире с орденами, в котором Митя узнал Муравьёва. Александр Николаевич смеялся, что ещё больше шокировало юного Гончарова, и так не вполне понимавшего происходящее. Всё казалось дурным сном. Но проснуться никак не получалось.
Глава 4. Высочайшее внимание
«Не родись красивой, а родись счастливой».
(Народная мудрость)
Мать не стала ждать отъезда Мити из Петербурга – всё было решено. Прощание в доме коменданта крепости Сукина состоялось на следующий же день после казни и было полно слёз и сожалений. Натали потом тётушка отпаивала настоем валерианы, а мать скрупулёзно составляла список вещей в дорогу с учётом пожеланий Дмитрия. Всё было куплено новое, самое лучшее. «Ну и что, что Сибирь! – заявила Наталья Ивановна. – Мой сын – дворянин и честный человек, я не позволю ему ехать в тюремном халате!» Екатерина Ивановна согласилась и добавила от себя средств на покупки. Вопрос наличных денег стоял остро, так как официально никаких ценностей провозить не разрешалось, но по старым дворцовым традициям фрейлина собственноручно зашила пачку ассигнаций в подкладку жилета. В дополнение к этому, кошелёк с деньгами был тайно передан Мите через плац-майора Подушкина, добрейшей души человека, по-отцовски заботящегося о своих узниках.
Как только всё было устроено, мать и дочь Гончаровы выехали в Москву.
Дома, казалось, ничего не изменилось. Так же девочкам и Серёже задавали много уроков, так же все выслушивали наставления матери. В остальное время Наталья Ивановна беспрестанно молилась. Отец не выходил из своего флигеля. Первое письмо от Мити пришло в сентябре, уже после коронации нового Императора. Впрочем, в торжествах Гончаровы не участвовали, только в праздничном богослужении. Тонкий лист желтоватой писчей бумаги после прочтения матерью был передан дальше. Дети читали, склонившись над строчками все вместе. Дойдя до конца, Катя расплакалась, капнув слезинкой на бесценное послание. Наталья Ивановна накричала на неё и, забрав письмо, ушла во флигель, что бывало редко.
– Зачем он это сделал? – спросил Серёжа.
– Что именно? – буркнула Саша, свернувшись в кресле и обняв коленки.
– Зачем Митя хотел свергнуть царя? Он что, дурак?
– Сам ты дурак! – всхлипнула Катя. – Ничего такого он не хотел, случайно оказался в Петербурге, ты же читал только что. А теперь навечно в Сибири… – она снова заплакала.
– Катинька, не плачь, милая, – Таша обняла сестру за плечи. – Он держится, он молодец у нас, что-нибудь придумаем.
– Кто придумает? Ты, что ли? – Катерина сердито сбросила руку сестры. – Иди, в куклы играй лучше, – и сама выбежала из комнаты.
Таша осталась стоять посреди комнаты, растерянно моргая.
– Не сердись на неё, она не в себе, – меланхолично заметила из кресла Саша. – Мы тут все, как в сумасшедшем доме. Помяни моё слово, нам от матери теперь житья не станет совсем. Она все надежды на Митю возлагала. Он у неё был и свет в оконце, и будущий наследник. Кого теперь на эту роль? Ваньку? Ну так они с матерью два сапога пара, спуску никому не дадут. Хлебнём мы с тобой, Ташка. И ты тоже сильно не петушись, – обратилась она к притихшему брату. – Марш в детскую! Всем достанется.
Саша оказалась права. И так не особенно радостная их жизнь стала куда более нервной благодаря матери: уроки с почти военной муштрой, постоянные общесемейные молитвы, строжайшее соблюдение всех постов.
Отдушиной для девочек стали танцы. Наталья Ивановна, будучи в прошлом фрейлиной, сама хотела вращаться в свете, она очень любила бальную суматоху и внимание к своей персоне. К тому же, учитывая материальное положение, следовало повыгоднее пристроить дочерей замуж, что мать им и объяснила в ответ на Ташин робкий отказ ехать на бал. Поэтому, заручившись финансовой поддержкой сестры, она, несмотря на постоянную экономию в быту, вывозила девочек в свет. Разумеется, для Саши и Таши балы были детские, организованные танцмейстером Иогелем. Катерина же, которой в мае исполнилось семнадцать, уже могла танцевать со взрослыми, но к Иогелю тоже ездила как бывшая ученица. Своей любовью к шумным балам она пошла в мать. Саша к идее замужества в пятнадцать лет относилась скептически, Таша же попросту терялась при большом скоплении людей и, бойкая с сёстрами, в светском обществе смущалась до слёз. Но танцевать нравилось обеим.
Тётка подарила Екатерине дорогой туалет, а младшим девочкам раз за разом перешивали старые платья. Тем более что Таша, очень быстро вытянувшаяся в рост, больше не могла донашивать одежду за старшими. Наталья Ивановна, сама посчитав бюджет, решила, что дешевле будет содержать в штате прислуги собственную портниху из крепостных, чем тратиться на новые наряды. У той получалось шить простенько, но со вкусом – самое подходящее для юных барышень. Основной статьёй расходов оказались туфли. Их тонкая кожаная подошва стиралась за несколько балов, и даже в атласе появлялись дыры от танцевальных па. Мать тогда ругалась, но что можно было поделать? Ступни тоже росли, особенно быстро у Саши.
На балах у Иогеля, которые старый танцмейстер проводил для adolescentes по четвергам в особняке на Тверском бульваре, бывало довольно весело. Кроме возможности потанцевать, что доставляло девочкам удовольствие само по себе, здесь можно было пошушукаться с подружками в дальнем углу, без бдительного присмотра матери, которая увлечённо болтала с такими же, как она, матронами и, что греха таить, кокетничала с отцами юных танцоров.
Больше всего Таша общалась с Дашей Еропкиной и Катериной Малиновской, ровесницами Саши, так что вчетвером получалась хорошая компания. Отец Катиш был директором Московского Архива, где до ареста служил Митя. Однажды Алексей Фёдорович даже приходил к ним домой, выражал матери соболезнование, но та сделала вид, будто всё в порядке и не стоит беспокоиться. Правда, жалование, которое заработал, но не успел забрать Дмитрий, взяла, не поморщившись.
У старшего Еропкина, Михаила Николаевича, была огромная библиотека, с книгами редкими и древними, некоторым было по пять веков! Но и новые тома он тоже приобретал. Натали часто бывала у Даши и её сестёр в гостях, в их двухэтажном каменном доме в Большом Гнездниковском переулке, и урывками читала эти книги, пока отец семейства не заметил худенькую девочку, примостившуюся на банкетке возле стеллажей и уткнувшуюся чуть ли не носом в страницы, и не разрешил ей брать чтение на дом. Таша была очень рада, ведь мать теперь держала дома одни лишь учебники, чтобы дети не отвлекались от получения знаний, и художественную литературу можно было почитать только на каникулах у деда в Полотняном Заводе.
Катиш и Дарью не стремились отдать замуж быстрее, их материальное положение было куда лучше, чем у семьи Гончаровых, девочки ездили на балы для собственного удовольствия. Катя Малиновская с первой минуты знакомства взяла Ташу под опеку и исполняла роль её связи с внешним миром. Когда к девочке подходили кавалеры, именно Катиш считывала согласие или отказ с её бледного от волнения лица и передавала очарованному юноше. Она же и осаживала особенно назойливых, сыпавших двусмысленными комплиментами, ухажёров. Впрочем, у Иогеля всё было в высшей степени пристойно. Сам танцмейстер приветливым хозяином дома постоянно находился в зале среди своих воспитанников, не допуская неловких ситуаций. Но время шло, девочки выросли, и пришла пора вывозить их на взрослые балы.
Первый большой выезд Натали будоражил весь дом. Именно она считалась красавицей среди дочерей Натальи Ивановны, и по всей Москве шла молва о нежном бутоне, расцветающем на семейном древе Гончаровых. Саму Ташу такие слухи ужасно смущали и огорчали. Саша над ней смеялась:
– Тебе льстить это должно! – говорила она. – Ты ж у нас и правда самая милая, только при Кате не проболтайся, обидится опять.
– Да ну что ты такое говоришь? – Таша, всплеснув руками, выронила обруч с фероньеркой, который собиралась примерить перед зеркалом. – Посмотри! – она ткнула пальцем в своё отражение. – Да ты меня сама лучше всех знаешь! Глаза как близко посажены, а правый ещё и косит. Цвет у них непонятный, при разном свете – то карий, то с зеленью. Нос длинный. Лицо тоже, худое и узкое. Ну что ты смеёшься? – девочка аж покраснела от волнения.
Сестра подняла обруч и надела ей на голову. Потом обняла за плечи:
– Ну хорошо, уговорила. Давай я буду красавицей, а ты чудовищем вместо Ваньки, как в детстве играли, помнишь? – она снова хихикнула. – А у всех кавалеров Москвы извращённый вкус. Спорим, ты первая выйдешь замуж?
Бал в честь окончания русско-турецкой войны, на который были званы Гончаровы со всеми дочерьми, устраивал генерал-майор от кавалерии граф Сергей Григорьевич Строганов, внучатый племянник Натальи Ивановны. Сергей Григорьевич, тридцатипятилетний приятный мужчина с живой улыбкой и хитринкой во взгляде, которые очень его молодили, встречал гостей прямо на широком, хорошо освещённом крыльце своего особняка. Вечер для начала сентября был тёплый, даже душный, в воздухе чувствовалась влага. Вокруг дома стояли сотни карет, роскошно одетые дамы и не уступающие им кавалеры всё прибывали, так что Натали, прижавшейся к перилам и замешкавшейся, особняк показался бездонным колодцем, куда, поднявшись, проваливаются все собравшиеся. Иначе как бы они туда все поместились? Отогнав глупые мысли, Таша выпрямила спину и смело двинулась вперёд.
Дом был действительно большой, с просторными светлыми залами, переходящими одна в другую, с высокими потолками, украшенными изящной лепниной, и все гости в нём растворились, не создавая ощущения тесноты. Напротив, места было так много, да и паркет так хорош, что Натали сразу захотелось танцевать. Саша потянула её за руку к огромному зеркалу. Из отражённого мира на девушек смотрели две волшебные красавицы. Одна постарше, но пониже, в голубом платье в стиле ампир, вторая – хрупкая высокая фея в белом, с открытыми плечами, с жемчугами на длинной шее, с прической à la Grecque.
– Погляди, – засмеялась старшая, – на нас все смотрят!
Вторая, семнадцатилетняя, сразу потемнела взором, от чего стала ещё краше, и отпрянула от зеркала.
Натали и впрямь оказалась в центре внимания. Опустив взгляд, она прошествовала к матери, чтобы та представила её хозяйке дома.
Графиня Наталия Павловна, ещё молодая миловидная женщина с уставшим лицом, встретила их приветливо.
– Боже мой, какие у вас прелестные дочери! – воскликнула она, прижимая руки к цветам на декольте своего лавандового туалета. – Хотела б я, чтоб Лизанька выросла такой же. Жаль, мои мальчики ещё так малы, не годятся вам в женихи.
– Благодарю вас за тёплые слова. Мне так же искренне жаль, – от всего сердца ответила Наталья Ивановна. – Но скажите, правда ли, что я слышала, сегодня здесь будут гости высочайшего ранга?
– О, да, – довольно улыбнулась хозяйка. – Сергею Григорьевичу удалось пригласить к нам его императорское величество Николая Павловича. Мы все тут очень ждём.
Императора, действительно, очень ждали. Гости переходили от одного кружка к другому, негромко переговариваясь, но музыканты не играли, и прислуга с напитками и закусками тоже не появлялась в зале. Натали изнывала от нетерпения. Первый взрослый бал ей виделся иначе – весёлым кружением пар по паркету в почти неприличном вальсе или сумасшедшей мазуркой, как угодно, только не этим тягостным ожиданием человека, который, в сущности, был Таше неприятен уже одним фактом Митиной ссылки. От волнения начало противно тянуть «под ложечкой». Сёстры куда-то отлучились вдвоём, мать стояла рядом, но спиной к дочери, учтиво разговаривая о пустяках с каким-то невысоким толстяком в старомодном коротком фраке, кругом очертившем выпирающий живот.
Вдруг по зале прокатилась волна шёпота, и всё смолкло. Дамы, подбирая юбки, поспешили разойтись к стенам, увлекаемые пятящимися и низко склоняющимися в проход кавалерами. По освободившемуся коридору шествовал Николай Павлович. Его узкое длинное лицо с выпирающим подбородком выражало скуку, большие глаза под низкими тонкими бровями сонно блуждали, не останавливаясь ни на ком. Одет император был в мундир, что, исходя из повода для бала, выглядело очень уместно. Подойдя к хозяйке дома, он чуть склонил голову в вежливом жесте приветствия и сразу подал ей руку для первого танца, открывающего вечер. Через долгие секунды между двумя ударами сотен сердец очнулся оркестр, и музыка привела в чувство всех замерших. Снова зазвучали голоса, зашуршали платья, застучали каблуки – бал начался.
В величественном полонезе пошли пары. Первой, в нарушение обычного порядка, император с графиней. Натали оказалась в середине торжественной процессии, её пригласил какой-то незнакомец из свиты его величества. Время от времени он неприятным масляным взглядом окидывал свою партнёршу, но, к счастью, молчал – польский танец не располагал к разговорам. Император танцевал вдохновенно, часто сменяя причудливые фигуры, которые повторялись за ним вослед всеми парами. Таше пришлось сосредоточиться целиком на движениях, что давало возможность не замечать ничего более вокруг.
Наконец, поклонившись друг другу, пары разошлись – кавалеры провожали изголодавшихся в ожидании дам к буфету, старики обоих полов удалились к игральным столам, в зале осталось совсем немного танцоров, готовых прыгать в мазурке, в основном, молодёжь. Сестёр Гончаровых окружили мужчины, умоляя одарить танцем немедля или хотя бы записать в карне. Натали стало душно и тесно. Она закрыла лицо веером и, пробравшись меж поклонниками, ретировалась к окну. Снаружи уже совсем стемнело. Таша близоруко вглядывалась вдаль, когда сзади раздался приятный мужской голос:
– Сударыня, прекрасный вечер сегодня, не правда ли?
Натали резко обернулась и почти уткнулась лицом в грудь императору, подошедшему совсем близко. Она с испугом отстранилась. Его величество, поняв свою оплошность, сделал шаг назад и наклонил голову. Наташа присела в почтительном реверансе. Её мысли метались.
– Вечер прекрасный, Ваше Величество, – выдавила девушка.
Император наблюдал за ней, явно потешаясь над её смущением и неуклюжестью.
– Почему вы стоите здесь одна? Вы не любите танцевать?
– Очень люблю, – призналась Натали. – Но это мой первый большой бал, и я немного растерялась, простите, ваше величество.
– Как это мило, – улыбнулся одними губами самодержец. Его глаза оставались холодны и спокойны, будто на лице была маска. – Надеюсь, ваша бальная книжка ещё не переполнена? При вашей обворожительной молодости я бы не был удивлён. Но всё же попрошу оставить мне последний котильон, вы же не откажете своему государю?
Наташа судорожно мотнула головой, вцепившись побелевшими пальцами в сложенный веер.
– Ну тогда до встречи, прелестное создание!
Император отошёл так же быстро, как и появился. Таше показалось сперва, что она моргнула – и он исчез. Но нет, вот он, уже в другом конце залы, беседует с хозяином дома как ни в чём не бывало.
– О чём он с тобой разговаривал? – затеребила сестру подскочившая Саша.
– Это огромная честь для нашей семьи! – чопорно сказала Катя. – Жаль, maman не видела.
– Не говорите ей, умоляю! – Наташа жалобно переводила взгляд с одной сестры на другую.
– Почему? – удивилась Екатерина.
– Как будто ты не знаешь! – вступилась за младшую Александрина и зашептала: – Потом его величество зашлёт к ней своего адъютанта и сделает фавориткой. Это всем известно!
– Ну, – спокойно согласилась Катя. – И чем вы недовольны?
– Я не хочу! – испуганно пролепетала Таша. – А маминька меня заставит согласиться.
– Я бы тоже заставила, если б у меня была над тобой власть, – сказала старшая сестра. – Ты разве не представляешь, как это поправит материальное положение нашей семьи? Самой не надоело в обносках ходить?
Натали фыркнула и отвернулась к окну.
Котильон, о котором просил Николай Павлович, был в конце бала, и это значило, что Гончаровым не удастся теперь уйти от Строгановых пораньше. Наташа танцевала с другими, выслушивала комплименты и светские реплики о погоде, а сама то и дело искала глазами императора, словно кролик, загипнотизированный удавом. Николай Павлович был весел, участвовал в общих танцах, так что дважды за вечер на несколько мгновений они оказывались в паре, и всякий раз Таша смотрела в пол, не в силах вынести прямого взгляда его величества. Ей казалось, что она должна и не должна находиться с ним рядом. Его царственное положение, его привычка получать всё без усилий отталкивали девушку.
И вот наконец оркестр заиграл последнюю за вечер мелодию. Император подошёл к Натали, учтиво поклонился и взял её за руку. Они пошли второй парой – после хозяина и хозяйки дома. Николай молчал, лишь бросал на Ташу странные жёсткие взгляды, от которых её сердце ледянело. Проходя под руками других пар, Натали подумала, что, возможно, она была избрана всего лишь благодаря своему высокому росту – чтобы удобнее танцевать. Ей не хотелось даже предполагать, что дальше будет то, о чём говорили сёстры, поэтому она сосредоточилась на фигурах танца и старалась не смотреть на своего царственного партнёра.
Когда Николай Павлович сопроводил Ташу на её место, то, отпуская руку, он испытующе заглянул ей в глаза:
– Мы же ещё увидимся, сударыня?
– Как будет угодно вашему величеству, – пролепетала Натали, ненавидя себя за эти слова. Рядом стояла мать и смотрела на неё ещё страшнее, будто коршун на мелкую пичужку. Ответить иначе было невозможно.
Наталья Ивановна проявила недюжинную выдержку и не сказала младшей дочери ни слова о произошедшем до приезда домой. Таша уже начала было надеяться, что её оставят в покое. Но мать ещё в передней взяла её за руку и повела в свою спальню. Заперев дверь, она легонько толкнула дочь в сторону кресла, а сама опустилась на край постели.
– Рассказывай.
– Что?
– Пока нечего? – подняла бровь Наталья Ивановна. – Хорошо, тогда говорить буду я, – голос её звучал тихо и совсем не строго. – Когда-то давно, до замужества, я была фрейлиной, как твоя тётка. Ты не представляешь, ma petite fille, какая это жизнь! При дворе, в роскоши, если будешь угодна государыне. Главное, не вставать у неё на пути…
– У кого, у её величества? – глаза Наташи округлились. – Поэтому фрейлина теперь только Екатерина Ивановна?
– А, дело давнее, – мать взмахнула рукой, будто стирая незаметно слезинку с правого виска, – и не для ушей юной девицы. – Она погрозила пальцем, пресекая расспросы. – Я бы хотела видеть своих дочерей во дворце, – призналась Наталья Ивановна после паузы. – Но, боюсь, эта служба не для твоего несносного характера.
– Да, маминька, – потупившись, ответила Натали. – Это не то, о чём я мечтаю.
Мать тяжело вздохнула и встала.
– Но только посмей отказаться от милостей государевых, – сказала она с угрозой. – Я по глазам твоим вижу, что супротив пойти хочешь.
Таша не знала, что сказать, поэтому только вжалась в кресло. Наталья Ивановна несколько мгновений стояла над ней, ожидая ответа, а потом вышла, хлопнув дверьми. Но материны наставления оказались преждевременными. Император вернулся в столицу и в Москве не появлялся.
Этот сезон благоприятствовал развлечениям – война окончена, никакого траура, как в прошлом году, не было. Всю осень сёстры Гончаровы выезжали. Натали прослыла первой красавицей Москвы без всяких на то усилий, её приглашали во все дома, но наибольшую известность ей принесли «живые картины» на святочном балу в особняке генерал-губернатора князя Дмитрия Владимировича Голицына. Княгиня Татьяна Васильевна, милейшая женщина, благоволившая к Таше, прислала ей через Наталью Ивановну приглашение поучаствовать в представлении. Огромный особняк – почти дворец – князей Голицыных вместил всех желающих посмотреть на картины, изображённые прекраснейшими дамами и кавалерами Москвы. Прибыло немыслимое количество народу – около четырёхсот человек. Представляли несколько картин, в их числе – довольно новую работу голландского художника Пьера Нарсиса Герена «Эней рассказывает Дидоне о бедствиях Трои». Облачаясь в костюм сестры Дидоны Анны – красная нижняя юбка с запахом, голубая роба с открытыми плечами, тёмно-зелёный тюрбан – Натали изрядно нервничала. Ей было неловко позировать перед таким скоплением публики. Саша Алябьева – тоже слывшая красавицей Ташина ровесница, изображавшая девушку с лютней из другой картины – чувствовала себя более раскованно и подтрунивала над робевшей Натали. Но, в целом, вся компания была настроена дружелюбно, и, когда занавесь в большой зале по сигналу подняли, Таша уже не дрожала. Но её взволнованное будто бы рассказом о Трое лицо как нельзя лучше подходило к образу. Чтобы показать внимание и не отвлекаться на зрителей, Натали следила за ярким красным гребнем на шлеме Энея, то есть юного князя Александра Долгорукова. Публика была в восторге и долго не отпускала артистов, аплодируя и выражая восхищение. Когда после представления начались танцы, у Натали не было отбою от желающих её пригласить. Незнакомые люди – и мужчины, и женщины – подходили к ней с комплиментами. В конце концов Мария Антоновна Ушакова, изображавшая в картине Дидону, сжалилась над Ташей и увела её в дальнюю гостиную, чтобы она могла передохнуть.
Уже на следующий день весь город говорил об успехе «живых картин» и прелестных исполнительницах ролей – Гончаровой и Алябьевой. Через неделю княгиня Татьяна Васильевна лично уговорила Натали участвовать и в повторном мероприятии. К счастью, гостей из столицы на нём не было.
Но в первых числах марта матери пришло письмо из Петербурга от её тётки, Натальи Кирилловны Загряжской. Пожилой фрейлине, служившей когда-то Екатерине Великой, шёл уже восемьдесят третий год, но она всё ещё появлялась при дворе и пользовалась там большим уважением и доверием. Наталья Кирилловна сообщала своей племяннице, что намедни его величество Николай Павлович говорил с ней о маленькой Натали. Слухи о «живых картинах» дошли даже до столицы. Конечно, семнадцатилетняя родственница казалась ей совсем юной для высочайшего внимания, но император назвал девочку образцом любезности и красоты. «Так что, – писала она, – вы с Николаем Афанасьевичем можете гордиться вашей младшей дочерью, государь заметил её и теперь, несомненно, будет милостив».
