Михаил Салтыков-Щедрин
Повести
– Да что ж, крепостная я ваша, что ли, что вы мною так командуете?
А уж подобных упреков нет хуже.
В один из тех дней, когда Ольга казалась Брусину в розовом цвете, мы решились отправиться на острова. Дело было в августе, день стоял жаркий, в городе духота страшная, на улицах пусто; только и видишь, что мастеровые шныряют, да и те такие бледные, испитые. Словом, так и зовет все за город, на вольный воздух, где и груди дышать привольнее, и мыслям есть где успокоиться. Ольга сама напросилась на эту прогулку, и целый день были у ней все сборы да приготовления, точно к празднику.
Поехали мы в лодке к Кушелеву саду. Ольга ни минуты не оставалась в покое – то брызгала в нас водой, то раскачивала до того лодку, что мы несколько раз едва не опрокинулись. Все это, однако ж, и меня и Брусина радовало, потому что мы выехали из дому с намереньем повеселиться и уж во что бы то ни стало дали себе слово исполнить это намеренье.
День был воскресный, и дело шло к вечеру, но гуляющих было немного; посреди одной площадки хор военной музыки наяривал какую-то дикость. Гуляющие были, по большей части, из немцев, по той причине, что музыка играла даром, и сад тоже открыт для всех даром. Немцы сидели по скамьям и покуривали вонючие сигары. Гуляло также несколько чиновников, но господа эти гуляли, по-видимому, потому только, что, живши на даче, нельзя же не гулять. По большей части это были родоначальники будущих золотушных поколений, водившие за руки своих детищ. По сторонам стояли группы кормилиц и нянек с слюнявыми детьми, в которых гнездился уж геморрой. Но все это было мертво и чинно.
Зато палатка, в которой находилась кофейная, была полна народу; в бильярдной стоял дым, выжимавший слезы. Мы сели за особый стол и насилу добились себе чаю. Я начинал уже проклинать все эти загородные так называемые удовольствия и твердо решился, напившись чаю, немедленно ехать домой, что было одобрено и моими спутниками. Но пока я хлопотал около чая, успело уже произойти многое. Как-то нечаянно взглянул я на Ольгу – она сидела бледная и потупив глаза. Брусин также напрасно хотел казаться хладнокровным, по стиснутым его губам и мертвенной бледности лица я угадывал, что в нем происходило что-то не совсем хорошее. В самом деле, неподалеку от нас стояло у окошка два офицера, которые, глядя на нас, перешептывались между собой.
– Пойдемте домой, – сказал я, не ожидая ничего хорошего от этой встречи.
Ольга поспешно начала собирания.
– Зачем же домой? – отвечал Брусин дрожащим голосом и притоптывая от волненья ногой, – зачем домой? останемся лучше здесь! Ольга Ннколавна встретила старых и, по-видимому, очень приятных знакомых, зачем же лишать ее этого невинного удовольствия?
Ольга молчала; офицеры перешептывались и продолжали искоса поглядывать на нас.
– Что ж вы не идете к знакомым-то? – шептал между тем Брусин, – ведь мы вам можем дать только чаю, а они, верно, напоят вином.
Она бросила на него умоляющий взгляд. Я сам был так сконфужен неожиданностью этой встречи, что решительно не находил слов для оправданья Ольги.
– Однако ж, – сказал Брусин, смеясь насильственным смехом, – эти господа и на нас поглядывают, как будто и мы принадлежим к почтенному сословию, – вот что значит быть в хорошей компании.
Слова эти были сказаны так громко, что все обратили глаза в нашу сторону. Ольга вся вспыхнула и отшатнулась от него в сторону. Но он был вне себя, взял ее за руку и в бешенстве стиснул так, что бедная едва не заплакала.
– Таким образом мстят женщине только негодяи, – сказал я, теряя наконец всякое терпение.
– С низкою тварью и поступать нужно низко, – отвечал он уж не то что с злобою, а даже с некоторым самодовольством.
– В таком случае, – сказал я, – ваше правило должно быть применено к вам первому… Пойдем отсюда, Ольга.
Он вспыхнул.
– Позвольте, однако ж, – сказал он весь бледный, – прежде чем уводить от меня мою любовницу, вы должны спросить ее, согласна ли еще будет она идти с вами?
Я посмотрел на Ольгу, она потупила глаза и снова опустилась на лавку.
– Послушайте, – сказал я, снова обращаясь к нему, – прежде нежели мучить и бесславить ее публично, вы должны бы были, по крайней мере, удостовериться, точно ли она так виновата, как вы предполагаете.
Ольга с ужасом взглянула на меня.
– Мне кажется, – отвечал он, иронически улыбаясь, – достаточно взглянуть на лицо Ольги Николавны, чтоб убедиться в истине моих предположений. А впрочем, чтобы доставить вам удовольствие, я готов.
И он направился прямо в ту сторону, где стояли офицеры.
– Что вы наделали! – говорила мне между тем Ольга, вся трепеща от ужаса, – ради бога! уведите, уведите меня отсюда! он убьет меня!
Не думая лишней секунды, я взял ее за руку и вышел в сад.
Выходя, я видел, однако ж, что Брусин подошел к одному из офицеров, и слышал мельком начало их разговора.
– Позвольте узнать, – спросил Дмитрий, – вам знакома женщина, которая сию минуту находилась со мной?
– А хоть бы и знакома?
– Я желал бы знать, какого рода было это знакомство?
– Вы любопытны; я полагаю, впрочем, что такого же рода, как и ваше.
– Я ее любовник, – сказал Брусин.
– И я тоже, – отвечал офицер и раскланялся. Кругом все захохотало, но что было затем – мне неизвестно: я скорее спешил выбраться оттуда.
– Ну, что же ты намерена делать? – спросил я ее, когда мы подходили к нашему дому.
Она опустила глаза.
– Я советовал бы тебе отправиться к себе.
– А он? – спросила она робко.
– Ах, право, он мне надоел с своими глупостями, и я решительно хочу расстаться с ним.
– А он-то как же? – снова спросила она.
– Да как хочет – мне что за дело!
– Да как же это – ведь он не может жить один.
Я посмотрел на нее с удивлением; мне было смешно и грустно.
– Видно, мало еще он тебя мучит, – сказал я с некоторой досадой.
Мы вошли во двор.
– Решайся, однако ж, к себе ты пойдешь или к нам?
Она снова потупила глазенки, и мне сделалось страшно жаль ее.
– Ну, как хочешь, – сказал я ей, – глупенькая ты, право, глупенькая ведь опять будешь плакать! ты видишь, каков он – что ж путного можно ожидать от этой любви?
Через час явился и Брусин. Мы пробыли несколько времени вместе, и мне показалось, что он несколько успокоился. Проглядывала, правда, в его обращении с Ольгой какая-то принужденность, но после всех сцен, которых я был свидетелем, нельзя было и требовать, чтоб он был по-прежнему. Через полчаса я оставил их.
Вдруг он является в мою комнату.
– Нет ли у тебя десяти рублей? – спросил он меня.
Я дал ему.
– Да на что они тебе?
– Да так… нужно…
Я пошел за ним.
– Возьмите, – сказал он, подходя к Ольге и подавая ей деньги.
Она побледнела и только могла пробормотать:
– Зачем?
– Это за вашу снисходительность, – отвечал он равнодушно.
Она вся вспыхнула и вскочила как ужаленная; глазенки ее блестели, как два горящих угля, ноздри поднимались, губы дрожали.
– За мою снисходительность! – сказала она, – так знайте же, что моя снисходительность дороже десяти рублей продается, а за то, что я для вас делала и от вас вытерпела… у вас слишком мало денег, чтоб заплатить мне.
И она бросила ему деньги в лицо; он, в свою очередь, побледнел, губы его судорожно сжались; я видел даже, что он одну минуту поднимал уж руку… Но все это было только минутно; он не мог более вынести нравственного изнеможения и упал на диван. Ольга ушла.
Несколько времени спустя он опять пришел ко мне.
– Что, дождались вы, наконец? – сказал я ему.
Он молча опустился в кресло.
– Я еще удивляюсь, как она давно не бросила вас.
Но он молчал.
– Что ж мне делать, – сказал он наконец, – что ж делать, коли у меня такой несносный характер?
– Согласитесь, однако ж, Дмитрий Андреич, из того, что у вас, как вы говорите, несносный характер, разве следует, чтоб она терпела все оскорбления, которыми вы ее, с каким-то диким удовольствием, столько времени преследуете?
– Что ж делать мне? научите, что мне делать? К чему мне ваши упреки, когда я сам очень хорошо вижу, что виноват перед нею? как поправить это?
– Послушайте, Дмитрий Андреич, мне уж надоело разыгрывать с вами роль Здравомысла, да и вам пора бы перестать представлять Ловеласа. Заметьте, что ведь она не Кларисса.
– Однако ж ведь вы очень хорошо понимаете, что я не по своей воле играю эту роль.
– В таком случае, право, не знаю, что вам советовать.
Последовало несколько минут молчания.
– Другому я принялся бы, может быть, объяснять, что из того, что его любит женщина, вовсе не следует, чтоб эта же женщина не могла любить и другого, что во всяком случае она ничем вам не обязана. Другой, может быть, и принял бы вещь, как она есть, но вы ведь и сами очень хорошо все это понимаете, – что ж я могу сказать вам нового?
– Однако ж предположим, что я послушаю вашего совета.
– Зная ваш характер, я думаю, что было бы всего полезнее для вас расстаться с ней навсегда.
Он задумался и долго не говорил ни слова; наконец встал и сказал мне твердым голосом:
– Решено! я перестаю об ней думать.
И действительно, он достал себе работу, окружил себя книгами и занялся компилированьем какой-то статьи. Вообще он сделался и весел, и деятелен, иногда только вспоминал об Ольге, но без горечи, и единственно потому, что натура того требовала.
– Ведь вот, право, – говаривал он шутя, – как ни запирайся внутри себя, а от себя, видно, уйти нельзя.
– А что? – спрашивал я.
– Да вот не знаю, как бы натуру-то свою…
– Ну, уж ты сам озаботься… я тоже не знаю.
Однажды возвращаюсь я уж довольно поздно от должности, смотрю – Иван мой, отворяя дверь, делает знаки, указывая на комнату Дмитрия.
Действительно, он был не один; против него сидела какая-то краснощекая и полная девица, которая при моем появлении отвернула голову и закрыла платком лицо. Это, изволите видеть, нам стыдно было чужого человека.
– А, очень рад, – сказал Брусин, вставая, – рекомендую: повелительница острова Стультиции.
Я откланялся, но прекрасная царица никак не хотела отнять платок от лица.
– Достойная супруга великого Комуса! – продолжал Брусин, становясь перед ней на колена, – удостойте вашего лицезрения бедного смертного, который с нетерпением жаждет, чтоб на него упал хоть один животворный луч ваших божественных глаз!
Но супруга Комуса барахталась, беспрестанно испуская из-под платка легонькие "ги-ги-ги".
– Ах, отстаньте! – говорила она, закрываясь пуще и пуще в платок.
– Сделайте одолжение! – приставал Дмитрий.
– Никак нельзя.
– Отчего же нельзя?
– Оттого, что нельзя – они чужие…
– Скажите пожалуйста – "они чужие"!
И он вырвал у нее платок.
– Ах, какие бесстыдники! какие озорники! – возопила королева, в свою очередь, овладевая платком и снова закрывая лицо.
– Это, изволите видеть, маленький образчик нашего милого кокетства, – сказал Брусин, обращаясь ко мне.
Мы сели обедать, она долго и за обедом не соглашалась открыть лицо; но вдруг, когда мы перестали даже и думать об ней, услышали легкое – "ах!". Это, изволите видеть, она решилась показать нам свое личико и сама испугалась своей смелости.
– "Ах!" – сказал Брусин, передразнивая ее, – это вам так стыдно?
– Да, конечно, стыдно.
– Кого же вам так стыдно?
– Да вот их.
– Скажите! то есть, что может быть наивнее и прелестнее!
– Чем же вы занимались? – спросил я.
– Ах, какие вы насмешники!
– Что ж тут смешного? – сказал Брусин.
– Известно что!
– Так вы смешным занимались, – сказал я, – хорошо!
– Да, мы преприятно провели время, – отвечал Брусин, – посидим-посидим да помолчим, а потом займемся этак наглядною и осязательною анатомией! Ты хочешь учиться анатомии?
– Благодарствую.
– Жаль, а преполезная наука; и как легко и понятно: разом весь курс пройти можно. Спроси ее.
– Вы всё смеетесь надо мной!
– Как это можно!
– Вы такие озорники!
– Вы где живете? – спросил я.
– У родителей.
– И часто вы этак прогуливаетесь?
– Как это возможно! у меня родители престрогие-строгие, цельный день всё меня бранят.
– Ну, и этак бывает? – спросил Брусин, делая рукою значительный жест сверху вниз.
– На то они родители – да вы всё надо мной смеетесь!
Брусин расхохотался.
– Прелесть ты моя! – сказал он, – золото ты мое! ведь выискал же я тебя себе на отраду!
– А знаешь, что мне вздумалось? – обратился он ко мне, – ты видишь Ольгу?
– Вижу, а что?
– Мне ужасно хочется подойти к окну и показать ей супругу Комуса.
– Зачем это?
– Да пусть хоть немножко побесится.
И мы все трое подошли к окну.
– Здравствуйте, – сказал Дмитрий.
– Здравствуйте, – отвечал знакомый голосок.
– Рекомендую, – продолжал он, указывая на девицу.
– Очень рада, – что, это Николай-Иванычева?
– Нет-с, моя.
– А, ваша? дяденька! Дяденька! Прохор Макарыч!
Послышались тяжелые шаги, и вслед за тем в окне появилась заспанная, неуклюжая фигура.
– Рекомендую, – сказала Ольга, указывая на фигуру.
Я наблюдал за лицом Дмитрия; хотя оно по наружности и казалось спокойно, но все-таки, хоть на мгновенье, хоть слегка, щеки его побледнели.
– Очень рад, – сказал он в свою очередь, – вы давно изволили возвратиться из вояжа?
Но дяденька не отвечал и только раскланивался.
– Да отвечай же, дяденька, – сказала Ольга, – вы его извините, он у меня такой стыдливый, не привык с чужими.
Она провела рукой по его лицу, дернула за усы и хлопнула пальчиками по лбу.
– Ну, ступай, спи, дяденька, – сказала она.
Дяденька раскланялся и исчез.
– Каков у меня дяденька? – спросила Ольга.
– А какова у меня тетенька? – отвечал Дмитрий.
– Я вам совсем не тетенька, – вступилась супруга Комуса, – вот еще что выдумали!
Ольга улыбнулась, Дмитрий тоже улыбнулся, но Дмитрий не вытерпел и послал ей рукой поцелуй; она отвернулась.
– Не стоите вы, – сказала она, – эй, Амишка! Амишка!
Амишка вскочила на окно и замахала хвостом.
– Где ты, негодная, была? – выговаривала ей Ольга, – других, верно, лучше меня нашла, капризная собачонка? Отвечай, мерзкая!
Амишка залаяла.
– Оленька! – сказал умоляющим голосом Дмитрий.
Я дернул его за полу сюртука.
– Так вот же, гадкая ты! злая ты! я не хочу любить тебя! – продолжала Ольга, – и если ты думаешь, что мне тебя жалко, так нет же, ошибаетесь, сударыня, очень ошибаетесь! не надо мне вас – у меня есть дяденька, вот что!
– Оленька! голубчик ты мой! – задыхающимся голосом говорил Дмитрий.
– Пошла прочь, мерзкая собачонка, пошла, пошла прочь! Прощайте, Дмитрий Андреич, желаю вам покойной ночи!
Окно ее захлопнулось, но Дмитрий стоял на месте как ушибенный, насилу я его мог успокоить.
– А? какова Ольга, – повторял он беспрестанно, – уж у ней и дяденька явился.
Так прошло еще несколько времени, но однажды, возвращаясь со службы, начал было я взбираться по лестнице – слышу голос Ольги. Она была не одна, а с Брусиным; оба входили по лестнице к нашей квартире.
– Только ты, пожалуйста, скажи ему, Оля, что сама пришла ко мне, – говорил Дмитрий.
– А будешь капризничать?
Мне послышался звонкий поцелуй.
– А глупая королева будет к тебе ходить?
– Не будет, Оленька, не будет, голубка моя.
Дернули за звонок.
– Никогда?
– Никогда, моя красоточка, никогда!
– Ну, то-то же.
– Так ты ему так и скажи, Оля, что сама пришла, а то он мне покою не даст.
Дверь отворилась, и они вошли. Я не верил ушам своим, мне и досадно и смешно было такое ребячество. Я подождал минут с пять и позвонил.
– Вот мы и помирились, – сказала Ольга, подавая мне руку.
– А мне что за дело, – отвечал я сухо и прошел к себе, не дотрогиваясь до ее руки.
– Как вам угодно.
После обеда она, однако ж, пришла ко мне. Дмитрий заранее ушел со двора.
– За что ж ты на меня сердишься? – спросила она.
– Я сержусь? нимало; какое мне дело!
– Да то-то и есть, что мы не хотим, чтоб тебе не было до нас дела.
Она села ко мне на колена и обхватила рукой мою шею. Прошу покорно возражать что-нибудь в подобном плену.
– Ну, говори же, за что ты надул губы?
– А зачем вы обманываете меня?
– Как обманываем?
– А что ты говорила на лестнице? ведь я все слышал.
– Так только-то? ну, целуй же меня.
Я повиновался.
– Вот сюда!
И она подставила свою шейку; я опять повиновался.
– Куда же девался Дмитрий? – спросил я.
– Да он боится тебя! ушел гулять, покуда я буду тебя соблазнять. Ну, а я бесстрашная, никого не боюсь! Правда! я бесстрашная!
– Только смотри, бесстрашная, чтоб не было у вас по-прежнему.
И снова началась у них возня и стукотня, как в первое время их любви. Однако ж он занимался по-прежнему, и Ольга не целые дни проводила у нас. В окнах ее нередко появлялась толстая фигура стыдливого дядюшки, но Брусин, по-видимому, стал смотреть на это обстоятельство как на неизбежное зло.
Вдруг Ольга приходит к нам и объявляет, что у нее будет бал! Брусина немного покоробило от этого известия, однако ж ничего. Целую неделю потом она прожужжала нам уши, рассказывая, какие будут у нее музыканты, какие девицы, что будет стоить вход. Иногда она подолгу задумывалась.
– О чем ты думаешь, Оля? – спрашивал я ее.
– Да я все думаю, не лучше ли бал с ужином? А?
– Да, бал с ужином хорошо.
– Можно будет по целковому за вход прибавить.
– Стоит ли об таких пустяках говорить? – вступался обыкновенно Дмитрий.
– Тебе всё о пустяках! что ж, по-твоему, не пустяки? сейчас видно, что не любишь меня.
Наконец, он настал, этот давно ожиданный день бала. В ее маленькой зале о трех окнах собралась довольно большая куча народу, и танцы уж начались, когда я вошел с Брусиным. Девицы в белых, черных и разноцветных платьях, кавалеры, в сюртуках и даже бархатных архалуках, выделывали ногами и плечами такие удивительные штуки, каких нам и во сне не удавалось видеть. Мы стали в углу, вместе с двумя-тремя молодыми людьми, и смотрели. Танцевали, собственно, кадриль, но тут я не узнал его, я не мог себе вообразить, чтоб этот созерцательный, целомудренный танец мог сделаться до такой степени буйным и двусмысленным. Все лица танцующих дышали особенным, безотчетным весельем; беспрерывно слышалось то притоптыванье каблука, то хлопанье руки об колено, то прищелкиванье пальцев и при этом корпус гнулся, гнулся ну, точно старая ветошка.
– Ну, что, вам скучно? – сказала Ольга, подходя к нам.
– Нет, мне очень любопытно, – отвечал я, – я никогда еще не бывал на таких вечерах.
– Да это что еще! это только начало – погоди, что потом будет.
– Это только начало? – спросил я удивленный.
– Да, это все немцы, они только танцуют, а вот приедет Надя с своими, да Катя с своими.
– Тогда что ж будет?
– Тогда будет кутеж. Дай мне затянуться.
– Ты сегодня просто до невероятности восхитительна, Ольга!
– Право? вот погоди, увидишь Надю да Катю, тогда что скажешь!
И немного погодя снова прибавила:
– А теперь что, это все немцы!
– Да разве немцы не кутят?
– Нет, они любят все больше танцевать; то есть, видишь ли, и они кутят, только на чужой счет.
– Ну, а Надя и Катя хорошенькие?
– Уж разумеется, коли у них своя компания есть.
– Ты меня когда-нибудь познакомь с ними, Оля.
– Позвольте вас ангажировать на вальс, – сказал какой-то белокурый сын Эстляндии, достаточно снабженный угрями, приблизившись к Ольге.
– Нет-с, я с немцами не танцую.
– Однако ж вы танцевали кадриль с господином Зималь.
– Он не немец, он полурусский-с.
– Однако ж отчего ж вы не хотите танцевать с немцем?
– Оттого, что между немцами мастеровых много.
Белокурый господин сконфузился; если б Ольга была без компании, то, конечно, она рисковала получить от него всякую горькую неприятность.
– Да куда ж девался Дмитрий? – спросила у меня Ольга.
– Не знаю; он сейчас был со мной.
– Ну поди же, сыщи его; скажи, что мне теперь некогда и что я его после за это вдвое поцелую.
– Да зачем же после?
– Где ж его сыщешь?
– Да ты послала бы с кем-нибудь.
– Уж не с тобой ли? смотри, какой лакомка! Ну, да хорошо, поди, скажи ему, что я его вот так, крепко-крепко целую.
Она поцеловала меня и исчезла. Дмитрий сидел в соседней комнате и зевал.
– Пойдем домой, – сказал он, когда я подошел.
– Это зачем?
– Да мне больно видеть.
– А что?
– Да она все танцует.
– Не сидеть же ей сложа руки, коли ты не умеешь танцевать.
– Да; да вон, видишь ли – этот мальчишка пакостный, видишь, как он ее крепко обнял.
– Если тут обычай такой!
– Да мне это больно.
– Черт знает что такое!
В дверях показалась фигура дядюшки.
– А, Прохор Макарыч! кстати, подите сюда! вот мой приятель скучает – развеселите-ка его.
Дядюшка приблизился.
– Кажется, имел честь, – проговорил он, конфузясь.
– Как же, как же! помните, у окна еще такая славная погода была!
– Да-с, хорошая, но у меня в деревне…
И снова сконфузился; меня всегда особенно удивляло, как такое огромное тело могло так легко конфузиться.
– Что ж у вас в деревне, Прохор Макарыч?
– Погода бывает лучше-с, – пробормотал он.
– А у вас много деревень?
– Три-с.
– А много вы получаете доходу?
– Пятнадцать тысяч-с.
– Так эдак вы, чай, и шампанское пьете?
– Помилуйте, мне все это наплевать-с…
– Скажите пожалуйста! да вы драгоценный человек! А как вы думаете, не подать ли теперь? Вот и он бы развеселился, да и вы перестали бы конфузиться.
Подали вина; Прохор Макарыч сделался сообщителен и беспрестанно упрашивал Дмитрия пить, по чести уверяя его, что ему наплевать и что мужички его сотню таких бутылок вынесут. Танцы продолжались по-прежнему, с тем только изменением, что народу стало еще больше, затем что прибыли Надя и Катя с своими. Дмитрий стоял со мной в стороне и наблюдал за танцующими. Вдруг он вздрогнул; действительно, взглянув в ту сторону, где танцевала Ольга, я сам видел, как господин Зималь поцеловал ее в губы.
– Пойдем домой, – сказал мне Брусин.
– Вот подожди немного; пусть Ольга познакомит меня с Катей, – отвечал я, будто не подозревая, в чем дело.
– Я не могу здесь быть…
– Ну, так ступай один; разве необходимо нужно, чтоб я шел вместе с тобой?
Я остался еще несколько минут, но после не вытерпел, пошел-таки за ним.
Он сидел в своей комнате и плакал; это меня смутило. Я шел было к нему с наставлениями, и вдруг человек плачет; сами посудите, до выговоров ли тут.
– Послушай, – сказал он мне, – выедем из этого дома.
– Переедем, если уж нечего делать, – отвечал я, – а жалко! квартира такая удобная, да и зима на дворе.
– Я чувствую, что мне нельзя больше здесь оставаться.
– Да переедем, переедем; разумеется, тут нечего рассуждать, если необходимость велит.
На другой же день я нанял квартиру и стал собираться. Брусина с утра уж не было дома. Вдруг вижу, бежит к нам через двор Ольга.
"Ну, опять слезы!" – подумал я.
– Это вы переезжаете? – спросила она дрожащим голосом.
– Да.
– То есть, ты выезжаешь, а Дмитрий остается по-прежнему здесь?
– Нет, и он со мною.
Она побледнела.
– А я-то как же? – спросила она, как будто еще не понимая, в чем дело.
Я молчал.
– Так это он меня и оставит? да отвечай же мне, бросить, что ли, он меня хочет?
Но я все-таки не знал, что отвечать; она постояла-постояла, – пошла было к двери, но потом опять воротилась, упала на диван и горько заплакала.
Признаюсь, шевельнулось-таки во мне сердце.
Вдруг она вскочила с дивана и бросилась ко мне на шею.
– Голубчик ты мой! упроси его! скажи ему, чтоб он этого не делал со мной, что я всех брошу, хлеб с водой буду есть… а? поди же, ради бога! только чтоб не бросал меня… хоть за прежнюю любовь мою!
– Послушай, Ольга, что ж это такое будет? сколько раз уж вы мирились… ведь ты видишь, что он не может.
– Да нет, я сама во всем виновата; ну, пожалуйста, прошу тебя! скажи ему, что я буду совсем другая.
– Как же ты можешь ручаться за себя? ведь это не в первый раз.
Она посмотрела на меня пристально и побледнела.
– Так ты не хочешь для меня это сделать?
Я не отвечал.
– Зверь ты! каменное в тебе сердце! это ты его всему научил, смотри же, не будет тебе счастья ни в чем; встречусь я с тобой – увидишь!
Черт знает что такое! ни телом, ни душой не виноват человек, а осыпают со всех сторон проклятиями.
Наконец мы переехали; Дмитрий опять принялся за работу; Ольга несколько раз наведывалась было к нам, но человеку было строго приказано не впускать ее. Однажды утром иду я на службу – смотрю, у ворот стоит Ольга и злобно смотрит на меня. Я хотел было пройти мимо, но она остановила.
– Что, любо тебе небойсь, – сказала она, – любо, что успел нас поссорить?
– Ах, оставь ты меня в покое! не думал я вас ссорить: сами вы грызлись между собою!
– Сами!.. вот как! а кто не велел пускать меня в квартиру? сами! Да вот не удастся же тебе; хоть целый день простою здесь, а увижу его! тогда посмотрим, чья возьмет.
– В таком случае, я пойду, попрошу его, чтоб он не выходил, – сказал я, возвращаясь домой.
– Небойсь не пойдешь! – кричала она мне вслед, – ты ведь знаешь, что если хоть слово скажешь ему о том, что я жду его здесь, так он мой.
Я рассудил, что она говорила правду, и отправился восвояси.
Когда я воротился, человек мой ждал меня в дверях.
– Ольга Николавна тут, – сказал он.
– Сама пришла?
– Нет, с Дмитрием Андреичем.
Я велел ему собрать все свое и в тот же день переехал.
С тех пор я потерял Брусина из вида; слышал, что он опять поссорился с Ольгой, связался с какой-то актрисой и ту будто бы бросил. Но на службу не вступил и статьи, которую при мне начал, не кончил никогда.
