Михаил Пыляев
Старый Петербург
Глава VII
Петербург в царствование императрицы Елисаветы. – Граница и предместья города. – Аничковская слобода. – Первый мост в Петербурге. – История Аничковского дворца. – Прежняя церковь в Аничковском дворце. – А. Г. Разумовский, первый вельможа времен Елисаветы. – Малый театр. – Тайная канцелярия. – Обитатели дворца в нынешнем столетии. – Церкви и богослужения во времена Елисаветы. – Духовенство и прихожане. – Торжественные богослужения в придворной церкви. – Православие императрицы Елисаветы. – Посты. – Духовное сословие. – Телесные наказания. – Указы о нарушении благочиния в церкви. – Указ против юродивых. – Школы. – Разбойник Лихутьев. – Грабежи на Фонтанке. – Число сосланных в Сибирь при Анне Иоанновне. – Облыжные доносы и казни. – Почтение императрицы Елисаветы к духовенству. – Ее духовник Федор Дубянской. – Отношение к духовенству императрицы Екатерины II. – «Дрезденша». – «Потворенные бабы». – Похождение одной прелестницы старого времени.
Петербург в царствование Елисаветы, по свидетельству иностранцев, представлял одни противоположности – из великолепного квартала вы вдруг переходили в дикий и сырой лес; рядом с огромными палатами и роскошными садами стояли развалины, деревянные избушки или пустыри; но всего поразительнее было то, что чрез несколько месяцев эти места нельзя было узнать: вдруг исчезали целые ряды деревянных домов, и вместо их появлялись каменные дома, хотя еще не оконченные, но уже населенные. С точностию до этого времени определить границы города было трудно; существовавшие планы елисаветинского времени представляли только одни проекты. Границею города считалась Фонтанка, левый берег которой представлял предместья, от взморья до Измайловского полка – Лифляндское, от последнего до Невской перспективы – Московское и от Московского до Невы – Александро-Невское. Васильевский остров, по 13-ю линию, входил в состав города, а остальная часть, вместе с Петербургскою стороною, по речку Карповку, составляла тоже предместья. Разделение столицы на девять частей: первую, вторую и третию Адмиралтейские, Литейную, Рождественскую, Московскую, Каретную, Васильевскую и Выборгскую – было сделано в 1782 году, устройство же Нарвской части последовало только в 1810 году.
В предместьях определялось строить дома: на набережной Невы – каменные, не менее как в два этажа, а по Фонтанке можно было делать и деревянные, но не иначе как на каменном фундаменте. Весь берег Фонтанки был занят садами и загородными дачами вельмож того времени.
Первый деревянный мост через Фонтанку был Аничков, сделанный в 1715 году; название он получил от примыкавшей к нему Аничковской слободы, построенной подполковником М. О. Аничковым; позднее, в 1726 году, Аничков мост был подъемный, и здесь был караульный дом для осмотра паспортов у лиц, въезжающих в столицу.
Аничков мост перестраивали в 1742 и 1749 годах; тогда его утвердили на сваях, на которых он простоял 34 года. В царствование Екатерины II Аничков мост был уже каменный, в два свода, из дикого тесаного камня; между сводами был подъемный мост, с черными каменными башнями, в 3 сажени вышины; на мосту находились четыре колонны с восемью фонарями на железных рукавах; начали его строить в 1783 году и окончили в 1787 году. Вместе с ним было выстроено семь других каменных мостов.
В нынешнем виде Аничковский мост выведен в 1841 году и украшен колоссальными бронзовыми группами, вылепленными и отлитыми бароном П. Клодтом. Открыт он был в день восшествия на престол императора Николая.
Первый же исторический мост в Петербурге был Петровский, на речке Ждановке, – он соединял Петербургский остров с крепостью.
После него было выстроено еще три моста на Фонтанке, и затем, уже в 1739 году, стало вдруг в Петербурге сорок мостов; все эти мосты были тогда безымянные.
Где стоит теперь дворец великого князя Сергия Александровича (бывший дом кн. Белосельских), в Елисаветинское время находился дом князя Шаховского; рядом с ним было Троицкое подворье, затем дом гоф-интенданта Кормедона, купленный после Бироном и при Елисавете конфискованный и отданный духовнику императрицы Дубянскому, теперь дом Зиновьева; напротив, на другой стороне Фонтанки, стоял на углу, где теперь кабинет Его Величества, двор лесоторговца Д. Л. Лукьянова, купленный Елисаветою в августе 1741 года для постройки Аничковского дома для графа Алексея Григорьевича Разумовского. Ранее этого Елисавета подарила Разумовскому дворец, в котором сама жила до восшествия своего на престол; дворец этот был известен под именем «Цесаревнина», находился он на Царицыном лугу, недалеко от Миллионной, на месте нынешних Павловских казарм.
По принятии двора Лукьянова в казну императрица приказала гоф-интенданту Шаргородскому, архитектору Земцову и его гезелям[38], чтобы они «с поспешением» исполняли подготовительные работы; вскоре после того начали вбивать сваи под фундамент дворца, делать гавань на Фонтанке и разводить сад. Спустя три года были представлены императрице архитектурии гезелем Гр. Дмитриевым для апробаций 16 чертежей дворца. Елисавета одобрила планы, и постройка больших каменных палат была начата. Главным наблюдателем над работами был назначен граф Растрелли. Отделка дворца продолжалась до 1749 года. В 1746 году Елисавета приказала на крыше палат поставить два купола: один с крестом, на Невском, где будет церковь, и для симметрии на другой противоположной части дворца на куполе утвердить звезду. Железный крест, четырехаршинной величины, был сделан на сестрорецких заводах; на золочение креста пошло 1 фунт 68 золотников червонного золота, или 202 иностранных червонца.
Аничковский дворец был очень большой, стоял он в те времена на открытом месте, в вышину был в три этажа и имел совершенно простой фасад. На улицу выходил на сводах висячий сад, равный ширине дворца. Другой обыкновенный дворцовый сад и службы занимали все пространство до Большой Садовой и Чернышева моста, т. е. все места, где теперь находится Александрийский театр, Екатерининский сквер, Публичная библиотека, здания театральной дирекции и дом против него, который принадлежит Министерству внутренних дел, по Театральной улице. Подъезд со стороны Фонтанки, теперь не существующий, в былое время давал возможность подплыть на лодке к ступеням дворца. Впрочем, и в то время главные ворота были так же, как и теперь, с Невского проспекта.
На месте Александрийского театра стоял большой павильон, в котором помещалась картинная галерея Разумовского, а в другой комнате, напротив в том же павильоне, давались публичные концерты, устраивались маскарады, балы и проч. За дворцом шел вдоль всего Невского пруд с высокими насыпными берегами, и против нынешней Малой Садовой бил фонтан. Нынешняя решетка Аничковского дворца, говорят, сделана по рисунку прусского короля Фридриха-Вильгельма III.
Долгое время, еще в тридцатых годах текущего столетия, видны были фрески работы Гонзаго на полуобвалившихся стенах садовых павильонов, и у решетки на Невском проспекте держался еще небольшой храмик Фемиды.
Где стоит Публичная библиотека, был питомник растений, назади шли оранжереи, по Садовой улице жили садовники и дворцовые служители, а на углу, против Гостиного двора, стоял дом управляющего Разумовского, Ксиландера.
На другой стороне, на углу Невского и Большой Садовой улиц, находился дом Ив. Ив. Шувалова, в то время только что оконченный и назначенный для жительства саксонского принца Карла. Шувалову принадлежал весь квартал, образуемый теперь двумя улицами – Малой Садовой и Итальянской.
В этой же местности, где теперь дом Министерства финансов, помещалась Тайная канцелярия при Елисавете, и затем при Екатерине II Комиссия нового уложения.
При переделке последнего здания, в сороковых годах нынешнего столетия, здесь были открыты неизвестно куда ведущий подземный ход, остовы людей, заложенных в стене, застенок с орудиями пыток, большой кузнечный горн и другие инквизиторские ужасы, будто целиком выхваченные из таинств Удольфских г-жи Ратклиф.
В 1747 году, 4 декабря, Елисавета указом повелела выстроить церковь в новостроящемся дворце, что у Аничкова моста, во имя Воскресения Христова, в больших палатах, во флигеле, что на Невской перспективе. Работы по устройству церкви продолжались до конца 1750 года, под надзором графа Растрелли. Место для императрицы было поручено сделать столярному мастеру Шмидту, по рисунку Баджелли, резная же работа была отдана мастеру Дункорту.
В 1751 году церковь торжественно освящена в честь Воскресения Христа Спасителя{68} всеми жившими тогда в Петербурге архиереями-малороссами, приятелями графа А. Г. Разумовского. Императрица и весь двор присутствовали на освящении храма.
Церковь занимала второй и третий этажи флигеля, выходящего на Невский. Иконостас был тоже трехъярусный, вызолоченный, богатой резьбы, вышиною в 5 сажен, шириною в 1 сажень 2 аршина 10 вершков. В настоящее время он находится в верхней церкви Владимирской Божией Матери, вместе с образами и Евангелием, взятыми из Аничковского дворца; только Царские врата теперь заменены новыми.
Елисавета, как известно, никогда не жила в Аничковском дворце, но, как гласит камер-фурьерский журнал, по праздникам нередко посещала храм.
В 1757 году Елисавета Петровна пожаловала свой «собственный Каменный дом, что у Аничкова моста, со всеми строениями и что в нем наличностей имеется» графу Ал. Григ. Разумовскому «в потомственное владение». По смерти последнего дворец перешел во владение родного брата его графа Кир. Григ. Разумовского. (См. указ Екатерины II от 7 сентября 1771 года.)
Разумовский при жизни императрицы не жил в Аничковском дворце; он переехал в него только со смертью Елисаветы и прожил в нем до самой своей смерти (6 июня 1771 года).
Первейший вельможа времен Елисаветы, А. Г. Разумовский, как известно, происходил из певчих и был сын простого казака; родился Разумовский в 1709 году в селе Лемешах Черниговской губернии. Не имея никакого образования, он обладал широким умом. Осыпанный почестями, он не отличался гордостью. Наружностью он был красивый и видный, чертою его характера была щедрость и великодушие.
Разумовский был крут нравом и тяжел на руку в нетрезвом виде. Графиня М. Е. Шувалова каждый раз служила молебен, когда муж ее, граф Петр Иванович, возвращаясь с охоты, не был бит батожьем от Разумовского под пьяную руку. Известие это хотя для нашего времени может показаться невероятным, но то же самое подтверждает и английский посланник сэр Вильямс в своих депешах об Апраксине, называя его трусом, и приводит в пример, что Алексей Разумовский его чуть-чуть не избил за завтраком, и он промолчал.
Граф Разумовский не жил в Аничковском дворце и в 1767 году продал его в казну. Императрица Екатерина II подарила его князю Потемкину. Последний продал его откупщику Никите Шемякину. Купец Шемякин, вместе с купцом Барминым, в 1759 году перевозил из Петербурга морем в Пруссию до гавани Пилау провиант для нашей армии. В царствование Петра III он с другим своим компаньоном, Саввой Яковлевым, понес значительные убытки, впоследствии значительная часть его состояния была конфискована; единственная его дочь была замужем за Полторацким{69}.
От Шемякина дворец был снова куплен Екатериною и опять подарен императрицею князю Потемкину; последний здесь не жил, но давал иногда в садовом павильоне дворца великолепные праздники.
В 1785 году Аничковский дворец был снова куплен в казну от Потемкина и в 1794 году перестроен для помещения Кабинета и его драгоценностей; на перестройку пошло 50 000 рублей. (Кабинет прежде помещался в Кабинетской улице, близ Владимирской церкви{70}.)
С 1794 по 1809 год Аничковская церковь стала называться «Кабинетскою и Капитульскою».
В 1794 году в павильоне дворца артисты стали давать публичные концерты и маскарады. Через год в этом же павильоне временно поместили привезенные из Польши книги Залусского, послужившие основанием Императорской публичной библиотеки.
В 1801 году архитектор Бренна построил на месте этого павильона, иждивением некоего Казасси, театр, на котором играли сначала итальянские оперы, а потом и другие пьесы.
Вскоре театр этот, прозванный «Малым», был куплен в казну и затем сломан, и вблизи него архитектором Росси был выстроен нынешний Александринский театр; открыт последний 31 августа 1832 года.
Император Николай Павлович осматривал его 29 августа 1832 года; по словам К. К. Мердера, он приехал для осмотра в 5 часов дня, обошел все ряды лож, а потом, поместившись в императорской ложе, смотрел дивертисемент[39], после чего благодарил архитектора Росси.
В 1804 году главный фасад Аничковского дворца, выходящий на Фонтанку, был заслонен постройкою того здания с колоннами, загибающегося углом и на Невский, которое было предназначено для хранения произведений императорских фабрик хрустальной и фарфоровой, а также и для отдачи внаймы нижнего этажа под магазины. В то же время построена и колоннада, параллельная Фонтанке.
В том же году приказано было исправить дворец для жительства в нем помолвленной за принца Ольденбургского Георга сестры императора Александра I, Екатерины Павловны. После брака, происходившего в апреле 1809 года, великая княгиня переселилась на житье в подаренный ей дворец, который с этого времени стал называться «дворцом ее высочества великой княгини Екатерины Павловны». В начале 1812 года во дворце случился пожар, убытки от которого вычислялись в 140 000 рублей серебром.
По вступлении Екатерины Павловны во второй брак (12 января 1816 года) с королем Виртембергским дворец ее поступил в ведение департамента уделов. В 1817 году император Александр I жалует дворец в дар брату своему, великому князю Николаю Павловичу; в это время дворец отделывается заново, запущенный сад приводится в порядок, в павильонах помещается арсенал; церковь, занимающая два этажа, переводится в один верхний этаж, патроном храма избирается св. благоверный великий князь Александр Невский. С переездом великого князя в Аничковский дворец дворец называется «дворцом великого князя Николая Павловича». В этом дворце великий князь живет до самого своего восшествия на престол (14 декабря 1826 года). По вступлении на престол император издает высочайшее повеление о наименовании его «собственным его императорского величества дворцом». Император Николай I особенно любил Аничковский дворец и, отличая его от других, называл его «своим собственным», говоря, что он «провел в нем счастливые и лучшие годы своей жизни»{71}. По переезде в Зимний дворец император Николай{72} каждый год по нескольку раз на довольно продолжительное время переселялся в Аничковский дворец с августейшим семейством; на первой и на Страстной неделе он говел и приобщался в дворцовой церкви с высочайшей фамилией; здесь же он нередко назначал крещение младенцев, которых сам воспринимал от купели, и бракосочетания знатных особ, которых желал почтить своим присутствием. Когда не было певчих, обыкновенно во дворце пел хор певчих Егерского полка; император Николай Павлович сам участвовал с псаломщиками в пении литургии. После пожара Зимнего дворца, в декабре 1837 года, император на все время, пока поправлялся дворец, переселился в свой «собственный». По смерти императора вдовствующая императрица Александра Феодоровна жила в нем со своими августейшими детьми. В 1859 году в Аничковском дворце жил великий князь Николай Николаевич до постройки своего дворца на Конногвардейском бульваре. Теперь к Аничковскому дворцу принадлежат десять каменных домов и два павильона, примыкающих к решетке сада. Дворец существует более 130 лет, и впервые со времени существования дворца в нем жительствует зимою государь император с августейшим семейством.
В царствование Елисаветы церквей в Петербурге было немного. Все церкви тогда были низкие, невзрачные, стены в них увешаны вершковыми иконами, перед каждою горела свечка или две-три, от этого духота в церкви была невообразимая. Дьячки и священники накладывали в кадильницы много ладану, часто подделанного из воска и смолы, от этого к духоте примешивался еще и угар. Священники, отправляясь кадить по церкви «на хвалитех», держали себя так, что правая рука была занята кадильницею, а левая протянута к публике. Священники, во время каждения иконам, к прихожанам подносили левую руку. Добрые прихожане сыпали в руку посильные подачки – кто денежку, кто копейку, рука наполнялась и быстро опускалась в карман, и опять, опорожненная, была к услугам прихожан (см. «Опис. СПб. епархии», т. III, с. 68). Доходы священников в то время не отличались обилием: за молебен платили им три копейки, за всенощную – гривенник, за исповедь – копейку и т. д. Иногда прихожане присылали им к празднику муку, крупу, говядину и рыбу. Но для этого нужно было заискивать у прихожан. Если же священник относился строго к своим духовным детям, то сидел без муки и крупы и довольствовался одними пятаками да грошами; а эти пятаки и в ту пору далеко не могли служить обеспечением. Случалось тогда и то, что во время богослужения явится в церковь какой-нибудь пьяный, но богатый и влиятельный прихожанин и, чтобы показать себя, начнет читать священнику нравоучение, поправлять службу, и бедный, нуждающийся в его подачках священник должен был выносить все это безобразие. Иногда в церкви подгулявшие прихожане заводили между собою разговоры, нередко оканчивавшиеся криком, бранью и дракой.
Случалось также, что во время службы раздавался лай собак, забегавших в церковь, падали и доски с потолка. Деревянные церкви тогда сколачивались кое-как и отличались холодом и сыростью. Причинами такого положения построек храма были, с одной стороны, печальное положение государственных финансов, а с другой – крайняя недобросовестность строителей, прежде всего заботившихся о том, чтобы поскорей и получше найти себе в постройках источник для обогащения.
Торжественностью богослужения отличалась только одна придворная церковь. Императрица Елисавета очень любила церковное пение и сама певала со своим хором; к Страстной и Пасхальной неделе она выписывала из Москвы громогласнейших дияконов, и почтмейстер барон Черкасов, чтобы как можно лучше исполнить державную волю, не давал никому лошадей по Московскому тракту, пока не приедут дияконы.
Как мы уже говорили, православие Елисаветы Петровны было искренно, и наружные проявления религиозности были в обычае и ее придворных. Из документов тогдашнего времени мы видим, что императрица не пропускала ни одной службы, становилась на клиросе[40] вместе с певчими и в дни постные содержала строжайший пост и только одному своему фавориту Разумовскому позволяла во дворце есть рыбное кушанье, а остальных так преследовала за недержание поста, что другой ее приближенный, граф Бестужев, был вынужден обратиться к Константинопольскому патриарху за разрешением не есть грибного. К сожалению, это строгое религиозное настроение имело свою темную сторону. Тогдашние руководители православия – архиепископ Феодосий и протоиерей Дубянской – были скорее ловкие, властолюбивые царедворцы, прикрытые рясою, целью которых было не истинное благо духовенства, а скорее достижение личных выгод и личного влияния на дела. Рядом с печатанием Евангелия и духовных книг для грузин и нового издания всей Библии{73}, не появлявшейся в печати с самого 1663 года, к сожалению, для улучшения быта духовенства или ничего не было сделано, или так мало, что не стоит о том и говорить. Законы того времени позволяли принимать и ставить в духовный чин лиц из всех сословий, лишь бы нашлись способные и достойные к служению в церкви. Если прихожане церкви просили о ком-нибудь, чтобы определить его к службе церковной, то от них требовалось свидетельство, что они знают рекомендуемое ими лицо: «не пьяницу, в домостроении своем не ленивого, не клеветника, не сварливого, не любодейца, не убийцу, в воровстве и мошенничестве не обличенного; сии бо наипаче злодействия препинают дело пастырское и злообразие наносят чину духовному». Из дел консистории видим в духовных чинах лиц всех званий: сторожей, вотчинных крестьян, мещан, певчих, купцов, солдат, матросов, канцеляристов, как учившихся в школе, так и не обучавшихся. Хотя указом еще от 8 января 1737 года требовалось, чтобы в духовные чины производились лишь те, которые разумеют «силу букваря и катехизиса[41]», но на самом деле церковные причты пополнялись выпускаемыми из семинарии лицами «по непонятию науки», или «по безнадежности в просодии», или «за урослием». Ставили на иерейские должности и с такими рекомендациями: «школьному учению отчасти коснулся», или: «преизряден в смиренномудрии и трезвости», или: «к предикаторскому делу будет способный». Поступали с аттестациями и такого сорта: «без всякого подозрения честен», «аттестован достойным за благонравие и обходительство», или: «дошел до реторики и за перерослостию, будучи 27 лет, уволен». Встречались «нотаты» и такие: «проходил фару и инфиму на своем коште, и за непонятие уволен». Не отличаясь грамотностью, петербургское духовенство поражало грубостью нравов. В среде его то и дело слышалась брань, частые ссоры между собою и даже с прихожанами в церквах. Картина просвещения и нравственности, как видим, была самая темная. Так, священник Ямской Предтеченской церкви Иларион Андреев, на заутрени в церкви, во время чтения канонов, повздорил с капитаном Иваном Мамонтовым, а в квартире, продолжая ссору, они подрались. За сие Андрееву учинено в духовном правлении наказание плетьми, и был он полгода в подначальных трудах в Александровском монастыре. Тогда духовенство законом не было ограждено от телесных наказаний, и потому всякий власть имеющий считал себя вправе, без суда и расправы, по своему усмотрению, наказывать лиц духовного звания, не говоря уже об архиереях, по мановению которых хватали священника, тащили на конюшню и там нещадно били борбарами, плетьми и шелепами[42]. Помимо телесных наказаний, существовали также и штрафы денежные. Так, указом 1 декабря 1736 года постановлено: в высокоторжественные и викториальные дни, на молебнах и панихидах в соборной церкви, священникам стоять в пристойных себе местах благочинно, не выступая вперед и не уступая назад, и разговоров никаких вслух и шепотом не употреблять и не кривляться, а за отступление от правила сего брать штраф по 50 копеек с человека. Церковное благочиние в то время редко соблюдалось. Назначенный обер-прокурором Св. Синода князь Я. П. Шаховской вскоре по вступлении в должность заметил, что в церквах во время службы приходящие молельщики, вместо того чтобы молиться с благоговением, производят многие о разных светских делах разговоры. При Анне был указ против юродивых, которые, по «неблагообразию своему, одеяся в кощунствующую одежду», наводили молельщикам в церквах в помешательство, смех и соблазн. В 1743 году вышел указ относительно нищих, которые стали производить свой сбор в самых церквах и тем развлекали молящихся. Сотские и десятские находили неприличным ловить их здесь, дабы, как сказано в полицейской промемории[43], при ловле не произошел мятеж (т. е. замешательство). Св. Синод препоручил поимку нищих церковным сторожам, а за нарушение тишины и благочиния по церквам возбудил вопрос о штрафных деньгах, собираемых в храмах «за разговоры и неблагочиние». По прежнему указу сбор этот чинили обер- и унтер-офицеры; деньги записывали при священниках и причетниках в особые шнуровые книги.
Жалки были дьячки и пономари в то время, но не лучше их были учителя в казенных школах. Вот что говорит майор Данилов (см. его записки) про тогдашнюю Артиллерийскую школу{74}, где учились князья и дворяне: «Великий тогда недостаток в оной школе состоял в учителях. Сначала вступления учеников было для показаний одной арифметики из пушкарских детей два подмастерья; потом определили, по пословице, волка овец пасти, штык-юнкера[44] Алабуева. Он тогда содержался в смертном убийстве третий раз под арестом. Он хотя разбирал несколько арифметику Магницкого и часть геометрических фигур, однако был вздорный, пьяный и весьма неприличный быть учителем благородному юношеству. Училища, заведенные при Петре, были тогда заброшены и скорее портили, чем воспитывали молодое поколение, домашнее же образование в высших классах ограничивалось только внешним наведением лоска».
Тот же современник императрицы Анны и Елисаветы, майор Данилов, рассказывает, что в его время был казнен на площади разбойник князь Лихутьев: «голова его взогнута была на кол». Разбои и грабежи тогда сильно распространились в самом Петербурге. Так, в лежащих кругом Фонтанки лесах укрывались разбойники, нападая на прохожих и проезжих. Фонтанка в то время, как мы говорили, считалась вне черты города{75}. Дом графа Шереметева считался загородным, как и другой такой дом, графа Апраксина, где жил Апраксин, когда был сослан с запрещением въезда в столицу; сюда к нему съезжались все его друзья, чтобы веселиться и пировать с ним. Полиция обязала владельцев дач по Фонтанке вырубить леса, «дабы ворам пристанища не было»; то же самое распоряжение о вырубке лесов последовало и по Нарвской дороге, на тридцать сажен в каждую сторону, «дабы впредь невозможно было разбойникам внезапно чинить нападения». Были грабежи и на Невской перспективе, так что приказано было восстановить пикеты из солдат для прекращения сих «зол». Имеется также известие, что на Выборгской стороне, близ церкви Сампсония, в казачьей слободе, состоящей из 22 дворов, разные непорядочные люди имели свой притон. Правительство сделало распоряжение перенести эту слободу на другое место. Бывали случаи грабительства также в Петербурге, которые названы «гробокопательством». Так, в одной кирке оставлено было на ночь тело какого-то знатного иностранного человека. Воры пробрались в кирку, вынули тело из гроба и ограбили. Воров отыскали и казнили смертию. Для прекращения разбоев правительство принимало сильные меры, но меры эти не достигали своей цели: разбойников преследовали строго, сажали живых на кол, вешали и подвергали другим страшным казням, а разбои не унимались. В то время начальником Тайной канцелярии более 17 лет был Андрей Иванович Ушаков. Клеврет Бирона безжалостно проливал человеческую кровь, с бессердечностью палача, присутствуя лично на жесточайших истязаниях. Наказывал он не только престарелых или несовершеннолетних, но и больных, даже сумасшедших. В царствование Анны Иоанновны одних знатных и богатых людей было лишено чести, достоинств, имений и жизни и сослано в ссылку более 20 000 человек. Одно подозрение в поджоге тогда неминуемо влекло смерть. Так, по пожару на Морской улице Тайная канцелярия признала поджигателями, «по некоторому доказательству», крестьянского сына Петра Петрова, называемого «водолаз», да крестьянина Перфильева; их подвергли таким тяжким смертным пыткам, что несчастные, «желая продолжать живот свой», вынуждены были облыжно показать, будто их подучали к поджогу другие люди, которые на самом деле не были причастны. В конце концов Петрова и Перфильева сожгли живыми на том месте, где учинился пожар.
Вообще, облыжные показания и доносы в то время делались даже от самых близких людей, например от жен на мужей и т. д.; доносчики получали хорошие награды. Капитан морской службы Александр Возницын, православной веры, будучи в Польше у жида Вороха Лейбова, принял жидовство с совершением обрезания. Жена Возницына, Елена Ивановна, учинила на него донос. Возницын был жестоко пытан на дыбе и сожжен на костре, а жена, сверх законной части из имения мужа, от щедрот императрицы получила еще сто душ с землями «в вознаграждение за правый донос».
Императрица Елисавета особенное почтение питала к духовенству и очень часто приглашала во дворец членов Святейшего Синода, беседовала с ними и особенно приблизила к себе своего духовника Федора Дубянского. Это был человек внушительно-благообразной физиономии, обладавший даром слова и, что важнее, умевший пользоваться благоприятною для себя минутою. Императрица часто от увеселений переходила к посту и молитве. Начинались угрызения совести и плач о грехах. Она требовала к себе духовника. И являлся он, важный, степенный, холодный, и тихо, плавно лились из уст его слова утешения. Мало-помалу успокаивалась его державная духовная дщерь и в знак благодарности награждала его землями, крестьянами, угодьями и т. д. Одно его имение на Неве, теперь Зиновьева, стоило ему немало денег.
Совсем другими глазами глядела на духовенство императрица Екатерина II. По воле ее весь Святейший Синод посещал придворные театральные зрелища. «Святой Синод, – пишет она Гримму («Рус. арх.», 1878 г., кн. 9, с. 124), – но не в одиночку, а в полном составе, присутствовал на представлении последней комедии; все они очень хохотали и хлопали оглушительно». Также довольно странны были ее отношения к своему духовнику Памфилову. После исповеди, 4 апреля 1767 года, писала она к Храповицкому: «Адам Васильевич, заплатите за мои грехи; я получила от них разрешение» («Рус. арх.», 1868, с. 200). Там же находим (с. 199): «Адам Васильевич! Отец духовник у вас не будет ли просить для переводу шесть тысяч, с возвратою на Москве. Держите ухо востро! Желаю вам силы льва и осторожности змия!»
Из записок Екатерины II видим, что и она часто, бывши еще великой княгиней, прибегала к содействию Дубянского, когда ей нужно было выпросить у императрицы что-нибудь. Его влиянию также приписывают издание некоторых касающихся общественной нравственности указов. Так, известное в то время по скандалу «дело Дрезденши» было вызвано им, и по его же настоянию была наряжена особая комиссия разыскивать гулящих женщин, как русских, так и иноземок. Данилов в своих записках говорит, что великолепное заведение у Вознесенья какой-то приезжей из Дрездена аферистки произвело немалый переполох в тогдашнем обществе. Дрезденша повела свои дела в таких широких размерах, что жалобы дошли до императрицы, и вследствие этого наряжена была строгая комиссия под председательством кабинет-секретаря Демидова. Дрезденша была арестована и на допросе оговорила всех, кого только знала. Комиссия не довольствовалась закрытием заведения Дрезденши и отсылкой ее красавиц на Прядильный двор, в Калинкину деревню, но повела свои розыски по всему Петербургу и его окрестностям, отыскала и тех заморских красавиц, которые жили и в других домах, и забирала даже жен от мужей по оговору Дрезденши, которые езжали к ней в дом выбирать себе мужей по нраву.
Дрезденша не была новым типом; разврат на Руси уже давно имел эти формы. Еще до Петра были известны женщины, которые назывались «потворенные бабы» или «что молодые жены с чужими мужи сваживают». Эти соблазнительницы уже и тогда вели свое занятие с правильностью ремесла и очень искусно внедрялись в дома, прикидываясь торговками, богомолками и т. д. В то время у нас разврат юридически помещался в одном разряде с воровством и разбойничеством. Но тогдашнее общество, видимо, не вменяло его в тяжкое преступление.
