Михаил Пыляев
Старый Петербург
Сохранились предания, что гроза комиссии скоро пронеслась, и вместо закрытого заведения Дрезденши открылись новые, по крайней мере разврат не сократился. Для дополнения оставшихся преданий о нравах слабого пола приводим отрывок из письма одной прелестницы старого склада, живо рисующий тогдашнее женское дело, по народному выражению, «перелестивое, перепадчивое». Вот эти признания: «Расставшись с тобою, я отошла от госпожи, у которой мы вместе с тобою жили. Я пришла к Агафье, которая расхвалила меня, клялась, что я похорошела и сделалась видна и ловка. “Ты пришла очень кстати, – сказала она, – только перед тобою вышел от меня богатый господин, который живет без жены и ищет пригожую девушку с тем, чтобы она для благопристойности служила у него под видом разливательницы чаю. Нам надобно сделать так, чтобы ты завтра пришла немного ранее вечера, у меня есть прекрасная казимировая шинелька, точно по твоему росту; я ее на тебя надену, дам тебе мою шляпу, ты сама распустишь кудри на глаза, приукрасишься как надо, и когда все будет готово, то пошлем за господином”. Как было говорено, так и сделано. Я понравилась господину, и мы условились, чтобы я в следующее утро пришла к нему с какою-нибудь будто матерью, под видом бедной девушки, которая бы и отдала меня к нему в услужение за самую незначащую цену. Ты знаешь плаксу Феклу; я наняла ее за рубль в матери, и она жалкими рассказами о моей бедности даже прослезила всех слуг. При первом изготовленном самоваре господин за искусство определил мне в месяц по 50 рублей. Две недели все шло хорошо, но в одну ночь жена моего господина возвратилась из деревни и захотела нечаянно обрадовать его, подкралась на цыпочках и вошла в спальню. Остальное ты сама можешь понять. Кончилось тем, что меня выгнали; долго бы прошаталась, если бы опять Агафья не пристроила меня к месту. Старый и страдающий бессонницею больной аптекарь искал смирного и честного поведения девушку, которая бы большую часть ночи не спала и переменяла бы свечи. За самую небольшую цену вступила я к нему исправлять трудную должность полунощницы. Аптекарь сделался мне противен, и мне казалось, что не только он сам, но и деньги его пахли лекарством. У аптекаря я познакомилась с молодым продавцом аптекарских товаров, у которого жена была дурна и стара. Мы условились, чтобы я отпросилась у аптекаря, будто я должна ехать в Москву, а пришла и нанялась к нему в няни. Я успешно обманула аптекаря, а и того удачнее жену нового любовника. Я сделала башмаки на тонких подошвах, вымыла волосы квасом, выучилась говорить потонее прежнего и потуплять глаза в землю ежеминутно. Фекла-плакса опять была моей матерью и до слез разжалобила жену моего любовника. Молодой купец заметно сделался нежнее к детям прежнего и ежеминутно стал приходить к ним и даже ночью уходил от жены, чтобы посмотреть на них. Вскоре эти осмотры подсмотрела сама жена и уверилась, что я была нянька не детей, а взрослых шалунов. Я опять бросилась к Агафье» и т. д. Целая одиссея любовных похождений, обирательства и плутовства, которые и теперь практикуются особами прекрасного пола. Похождения прелестницы окончились тем, что полиция отправила ее на исправление в Калинкину деревню.
Много также и клеветали в то время на петербургских дам. Леди Рондо в своих мемуарах рассказывает о поступке петербургских знатных дам с одним любезником. Возвратившись из путешествия домой, он встретил трех или четырех красавиц в доме своего знакомого, где он танцевал, пел, смеялся и был свободен с дамами á la mode de Paris[45]. Показав опыты своей ловкости, он начал хвастать, что успел возбудить к себе любовь в каждой из красавиц. Это дошло до слуха мужей; последние высказали женам, что они ими недовольны. Дамы пожелали, чтоб им позволено было привести с собою этого господина к своим мужьям. Все эти четы условились, чтоб одна из нимф пригласила его на ужин к себе в дом, не объявляя, что с ним еще будет. Он полетел на крыльях любви на свидание, и его приняли как нельзя лучше; но в минуту его высочайших надежд хозяйка начинает его упрекать за речи, которые он говорил. Он запирался; но к ним входят другие дамы со своими мужьями, свидетелями его вины, и обличают его совершенно. Мужья произнесли приговор, чтобы жены его высекли. Одни говорят, что они в самом деле это сделали, другие – что они препоручили экзекуцию своим девкам.
Глава VIII
Замечательные дома Елисаветинского времени. – Анненский зимний дом. – Зимний дворец. – Залы и их убранство. – Дворцовый театр. – Закладка нового здания. – Кончина императрицы Елисаветы. – Предсказательница Ксения. – Ее могила на Смоленском кладбище. – Дом мецената Шувалова. – Литераторы прежнего времени. – Их странности и привычки. – Ловля подписчиков. – Антагонизм Ломоносова и Сумарокова. – И. Ф. Богданович и Е. И. Костров.
К замечательным постройкам Елисаветинского времени должно отнести дома графов Строгановых на Невском, Воронцова на Садовой улице, теперь Пажеский корпус, Орлова и Разумовского (ныне Воспитательный дом); Смольный монастырь, Аничковский дворец и затем составляющий резиденцию императорского дома – Зимний дворец{76}. Все эти постройки тогда производились знаменитым итальянским зодчим, графом Растрелли, выписанным из-за границы еще императором Петром I. Постройки этого художника отличаются особенным характером величия; в ряду лучших произведений зодчества XVIII столетия, бесспорно, первое место занимает Зимний дворец, построенный им, как сказано в указе: «не подрядом, а нарядом», при сотрудничестве только двух лиц: «архитектургии гезеля» Федора Шанина и ученика Николая Васильева. Первый Зимний дворец, в царствование императрицы Анны, расположен был в виде неправильного квадрата в четыре этажа, имел в длину 65, в ширину 50 и в вышину около 11 сажен. Он занимал место, на котором при Петре находился обширный дом графа Ф. М. Апраксина, по смерти которого дом, по завещанию, достался императору Петру II. Императрица Анна Иоанновна, возвратясь из Москвы с коронования, остановилась в этом доме, ранее этого, в декабре 1730 года, приказав гоф-интенданту Мошкову сделать к нему пристройки, как то: церковь, четыре покоя для кабинета, четыре для мыльни, три для конфектных уборов и т. д. Работы были возложены на полковника Трезини, который и выполнил их в семь месяцев, и к осени все было готово для принятия государыни. Императрица медлила, ожидала зимнего пути, в январе выпал снег, и весь двор в трое суток прибыл из Москвы в Петербург; императрица, ступив на крыльцо адмиральского дома, навсегда утвердила его дворцом русской столицы. Несмотря на сделанные пристройки, адмиральские палаты не могли доставить всех удобств, каких требовал двор императрицы. Крытые гонтом[46], тесные, они не заключали в себе ни одной порядочной залы, где бы прилично можно было поместить императорский трон. Явилась настоятельная потребность строить новый дворец, и 27 мая 1732 года он был заложен и окончен с внутренней отделкою к 1737 году. Для работ употребили почти все находившиеся в Петербурге рабочие силы; даже от строения Александро-Невского монастыря были отняты каменщики и другие мастера.
Все здание вмещало в себе церковь, тронную залу с аванзалою, 70 разной величины покоев и театр. Дворец первоначально покрыт был гонтом; впоследствии, однако же, перекрыт железом, а весь гонт из разобранной крыши императрица пожаловала на казармы Измайловского полка. Девяносто печей согревало все здание; печи в среднем этаже положены были из живописных изразцов и покоились на деревянных золоченых ножках; осенью и зимою ежемесячно на отопление дворца выходило по сорока сажен дров. Наружный вид здания был очень красивый; главных подъездов во дворце было два: один с набережной, а другой со двора; подъезды были украшены каменными столбами и точеными балясами, с поручнями столярной работы; балконов было три: один на сторону Адмиралтейства, другой на Неву, третий на луг; лестницы на невский подъезд и невский балкон были сделаны из белого камня; на крыше, для стока воды, проведены были желобы, которые оканчивались 28 большими медными драконами, весом каждый в 3 1/2 пуда; на фронтисписе[47] две лежащие деревянные фигуры держали щит с вензелем императрицы; фронтиспис был весь вызолочен. Комнаты были расположены в следующем порядке: в средних этажах главного корпуса помещались парадные покои с разделяющею их темною галереею, которая примыкала к зале, где теперь столовая; из этой залы, через небольшой кабинет, был ход в большую залу; к ней от угла примыкали четыре малых покоя, или кабинета; из большой залы был ход в аванзалу. К последней вела лестница, проведенная с внутреннего и невского подъездов. Аванзала была отделена глухою стеною; при ней стояла резная пирамида с фарфоровой посудой, называемая буфетом. У лестницы, что вела к аванзале, была церковь, ныне Малая. В луговой стороне здания находился небольшой театр. На нижнем этаже, кроме кухонь, сеней, галерей и лестниц, было 15 комнат; из них в двух некоторое время помещалась камер-цалмейстерская контора[48], в четырех – гоф-интендантская, а три назначены были для караульных и дежурных. На верхнем этаже 24 жилые комнаты. Всех окон в главном среднем этаже было 180, в нижнем 111 и в верхнем 116; во всем дворце дверей было 130, в среднем этаже все из дуба.
В большой зале стоял резной трон; к нему вели шесть ступенек, разделенных уступом, или площадкою; балдахин на четырех точеных колоннах «композического» ордена; на других четырех точеных колоннах хоры для музыкантов, с точеным же балюстрадой; 54 резных пилястра поддерживали потолок, или, вернее, один целый великолепный плафон, написанный Л. Караваком{77} при сотрудничестве 9 живописцев и 22 учеников, маляров и московских «списателей» икон. На цепях, обернутых гарусом и усыпанных медными золочеными яблоками, висело огромное паникадило. В 1737 году оно упало, но вскоре его опять укрепили на месте. Между окон расставлены были 24 кронштейна с подсвечниками; «уборный пол» сложен был из 400 дубовых штук с трехцветною посредине звездою, в 4 сажени в диаметре; в окнах и некоторых дверях были вставлены зеркальные стекла, присланные из Франции. Аванзала была также украшена пилястрами, штучными полами, зеркальными окнами и плафоном работы того же Каравака. У стены, отделявшей новый зимний дом от адмиральских палат, возвышалась, как мы уже сказали, резная с позолотою пирамида; на ней симметрически расположена была фарфоровая и металлическая дорогая посуда. Из остальных комнат только галерея была украшена 12 картинами и 12 барельефами, 6 хрустальными люстрами, с такими же 12 кронштейнами с подсвечниками и резными головками и фигурами с яркою позолотой, как их называет Растрелли – «мушкарами и купидами». По исполнению этой кудрявой резной работы заслуживают похвалу имена следующих мастеров этого дела: Сен-Лоран с сыном, Соломон Цельбрехт, столяр Мишель и штукатурной композиции или лепной работы Александр Мартели.
Прочие комнаты дворца были украшены белеными панелями и обоями; где не было паркета, там положены полы дубовые и сосновые. Лестницы были из полированной плиты с точеными поручнями, украшенные статуями; пол в сенях из мрамора и потолки отделаны лепною работою. Театр в здании дворца был довольно обширен; он имел 25 сажен в длину и 10 в ширину и отоплялся 10 печами. Рисунок театра составлял тоже Растрелли, но исполнял по этому рисунку, а также писал декорации и строил машины «комедияльных дел мастер» итальянец Диронбон, или, вернее, Джироламо Бон. Первая репетиция в этом театре была исполнена 13 января 1736 года, а первое представление – 20 января; во время игры на театре передвигали декорации 40 человек солдат. Нет сомнения, что этот зимний придворный «Театр-комедия» находился в особом флигеле, отделенном от адмиралтейского тремя проходными покоями и светлою галереею. В 1742 году он был значительно распространен и назывался то «Комеди опера», то «Оперным домом». Елисавета, как известно, положила первое прочное основание русскому театру и множество мелочных театральных удобств придумывала сама лично. Чертежи, впрочем, составлял Растрелли, и уже по ним исполняли Валериани и Джибелли. Так, находясь в Москве в 1749 году, государыня приказала Растрелли, чтобы возле большой царской ложи «сделать решетку створчатую, чтобы можно было отворять и растворять, и вызолотить, да для теплоты камин, по препорции, с закрышкою трубы». В 1750 году императрица приказала Растрелли сделать вновь небольшой переносный театр, который бы можно вносить и выносить в скорости в проходные залы. Представления во времена Елизаветы происходили в неопределенное время, по предварительному назначению государыни, иногда за две недели вперед, а иногда указано было представлять комедии и «тражедии» два раза в неделю – каждый вторник и пятницу, а действовать начинать в семь часов пополудни. В Анненском зимнем доме, до постройки и даже в первые годы работ нового дворца, Растрелли ежегодно в день коронации устраивал в большой зале и галерее фонтаны, «кашкады, банкетные столы» и украшал стены великолепными огнями. Здесь же праздновались дни «вечного замирения с короною шведскою в 1743 году» и по случаю бракосочетания государя наследника с великою княгинею Екатериною Алексеевною в 1745 году. Последнее было великолепнее всех других торжеств ее царствования. Для фонтанов выкопали особые из Невы каналы; устроили огромные бассейны, 16 лошадей поднимали в них воду; для каскадов сходы и другие украшения расписали под мрамор; 6000 шкаликов освещали большую залу; на лугу и у дворца для народа поставлены были крашеные пирамиды и били фонтаны из меда и других питий.
Пристройки и переделки к Зимнему дворцу не могли все-таки сообщить зданию удобств; притом же самая странность вида дворца, примыкающего одной стороной к Адмиралтейству и с противоположной стороны к ветхим палатам Рагузинских, не могла нравиться императрице. От ворот по правую руку с луговой стороны местность представляла пестрый, грязный, недостойный места вид: длинный ряд деревянных построек, сараи, конюшни – все это некрасиво, кое-как лепилось в виду дворца. Наконец, в 1754 году императрица решилась заложить новое здание, сказав, что «до окончания переделок будет жить в Летнем новом доме», приказав строить временный дворец на порожнем месте бывшего Гостиного двора, на каменных погребах (у Полицейского моста). В июле начали бить сваи под новый дворец. Нева усеялась множеством барок, и на всем пространстве, от дворца и Мойки, рассыпались шалаши рабочих. В ведомостях явилась публикация о вызове к поставке 140 000 бочек извести свинорецкой и сяжской, а затем и других материалов; постройка шла медленно; для работников не могли найти крова, рабочие жили в шалашах и землянках на лугу или в отдаленных частях города. Лучших мастеров с трудом разместили в казенных домах на Крюйсовом дворе, в Мусин-Пушкинском, Панинском и т. д. Несмотря ни на какие усилия, Растрелли не мог исполнить приказания императрицы насчет поспешного окончания работ. Первою остановкою работ была невыдача денег рабочим, так, вместо 120 000 отпускали в год 70 000 или 40 000. Растрелли от огорчения заболел; больной он, однако ж, не переставал действовать; предписания и рапорты подписывал за него бывший при нем помощник Фельтен.
К осени 1761 года, согласно обещанию Растрелли, императорский Зимний дворец был окончен вчерне. Елисавета изъявила желание обозреть работы, для чего приказала Растрелли «очистить место, где будет стоять карета для приезда к дворцу», и затем сделать подъемный стул и тот покой, где будет стул, обить бумажными обоями. На Святой неделе государыня посетила свой новый дворец, осталась всем довольна и изъявила желание видеть поскорей свои покои оконченными. Растрелли просил только о правильном отпуске денежных сумм и обещал окончить в сентябре 1762 года. Но время шло только в переписках, и Растрелли денег не получал. В ноябре государыня приказала, чтобы большая церковь непременно была готова для освящения к 25 апреля 1762 года и к освящению исправлено пять-шесть покоев, где бы полы были гладкие, столярной работы, без клея, а панели и коробки выкрашены были под золото. Растрелли приказал исправить подъемный стул и покой, где он находился, каждую неделю делать пробу, а от стула в другие покои настлать дорогу. Но императрица не только была лишена удовольствия видеть оконченным лучший архитектурный памятник ее времени, но и присутствовать при освящении большой церкви. 25 декабря 1761 года государыня внезапно скончалась{78}.
По преданию, смерть императрицы предсказала петербургским жителям известная в то время юродивая Ксения, могила которой на Смоленском кладбище и до сих пор пользуется особенным уважением у народа. Ксения накануне кончины императрицы ходила по городу и говорила: «Пеките блины, вся Россия будет печь блины!» Ксения Григорьевна была жена придворного певчего Андрея Петрова, состоявшего в чине полковника; она в молодых годах осталась вдовою; тогда, раздав все свое имение бедным, она надела на себя одежду своего мужа и под его именем странствовала 45 лет, изредка проживая на Петербургской стороне, в приходе Святого апостола Матвея, где одна улица называлась ее именем. Рассказывают, что Ксения пользовалась особенным уважением у петербургских извозчиков, которые, завидя ее где-нибудь на улице, наперерыв один перед другим предлагали ей свои услуги в том убеждении, что которому из них удастся хотя сколько-нибудь провезти Ксению, тому повезет счастие. Год смерти ее неизвестен; одни уверяют, что она умерла до первого еще наводнения (1777 года), другие же – что при Павле. Могила Ксении издавна пользуется особенным почитанием и уважением; в скором времени после ее похорон посетители разобрали всю могильную насыпь; когда же была усердствующими положена плита, то и плита была разломана и по кусочкам разнесена по домам. Сделана была другая плита, но и та недолго оставалась целою. Ломая камень и разбивая землю, посетители бросали на могилу деньги. Тогда к могиле прикрепили кружку, и на собранные таким образом пожертвования построили памятник в виде часовни, с надписью: «Раба Ксения, кто меня знал, да помянет мою душу для спасения своей души». И действительно, ни на одной из могил на Смоленском кладбище не служится столько панихид, как здесь.
Одним из красивейших домов Елисаветинского времени был дом знаменитого «предстателя муз», первого русского мецената Ивана Ивановича Шувалова; стоял он на углу Невского и Большой Садовой, где так долго на нашей памяти помещался трактир Палкина, а теперь фортепьянный магазин Шредера. Дом был выстроен в два этажа по плану архитектора Кокоринова{79}. Шувалов праздновал в нем новоселье 24 октября 1754 года великолепным маскарадом, про который М. В. Ломоносов сказал следующие стихи:
Европа что родит, что протчи части света,
Что осень, что зима, весна и кротость лета,
Что воздух и земля, что море и леса:
Все было у тебя, довольства и краса…
Богатая анфилада комнат дома Шувалова была вся увешана портретами и картинами. В главной зале, выходящей окнами на Невский, сидели у дверей за столиком два старика, вечно играя в пикет; один из них был огромного роста, другой – низенький старичок в черном кафтане; первый был гайдук-силач, спасший Шувалову жизнь в Швейцарии, другой – камердинер, француз Бернар. Оба старика жили на пенсии и ежедневно безотлучно дежурили в картинной зале. Как раз над их головами висела большая картина с изображением печального эпизода из жизни Шувалова, чуть-чуть не стоившего ему жизни. На картине был представлен швейцарский пейзаж, где на высоте большой горы виднелась повисшая над пропастью карета, которую поддерживает своими плечами огромный гайдук. В светлой угловой комнате о семи окнах, в большом кресле у столика, окруженный книгами и друзьями, сидел маститый седой старик, сухощавый, среднего роста, в светло-сером кафтане и белом камзоле. Видевший Шувалова уже семидесятилетним старцем, Тимковский говорил о нем так: «Речью и видом он был бодр, но слаб ногами, лицо у него было всегда спокойное, поднятое; обращение со всеми упредительное, весело-видное, добродушное. В разговорах он имел речь светлую, быструю, без всяких приголосков. Русский язык его был с красивою обделкою в тонкостях и тонах, французский он употреблял, где его вводили и когда, по предмету, хотел что сильнее выразить».
В этой угловой гостиной у него собирались образованнейшие люди того времени: Ломоносов, Сумароков, Костров, Богданович, Державин, Шишков, княгиня Дашкова, Оленин, Перепечин (известный тоже меценат, директор банка), Кирилло Каменецкий (его домашний врач), автор знаменитого в свое время «Травника». Из гостиной боковой выход вел в кабинет, оттуда шли его жилые комнаты окнами на двор, прямо же вдоль Садовой улицы шла длинная галерея с библиотекою, а за ней и домовая церковь, в которой сановитого вида дьячок читал малороссийскою речью. Шувалов в церкви по большей части сидел в креслах с подостланным ковром; вельможа имел привычку во время разговоров задумываться и креститься у груди небольшим крестом. Это была его давнишняя привычка, которую он приобрел, живя в век вольнодумства. Дом Шувалова видел многих монархов. Императрица Елисавета в течение года очень часто у него обедала и ужинала; сюда же, в дом Шувалова, привозили в 1756 году бывшего императора Ивана Антоновича для свидания с императрицею. Здесь же почти ежедневным гостем был император Петр III, и позднее очень часто приезжала Екатерина Великая. Перед этим же домом на другой день кончины Шувалова, проезжая мимо верхом, император Павел остановился, снял шляпу, поглядел на окна и низко поклонился.
У Шувалова собирались все литераторы того времени. В юной возникавшей тогда журналистике происходили такие же споры, что и теперь, каждый превозносил себя, и каждое издание хотело превзойти остальные и стать во главе всех. Полемика, зависть, даже личные, не совсем церемонные намеки так и сыпались перекрестным журнальным огнем и при встрече пишущих. Ловля подписчиков в то время происходила самым комическим образом: особенно рьяные журналисты раздавали даром нерасходившиеся номера своего издания, с тем чтобы получивший даровой номер не подписывался на другие журналы. Издатель «Поденщины», Василий Тузов, глубокий провинциал, на одном вечере у Шувалова прямо сказал жене Рубана, издателя еженедельного журнала «Ни то ни сё»: «Скажите вашему мужу, что я его не боюсь и что он неосновательно думает, что у меня нет денег на издание; вот оне», – и он показал при этом пачку ассигнаций.
При встречах литераторы того времени редко церемонились, и, как рассказывал сам Шувалов Тимковскому (см. его записки в «Москвитянине» 1852 г.), особенно были такими непримиримыми врагами Ломоносов с Сумароковым. «В спорах Сумароков чем более злился, тем более Ломоносов язвил его; и если оба не совсем были трезвы, то оканчивали ссору запальчивою бранью, так что я был принужден высылать их обоих или чаще Сумарокова. Если же Ломоносов занесется в своих жалобах, то я посылаю за Сумароковым, а с тем, ожидая, заведу речь о нем. Сумароков, услышав у дверей, что Ломоносов здесь, или уходил, или, подслушав, вбегает с криком: “Не верьте ему, ваше превосходительство, он все лжет; удивляюсь, как вы даете у себя место такому пьянице, негодяю”. – “Сам ты пьяница, неуч, под школой учился, сцены твои краденые!” Но иногда, – замечает Шувалов, – мне удавалось примирить их, и тогда оба были очень приятны». Примирение, впрочем, не всегда удавалось. Существует письмо Ломоносова к Шувалову от 19 января 1761 года (см. альманах «Урания»): «Никто в жизни меня больше не изобидел, как ваше высокопревосходительство: призвали меня сегодня к себе; я думал, может быть, какое-нибудь обрадование будет по моим справедливым прошениям… Вдруг слышу: помирись с Сумароковым! Т. е. сделай смех и позор! Не хотя вас оскорбить отказом при многих кавалерах, показал вам послушание; только вас уверяю, что в последний раз, – ваше превосходительство, имея ныне случай служить отечеству спомоществованием в науках, можете лучшие дела производить, нежели меня мирить с Сумароковым. Не только у стола знатных господ, или каких земных владетелей, дураком быть не хочу…» и т. д.
Если Ломоносов и Сумароков всегда шумели на вечерах Шувалова, то встречались из литераторов того времени и такие, которых в обществе считали образцами светскости. К таким принадлежал всегдашний гость Шувалова, автор «Душеньки» Ипполит Федорович Богданович:. Ходил он всегда щеголем, в французском кафтане с кошельком[49] на спине, с тафтяной шляпой (клак) под мышкою; если он не садился играть в карты, то всегда рассказывал о дневных и заграничных новостях. Он только не любил говорить или даже напоминать о своих стихах и был очень щекотлив насчет произведений своего пера. После выхода «Душеньки» он сделался гостем большого света, все вельможи наперерыв приглашали его и почитали большою честью, чтобы автор «Душеньки» дремал за их поздними ужинами. По выходе в свет «Душеньки» (в 1778 году) носилась молва, что Богданович не был ее автором. Злые языки говорили, что у Богдановича жил молодой талантливый человек в качестве переписчика, который, тайком от Богдановича, читал в своем кругу отрывки из своей «Душеньки». Этот молодой человек вскоре умер, оставив все свои произведения Богдановичу. Вскоре после этого времени и вышла «Душенька». Может быть, тут и говорила зависть, но современники твердили: в «Душеньке» не Богдановича перо и не его воображение. Как бы в контраст опрятному Богдановичу, у Шувалова постоянным гостем бывал человек и самой неряшливой внешности – это был известный поэт Ермил Иванович Костров. Видом переводчик Гомера был человек невысокий, с лицом большим, по которому у него выступали красные пятна, особенно нос его отличался багрово-красным цветом. Платье его было всегда изношено, особенно локти всегда были протерты, зато парик его был напудрен, убран в букли и при густо напомаженной косе. Этого требовал тогда этикет… Впрочем, нередко случалось, что лицо Кострова было все засыпано мукою, букли и прическа растрепаны, и из них выпадали шпильки; коса тоже лезла из ленты и рассыпалась по плечам, а худой испачканный камзол едва держался на плечах, и сам поэт шатался.
Впрочем, Костров и трезвый был не тверд на ногах. Бекетов рассказывает: когда Костров шел по улице, то какая-нибудь старуха, увидев его, скажет с сожалением: «Видно, бедный больнехонькой!» А другой, встретясь с ним, пробормочет: «Эк нахлюстался!» Ни того ни другого: и здоров, и трезв, а такая была походка! Дмитриев говорит, что домашние Шувалова обращались с Костровым, почти не замечая его в доме. «Однажды, – рассказывает Дмитриев, – спросил я, дома ли Ермил Иванович? Лакей отвечал: “Дома, пожалуйте сюда” – и привел меня в девичью, где девки занимались работой, а Ермил Иванович сидел в кругу и сшивал разные лоскутки. На столе, возле лоскутков, лежал Гомер; на вопрос, чем это он занимается? – Костров отвечал: “Да вот девчата велели что-то сшить” – и продолжал свою работу».
Граф Д. И. Хвостов, известный певец Курбы, спросил однажды Кострова, отчего он так позабыл себя? – «Меня не разгадали… – отвечал поэт, – мне хотелось учить поэзии с кафедры».
