Михаил Салтыков-Щедрин
Повести
Он молчал.
– А ведь она между тем дала вам всю любовь свою! А вы не можете простить ей неразвитости ума, вас оскорбляет малейший промах в ее манерах! Да не в тысячу ли раз она более вправе упрекать вас в скудости и развращенности чувства? Не вправе ли она обвинять вас в том, что вы каждую минуту с каким-то диким остервенением отравляете ее жизнь?
– Да что же мне делать, что делать мне, когда меня все это глубоко оскорбляет?
– Да кто ж виноват-то в этом, Александр Андреич? ведь она дает вам, что может, и не обязывалась никогда осуществлять в себе тот идеал женщины, который вам угодно было состроить в своем воображении. Не видите ли вы, что вы один виновник вашего несчастия, потому что смотрите на вещи не обыкновенными глазами, а сквозь увеличительные стекла?..
Замечательно, что, несмотря на оправдывающую ее сторону моих слов, Ольга едва ли не более оскорблялась ими, нежели обидным обхождением Брусина. Ее простой, но чрезвычайно здоровый смысл очень ясно понимал, что в этих словах заключалась и другая сторона, клонившая прямо к тому, чтобы разорвать эту странную, больную связь… Поэтому-то, когда разговор наш принимал такой оборот, она уводила его от меня и уж целый вечер ластилась около него и кое-как старалась замазать брешь, причиненную моими словами в его сердце.
Поистине уверяю вас, никак не могу и до сих пор объяснить себе причину этой живучей привязанности! Разве уж принять в соображенье то мудрое, освященное веками, изречение, о котором я вам упоминал.
Таким-то образом они и перебивались кой-как, то огрызаясь друг на друга, то взаимно прося друг у друга прощения, пока наконец одно обстоятельство окончательно не решило этого затруднительного и ложного вопроса.
В один из тех дней, когда Ольга казалась Брусину в розовом цвете, мы решились отправиться на острова. Я не понимаю, как она не нашла в себе довольно ума, чтобы отклонить эту поездку? Дело было в августе. День стоял жаркий, в городе духота страшная; в улицах везде пусто, только и видишь, что мастеровые шныряют, да и те такие бледные, испитые. Одним словом, так и зовет все за город, на вольный воздух, где и груди дышать привольнее, и мыслям есть где успокоиться. Оля сама напросилась на эту прогулку, и целый день были у ней всё сборы да приготовления, точно к празднику. Все пела да прыгала и так была весела, что приятель мой растаял совсем, да и я с каким-то особенным удовольствием смотрел на ее резвость.
Поехали мы в лодке к Кушелеву саду. Ольга ни минуты не оставалась в покое, то брызгала в нас водою, то раскачивала нарочно лодку, так что несколько раз чуть было не опрокинула ее. Все это, впрочем, и меня и Брусина чрезвычайно радовало, потому что мы выехали из дому с намерением веселиться и уж во что бы то ни стало дали себе слово исполнить это намеренье.
День был воскресный, и дело шло уж к вечеру, но гуляющих было немного; посредине одной площадки стоял хор военных музыкантов и наяривал какую-то дикую арию. Гуляющие были большею частью из немцев, по той причине, что музыка играла даром, сад был тоже открыт даром, а немец, как известно, никак не пропустит случая попользоваться чем-нибудь даром. Мне кажется даже, что если бы немцу сказали, что в таком-то месте будут его бить даром, то он и тут бы не отказал бы себе в даровом удовольствии. Это уж, изволите видеть, национальный характер такой. Немцы, по большей части, сидели по скамьям, покуривали превонючие копеечные сигары и занимались молчанием. Гуляло также несколько чиновников из живущих на дачах. Эти господа, несмотря на жаркую погоду, были одеты все в черном и гуляли, по-видимому, только потому, что, живши на даче, нельзя уж не гулять. Некоторые из них водили за руки сынка или дочку, по временам останавливались и, указывая возлюбленным детищам на небо, преподавали им уроки астрономии, ограничивавшиеся по большей части тем, что этот, дескать, душенька, шар, который вон-вон там далеко на ниточке у бога висит, называется солнцем, и что есть на земле люди, не то мартинисты, не то коммунисты (преглупейший, душенька, народ, и за счастье, умница, почитай, что мы не в той стороне, а в нашей любезной матушке-России родились), которые солнцу молебны служат и обедни поют… По сторонам стояли группы кормилиц и нянек с золотушными, слюнявыми и пребезобразными детьми и тоже хранили молчание. Изредка только, когда безобразное дитя желало учинить какую-нибудь кувырк-коллегию, слышался дряблый голос няньки: "А вот погоди, я тебя рогатому немцу отдам!" – и безобразное дитя немедленно делалось тише воды, ниже травы. Одним словом, тут больше, чем где-нибудь, было место применить известный разговор, подписанный под одной карикатурою: "Кого здесь хоронят? – Помилуйте, здесь гуляют!"
Зато палатка, в которой находился трактир, была полна народу; в билиардной дым стоял такой, что у непривычного выжимал из глаз слезы и не позволял ясно различать предметы. Мы сели за особый стол и насилу добились себе чаю. Я начал уж проклинать все эти загородные так называемые удовольствия и твердо решился, напившись чаю, немедленно уехать домой, что и было одобрено моими спутниками. Но пока я хлопотал около чаю, успело произойти многое; как-то нечаянно взглянул я на Ольгу – она сидела бледная и потупив глаза; Александр тоже напрасно хотел казаться хладнокровным; по стиснутым его губам и мертвенной бледности лица я угадывал, что в нем происходило что-то не совсем хорошее. В самом деле, невдалеке от нас стояло у окошка двое военных, которые, указывая на Ольгу и на нас, перешептывались между собою. Мне даже показалось, что один из них был несколько веселее обыкновенною и слегка кивнул Ольге головой.
– Пойдемте домой, – сказал я, не ожидая ничего хорошего от этой встречи.
Ольга поспешно начала собираться.
– Нет, зачем же домой? – отвечал Брусин дрожащим голосом и притоптывая от волненья ногой, – зачем домой? останемся лучше здесь! Ольга Николаевна встретила здесь старых и, по-видимому, весьма приятных знакомых – зачем же лишать ее этого невинного удовольствия?
Ольга молчала; военные всё перешептывались и искоса поглядывали на нас.
– Что ж вы не идете к знакомым-то, Ольга Николаевна? – злобно шептал между тем Брусин, – ведь мы вам можем дать только чаю, а они, верно, напоят вас вином… Ступайте же.
Она бросила на него умоляющий взгляд. Военные господа отошли в сторону, но все-таки поглядывали искоса на нас. Вероятно, эти господа думали, что когда они отойдут в другой угол комнаты, то мы уж будем в невозможности замечать их дьявольски-плутовских взглядов и канальски-лукавых улыбок. Так красивый, но глупый страус, спрятав голову свою под крыло, ни о чем не беспокоится, полагая, что если охотнику не видна его голова, то и все его туловище останется незамеченным.
Я сам был так сконфужен неожиданностью этой встречи, что решительно не находил слов для оправдания Ольги.
– Однако ж, – сказал Брусин, смеясь насильственным смехом, – эти господа и на нас что-то поглядывают, как будто и мы принадлежим к почтенному сословию; вот что значит быть в хорошей компании.
Слова эти были сказаны так громко, что все курившие и некурившие, немцы и не немцы, посмотрели в нашу сторону. Ольга вся вспыхнула и отшатнулась от него в сторону; но он был вне себя; давно накипевшая в сердце его горечь должна была выразиться; он взял ее руку и с бешенством стиснул так крепко в своей руке, что бедная едва не заплакала от боли.
– Таким образом мстят женщине только негодяи, – сказал я ему шепотом, теряя наконец всякое терпение.
– С низкою тварью и поступать нужно низко, – отвечал он уж не то что с злобою, а даже с некоторым самодовольством.
– В таком случае ваше правило может быть применено к вам первым, – сказал я ему и потом, обращаясь к Ольге, прибавил: – Пойдем отсюда, от подобных людей, кроме бесславия, нельзя ничего ожидать, потому что они, по-видимому, находятся в вечном чаду.
Он вспыхнул, потому что и я, в свою очередь, начал говорить громко.
– Позвольте, однако ж, вам заметить, – сказал он, весь бледный и дрожащий от бешенства, – что прежде, чем уводить от меня мою любовницу, вы должны спросить ее, согласна ли еще будет она идти с вами.
Я посмотрел на Ольгу; она потупила глаза и снова опустилась на лавку. Он торжествовал.
– Послушайте, однако ж, – сказал я, снова обращаясь к нему, – прежде, нежели мучить ее и бесславить публично, вы должны бы были, по крайней мере, удостовериться, точно ли она так виновата, как вы предполагаете.
Ольга с ужасом взглянула на меня.
– Мне кажется, – отвечал он, иронически улыбаясь, – достаточно взглянуть на лицо Ольги Николаевны, чтобы удостовериться в истине моих предположений. А впрочем, чтобы доставить вам удовольствие, я готов…
И он отправился прямо к тому месту, где стояли военные.
– Что вы наделали! – говорила мне между тем Ольга, вся трепеща от ужаса, – ради бога! уведите, уведите меня отсюда: он убьет меня!
Положение мое было просто невыносимо; дело запутывалось все более и более, так что я с минуты на минуту мог ожидать вмешательства посторонних и во всех случаях жизни всегда и везде равно пакостных лиц. Не думая лишней секунды, я взял ее под руку и вышел в сад.
Выходя, я видел, однако ж, что Брусин подошел к одному из военных и слышал даже мельком начало их разговора.
Разговор этот был такого рода:
– Позвольте узнать, – спросил Александр, – вам знакома женщина, которая сию минуту находилась со мной?
Офицер двусмысленно улыбнулся.
– А хоть бы и знакома, вам на что? – отвечал он.
– Да я бы желал знать, какого рода именно было это знакомство?..
– Вы довольно любопытны; я полагаю, впрочем, что такого же рода, как и ваше.
– Я ее любовник, – сказал Брусин.
– Ну, и я тоже, – отвечал офицер и поклонился. Кругом все захохотало; но что было затем, мне неизвестно – я скорее спешил выбраться из этого ада и попасть домой.
Мы сели в лодку и отправились; Ольга закрыла себе лицо руками и всю дорогу плакала. Я тоже сначала решился было молчать, но потом мне стало и жалко, и досадно на нее.
– Ну, что ж ты плачешь, – говорил я ей, – есть об чем плакать; связалась ты с дураком…
Ольга молчала и плакала еще пуще.
– Зачем же ты скрывала от него, что у тебя есть другие?
– Да как же я могла сказать ему, – отвечала она прерывающимся от слез голосом, – ведь он не стал бы любить меня.
– А разве лучше, что теперь случилось?
Молчание.
– Уж если ты любишь его, если не можешь расстаться с ним, хоть бы других-то бросила.
Этот разговор я передаю вам в совершенной точности, не щадя своего собственного самолюбия. Действительно, я явился в этом случае довольно не в выгодном свете касательно изобретательности и советов, но в моем положении решительно ничего иного выдумать не было возможности.
Но что я ни говорил, никак не мог добиться от нее никакого ответа. Ясно было для меня только то, что Ольга принадлежала к числу тех женщин, которые в любви не держатся никаких предрассудков, не хотят никак, во что бы то ни стало, видеть в ней тягостную и утомительную работу сердца, а, напротив того, привязываются легко, хотя и искренно.
– По крайней мере, на будущее-то время старайся как-нибудь избегать этого, – сказал я.
– Постараюсь, – отвечала она сквозь слезы.
– Ну, что ж ты намерена теперь делать? – спросил я ее, когда мы пришли к нашему дому.
Она опустила глаза.
– Я бы советовал тебе отправиться к себе.
– А он? – спросила она робко.
– Ах, право, он мне надоел с своими глупостями, и я решительно хочу расстаться с ним.
– А он-то как же? – снова спросила она, побледнев.
– Да как хочет: мне что за дело!
– Да как же это? ведь он не может жить один…
Я посмотрел на нее с невольным удивлением, хотя после всего виденного и слышанного мною в течение этого вечера довольно странно было чему-нибудь удивляться.
– Видно, мало еще он тебя мучит, – сказал я с некоторою досадою.
Мы вошли во двор.
– Решайся, однако ж, на что-нибудь: к себе ты пойдешь или к нам?
Она снова потупила глазенки, и мне вдруг сделалось страшно жалко ее.
– Ну, как хочешь, – сказал я ей, – глупенькая ты, право, глупенькая ведь опять будешь плакать! Ты видишь, каков он: что ж путного можешь ожидать ты от своей любви.
Через час явился и Брусин. Мы пробыли несколько времени вместе, и мне показалось, что он несколько успокоился. Проглядывала, правда, в его обхождении с Ольгой какая-то принужденность, но после всех сцен, которых я был свидетелем, нельзя было и требовать, чтобы он был откровенен по-прежнему. Через полчаса я оставил их и сел заниматься.
Вдруг он явился ко мне.
– Нет ли у тебя десяти рублей? – спросил он меня.
Я дал ему.
– Да на что они тебе?
– Да так, нужно.
Я пошел за ним.
– Возьмите, – сказал он, подходя к Ольге и подавая ей ассигнацию.
Она побледнела и только могла пробормотать: зачем?
– Это за вашу снисходительность, – сказал он совершенно равнодушно.
Она вся вспыхнула и вскочила как ужаленная; глазенки ее блестели, как два горящих угля, ноздри поднимались, губы дрожали.
"Славно! – подумал я, – ай да Ольга; давно бы так!"
– За мою снисходительность? – говорила она между тем, – так знайте же, что моя снисходительность дороже десяти рублей продается, а за то, что я для вас делала и от вас вытерпела, у вас слишком мало денег, чтоб заплатить мне…
И она бросила ему деньги в лицо, он, в свою очередь, побледнел; губы его судорожно сжались; я видел даже, что он одну минуту поднимал уж руку… Но все это было только минутно; он не мог более вынести нравственного своего изнеможения и почти без чувств повалился на диван. Ольга ушла.
Несколько времени спустя он снова пришел ко мне.
– Что, дождались вы, наконец? – сказал я ему.
Он молча сел в кресло неподалеку от меня.
– Я еще удивляюсь, как она давно не бросила вас…
Он все молчал.
– Что же мне делать! – сказал он наконец, – что ж делать, коли у меня такой несчастный характер.
– Согласитесь, однако ж, Александр Андреич, из того, что у вас, как вы говорите, несчастный характер, следует ли, чтоб она терпела все оскорбления, которыми вы ее с каким-то диким удовольствием столько времени преследовали?
– Что ж делать мне? научите меня, что мне делать? К чему мне ваши упреки, когда я сам очень хорошо вижу, что я виноват перед нею! как же поправить это?
– Послушайте, Александр Андреич, мне уж надоело разыгрывать с вами роль Здравомысла или Добросерда, да и вам пора бы перестать представлять из себя Ловеласа – мучителя сердец. Заметьте, что она ведь не Кларисса…
– Однако ж ведь вы очень хорошо знаете, что я не по своей воле играю эту роль.
– В таком случае, право, не знаю, что вам советовать.
Последовало несколько минут молчания.
– Другому я принялся бы, может быть, объяснять, что из того, что его любит женщина, вовсе не следует, чтобы эта же женщина не могла любить и другого, что, во всяком случае, она ничем ему не обязана. Другой, может быть, и послушался бы меня, и принял бы вещь как она есть, а вы ведь и сами очень хорошо все это знаете, – что ж я могу вам сказать нового?
– Однако ж, предположим, что я послушаюсь вашего совета…
– Зная ваш характер, я думаю, что для вас было бы полезнее расстаться с ней навсегда. Но советовать, впрочем, ничего не могу, потому что наперед знаю, что вы все-таки не оставите ее…
Он задумался и долго не говорил ни слова, наконец встал и сказал мне твердым голосом:
– Решено! я перестаю об ней думать.
Однако ж минуты через две опять задумался и снова опустился в кресло. Я ждал, что от него будет.
– Нет, не могу, – сказал он наконец слабым голосом, – не могу, это выше сил моих…
Я посмотрел на него и покачал головою.
– Говорите что хотите – я сам чувствую, что я слаб, что я достоин презрения, но не могу иначе!
– И заметьте, Александр Андреич, – сказал я, – что не в одной любви вы так поступаете, во всей вашей жизни вы точно так же вечно колеблетесь и вечно, как будто бы умышленно, насмехаетесь над самим собою.
– Да что ж мне делать, коли я так несчастно устроен?
– Уж я не знаю, устроены ли вы от природы несчастно, обстоятельства ли вас сделали таким, или вы сами себя изуродовали, только я вижу, что вы до сих пор ничего не сделали, хотя за многое принимались.
Молчание.
– А я так думаю, – продолжал я, – что все ваше несчастие происходит оттого, что вы никогда не дадите себе труда обдумать ваше положение. Вы человек небогатый, а ведете себя, как будто бы у вас бог знает какие доходы… Есть же наконец предел этой праздности? ведь вы не ребенок, чтобы вас водить на помочах, пора вам понять свои обязанности к самому себе и перестать вечно полагаться на других.
Он вспыхнул.
– Что вы разумеете, – сказал он дрожащим голосом, – под словами "полагаться на других"?
– Вы напрасно сердитесь, – отвечал я, теряя всякое терпенье, – я говорю вам правду.
– Зачем же вы давно не сказали мне эту правду? я бы не заставил вас повторять ее.
И он вышел от меня, хлопнув дверью. Я думал, что он выедет, и уж начинал было раскаиваться в своих неосторожных словах, но, к великому удивлению, утром на другой день он пришел опять ко мне весь в слезах, начал просить меня забыть прошедшее, обвиняя во всем самого себя, обещал разорвать все сношения с Ольгой и приняться за дело.
Вы меня извините, господа, что я, может быть, утомляю вас всеми этими подробностями, но тут они только и важны. Происшествия этой любви так просты и так бедны сами по себе, что вы, я думаю, давно уж угадали, чем кончится вся эта история. Поэтому первое место в рассказе моем занимают не факты, а, так сказать, внутренний процесс фактов, и именно – каким образом человек довел себя до того, что сам над собою сознательно и даже как будто умышленно издевался.
Я вам говорил, что он решился расстаться с Ольгой и приняться за дело. Он обещал мне это так искренно и притом с такою твердой решимостью, что я не мог не поверить ему. И действительно, он достал себе работу в какой-то журнал, обложил себя книгами и занялся компилированием какой-то статьи.
Иногда он прочитывал мне свою работу. Вы по опыту, может быть, знаете, какая это скука быть официальным слушателем какого-нибудь сочинителя, но я, признаюсь вам, выслушивал его с участием, во-первых, потому, что мне интересно было следить за ним в этом новом направлении его деятельности, а во-вторых, действительно, все, за что бы он ни взялся, необходимо принимало какую-то особую жизненную печать, облекалось в необыкновенно ясные и образные формы.
Вообще он сделался и весел и деятелен, иногда только вспоминал об Ольге, но без горечи, да и то потому только, что натура того требовала.
– Ведь вот, право, – говорил он мне иногда шутя, – как ни запирайся внутри себя, а от себя, видно, никак уйти нельзя…
– А что? – спрашивал я.
– Да вот не знаю, как бы натуру-то свою…
– Ну, уж ты сам озаботься об этом… и я тоже не знаю…
Раз как-то возвращаюсь уж довольно поздно от должности, смотрю: Иван, наш факторум, отворяя мне дверь, делает многозначительный жест, указывая на комнату Александра.
Действительно, он был не один, против него сидела какая-го краснощекая и полная девица, которая при моем появлении отвернула голову и закрыла себе платком лицо. Это, изволите видеть, ей стыдно было чужого человека!
– А, очень рад! – сказал Александр, вставая, – рекомендую тебе; повелительница острова Стультиции!..
Я откланялся; но прекрасная царица никак не хотела отнять от лица своего платок, который закрывал его.
– Достойная супруга великого царя Комуса, – продолжал Брусин, становясь перед нею на колена, – удостойте вашего лицезрения бедного смертного, который жаждет с таким нетерпением, чтоб на него упал хоть один животворный луч ваших божественных глаз!
Но супруга Комуса барахталась, беспрестанно испуская из-под платка легонькие "ги-ги-ги!".
– Ах, отстаньте! – говорила она, закрываясь все пуще и пуще в платок.
– Сделайте одолжение! – приставал Александр.
– Никак нельзя…
– Отчего же нельзя?..
– Да никак не можно.
– Да отчего же не можно?..
– Да мне стыдно, они чужие…
– Скажите пожалуйста, – они чужие!..
И он вырвал у нее платок.
– Ах, какие бесстыдники, ах, какие озорники! – возопила Королева, в свою очередь, овладевая платком и снова закрывая им лицо свое.
– Это, изволите видеть, маленький образчик нашего милого кокетства, – сказал Брусин, обращаясь ко мне.
Мы сели обедать. Она долго и за обедом не соглашалась открыть свое лицо, но вдруг, когда мы перестали даже и думать об ней, услышали мы легонькое "ах!". Это, изволите видеть, она решилась показать нам свое личико и внезапно сама испугалась своей смелости.
– Ах! – сказал Брусин, передразнивая ее, – это вам так стыдно?
– Да, конечно, стыдно.
– Кого же вам так стыдно?
– Да вот их…
– Скажите пожалуйста… То есть, что может быть наивнее и прелестнее! – продолжал он, обращаясь ко мне.
– Чем же вы занимались? – спросил я.
– Ах, какие вы насмешники!
– Что ж тут смешного! – сказал Брусин.
– Известно что!
– Так вы смешным занимались? – сказал я, – хорошо!
– Да мы преприятно провели с нею время! – отвечал Брусин, – право! Посидим-посидим да помолчим, а потом, помолчавши, займемся этак наглядною и осязательною анатомиею! Ты хочешь учиться анатомии?
– Благодарствую…
– Жаль, а преполезная наука, и как легко и понятно: разом весь курс пройти можно! Спроси ее!
– Вы все смеетесь надо мной!
– Как это можно!
– Да вы такие озорники!..
– Вы где живете? – спросил я.
– У родителей…
– И часто вы этак прогуливаетесь?
– Как это можно! у меня родители такие строгие: цельный день меня всё бранят.
– Ну, и этак бывает? – спросил Брусин, сделав рукою значительное движение сверху вниз.
– На то они родители, – отвечала она, закрываясь платком. – Да вы всё надо мною смеетесь!
– Как это можно!
Он расхохотался.
– Прелесть ты моя! – сказал он, – золото ты мое! ведь выкопал же я тебя себе на отраду!
– А знаешь, что мне вздумалось? – обратился он ко мне, когда мы встали из-за стола, – ты видишь Ольгу?
– Вижу, а что?
– Мне ужасно хочется подойти к окну и показать ей супругу Комуса.
– Зачем это?
– Да пусть хоть немножко побесится.
– Не знаю, как хочешь!
– Право, так!
И мы все трое подошли к окну.
– Здравствуйте, – сказал Александр.
– Здравствуйте, – отвечал знакомый голосок.
– Рекомендую, – продолжал он, указывая на повелительницу острова Стультиции.
– Очень рада; что это – Николай-Иванычева?
– Нет-с, моя.
– А! Ваша? дяденька! Дяденька! Прохор Макарыч!
Нам послышались приближающиеся тяжелые шаги, и вслед за тем в окне появилась тяжелая и неуклюжая фигура.
– Рекомендую, – сказала Ольга, указывая на фигуру.
Я наблюдал за лицом Александра, оно по-прежнему осталось весело и спокойно, но все-таки, хоть на мгновенье, хоть слегка, щеки его побледнели.
– Очень рад, – сказал он, в свою очередь. – Вы давно изволили возвратиться из вояжа?
Но дяденька не отвечал, а только раскланивался.
– Да отвечайте же, дяденька, – сказала Оля. – Вы его извините, он у меня такой стыдливый, не привык с чужими.
Дяденька все еще кланялся; Ольга провела рукою по его лицу, дернула за усы и хлопнула пальчиками по лбу.
– Ну, ступай, спи, дяденька! – сказала она.
Дяденька раскланялся и исчез.
– Каков у меня дяденька? – спросила Ольга.
– А какова у меня тетенька? – отвечал Александр.
– Я вам совсем не тетенька, – заметила супруга Комуса, – вот еще что выдумали!
Ольга улыбнулась, Александр тоже улыбнулся, но Александр не вытерпел и поспал ей рукою поцелуй; она отвернулась.
– Не стоите вы! – сказала она. – Эй, Амишка! Амишка!
Амишка вскочила на окно и замахала хвостом.
– Где ты, негодница, была? – выговаривала ей Оля, – других, верно, лучше меня нашла, капризная собачонка? Отвечай, мерзкая!
Амишка залаяла.
– Оленька! – сказал умоляющим голосом Александр.
Я дернул его за полу сюртука.
– Что ж ты, в самом деле, – сказал я, – опять за свои глупости принимаешься? Отойдем от окна.
– Сейчас, сейчас.
– Так вот же, гадкая ты! злая ты! я не хочу любить тебя! – продолжала Ольга, по-прежнему выговаривая собачонке, – и если ты думаешь, что мне тебя жалко, так нет же: ошибаетесь, сударыня, очень ошибаетесь! не надо мне вас, у меня есть дяденька – вот что!
– Оленька! голубчик ты мой! – задыхающимся голосом говорил Брусин.
– Пошла прочь, мерзкая собачонка, пошла, пошла прочь! Прощайте, Александр Андреич, желаю вам покойной ночи!
Окно ее захлопнулось, Александр стоял на месте как ушибенный; насилу-то я мог кое-как оторвать его от окна.
Впрочем, вечер прошел без дальнейших приключений, чрез несколько времени Александр даже сделался весел по-прежнему и беспрестанно повторял:
– А! какова Ольга-то! уж у ней и дяденька явился! Что ж, и у меня тетенька есть, и, верно, получше ее дяденьки! Да здравствует высокомощная повелительница острова Стультиции!
Таким образом мы жили около месяца. Супруга Комуса по-прежнему посещала Александра, и всякий раз, когда она уходила, Брусин давал ей денег и говорил:
– Ты приходи этак через неделю; раньше, я думаю, мне не будет надобности.
Я одобрял такое поведение, потому что оно было и неубыточно, да и занятиям не мешало. Вообще я держусь такою правила, что молодому человеку, небогатому и занятому, в делах любви нужно как можно избегать всякой серьезной и продолжительной привязанности: не то как раз обленишься, обабишься и пропадешь ни за грош.
Итак, я был совершенно спокоен; тем более что у нас уж и двойные рамы вставили, и, следовательно, сообщение с Ольгою сделалось еще затруднительнее. Однако ж на всякий случай велел факторуму Ивану присматривать, и если что окажется, то немедленно донести.
Раз как-то, возвращаясь от должности, я уже начал было всходить по лестнице, как вдруг мне послышался голос Ольги. Я остановился и стал прислушиваться; действительно, это была она, да еще и не одна, а с Брусиным. Оба они всходили по лестнице к нашей квартире.
– Только ты, пожалуйста, Оля, скажи ему, что ты сама ко мне пришла, – говорил Александр.
– А будешь капризничать?
Мне послышался звонкий поцелуй.
– А глупая Королева будет к тебе ходить?
– Не будет, Оленька, не будет, голубчик мой!
Дернули за звонок.
– Никогда?
– Никогда, голубчик ты мой, никогда!
– Ну, то-то же!
– Так ты так ему и скажи, Оля, что сама пришла ко мне, а то он мне покою не даст.
– Уж я скажу, только ты… Смотри же, у меня не капризничать.
В это время дверь отворилась, и они вошли. Я не верил ушам своим; мне было, с одной стороны, и досадно такое нелепое ребячество, а с другой стороны, и смешно. Я подождал минут с пять на лестнице и позвонил.
Верный Иван сделал значительный знак рукою.
– Вот мы и помирились! – сказала Ольга, подавая мне руку.
– А мне что за дело? – отвечал я сухо и прошел к себе в комнату, не дотрогиваясь до ее руки.
– Как вам угодно!
После обеда она, однако ж, пришла ко мне; Александр заранее ушел со двора.
– За что ж ты на меня сердишься? – сказала она.
– Я сержусь? Нимало! какое мне дело!
– Да то-то и есть, что мы не хотим, чтобы тебе не было до нас дела…
Она села ко мне на колена и обхватила рукою мою шею. Прошу покорно возражать что-нибудь в подобном плену!
– Ну, говори же, за что ты надул губы?
– А зачем вы обманываете меня?
– Как обманываем?
– А что вы говорили на лестнице? ведь я все слышал.
– А! ты слышал! так только-то! ну, целуй же меня!
Я повиновался.
– Вот сюда! – и она подставила шейку.
Я опять повиновался.
– Куда же девался Александр? – спросил я.
– Да он боится тебя! ушел гулять, покуда я буду тут тебя соблазнять! Ну, а я бесстрашная, я тебя не боюсь! Правда? я бесстрашная?
И она топнула ногой.
– Только смотри, бесстрашная, – сказал я, – чтобы не было между вами по-прежнему.
Пришел Александр, мы послали за бутылкой шампанского, и Иван с превеликим удивлением смотрел на меня, никак не будучи в состоянии понять, отчего и я пью вместе с ними, да едва ли еще и не больше их.
И снова началась у них, как в первое время их любви, возня и стукотня. Однако ж он занимался по-прежнему, и Ольга не целые дни проводила у нас. Я смотрел иногда к ней в окна и нередко видал в ее комнатах толстую фигуру стыдливого дядюшки, но Брусин, по-видимому, стал смотреть на это обстоятельство как на неизбежное зло.
Вдруг Ольга приходит к нам и объявляет, что у нее будет бал! Целую неделю потом она прожужжала нам уши, рассказывая, какие будут у нее музыканты, какие девицы, что будет стоить вход… Иногда она задумывалась очень долго.
– Об чем ты думаешь, Оля? – спрашивал я ее.
– Да я все думаю, не лучше ли бал с ужином? А? Как вы думаете?
– Да, бал с ужином хорошо…
– Можно будет по целковому за вход прибавить.
– Стоит ли об таких пустяках говорить? – вступался обыкновенно Александр.
– Тебе все о пустяках! Что ж, по-твоему, не пустяки? Сейчас видно, что не любишь меня.
И она дула на него целый вечер губки.
Наконец он настал, этот давно ожиданный день бала. В ее маленькой зале об трех окнах собралась довольно большая куча всякого народу, и танцы уж начались, когда мы вошли с Александром. Девицы в белых, черных и разных цветных платьях, кавалеры в сюртуках и даже бархатных архалуках выделывали ногами и плечами такие удивительные штуки, каких нам и во сне не удавалось видеть. Мы стали в углу вместе с двумя-тремя другими молодыми людьми и смотрели. Танцевали, собственно, кадриль, но тут я не узнал ее; я не мог себе вообразить, чтоб этот созерцательный, целомудренный танец мог сделаться до такой степени буйным и двусмысленным. Все лица танцующих дышали каким-то особенным, безотчетным весельем; смотря на некоторых кавалеров, мне казалось, что все члены их как будто развинчены: до того живы и бойки были все их движенья; беспрестанно слышалось то притоптыванье каблука, то хлопанье руки об колено, то прищелкиванье пальцев… и при этом корпус гнулся, гнулся: ну, точно старая, истертая ветошка.
Через полчаса подошла к нам Ольга.
– Ну, что, вам скучно? – сказала она.
– Нет, мне очень любопытно, – отвечал я, – я никогда еще не бывал на таких вечерах.
– Да это что еще, это только начало; погоди, что потом будет!
– Это только начало? – спросил я, удивленный.
– Да, это всё немцы; они только танцуют; а вот погоди, приедет Надя с своими, да Катя с своими…
– Тогда что ж будет?..
– Тогда будет кутеж – дай мне затянуться.
Она взяла у меня папироску, затянулась, подняла руку вверх и сделала на одной ножке пируэтку, между тем как другая рука готова была сделать известное движение, столь милое всякому записному посетителю шикарных балов…
– Ты сегодня просто восхитительна до невероятности, Оля! – сказал я, невольно залюбовавшись ею.
– Право? да это еще ничего, погоди, – вот когда Надя да Катя: вот тогда ты что скажешь!
– Да, право, я не знаю, что ж будет тогда?
– Ну, да уж увидишь, известно, будет кутеж…
