Михаил Калашников
Западная цивилизация. Экзистенциальный кризис
Утопия из разряда попыток создать проект идеального общества, идеального с точки зрения людей, живших в определенную эпоху, со временем перешла в область важнейшего проявления общественной мысли – идеологию. Ярче всего это можно видеть в анархизме. Центральное место в этой идеологии занимает уничтожение государства. Причем не в отдаленном будущем, когда, возможно, возникнут для этого социальные условия, а немедленно. Такие мысли выказывались ведущими анархистами всего мира, начиная с XIX века. Реально ли это? Конечно, нет. В этом смысле прав был Маркс: чтобы добиться ликвидации государства, нужно выполнить определенные условия, такие как отмена частной собственности и, как следствие, исчезновение антагонистических классов и прекращение классовой борьбы.
Кроме того, необходимо отменить государственные границы, т. е. процесс должен идти по всему миру. Если этого не происходит, то границы надо охранять, а это функция государства. Получается, что идеи анархистов может быть и прекрасны, но неосуществимы, значит, представляют собой очередную утопию.
Ну а сам Маркс? Как показал опыт Советского Союза, Югославии, Китая, построить истинный социализм пока никому не удалось. Маркс был, несомненно, прав в одном: чтобы создать справедливое социалистическое общество, производительные силы должны достичь определенного уровня. Такого уровня ещё не достигли нигде. Социализм ещё не вызрел в утробе капитализма. Социалистические идеи (в общем) – да, замечательные, но как историческая необходимость – нет, пока не вызрели. Хотя, может быть, мы к этому уже подошли вплотную. Но до тех пор, пока этого не случится, идеи социализма тоже носят утопический характер. Так что слова Манхейма («утопии сегодняшнего дня могут стать действительностью завтрашнего дня»), которые мы уже приводили, весьма остро звучат и сегодня, спустя почти 100 лет после того, как были произнесены.
Если попыток осуществления некоторых утопических идей вплоть до конца ХХ века было достаточно, то с мифами дело обстоит несколько иначе. Считается, что миф пришел из древности и к современности имеет мало отношения. На полках книжных магазинов и библиотек можно найти литературу, излагающую мифы, сохранившиеся, дошедшие до нас стараниями сказителей, затем тех, кто их записывал и переписывал, а также усилиями этнографов. Но где вы найдете литературу о современных мифах? Где она, современная мифология? Да и зачем она, ведь мы живем в просвещенном мире науки, и в нём нет места выдумкам, они остались там, где царила дикость и тьма предрассудков. В наше время, когда наука давно развенчала бессмысленность красивой и поэтичной, но абсолютно бесполезной мифологии, в ней надобности нет – такова, по крайней мере, точка зрения большинства. Но так ли это?
Сомнения, как известно, ведут к истине. Сомнения должны сопровождать людей всегда и сомневаться им необходимо во всём, даже в том, что часто кажется незыблемой истиной. Это касается и мифов.
Стоит начать с того, что даже в науке присутствуют элементы мифа. В самом деле, любому научному открытию предшествует гипотеза. Но что такое гипотеза? Это предположение, допустимая возможность чего-либо, основанная на интуиции, a priori. А на чём был основан миф? На до-логичном, интуитивном предчувствии человека, пытающегося наощупь прийти к пониманию окружающего мира. Гипотеза становится теорией тогда, когда накапливается достаточно данных, усиливающих предположение, которое необходимо ещё доказать. Но это уже наука, задача которой состоит в том, чтобы миф, a priori, перевести в, доказанную реальность, в a posteriori [107], в основе которой лежали предположение, гипотеза, миф. А. Лосев совершенно справедливо писал: «Я категорически протестую против лженаучного предрассудка, заставляющего утверждать… что некоторым историческим эпохам, в особенности современной нам, совершенно не свойственно мифическое сознание, что наука побеждает миф. <…> …Наука решительно всегда не только сопровождается мифологией, но и реально питается ею, почерпая из неё свои исходные интуиции» [108]. Интересно и другое высказывание А. Лосева о связи науки и мифа: «Наука не рождается из мифа, но наука не существует без мифа, наука всегда мифологична» [109]. Ему вторит З. Фрейд: «разве не каждая наука приходит в конце концов к такого рода мифологии?» – писал он в 1932 году в письме А. Эйнштейну [110]. Но только ли наука? Разве вся наша жизнь, жизнь людей XXI века, не мифологична?
Ещё с древности миф имел дополнительную функцию: сплочение. Те, кто разделяли определенные мифы, знали их язык, направленность, чувствовали их уникальность и принимали их этические установки, ментально становились членами племени, «своими» (даже если у них были иные этнические корни). Воздействие мифа было настолько сильно, что он мог помочь сплотиться, чтобы выстоять перед лицом природных опасностей и окружения врагов. В этом смысле миф о Ромуле и Реме, с которых начался Рим, стал краеугольным камнем для объединения латинян под его эгидой. Но мифология пошла дальше: власть вождей и тем более царей требовала легитимации, и миф в этом отношении был весьма существенным подспорьем. Так возник политический миф.
«Теория становится материальной силой, как только она овладевает массами» [111], – писал Карл Маркс. Перефразируя Маркса, можно сказать, что и мифы, овладевшие массами, тоже становятся реальной силой (это произошло и с теорией самого Маркса, – она подверглась значительной мифологизации). А в древнем обществе они действительно были двигателем его развития. Ведь недаром О. Шпенглер писал, что «до самой императорской эпохи античное искусство знает только один, как бы естественный для него материал – миф…» [112] Спорить с этим трудно, тем более что миф был не только «естественным материалом для искусства». Начиная с поздней республики, им пользовались и в реальных политических целях. Обожествление императора было провозвестником будущего помазания европейских королей и императоров и, как следствие, возвышения над ними Римского Папы. Силу мифа со временем сменила сила религии, но в политическом смысле это тоже был миф.
Миф и политика стали дополнять друг друга ещё на заре цивилизации. Одним из первых примеров может послужить история Троянской войны. Прошло уже 150 лет с тех пор, как экспедиция Шлимана доказала: Троя существовала. До этого о ней можно было узнать только из повествований Гомера «Илиада» и «Одиссея», в которых историческая правда поэтично перекликалась с мифом. Героями этих книг были мифические Ахилл, Атрей, Одиссей, Аякс Великий, Аякс Малый, Гектор и др. Боги, герои, простые смертные, все они причудливо сплелись в единый клубок мифа, основанного на реалиях. Именно поэтому сказкой это не назовешь: выполняя свою функцию назидания, сказка остается вымыслом, а миф, как мы уже говорили, основан на реалиях и призван объяснять окружающий мир. Но не только. Он несет и другие функции, среди которых сплочение воинов на основе подвигов, примеры героизма, вдохновляющих следующие поколения и т. п. Миф есть способ передачи тех паттернов [113] поведения, следуя которым можно обеспечить выживаемость народа, т. е. несет и политическую нагрузку. В этом смысле миф, как и утопия, направлен в будущее, формирует его и определяет его границы. Утопия и миф, направленные в будущее, стремятся его предугадать, сделать соответствующим определенному проекту, т. е. приобретают политическую окраску. Политическая проекция мифа в будущее (и утопии как части политического проекта) становится утопическим мифом.
Если перейти, примерно, на тысячу лет в другую эпоху той же самой Древней Греции, мы увидим ту же картину. Широко известно из «Истории» Геродота, что у спартанского царя Леонида I в Фермопилах была лишь его гвардия – 300 спартанцев, а немалочисленных союзников, подозревая их в неверности, он отпустил (часть покинули его сами). Но – и об этом вспоминают редко – «фокийцы и локры пришли в негодование от такого предложения [отступить] и потому Леонид принял решение оставаться там» [114]. Но фокийцев было 1000 чел., локров – не известно сколько «со всем их ополчением». А добровольно остались ещё и 700 феспийцев и 400 фиванцев по принуждению [115]. То есть, кроме 300 спартанских гоплитов, было ещё более 2100 воинов – в семь раз больше, чем спартанцев, и все они тоже пали, защищая Элладу от персов. Между тем героизм 300 спартанцев остался на слуху, а упоминания об остальных затерялись на пыльных дорогах истории. История о битве при Фермопилах превратилась в миф только о 300-х спартанцах, потому что чем греческих воинов было меньше, тем более значимым был их героизм. Эта история тоже стала мифом, направленным в будущее, в назидание потомкам, которым ещё не раз предстояло оборонять греческие рубежи. Это был политический миф.
Но, может быть, так было только у греков?
Ещё через почти тысячу лет, когда сарацины захватывали Иберийский полуостров, возникла опасность и для королевства франков. Но между самими сарацинами велись междоусобные войны, и был момент, когда один из них обратился к Карлу Великому за помощью. Карл согласился и с большим войском отправился в Сарагосу. О части этого похода повествует замечательное произведение французского эпоса «Песнь о Роланде».
Согласно этому произведению, возвращаясь из похода в Испанию, Карл оставил небольшое войско под командованием своего племянника Роланда для охраны Ронсевальского ущелья, связывающего Пиренеи и государство франков.
Но едва Карл с основными войсками отправляется на север, немногочисленное войско Роланда атакуют сарацины. Ещё можно было позвать Карла на подмогу, но рыцарская гордость не позволяет Роланду просить о помощи. Он принимает бой. Однако силы неравны, гибнут и сарацины, и франки, и становится понятно, что битва проиграна. В отчаянии Роланд трубит в рог, – но уже поздно. Сраженный Роланд погибает вместе со всем своим войском. Карл возвращается, громит неверных и скорбит о смерти любимого племянника, могучего рыцаря Роланда… Но так ли было на самом деле?
Как свидетельствуют исторические источники, действительно летом 778 года губернатор мусульманской Сарагосы просил о помощи Карла Великого в борьбе против эмира Кордовы. Карл согласился и, собрав огромную армию, двинулся на Кордову. Однако под Сарагосой союзники предали Карла и франки вошли в Басконию, захватили и разрушили христианский город Памплона. Баски решили отомстить. Когда франки возвращались домой, путь их проходил через Ронсевальское ущелье. Баски, закрепившиеся на высотах, атаковали отряд, прикрывавший обоз. Отряд весь погиб, в том числе и славный рыцарь Роланд. Ничего особо героического в этом не было, но возникла легенда, рассказывающая об этом событии, и впоследствии она стала мифом. Почему? Для потомков. Чтобы им было чем гордиться, чему подражать, чтобы воинственный дух франкских рыцарей не увядал, а только креп. В общем, политический мотив налицо: миф воспитывал воинов, которые были цветом складывающейся нации.
История западной цивилизации знала множество неожиданных поворотов и изменений. Одним из самых важных было завоевание Америки конкистадорами. После того, как Христофор Колумб достиг американского континента, но так и не понял, где он оказался, там появился Америго Веспуччи, в честь которого и был в дальнейшем назван этот материк. И хотя Колумб повел себя, мягко говоря, не очень корректно, вспоминают его теперь только как отважного мореплавателя и первооткрывателя Америки. А ведь он был не совсем таким, как мы его представляем. Целью Колумба было не открытие новых морей, островов и континентов, цель у него была другая – золото. Он был уверен, что в Вест-Индии, как сначала нарекли Америку, было много золота (в послании королю Испании Колумб обещал столько золота, сколько нужно, и столько рабов, сколько требуется). Золото было тем, что влекло мореплавателей, как стрелку компаса – магнитный полюс. Но не только его жаждали первооткрыватели.
Эпоха Великих географических открытий дала целую плеяду смелых и удачливых мореплавателей. Христофор Колумб, Америго Веспуччи, Бартоломеу Диаш, Васко да Гама, Фернан Магеллан, Афонсу де Албукерки, Жан Картье, Джон Кабот, Лоренцо де Алмейда и многие, многие другие бесстрашно штурмовали океаны и моря, делая многочисленные географические открытия, но цели у них были одинаковые – золото, серебро, драгоценные камни, пряности, рабы и вообще всё, чем можно поживиться. Встречи с местным населением открытых земель сопровождались, чаще всего, разбоем, неэквивалентным обменом, захватами, основанием фортов и объявлением далеких территорий собственностью своих королей. Но впоследствии все их прегрешения были забыты, и они стали героями в своих государствах. О них стали писать романы и пьесы, ставить фильмы, им воздвигнуты памятники, о них слагали легенды. История превратилась в миф, сладкий и упоительный, оправдывающий все их действия, – потому что они принесли своим странам много, очень много золота, серебра, пряностей и драгоценных камней. Оправдание грабителей было политической необходимостью, условием, необходимым для того, чтобы сплотить народ, нацию и показать, что подданные и их монархи пользуются награбленным по праву, по праву сильного, энергичного, умного, изворотливого и доброго европейца – ведь всё делалось, якобы, для просвещения и цивилизаторства, несущего благо и истинную религию. Политический миф глубоко внедрялся в сознание европейцев.
За первооткрывателями шли конкистадоры (По-испански завоеватели. – М.К.), чьи цели не отличались от целей их предшественников, а жестокость просто зашкаливала. Самые известные из них, – Эрнандо Кортес, Франсиско Писарро и Франсиско де Монтехо, лютовали в Южной Америке так, что местные жители, индейцы, гибли миллионами – и всё равно они тоже стали героями. Достаточно сказать, что в Мексике стоит памятник Кортесу, там же отцу и сыну Монтехо, в Перу есть гробница и памятник Писарро. Они убивали и грабили, они были разрушителями цивилизаций: Кортес – ацтеков, Писарро – инков, Монтехо – постклассической цивилизации индейцев майя. Все три уничтоженные цивилизации были высокоорганизованными, со своей самобытной культурой, которую конкистадоры просто не понимали и, главное, не хотели понять. Они грабили и убивали без зазрения совести, будучи уверенными в своей правоте. Они несли знамя Креста, преступая заповеди Божьи (прежде всего – не убивай!), и, как и крестоносцы, преследовали и другую, пожалуй, главную цель – обогащение за счет тех, кого они считали дикарями. Священники перед сражениями отпускали грехи, и для них все было предельно ясно: или золото, или райские кущи. Тем не менее их «подвиги» воспевают, – как когда-то в легендах, сказаниях и мифах – в фильмах, книгах, пьесах, стихах, и даже операх…
Литература вообще один из древнейших способов создания и передачи мифов. Трагедии, буколики, пасторали, идиллии, легенды, затем поэмы, романы, повести, – все они при применении определенной техники исполнения могут превратиться в миф. В том числе политический миф. А для создания современных мифов используются новейшие технические достижения, позволяющие предлагать их в ярких, красивых и почти правдоподобных обертках…
Как уже было сказано, в древние времена миф был средством познания мира и расширения границ его познания. Аргонавты плыли к берегам Колхиды и их поход стал частью мифов. Сцилла и Харибда – то же самое. А сегодня? Чудовище озера Лох-Несс, снежный человек, которого никто даже не видел, летающие тарелки – всё это и многое другое стало частью мифологии Новейшего времени. Видимо, в душе человека существует какой-то механизм, влекущий его к непонятному, толкающий его к мифологизации этого непонятного. «Мифы, сказки, блаженство потустороннего мира, гуманистические фантазии, романы о путешествиях были постоянно меняющимся выражением того, что не содержалось в действительной жизни, – писал Манхейм. – Они были, скорее, дополнительными красками в картине действительности, чем противодействующими ей, разрушающими данное бытие утопиями» [116]. Может быть, мифы – это и есть те самые архетипы, о которых говорил К. Юнг и которые сопровождают всю нашу жизнь и делают её менее однообразной. Миф – это традиция, прошлое, которое влияет на будущее, а в сочетании с утопией создает новый феномен, другое качество осознания реальности и другой уровень развития реальности. И в современный мир постепенно внедрилась не только масс-культура, но и Новая утопия и Новый миф.
Французская революция была пронизана стремлением к свободе. Революция победила, пришедшая к власти буржуазия провозгласила свободу основой нового порядка, – но только формально. Формальная свобода стала реальностью, а вот свобода реальная – мифом. И не только. Вот Карл Манхейм пишет: «Утопией поднимающейся буржуазии была идея “свободы”… Однако сегодня, когда эти утопии стали действительностью, нам доподлинно известно, в какой мере в этой идее свободы содержались не только утопические, но и идеологические элементы» [117]. Манхейм пишет о свободе как части политического процесса, в котором был элемент не только утопии, но также и мифа. У Манхейма буржуазия стремилась дать полную свободу, но это изначально было невозможно, и потому – утопия. И, не дав полную свободу, она провозгласила (и провозглашает до сего дня) что она существует, и это – миф. Так миф и утопия слились воедино, и сегодня отличить где, миф, а где утопия, и что есть реальность, становится всё труднее. Появилось новое качество мифологии, утопический миф, который успешно используется в политических и идеологических целях. Таким образом, миф обрел новую форму в утопии, свое новое, превращенное существование. Миф расчистил путь утопии, и многие утопические идеи даже в современном мире воспроизводят в той или иной форме устойчивые архетипы сознания.
Часто утверждают, что утопия – это проект. Но это не так. Ведь проект – это анализ существующего положения вещей, как правило, критический, и предложение альтернативной концепции. Для исправления существующего порядка предлагается набор необходимых мер, а также детально расписанные пути осуществления этих мер. В утопиях, как правило, можно найти только один элемент: альтернативу. Она показывает то, что могло бы, по мнению автора данной утопии, исправить недостатки современного ему общества. Не всегда эта утопия, например, как у Платона, при всей кажущейся привлекательности (в глазах современников) несет план более справедливого общества, отвечающего потребностям человека, как части общества. Но, что интересно, все утопии берут в основу идею равенства и справедливости, – правда, рассматривают их как достижимые в отдаленном будущем или даже не упоминают о возможности осуществления своих идей. Потому-то они и утопии, а не проекты.
Утопия – это мечта. А утописты – устремленные мысленным взором в будущее благородные люди, понимающие мерзости и ложь окружающей их действительности и мечтающие о переменах. В реальности перемены происходят, но – увы! – не в том направлении, о котором говорили утописты. Одно социальное устройство сменяется другим, а утопические идеи так и остаются идеями, но не проектами. Даже Маркс, проведший глубокий анализ капитализма и выдвинувший идею создания справедливого общества на основе обобществления средств производства, не показал конкретно — ни каким оно будет, ни как к нему прийти. В этом смысле большой ученый остался утопистом.
Утопия обещает, но обещания эти могут сбыться лишь в очень малой своей части. Буржуазная революция дала свободу, но, как писал Манхейм, слова которого мы уже приводили, не осуществила эту идею полностью. Большевики взяли некоторые идеи из утопии Мора (и не только Мора), но равенство и справедливость остались в мечтах простых людей (хотя надо отметить, что неравенство имущественное стало при их режиме намного меньше, чем до и после них). Но зато появились некоторые идеи, основанные на психологических исследованиях, которые показали, что «осуществлять» некоторые утопические идеалы можно. Вернее, создать условия, при которых возникнет ощущение, что они осуществлены. Ведь важна, по мнению новых «утопистов», не реальность, а восприятие этой реальности. И лучшим средством для продвижения такой программы является создание мифов, основанных на утопических идеях. И неважно, произошли ли какие-то сдвиги, изменения, перемены в направление желаемого, главное считать, что они произошли в реальности. Людям нужен миф, помноженный на утопические идеи, утопический миф, и это то средство, используя которое можно достичь социальной стабильности, одобрения масс и иллюзорного «счастья» обманутого человека. Он становится подобен любящему обманутому мужу, которому жена постоянно наставляет рога, но тот счастлив в своём неведении и продолжает её боготворить.
В отличие от древнего мифа, сближавшего человека с окружающим его миром, современный миф дает возможность ухода от враждебной реальности в сознательное невежество. Психологи и социологи утверждают, что бессознательное в психологии человека играет весьма существенную роль в его представлениях о бытии – самóм человеке, его мире, природе и взаимодействии между ними, – принимающих устойчивый характер и проявляющихся в его творческой деятельности. Некоторые духовные ценности, теоретические изыскания могут иметь различные толкования, которые делают их схожими с паттернами мифологического сознания. И в XXI веке, как и в древности, мифологическое сознание, хотя и предстает в современной форме, остается формой человеческого бытия. Оно по-прежнему находит свою нишу в литературе, искусстве, науке и, особенно, в общественной и политической жизни.
«…Определенные угнетенные группы духовно столь заинтересованы в уничтожении и преобразовании существующего общества, что невольно видят только те элементы ситуации, которые направлены на его отрицание, – писал К. Манхейм в 1929 году. – Их мышление не способно правильно диагностировать действительное состояние общества. Их ни в коей степени не интересует то, что реально существует; они лишь пытаются мысленно предвосхитить изменение существующей ситуации… В утопическом сознании коллективное бессознательное, направляемое иллюзорными представлениями и волей к действию, скрывает ряд аспектов реальности. Оно отворачивается от всего того, что может поколебать его веру или парализовать его желание изменить порядок вещей» [118]. Но в XXI веке это справедливо и для заинтересованных в сохранении до бесконечности существующего общественного порядка без преобразований. Их коллективное бессознательное также отворачивается от всего того, что может поколебать их веру и парализовать желание сохранить существующий порядок. Но это не консерватизм. Это утопическое желание остановить время и оставить социальные отношения в форме «господство – подчинение» на вечные времена.
Каждый период кризисного состояния общества неизбежно сопровождается тяготением к мифотворчеству. Люди испытывают острую потребность найти выход из сложившегося положения, «поторопить» историю, ускорить её движение вперед, или обратиться к прошлому. Утопический миф в этих условиях овладевает сознанием широких масс, склонных в кризисной обстановке принять нереальные предложения о возможности идеального решения выхода из тупикового состояния общества. Однако мечта о гармоничном обществе, не принимающая в расчет объективные условия, не может привести к её реализации. Потребности и интересы общества, выражающие неудовлетворенность существующей действительностью, приводят к созданию утопического мифа, оторванного от реальности, неспособного дать прямой и четкий ответ на поставленные социальные вопросы.
Нужны ли мифы и утопии в современном обществе? Скорее да, чем нет. Неудовлетворенность современным бытием требует и порождает утопии, которые могут предложить альтернативное будущее. Утопии, несмотря на их фантастичность, – один из стимулов эволюционного процесса. Ведь нельзя исключать, что они станут реальностью. То же самое можно сказать о мифах. Вектор мифа прошлого-настоящего направлен в будущее, и его функция не ограничивается назиданием или описанием того, что было и есть. Он также предвосхищает, что будет. Без мифов жизнь, может, была бы более реальным осознанием сущего, но она стала бы беднее. Как писал Анатоль Франс, без утопии «люди всё ещё жили бы в пещерах, нагие и нищие… Утопия – это принцип любого прогресса, стремление к лучшему будущему» [119]. То же относится и к мифам.
Современный миф сохраняет черты, характерные для мифа первобытного: эмоциональность, сочетание рационального с иррациональным, реального с сверхъестественным, индивидуального с всеобщим, преобразование прошлого, настоящего и будущего в единое прошлое-настоящее-будущее. Миф живет в массовом сознании, а оно, в свою очередь, живет мифом. В XX и XXI вв., так же как и в древности, массовое сознание служит благоприятной средой, в которой возникают и живут различные мифы. И современные мифы также отражают то, что бытует в коллективном сознании, что смутно ощущается на интуитивном уровне, но по тем или иным причинам не может быть отражено в другой форме. «Для разума вся эта мифология, – писал Карл Юнг, – чистая спекуляция. Но для души она целебна и существование наше без этого стало бы плоским и бедным. И нет никаких оснований так себя обкрадывать» [120]. Поэтому мифы необыкновенно живучи – как древние, так и современные. Их требует душа, а не разум, чувство, а не ratio. Это говорит о том, что в процессе эволюции человек сохраняет изначальные формы сознания и психики (архетипы), возникшие на ранней ступени развития.
Клод Леви-Строс утверждал, что «Миф объясняет в равной мере как прошлое, так и настоящее и будущее» [121]. И это действительно так. Современные технологии позволяют мифологизировать наши представления о реальности, создавая реальность виртуальную. И она часто важнее реальной. Утопический миф был призван разрешить все социальные проблемы, создать гармоничное общество, основанное на определенной мифологизированной реальности, преломленной в сознании до уровня сбывшейся мечты. Постоянная пропаганда определенных идей, сокрушительная критика альтернативных, ловкая игра тенденциозно подобранными фактами, подчеркивание одних и замалчивание других создает настолько искаженную картину, что в правдивость её начинают верить сами её создатели. Миф о почти сбывшейся утопии стал той виртуальной реальностью, которая затмила реальность истинную, и разобраться, что является тем, а что – этим, стало очень сложно. Казалось бы, цель достигнута: власть – у властных структур; подчиненные свято верят, что живут в самое лучшее время за всю историю человечества, и время это продолжится до бесконечности. Наступает пресловутый «конец истории», а с ним – бесконечное счастье ни о чём не задумывающегося человека, опьяненного, как наркотиком, утопическим мифом, распространяемым самыми совершенными средствами пропаганды. Это и есть цель человечества, она почти достигнута, а если в чём и обнаруживаются какие-то сбои, то это не дефекты системы, а чьи-то происки, стечение обстоятельств или объективная (например, пандемия) ситуация, с которой, в конечном счете, можно справиться. И в это верит большинство. Но в этом есть и изъян.
Реальность не должна быть виртуальной. Ни для кого, особенно – для правящих элит. Оторванная от реальности оценка происходящего ведет к накоплению ошибок, и как бы люди не думали, что всё хорошо, мифы не спасут. Это хорошо просматривается сегодня. Накопление ошибок уже привело к тому порогу, за которым стоит цивилизационный кризис и неминуемое прозрение. Виртуальность очень скоро уйдет в прошлое, а реальность обнаружит горечь утраченных иллюзий. Но это уже будет другое время, другая конкретность, в которой, вероятнее всего, найдется место и новым утопическим мифам.