Михаил Пыляев
Старый Петербург
Всякий товар надобно было показать лицом. Например, материи торговец старался на прилавок накидать такую груду, что у покупателя разбегаются глаза. Кусок материи развертывался так, чтобы на него прямо падал свет, и т. д. Купцы из лавок ходили обедать домой и после обеда ложились отдыхать. Это был повсеместный обычай; спали купцы, затворив свои лавки; в то время спали после обеда все, начиная от вельмож до уличной черни, которая отдыхала прямо на улицах.
Не отдыхать после обеда считалось в некотором смысле ересью, как всякое отступление от прадедовских обычаев. Когда смеркалось, купец запирал лавку замком, потом прикреплял восковую печать и, помолившись, шел домой. При однообразии торговой жизни в рядах Гостиного доставляла развлечение игра в шашки; около почти каждой лавки стояла скамейка, на средине которой была нарисована «шашельница». Около играющих иногда образовывалась целая толпа зрителей, которые в игре принимали живейшее участие, ободряли игроков и смеялись над их оплошностями. В игре, как и в торговле, главное взять не столько знанием, сколько хитростью, воспользоваться оплошностью противника. Зимой, в морозные дни, приказчики грелись, схватываясь руками и похаживая посреди линии, перегоняя друг друга на сторону, или прозябнувшие молодцы вступали двумя станами в ратный бой и тянули веревку. Бывали в то время такие силачи, как живший еще в конце сороковых годов шкатулочник – большой оригинал, Евграф Егорыч, ходивший зимой и летом в большой боярской меховой шапке; он, бывало, ухватится за один конец веревки, и все усилия противников сдвинуть его с места пропадали даром.
Немало в то время развлечения доставляла торговцам и публика, гулявшая по линиям Гостиного двора. Вероятно, теперь уже нет в живых гостинодворцев, которые бы помнили приезжавшего к Гостиному двору в карете цугом высокого мужчину в черном доломане[91] с металлическою мертвою головою на груди. Это был барон Жерамбо, гусар из полка наполеоновских гусаров смерти. По рассказам, он вел большую карточную игру, писал латинские стихи и был отчаянный бретер[92], загубивший не одну христианскую душу на дуэли. Возбуждала здесь тоже общее любопытство своею ловкостью фигура старого немца с длинными волосами на плечах; это был известный в свое время фокусник Апфельбаум, отмеченный Гоголем в одной из его повестей; затем памятны всем были екатерининский секунд-майор Щегловский и павловский бригадир Брызгалов. Первый, уже столетний старик, одетый в мундир светло-зеленого цвета, с красными отворотами, с широким золотым галуном; в треугольной шляпе, с большим белым султаном, в парике с буклями и с тростью в руках, бодро еще ходил по линии, заходя в лавки, чтоб отдохнуть и словоохотливо поболтать с купцами о штурме Бендер, о походе за границу во время Семилетней войны. Жизнь его была крайне интересна: он вступил в службу солдатом при Елисавете, сделал поход в Семилетнюю войну, при штурме Бендер находился в армии графа Панина. В 1777 году был в походе в Судакских горах, там ранен в шею и в голову стрелою и в руку кинжалом, после чего взят турками в плен с майором Зоричем и находился в Турции четыре года, до заключения мира. По возвращении из турецкого плена был избран для сопровождения императрицы Екатерины из Киева в Херсон. Здесь, танцуя на бале у императрицы, он переменил в малороссийской мазурке четырех дам; государыня, смотря на ловкого танцора, в знак удовольствия рукоплескала; после бала он был пожалован золотою табакеркою.
В Таврической области, при переезде императрицы из Кинбурна, снесло бурей мост через проток Сиваша. Необходимо было устроить новый. Императрица спешила выехать, а еще неизвестно было, поспел ли мост; Щегловский был послан Потемкиным за 27 верст узнать, готов ли мост. Часа через три, когда государыня села за обеденный стол, он возвратился, загнав несколько лошадей и проскакав 54 версты не более как в три часа. Войдя в столовую императрицы, где находился и Потемкин, Щегловский, с трудом переводя дыхание, едва мог промолвить:
– Ваша светлость! Мост поспел!
– Как? – сказала императрица. – Он уже и съездил? – и так была довольна, что сняла с руки свой богатый бриллиантовый перстень и подарила Щегловскому. В следующем году он был пожалован золотою саблею и капитанским чином за храбрость, а за взятие в плен паши – орденом Св. Георгия; потом он отчаянно дрался под стенами Очакова; за долгое сопротивление город был предан Потемкиным на три дня в добычу победителям. 18 солдат из отряда Щегловского возвратились к нему с мешками золота и, поощренные удачей, отправились снова на поиски.
Тогда была ужасная зима: лиман замерз, войско в лагере укрывалось в землянках. Телеги, кровати, все было пожжено; нечем было ни топить, ни сварить похлебки. Несколько раз возвращались с мешками серебра и золота разгоряченные вином солдаты Щегловского, и раз пошли и не вернулись более. Щегловский должен был вскорости выступить; взять натасканные сокровища не было возможности и даже опасно; завалив землянку с сокровищами, он покинул Очаков. С тех пор ему не удалось уже быть там, и неизвестно, сохранились ли в целости его сокровища. В 1790 году он получил ордер сдать турецких пленных поручику Никорице. По прибытии в Яссы Щегловский получил рапорт, что из числа пленных девять турецких офицеров бежали, и не прошло пяти дней, как за это упущение пленных, даже без всякого допроса и суда, он был, по повелению Потемкина, в кандалах отправлен в Сибирь, где и пробыл 52 года в ссылке. Причина гнева и немилости князя Потемкина, по словам Щегловского, лежала в особенном обстоятельстве. Он имел несчастие понравиться одной польской княгине, которая была предметом внимания Потемкина. В 1839 году император Николай I повелел сосланного в Сибирь Щегловского освободить и наградить 1000 рублями. Взяв на шеститысячеверстный путь 10 рублей деньгами и простившись с 80-летней своей женой, Щегловский отправился в Петербург. Здесь в дворцовых сенях он упал к ногам царя и на другой день получил 300 рублей деньгами, а от императрицы – мундир полный формы майорской одежды Екатерининских времен. В этой форме майор был представлен государю, и на вопрос, за что был сослан в Сибирь, отвечал: «За одну вину: потерпел за Еву!»
В 1843 году стосемилетний бодрый старик, в полном мундире Екатерининских времен, присутствовал в числе зрителей на параде на Суворовской площади, и по милостивому вниманию императрицы ему предложено было кресло. Как Елисаветинский столетний рядовой, он получил в сравнении с другими, бывшими на параде, в сто раз более – 1750 рублей.
Из рассказов и воспоминаний Щегловского интересен рассказ про известного фаворита Екатерины Зорича, который жил впоследствии в пожалованном императрицею местечке Шклове в полной роскоши, среди наслаждений, как сатрап. Вот что рассказывал о нем стосемилетний Щегловский: «Храбрый майор Зорич был окружен турками и мужественно защищался, но когда наконец увидел необходимость сдаться, то закричал: “Я капитан-паша!” Это слово спасло его жизнь. Капитан-паша у турок – полный генерал, и его отвезли к султану в Константинополь. Здесь его важный вид, осанка, рассказы, все побуждало султана отличить его и даже предложить ему перейти на турецкую службу, впрочем, с тем, чтобы он переменил веру. Но ни угрозы, ни пышные обещания не могли поколебать Зорича. И когда политические обстоятельства переменились, султан, желая склонить императрицу к миру, согласился на размен пленных, в письме своем поздравлял императрицу, что она имеет такого храброго русского генерала, как храбрый Зорич, который отверг все его предложения. Государыня велела справиться, и по справкам оказалось, что никакого генерала Зорича не было взято в плен, а был взят майор Зорич. Возвращенный в Петербург Зорич был представлен императрице.
– Вы майор Зорич? – спросила Екатерина.
– Я, – отвечал Зорич.
– С чего же, – продолжала императрица, – вы назвались русским капитаном-пашою, ведь это полный генерал?
– Виноват, ваше величество, для спасения жизни своей и чтобы еще иметь счастие служить вашему величеству.
– Будьте же вы генералом, – продолжала императрица, – турецкий султан хвалит вас, и я не сниму с вас чина, который вы себе дали и заслужили.
И майор был сделан генералом. У этого Зорича в Шилове давались лукулловские пиры, учреждались летом поездки в санях по рассыпанной по дороге соли и сожигался фейерверк, деланный несколько месяцев, один павильон состоял из 50 000 ракет. Его крепостной балет был настолько хорош, что туда посылался в начале царствования Павла балетмейстер Вальберх и привезены танцовщицы» и т. д.
Другой такой же свидетель прошедшего века, бригадир Брызгалов, ходил в длиннополом русском мундире, ботфортах, крагенах, со шпагой назад и с длинною тростью. Этот старик некогда служил кастеляном в Михайловском дворце и при Павле исполнял должность смотрителя за подъемным мостом; он редко гулял один, всегда его сопровождали дочь и два сына. Часто дети впереди несли его длинную трость. Зимой Брызгалов надевал волчью шубу на малиновом сукне. Брызгалов был очень сварливого нрава и вечно заводил ссоры с купцами. Посещал также ежедневно Гостиный несколько недель гостивший в Петербурге известный сподвижник Александра Благословенного, герцог Веллингтон. Знаменитый гость разгуливал в круглой шляпе и в узком, длинном черном плаще без рукавов (cols). В старину в Гостином дворе гуляли все известные лица тогдашнего общества. Здесь меценат Н. И. Перепечин, директор банка, отыскал в щепетильной[93] лавке, под № 67, молодого сидельца Яковлева, впоследствии знаменитого трагического актера. В Гостином же, на верхней линии, осенью и зимою, в дождливые и ненастные дни гулял наш баснописец Иван Андреевич Крылов. Он обходил Гостиный двор ежедневно пять раз. Существует анекдот про эти прогулки Ивана Андреевича: раз сидельцы, обыкновенно надоедавшие своими криками всем гуляющим, атаковали Крылова.
– У нас лучшие меха{172}, пожалуйте-с, пожалуйте-с! – схватили его за руки и насильно втащили в лавку.
Крылов решился проучить рыночника.
– Ну, покажите же, что у вас хорошего?
Приказчики натаскали ему енотовых и медвежьих мехов. Он развертывал, разглядывал их.
– Хороши, хороши, а есть ли еще лучше?
– Есть-с.
Притащили еще.
– Хороши и эти, да нет ли еще получше?
– Извольте-с, извольте-с!
Еще разостлали перед ним несколько мехов. Таким образом он перерыл всю лавку.
– Ну, благодарствуйте, – сказал он наконец, – вижу, у вас много прекрасных вещей. Прощайте!
– Как, сударь, да разве вам не угодно купить?
– Нет, мои друзья, мне ничего не надобно; я прохаживаюсь здесь для здоровья, и вы насильно затащили меня в вашу лавку.
Не успел он выйти из этой лавки, как приказчики следующей подхватили его.
– У нас самые лучшие, пожалуйте-с! – и втащили в свою лавку.
Крылов таким же образом перерыл весь их товар, похвалил его, поблагодарил торговцев за показ и вышел. Приказчики уже следующих лавок, перешептываясь между собою и улыбаясь, дали ему свободный проход. Они уже знали о его проказах из первой лавки, и с тех пор он свободно проходил по Гостиному двору и только раскланивался на учтивые поклоны и веселые улыбки своих знакомых сидельцев.
Утром по Гостиному двору, от создания его до семидесятого года, проходили целые бесконечные нити нищих; шли бабы с грудными младенцами и с поленами вместо последних; шел благородный человек, поклонник алкоголя, в фуражке с кокардой, рассказывая публике мнимую историю своих бедствий; шел также пропойца-мастеровой, сбирали чухонки на свадьбу, гуляя попарно, со словами: «Помогай невесте»; возили на розвальнях пустые гробы или крышку от гроба старухи, собирая на похороны умершему; шли фонарщики, собирая на разбитое стекло в фонаре. Ходил и нижний полицейский чин с кренделем в платке, поздравляя гостинодворцев со своим тезоименитством. Бродил здесь и нищенствующий поэт Петр Татаринов{173} с акростихом на листе бумаги, из заглавных букв которого выходило: «Татаринову на сапоги». Проходил и артист со скрипкой, наигрывая концерт Берио или полонез Огинского. Такой скрипач, бродивший в конце сороковых годов, был весьма недюжинный крепостной артист князя Потемкина. Брели, особенно перед праздниками, разные калеки, слепцы, уроды, юродивые, блаженные, странники и странницы; между последними долго пользовалась большою симпатией у торговцев старушка лет шестидесяти, в черном коленкоровом платье, с ридикюлем в руках, полным разными даяниями. Происхождением она была из княжеского рода, воспитывалась чуть ли не в Смольном и говорила по-французски и по-немецки. Звали ее Аннушкой и Анной Ивановной. В молодости она имела жениха – гвардейского офицера, который женился на другой. Обманутая невеста покинула Петербург и только спустя несколько лет явилась опять в столицу, но уже юродивою. Одетая всегда почти в лохмотья, она ходила по городу, собирала милостыню и раздавала ее другим. На улице заводила ссоры, бранилась с извозчиками и нередко била их палкой. Жила она у одного богатого купца, а больше на Сенной, у священника о. Василия Чулкова, тоже очень замечательного духовного лица, вышедшего в первую холеру из простого звания, популярнейшего священника между простонародием и купцами. Аннушка отличалась прозорливостью и предсказаниями. Раз, встретившись в Невской лавре с одним архимандритом, она предсказала ему получение епископского сана; действительно, архимандрит вскоре получил епископство и был сделан викарием в Петербурге. Впоследствии он поместил Аннушку в Охтенскую богадельню, под вымышленной фамилией Ложкиной. В богадельне она не жила. Незадолго до своей смерти она пришла на Смоленское кладбище, принесла покров и, разостлав на землю, просила протоиерея отслужить панихиду по рабе Анне. Когда панихида была отслужена, она покров пожертвовала в церковь с тем, чтобы им покрывали бедных умерших, и просила протоиерея похоронить ее на этом месте. При погребении ее присутствовали тысячи народа.
В числе разных пустосвяток, бродивших по Гостиному двору, обращала на себя внимание толстая баба лет сорока, называвшая себя «голубицей оливаной». Носила эта голубица черный подрясник с широким ременным поясом; на голове у ней была иерейская скуфья, из-под которой торчали распущенные длинные волосы; в руках у нее был пучок восковых свечей и большая трость, которую она называла «жезлом иерусалимским». На шее у нее были надеты четки с большим крестом и образ, вырезанный на перламутре. Народ и извозчики звали ее Макарьевной и вдовицей Ольгой. Говорила она иносказательно и все больше текстами; на купеческих свадьбах и поминках она играла первую роль и садилась за стол с духовенством. Занималась она также лечением, оттирая купчих разным снадобьем в бане; круг действий Макарьевны не ограничивался одним Петербургом. Она по годам живала в Москве, затем посещала Нижегородскую ярмарку, Киев и другие города. По рассказам, она выдала свою дочь за квартального надзирателя, дав ему в приданое тысяч двадцать. Подчас Макарьевна жила очень весело, любила под вечерок кататься на лихачах, выбирая такого, который помоложе и подюжее.
Немало также толков и разговоров вызывали у гостинодворцев утренние провозки преступников на Конную площадь; в то время такие экзекуции случались довольно часто; телесные наказания производились публично: по обыкновению, преступника везли рано утром на позорной колеснице, одетого в длинный черный суконный кафтан и такую же шапку, на груди у него висела черная деревянная доска с надписью крупными белыми буквами о роде преступления; преступник сидел на скамейке спиною к лошадям, руки и ноги его были привязаны к скамейке сыромятными ремнями. Позорная колесница следовала по улицам, окруженная солдатами с барабанщиком, который бил при этом особенную глухую дробь. В отдельном фургоне за ним ехал, а иногда шел пешком палач в красной рубашке, под конвоем солдат, выпрашивая у торговцев подачки на косушку водки.
По прибытии позорной колесницы к месту казни преступника вводили на эшафот; здесь к нему первый подходил священник и напутствовал его краткою речью, давал поцеловать крест. Затем чиновник читал приговор. Тюремные сторожа привязывали его к позорному столбу; снимали с него верхнее платье и передавали осужденного в руки палачам. Эти разрывали ему как ворот рубашки, так и спереди рубашку до конца, обнажая по пояс, клали преступника на кобылу[94], прикрепляли к ней руки и ноги сыромятными ремнями; затем палачи брали плети, становились в ногах преступника и ждали приказа начать наказание. Начинал сперва стоявший с левой стороны палач; медленно поднимая плеть и с криком: «Берегись, ожгу!» – наносил удар, за ним бил другой и т. д. При наказании наблюдалось, чтобы удары следовали в порядке, с промежутками.
По окончании казни отвязывали виновного, накидывали на спину рубашку и после наложения клейм надевали шапку, сводили под руки с эшафота, клали на выдвижную доску с матрасом в фургоне в наклонном положении и вместе с фельдшером отвозили в тюремную больницу. При посылке на каторгу палачом вырывались ноздри нарочно сделанными клещами. Ворам ставились на щеках и на лбу знаки «вор» и затем их затирали порохом.
В 1801 году император Александр I, вступив на престол, отменил как знаки, так и пытку; в указе было сказано: «Самое название пытки, стыд и укоризну человечеству наносящее, должно быть изглажено навсегда из памяти народной».
По гостинодворским преданиям, в малом Гостином ряду, или в Ямщиковых лавках (рядом с Думской улицей, нынешний мебельный ряд), нередко видели в начале нынешнего столетия довольно тучного, вялого семидесятилетнего старика, известного распространителя скопческой ереси, Кондратия Селиванова; по рассказам, его всегда сопровождал Солодовников, в то время еще приказчик богатого купца-сектанта Сидора Ненастьева; впоследствии сыновья Солодовникова были известные петербургские богачи. Про Селиванова старожилы рассказывали много таинственного и чудесного: говорили, что он предсказывает будущее, а этого уже было достаточно, чтобы привлекать суеверную публику. Петербургские барыни толпами приезжали к этому пророку, чтобы послушать пророчества. Селиванов жил у купца Ненастьева, в Басковом переулке, близ Артиллерийских казарм, второй дом от угла. Здесь нередко стояло по десяти карет, заложенных, по тогдашнему обыкновению, четвернями и шестернями. Даже такие особы, как министр полиции Балашов и петербургский генерал-губернатор граф Милорадович, не брезговали беседовать с этим старцем и получать от него благословение. Селиванов принимал гостей, лежа на пуховиках на кровати, в батистовой рубашке, под пологом с кисейными занавесками и золотыми кистями; комната, где он лежал, была устлана цельным большим ковром, на котором были вытканы лики крылатых юношей. Впоследствии Селиванов жил в своем доме, построенном для него Солодовниковым в Литейной части, близ Лиговки. Это был первый в Петербурге скопческий корабль, или, как его называли скопцы, «Новый Иерусалим». В этот храм стекались скопцы со всех концов России. Приходивший встречал самое широкое гостеприимство. Лица, приставленные к пришлецам, незаметно выведывали от последних про их домашние нужды и обстоятельства и затем все передавали Селиванову, который этим при разговорах с ними и пользовался. Таким образом, слава лжепророка росла, как и усердные приношения в его кассу, казначеем которой был Солодовников. Селиванов в своем корабле прожил до. 1820 года, т. е. до ссылки его в монастырь. В этом корабле была устроена зала, где могло радеть более 600 человек. Построена она была в два света и разделена на две части глухою перегородкой, в один этаж. В одной половине радели мужчины, в другой женщины. Над этой перегородкой была устроена ложа, вроде кафедры, под балдахином, где сидел Селиванов, одетый в короткое зеленое шелковое полукафтанье. Молящиеся кружились внизу, одетые в двойных белых рубашках. В одной из комнат, примыкающих к храму, помещалось всегда до десятка и более молодых бледнолицых мальчиков; здесь они излечивались от той операции, которая делала их навек дискантами. «Настало златое время воскресения», – говорили скопцы. Полиция знала обо всем, что делается в этом доме, она знала, что число скопцов в Петербурге значительно умножается. Никаких, однако, мер для пресечения распространяющегося зла предпринимаемо не было; в это время еще не существовало никаких узаконений против скопчества; на эту секту смотрели снисходительно, на основании принципа веротерпимости в самых широких размерах. Народ же на скопцов смотрел благодушно и в шутку называл их «масонами».
В эпоху фельетонов Ф. Булгарина Гостиный двор переживал много тревог. Отзывы его о магазинах по большей части появлялись всегда перед праздниками. Начинал он их всегда колко и ядовито для гостинодворца и потом переходил в хвалебный тон; обычно в это время мифическое лицо его бесед, г. Добров, спрашивал{174}: «Итак, скажите нам что-нибудь о Гостином дворе?» – «На это надобно много времени, – отвечал Фаддей Бенедиктович, – и я обещаю предпринять особое путешествие в Гостиный двор, в котором я, однако ж, не люблю часто прохаживаться». – «Как! Вы такой приверженец Гостиного двора, всегдашний его защитник и поборник!» – возражал г. Добров. «Это правда, но я не люблю беспрестанных вопросов: “Чего вам угодно-с? Чего вам надо-с?” Это вежливое “с”, превращаясь в несносное для ушей шипенье, изгоняет из-под прекрасных сводов Гостиного двора всякого любопытного посетителя. Неужели купцы думают, что, перебегая дорогу, снимая шляпу, кланяясь и делая неуместные вопросы с шиканьем в конце речи, можно заставить человека войти в лавку и купить ненужную вещь…» В другом месте Булгарин писал: «Однажды, проходя по Зеркальной линии, увидел я в одной из лавок серебряную табакерку, имевшую вид собачки. “Что хочешь за эту вещь?” – спросил я приказчика или хозяина, не знаю. “Тридцать пять рублей”, – отвечал купец. “Дам пять”, – сказал я в шутку и пошел. В двадцати шагах от лавки мальчик догнал меня и, подавая табакерку, сказал: “Извольте-с! Пожалуйте пять рублей”. Я заплатил и ужаснулся: я предложил цену в шутку и угадал настоящую цену. Спрашиваю: сколько бы я потерял, если б в этой пропорции ошибался по двадцать четыре раза в год, запасаясь всем нужным в Гостином дворе?» Иногда Булгарин писал и более неприятные вещи про гостинодворцев. Так, какая-нибудь девица Полина отписывала своей приятельнице: «Я хотя и патриотка, но не люблю покупать в Гостином дворе. Для меня несносен этот обычай зазывать в лавку. Беда быть неопытной; запросят здесь в двадцать раз более настоящей цены, заплатишь гораздо дороже; я присела в лавке и раздавила блин, который положил на стуле второпях завтракавший сиделец. Другой раз моей знакомой при выходе из лавки икорник провел черту лотком по белому салопу!» Гостинодворцы знали, что это значит, и несли дары из своих лавок к сердитому фельетонисту. Следующие уже отзывы о лавках были в ином роде: «Где вы мне советуете купить часы?» – спрашивал тот же г. Добров или девица Полина. «Во всяком магазине Гостиного двора их множество… здесь вам поручатся за целый год за исправность проданной вещи. Если вам угодно купить цепочку, перчатки и даже бриллианты, то ступайте в лавку К-ва. Его вещи уважаются даже за границею, а в пробе золота и доброте камней вы можете верить его слову!» – «Я давно намереваюсь украсить мой кабинет несколькими бронзовыми вещами, – говорил г. Добров. – Здесь в Гостином три магазина славятся бронзовыми товарами, а именно…» – следуют фамилии купцов. Если Булгарин чувствовал особенную признательность к владельцу магазина, то писал: «Я видел однажды чиновника, украшенного орденами, который дружески беседовал в магазине с купцом, своим сотоварищем по училищу. Я знаю несколько случаев, в которых школьные друзья выручали из несчастия старых своих товарищей, принадлежавших к высшему сословию». Часто реклама была и такого сорта: «Главная отличительная черта этого магазина – честность. Пошлите ребенка, его так же примут, как вельможу, и за одинакую цену отпустят товары. Сею добродетелью издавна славится меховой магазин Л-ых. Здесь находятся драгоценные плоды дикой промышленности сынов зимы, камчадала, алеута и канадца, т. е. великолепная и вместе спасительная одежда, заимствованная человеком от животных, щедро наделенных природою предохранительными средствами от действий климата; от оконечностей северо-восточных берегов Америки, через всю пространную Сибирь, Китай, Европу и Соединенные Штаты простираются отрасли обширной торговли гг. Лем-х. Покупателю у них не надобно быть знатоком, чтобы избегнуть обмана» и т. д. «Продолжайте, продолжайте! – восклицает г. Добров. – Я всегда с удовольствием слушаю рассказы о честности купцов…»
В двадцатых годах пользовалась большой популярностью лавка купца Ко-ва, торговавшего, как значилось на вывеске, «разными минералиями и антиквитетами». Лавка этого продавца была целый драгоценный редкий музей: картины, оружие, фарфор, драгоценные камни и нумизматические диковинки. Иностранец, приезжавший в Петербург, редко уезжал, не видав его любопытных товаров; правда, в то время не было моды на амфоры времен Сарданапала, вазы Аннибала и кровати Марии Медичи и т. д. Тогда более была мода на отечественные диковинки. Так, за медную монету с надписью «гроши» 1724 года платили 600 рублей, за другую такую же редкую монету, четырехугольной формы, с гербами по углам и в средине со словами «Цена рубль. Екатеринбург, 1725 года», и затем надпись кругом: «Первая плата из меди Верхотурских Лялинских заводов, которые построены при воеводе господине Беклемишеве», – было заплачено 3000 рублей, первую купил купец Лаптев (автор редкой книги «Опыт старинной русской дипломатики»), вторую – известный литератор тех времен П. П. Свиньин.
На Суконной линии был еще другой такой торговец – антикварий Дергалов; торговал он орденами и особенно музыкальными инструментами, у него, например, были всевозможные скрипки, начиная от кремонских Андреа и Николо Амати, Франческо Руджиери, Гварнери до Антонио Страдивари; были скрипки и основателей этих школ, также тирольские: Якова Штайнера, Клотца, Гваданини и Маджини из Бресчии и т. д. Но особенно хорошие тогда продавались у него скрипки работы наших петербургских мастеров Иосифа Вахтера Штейнингера и русского Страдивариуса, Ивана Андреевича Батова. Скрипки Батова новые продавались от 500 до 800 рублей ассигнациями за штуку, старые же, т. е. давно сделанные, ценились от 1000 до 2000 рублей. Его произведения отличались необыкновенно тонкой работой и имели много общего с инструментами Жозефа Гварнериуса; дерево прекрасного качества, лак чрезвычайно гибкий, превосходного оттенка, не уступающий лаку Страдивариуса; размер скрипки Батова был невелик; очертания правильны; своды дек не очень высоки и понижались мало-помалу до самых усов; внутренние части сделаны из ели хорошего качества. Был у него один только недостаток – нижняя дека в центре имела значительную толщину, что сильно вредило звучности инструмента, ослабляя гибкость деки и препятствуя свободному распространению звуков волн. Скрипки Батова так близко подходили к произведениям Жозефа Гварнериуса, что все по большей части покупались за границу или продавались в Петербурге за работу этого итальянского мастера.
Вот некоторые собранные нами подробности о жизни этого мастера. Батов был крепостной графа Н. П. Шереметева, родился он в 1767 году, учился ремеслу у инструментального мастера в Москве Владимирова. В бытность свою еще учеником, Батов отличался тем, что все его изделия были сделаны с необыкновенною точностию и чистотою; в мастерской Владимирова он снял копию с одной старинной скрипки с богатой резьбой, так что ее никто не отличил от настоящей. Батов за это выиграл большой заклад. Оставив своего учителя, Батов уехал в деревню графа Шереметева, где и снабжал прекрасными инструментами капеллу графа. Вскоре граф переехал на житье в Петербург, куда вытребовал Батова, где и определил его для изучения нового тогда мастерства – делать фортепиано. Батов попал к фортепианщику Гауку и через год уже умел исполнять фортепьяно. Батов, несмотря на большие заказы, никогда не принимал работ без позволения своего барина. Граф позволял ему делать только музыкантам. Все знаменитые виртуозы того времени пользовались его работами и отдавали ему полную справедливость. Таким образом, его заказчиками были: Гандошкин, знаменитый скрипач и балалаешник князя Потемкина; по преданию, Батов сделал ему по дружбе такую балалайку из старой, вырытой из могилы гробовой доски, что за нее впоследствии чесменский герой, граф А. Г. Орлов, предлагал ему 1000 рублей; давальцами[95] Батова были и все иностранцы: Диц, Фодор, Френцель, Роде, Бальо, Лафон, Ламар, Борер, Ромберг и другие. В 1814 году Батов поднес императору Александру I (которому и прежде неоднократно исправлял инструменты) скрипку своей работы; три месяца он безостановочно и неутомимо делал ее. По свидетельству знатоков, эта скрипка была nec plus ultra[96] совершенства в отделке. Государь щедро наградил мастера. После этой скрипки Батов занялся устройством новой виолончели и, трудясь без отдыха более пяти месяцев, окончил ее с успехом. Виолончель эта, по словам Батова, красовалась и телом, и душою. Знаменитый виолончелист Бернгард Ромберг даже не верил первое время, что она была сделана Батовым, и отдавал за нее свою старинную итальянскую. Эту виолончель мастер впоследствии поднес своему барину, графу Дм. Ник. Шереметеву, который за нее дал ему вольную со всем его семейством. В течение своей деятельной жизни Батов сделал 41 скрипку, 3 альта, 6 виолончелей и, по просьбам друзей, 10 гитар, контрбасы он делал только в мастерской Владимирова, считая эту работу неблагодарной и почти никогда не оцененною по справедливости. Множество знаменитых итальянских скрипок были им реставрированы и спасены от преждевременного уничтожения; уважение его к старинным мастерам было беспредельно. Работая много лет сряду, он особенно обращал внимание на заготовление хорошего дерева, на которое нередко употреблял значительные деньги, покупая его даже в вещах, как, например, в дверях, старинных воротах и т. д. У него до последних дней сохранялись запасы такого дерева, заготовленные еще в царствование Екатерины II. Он умер в 1839 году, оставив сыновьям не деньги, а дерево и разные рецепты для делания лака и разные лекалы, шаблоны, прорези и множество полезных приспособлений, извлеченных из результатов более пятидесятилетней постоянной практики. После его смерти осталась одна виолончель и две неоконченные скрипки, которые купил за большие деньги один итальянец банкир и увез за границу.
