Михаил Пыляев
Старый Петербург
– Слушай, Воронцов, – сказал последний, – я подозреваю, что ты это сделал.
– Очень просто, – отвечал он, – я находился в соседней комнате, узнал его по голосу и подумал, что он, вероятно, не при деньгах. Что его обманули, это не подлежало сомнению; я оставался до конца игры и потом обделал все дело. Если б он пошел далее, то я вышел бы и запретил ему играть».
Балы графа Воронцова были самые блестящие в Петербурге; в день каждого бала дом графа представлял великолепное зрелище: на каждой ступени роскошной лестницы стояли ливрейные лакеи, внизу в белых кафтанах (ливрея Дашковых), на второй половине лестницы в красных кафтанах (ливрея Воронцовых); мажордом Воронцова (итальянец) в черном бархатном фраке, коротких бархатных панталонах, чулках и башмаках, со шпагою на боку и треуголкой под локтем; ужин императрицы в этом доме всегда сервировался на отдельном небольшом столе, на посуде из чистого золота. Вообще все приемы графа Воронцова-Дашкова отличались царским великолепием и носили характер врожденного барства. Граф В. А. Сологуб, называя женщин петербургского большого света сороковых годов, говорит, что в то время не было женщины в Петербурге, которая бы могла походить по чарующей грации и по тонкости ума на графиню Алек. Кирил. Воронцову-Дашкову.
Рядом с домом графа Воронцова стоял дом графа Н. А. Татищева, теперь Шереметева; соседним с ним был дом супруги обер-егермейстера М. А. Нарышкиной. Этот дом в то доброе, старое время, время скороходов, пудры и гвардейских сержантов, можно вполне было назвать домом торжеств; владельцы его жили открыто, широко, и почти ни один день здесь не обходился без праздника. У дома Нарышкина в летние вечера, на реке, на плотах и на лодках, играло несколько оркестров музыки, особенно большой эффект производила роговая музыка, эта, так сказать, собственность фамилии Нарышкиных, изобретенная в 1751 году обер-егермейстером Сем. Кир. Нарышкиным{153}; Державин гостеприимный дом Нарышкиной воспел в следующих стихах{154}:
Где дружеский, незваный стол,
Важна хозяйка, домовита…
По рассказам современников, Нарышкина управляла домашним хозяйством сама; муж получал от нее по рублю на карманные расходы. Далее поэт говорит:
Оставя короли престолы
И ханы у тебя гостят…
Посещавший Екатерину II император Иосиф, короли прусский и шведский, французский граф д’Артуа{155}, а также и азиатские ханы, приезжавшие ко двору императрицы, считали своим долгом побывать и пообедать у Нарышкиной.
Пред дом твой соберется чернь… —
здесь поэт намекает о разных масленичных удовольствиях – горах и качелях, которые Нарышкина строила зимой на Неве перед своим домом.
Рядом с домом Нарышкиной стоял дом деда нынешнего владельца, г. Дурново. Следующий дом был князя Лобанова-Ростовского, и затем дом Коммерческого общества. Зимою в этом клубе для постоянных членов давались по подписке балы, с гостей же брали довольно высокую плату за вход на бал. Балы эти считались самыми приличными. В первое время, лет шестьдесят тому назад, когда балы лишь только учредились, было постановлено правилом, чтобы дамы приезжали не иначе как в ситцевых платьях; балы эти были прозваны «ситцевыми». Правило это продержалось только до конца первой зимы, впрочем, уже и тогда начали появляться шелк, бархат и кисея. Далее следовали дома сенатора Митусова, князя В. А. Шаховского, действительного камергера Жеребцова; затем несколько домов принадлежали богатым купцам-иностранцам.
Перейдя через постоянный мост на Крюковом канале (теперь не существующий), стояли по набережной следующие дома: угловой Борха, теперь Кларка, рядом с ним один из старейших вековых домов Петербурга, принадлежащий теперь генералу В. И. Асташеву. В 1740 году домом этим владел камергер князь В. П. Хованский; от него дом перешел к сыну его, А. В. Хованскому, который в 1761 году продал его за 7000 рублей профессору философии и английскому купцу Генриху Клаузенгу. Тот перепродал его за 13 000 рублей негоцианту Фоме Бонару, от него купил дом в 1814 году за 40 000 рублей иностранный гость Генрих Томсен, от которого в 1852 году и приобрел за 110 000 рублей отец нынешнего владельца, камергер И. Д. Асташев, давший громадный толчок отечественной промышленности открытием в двадцатых годах золота в Восточной Сибири, в Енисейском округе, по реке Ангаре. Вместе с домом был куплен и вековой погреб с несколькими сотнями бутылок старого вина. В погребе нынешнего владельца В. И. Асташева, этого петербургского широкого благотворителя, теперь хранится тысячами бутылок портвейн закупки 1782 года, вековые токайское, рейнвейн, арманьяк и таких же патриархальных годов «литовский мед», ровесник царствования саксонских королей, ценою чуть ли не по червонцу за глоток.
О доме соседнем, г. Полежаева, сохранилось следующее предание: в нем жил более полувека добродушный старик, действительный камергер А. А. Яковлев, слывший в петербургском свете за алхимика и астролога.
В доме, бывшем канцлера графа Румянцева, жил в царствование Екатерины король шведский Густав IV с дядею, герцогом Зюдерманландским, после бывшим королем Карлом XIII. Простой народ во время пребывания герцога в Петербурге называл его Сидором Ермолаевичем. Далее шли дома вельмож: князя Юсупова, генералов Потемкина, Юшкова, Левашова; иностранных купцов Келя, Венинга, Молво, М. С. Перекусихиной. Замечательно также, что в конце Английской набережной всегда жили придворные лейб-медики – так, здесь имел свой дом лейб-медик Екатерины II Роджерсон, затем проживал лейб-медик императора Александра I баронет Вилье, и в наши дни имеет здесь дом светило врачебной науки нынешнего царствования С. П. Боткин. В этой также местности просуществовал более 81 года банкирский дом барона Штиглица. Приводим, кстати, оригинальное обстоятельство, касающееся английской церкви, существующей рядом с домом Штиглица. В первое время и даже в сороковых годах на ее молитвенниках была напечатана надпись: English Factory at St.-Petersbourg[73], чем англичане как бы применяли Петербург к своим колониям на берегах Тихого океана или Африки. На месте теперешней английской церкви стоял в былые годы дом сподвижника Петра Великого, Б. П. Шереметева. Славный генерал-фельдмаршал граф Б. П. Шереметев умер в Москве. Он завещал предать свое тело земле в Киеве, в лавре, но по воле Петра I тело его перевезено из Москвы в Петербург и похоронено в Невской лавре, в Лазаревской церкви. Петр Великий не хотел расстаться и с останками своего сподвижника и друга и желал подарить их своей новой столице в воспоминание его знаменитых дел. За гробом Шереметева от Москвы до Петербурга следовали пешком два полка в продолжение шести недель.
В описываемую нами эпоху все дома на Английской набережной были каменные, в два и три этажа, не имея ворот на набережную; вороты были только в одном доме госпожи Плещеевой; до 1800 года в Петербурге лучшие дома строились в два этажа и редко в три, это продолжалось до двадцатых годов, потом постепенно дома стали расти вверх. Первый дом в пять этажей был выстроен в 1830 году Зверковым у Кокушкина моста, и на него в первое время приходили смотреть как на редкость{156}. До настоящего времени на Английской набережной нет ни одного магазина, и только сравнительно недавно здесь поселились вывески банков и купеческих контор.
Впрочем, в пятидесятых годах в угловом доме, бывшем Вонлярлярского, где теперь помещается аптека, существовал недолго ресторан Бореля; в доме, где теперь Военная академия, квартировала в старину Коллегия иностранных дел.
В начале текущего столетия Петербург, полный еще богатым барством былого царствования Екатерины II, жил открытыми домами, хлебосольно, нараспашку. В эту эпоху почти ежедневно у кого-нибудь из вельмож давались праздники и большие обеды, на которые стекались «званые и незваные». Дома таких бар были еще живою летописью прежнего славного царствования; по большим праздникам здесь отставные военные гости{157} являлись в пудре, в красных камзолах, с золотыми позументами и разнообразными обшлагами. На этих парадных пиршествах толпы раззолоченных слуг толпились по залам с яствами и питиями. Хоры и оркестры крепостных артистов гремели победоносными маршами и польскими. Богатый помещичий быт еще блистал внешнею пышностью.
Когда гость приезжал в дом такого амфитриона[74], то в передней 30 или 40 слуг в богатых ливреях кидались снимать с него шубу. Затем, в конце целого блестящего ряда изукрашенных и ярко освещенных комнат, показывался хозяин, с сановитою почтительностью медленно шел к гостю навстречу, в дверях передней, с постоянными поклонами, брал его под руку и провожал к столу, уставленному водками, икрою, хреном, сыром, маринованными сельдями и т. д. Вокруг стола обыкновенно стояло все общество и лакомилось в ожидании карт, за которыми обычно сидели почти до утра. По окончании закуски каждый мужчина подставлял свой локоть даме, и вся эта процессия из 40, 50 и более пар торжественно выступала под звуки полонеза и садилась за четырехчасовое обеденное пиршество{158}. Вся женская прислуга, образующая целый хор, стояла толпою в дверях и пела песни с аккомпанементом скрипок и других инструментов. Малолетние дети дворовых, в костюмах китайских, арабских, черкесских, калмыцких и т. д., бегали кругом стола. Гости оделяли их сластями. После обеда следовали танцы. В дверях и в углах комнат теснились дети хозяев, разряженные, как куклы, в новые платья, с пудрою, с их наставниками-французами. Последние следили издали за их первыми шагами в обществе.
В числе домов таких вельмож в двадцатых годах жил роскошно в своем громадном доме на углу Исаакиевской площади и Малой Морской (теперь дом Военного министерства) блестящий вельможа Александровской эпохи, князь Александр Яковлевич Лобанов-Ростовский. Дом князя, великолепно отделанный в стиле empire[75], вмещал несколько редкостных музеев; князь имел редкую, даже в Европе, библиотеку, в которой, в числе многих исторических отделов, был один, где было собрано все, что было писано на всех языках о жизни несчастной королевы Марии Стюарт. Впоследствии, по смерти жены, когда князь задумал продать свою библиотеку и большой свой дом, то не нашлось покупщика, и Лобанов уже предполагал разыграть ее вместе с домом в лотерею, по рублю за билет, выпустив билетов на миллион рублей, но император Николай не допустил лотереи и купил как дом, так и библиотеку; за последнюю государь назначил князю пожизненную пенсию. Князь Лобанов был женат на самой богатой невесте в России – графине Клеопатре Ильинишне Безбородко. Лобанов в высшем обществе пользовался всеобщею любовью; это был прямодушный человек, безупречного, благородного характера. Князь служил флигель-адъютантом у императора Александра I; с вступлением на престол императора Николая он как-то заслужил выговор нового государя, явившись во дворец в старой форме. После этого князь вышел в отставку и долго жил в Париже. Здесь он предался страстно охоте вместе с друзьями своими князем Голицыным и Бутурлиным; арендовал знаменитый королевский парк Фонтенебло. Лобанов жил в этом замке по-царски, каждый вечер приглашал первых артистов к себе на ужины. Почтовые тройки в русской упряжи привозили актеров. Эти пиры наших русских бар заставили говорить весь Париж. Князь Лобанов, вместе с князем Тюфякиным (бывший директор театров), основал в Париже яхт-клуб, где он и был долго командором. В числе различных редкостей, которыми владел князь Лобанов, у него была превосходнейшая коллекция драгоценнейших тростей и палок, принадлежавших королям и другим историческим лицам. Эту коллекцию впоследствии у него приобрел граф Воронцов-Дашков.
Под конец своей жизни князь Лобанов жил в Петербурге, на углу Большой Морской и Гороховой улиц, в доме Штрауха, где и давал один раз в год, Великим постом, роскошный раут для мужчин. На этом великосветском рауте устраивали всегда турнир на биллиарде. В то время в знатных русских домах везде были заведены биллиарды, в подражание французам. Иностранные посланники и другие высокие гости состязались на биллиарде во фраках и со всеми звездами. Маркером у игроков был известный в то время Тюрин, из Английского клуба. Победителем на этих турнирах был всегда граф И. И. Воронцов-Дашков.
В последние годы царствования Екатерины стал в Петербурге греметь своими пирами дом канцлера Безбородко. Дом князя Александра Андреевича стоял в Ново-Исаакиевской улице; прежде на этом месте было подворье Курско-Знаменского монастыря. Безбородко купил его в 1781 году за 6000 рублей. В это время канцлером были куплены для возникавшего в то время почтамта дом графа Ягужинского за 30 000 рублей и еще два пустых места, принадлежащие профессору Урсиносу и нотариусу Медеру. Дом Безбородко блистал как внутренним, так и наружным великолепием – на одну его картинную галерею, как выражался по-татарски канцлер, «чек акча вирды», т. е. много денег пошло. Наружный вид дома поражал своими четырьмя стоявшими при входе колоннами из полированного гранита, с бронзовыми основаниями и капителями, мраморным наверху балконом с бронзовыми перилами, задняя часть которого выходила на Большую Исаакиевскую улицу. Князь обладал большим вкусом и приобретал почти ежедневно новые художественные вещи и украшал ими свое жилище. По свойству построек его дома, как писал Реймерс{159}, видно, что они возникали один салон за другим, одна галерея за другой. Особенно красивы были в доме Безбородко столовая и танцевальная залы, великолепна была и большая парадная зала с колоннами под мрамор, превосходно исполненная по проекту архитектора Гваренги. По обеим сторонам этой залы стояли две большие мраморные вазы, сделанные в Риме, с барельефными фигурами. По обеим сторонам других стен возвышались две высокие, почти до потолка, этажерки, сверху донизу уставленные редчайшим китайским фарфором. В комнатах была расставлена замечательная мебель, некогда украшавшая дворцы французских королей; в начале революции она была вывезена, и ее успел купить князь за большую цену. В числе комнатных украшений здесь были: бюро, жирандоли, вазы, урны, гобеленовые занавесы и шелковые материи на креслах любимого кабинета несчастной Марии-Антуанетты из Малого Трианона. Великолепная люстра из горного хрусталя, взятая из Palais-Royal’a герцога Орлеанского, и чрезвычайно редкая мебель с художественной инкрустациею работы Шарля Буля, бронзовые статуи работы Гудона и затем замечательная по своей большой величине севрская ваза бирюзового цвета с прекраснейшими украшениями из бронзы и белого бисквита. Канцлер купил ее почти за бесценок, за 12 000 рублей. Рядом с кабинетом с мебелью несчастной королевы французской стояли превосходные севрские сервизы. Стены парадной спальни канцлера были обиты красным бархатом и отделаны бронзовыми украшениями; в нише здесь помещались бюст императора Павла I, а на двух сторонах двери два портрета – императрицы и императора. Перед бюстом Павла на цоколе стояло прекрасное серебряное атланто, с медалями российских государей в знак благодарности. В голубой бархатной гостиной висел портрет императрицы Екатерины, работы Левицкого. Государыня изображена во весь рост, стоит она подле жертвенника, на котором курится фимиам из маковых цветов, а на столе возвышается пьедестал с медалями ее царствования; здесь же помещалась чаша работы Бунцеля. За этой комнатой находилась обыкновенная спальня князя, в которой он и умер. После смерти канцлера там был поставлен за решеткою бюст покойного из белого мрамора, работы Шубина. Замечательны особенно были в спальне 22 картины Вернета с изображением по большей части морских видов. В картинную галерею вход был из танцевальной залы, где при входе особенное внимание заслуживала статуэтка из белого каррарского мрамора с изображением амура работы Фальконета. Под амуром виднелась следующая надпись:
Qui que tu sois, voici ton maître
Il l’est, le fut, ou doit l’être[76].
По смерти Безбородко купидон достался его брату, И. А. Безбородко. В настоящее время эта статуя хранится в Императорском Эрмитаже.
В каталоге галереи Безбородко было 330 оригинальных картин, большая часть которых принадлежала некогда герцогу Орлеанскому и частью последнему королю польскому. Помимо этих богатств, в доме Безбородко было большое собрание великолепных золотых и серебряных сосудов, драгоценнейших плато[77], особенно одно было необыкновенно изящно – с изображением храма Геркулеса, с колоннами из ляпис-лазури. Затем, еще в нынешней церкви почтамта, помещающейся теперь в бывшей танцевальной зале князя, имеются древние иконы: «Спаситель в Эммаусе», работы Рубенса, «Положение Спасителя в гроб», икона Страстей Господних, великомученица Варвара, «Взятие Богородицы на небо» и еще некоторые. Во время управления почтамтом князем А. Н. Голицыным богослужение в этом храме отличалось необыкновенной торжественностью: церковь освещалась лампадами, а в алтаре горели особенные светильники, разливая неяркий свет, как в римских катакомбах во времена первых дней христианства, также и хора певчих не было видно. Стройное пение неслось откуда-то издалека, невидимо. Дом, в котором жил Безбородко, можно было назвать целым музеем. Канцлер не жалел денег на приобретение картин, статуй и других редкостей искусства.
Безбородко был самый приветливый и радушный хозяин; на его обедах, балах и праздниках собирались все знатнейшие иностранцы, первые сановники и образованные люди. Вельможа-холостяк иногда устраивал вечера, которые ему обходились в 50 000 рублей{160}. Во время таких празднеств ставились горки золотых и серебряных сосудов в 6 футов вышиной и 3 фута в ширину. В кругу людей близких и родных он был всегда весел, откровенен и увлекателен, но на парадных собраниях несколько неловок и тяжел. Терещенко (см. «Жизнь сановников») рассказывает про него, что он, являясь к императрице в щегольском французском кафтане придворного, нередко не замечал осунувшихся чулок и оборвавшихся пряжек на своих башмаках. Гулял же по городу Безбородко всегда в простом синем сюртуке, в круглой шляпе и с тростью с золотым набалдашником. Граф Комаровский пишет в своих воспоминаниях: «На обедах его, кроме знатных гостей, обыкновенное общество его состояло из живущих в его доме. Ничего не было приятнее слышать разговор Безбородко; он был одарен памятью необыкновенною и любил за столом много рассказывать, в особенности о фельдмаршале графе Румянцеве. Безбородко особенно покровительствовал своим землякам-малороссам; приемная его была постоянно наполнена ими, приезжавшими искать мест и определять детей. Канцлер имел доброе сердце и никогда не отказывал просителям, хотя нередко и забывал просьбы просителей. По рассказам, он имел привычку повторять последние слова просителей: “Не оставьте! Не забудьте”. На просьбу одного просителя о деле, которое должно было решиться на другой день, “не забыть”, Безбородко отвечал: “Не забуду, не забуду”. – “Да вы, граф, забудете”, – слезно замечал его проситель. “Забуду, забуду”, – подтверждал Безбородко, любезно отпуская просителя. Иногда он успокаивал просителя словами: “Будьте, батюшка, благонадежны”, которые обычно произносились настоящим малороссийским выговором». Н. Григорович (см. его книгу «Канцлер Безбородко») рассказывает несколько анекдотов по этому случаю. Раз один из названных просителей серьезно обратился к вельможе с просьбой определить его в должность театрального капельмейстера, «чтобы палочкой махать да по шести тысяч брать»; снисходительный сановник только ласково улыбался и объяснял просителю, что для маханья палочкой в оркестре и получения шести тысяч нужно знать музыку, хотя немножко. Другой раз, работая у себя в кабинете, Безбородко услышал в приемной комнате топанье ног и протяжное зевание с разными переливами голоса; осторожно взглянув в полуотворенную дверь, он увидал толстого земляка с добродушной физиономией, явно соскучившегося от ожидания. Вельможа улыбался, глядя из-за двери, как посетитель, не привыкший ждать никогда, все потягивался, зевал, смотрел картины и наконец, соскучившись окончательно, принялся ловить мух. Одна из них особенно заняла малоросса, и он долго гонялся за ней из угла в угол; улучив затем минуту, когда назойливое насекомое село на огромной вазе, охотник поспешно размахнулся и хватил рукой. Ваза слетела с пьедестала, загремела и разбилась вдребезги. Гость побледнел и потерялся, а Безбородко вышел в приемную и, ударив по плечу малоросса, ласково сказал: «Чи, поймав?» Иногда масса одолевавших Безбородко просителей заставляла его уходить по черной лестнице, но и в таких случаях хитрые малороссы не терялись, и раз один из земляков Безбородко, не застав его дома, забрался в его карету, стоявшую у крыльца. Канцлер был крайне удивлен, найдя в карете просителя, но, узнав дорогой о нужде земляка, сделал ему угодное. Безбородко был большой любитель карточной игры и нередко целые ночи проводил за зеленым столом; в картежной игре он не был счастлив. Безбородко также очень любил пение русских песен. У него почти жил тульский купец Иван Гаврилович Рожков, сын знаменитого некогда барышника лошадьми и поставщика их ко двору. Этот Иван Рожков обладал превосходным голосом и до такой степени был мастер петь русские песни, что, как говорит С. П. Жихарев в своих «Воспоминаниях», вошел даже в пословицу: «поет, как Рожков», – говорили про певца, которого хотели похвалить. Но дар песен был только второстепенным качеством Рожкова, а главным – были необыкновенное удальство, смелость и молодечество. Это-то и сблизило его с тогдашними знаменитыми гуляками: графом В. Д. Зубовым, Л. Д. Измайловым, А. А. Безбородко. Раз эти господа держали за него пари в 1000 рублей, что он, Рожков, на своем сибирском иноходце въедет в четвертый этаж одного дома в Мещанской, в квартиру балетной танцовщицы Ол. Дм. Каратыгиной, дочери эконома театрального училища (последняя жила с канцлером, впоследствии она вышла замуж за правителя его канцелярии, статского советника H. Е. Ефремова, который за ней получил дом и значительную сумму денег). Рожков не только въехал, но, выпив залпом бутылку шампанского, не слезая с лошади, той же лестницею съехал обратно на улицу. Тысяча выигранных рублей была наградою Рожкова. Этот подвиг у петербургской Аспазии передавал герой Жихареву следующими словами: «Когда я взъехал к ней в фатеру[78], окружили меня гости, особ до десяти будет, да и кричат: браво, Рожков! шампанского! И вот ливрейный лакей подает мне на подносе налитую рюмку; но барышня сама схватила эту рюмку и выпила не поморщась, промолвив: это за твое здоровье, а тебе подадут целую бутылку».
Любовь к прекрасному полу в тот век была в большой моде, и ею отличались почти все придворные современники Безбородко. О жизни канцлера на его даче в Полюстрове и о существовавшем там крепостном гареме мы поговорим в другом месте. Все сказанное нами о петербургском доме Безбородко, богатом художественными коллекциями, не может равняться с московским его домом по великолепию и роскоши. Последний был куплен императором Павлом и назывался Слободским дворцом, от Немецкой слободы, в которой находился. По величине и по внутренним украшениям он был первый в Москве. Путешественники, видевшие Сен-Клу, утверждали, что в украшении Безбородкина дворца и более пышности, и более вкуса. После смерти Безбородко в петербургском его доме жил директор почтового департамента К. Булгаков. Это был тоже тип вельможи прошлого века, и богатые апартаменты канцлера жили опять жизнью придворного человека старого времени. Должность Булгакова доставляла ему ежегодного дохода до 100 000 рублей, источником которого была подписка на иностранные газеты.
Из домов нашей русской знати, отражавших старинный блеск царствования Екатерины Великой, был известен дом еще в тридцатых годах нынешнего столетия на Малой Морской, на месте, которое теперь занимает гостиница «Гранд Отель», каменный двухэтажный дом Сер. Вас. Салтыкова. Этот вполне барский дом был построен итальянцем-архитектором Вендрамини. Вход в него вел прямо с тротуара в роскошные, длинные сени, между колоннами которых вечно пылал камин. К Салтыкову по вторникам собиралось высшее общество столицы на танцевальные вечера, на которых играл его собственный бальный оркестр. Эти вторники в петербургском обществе называли «Les mardis européens»[79]. Помимо вторников, к изысканному, богатому столу Салтыкова можно было иметь свободный доступ всякому дворянину, но должно было являться только во фраке. Салтыков был очень состоятельный человек, он владел богатейшей коллекцией табакерок, которые, по большей части, были все исторические, приобретал он их за дорогую цену в Париже и Лондоне, содержал с этою целью агентов за границей. Салтыков любил нюхать табак и каждый день брал новую табакерку, одну богаче другой, из своей коллекции; он любил, чтоб их замечали, и тогда с большим удовольствием рассказывал историю каждой. В его доме была также богатейшая библиотека, заключавшая всевозможные книжные редкости. Салтыков был библиотаф и не позволял даже никому прикасаться к своим книгам; он каждый день ходил от трех часов до шести по книжникам, где отбирал все, что ему казалось интересным. В его библиотеке хранились подлинные записки ювелиров Бемеров по поводу ожерелья королевы Марии-Антуанетты, с раскрашенным рисунком ожерелья в его натуральную величину, с описанием всех его больших, приобревших историческую известность алмазов. Помимо множества мелких бриллиантов, было 17 великолепных бриллиантов, почти в орех величиною. Это была, собственно, не книга, но переплетенное собрание тех судебных документов, которые были напечатаны и изданы разными сторонами, замешанными в этом знаменитом процессе об ожерелье. Эти бумаги, переплетенные в два тома in quarto[80], с портретами, картинами, заметками и разными песнями и стихотворениями, иногда самого непечатного свойства, и составляли это «Affaire du Collier»[81]. Второй том, озаглавленный «Suitede l’affaire du Collier»[82], был еще курьезнее, он относился к интриге и процессу некоего Bette d’Etienville, выставляющего себя бедным молодым парнем, которого похитили и, с повязкою на глазах, ввели к прелестным дамам и пригласили отыскивать для них мужей; принявшись за это дело, он был мало-помалу одурачен и отуманен, без всякого сомнения стараясь одурачивать и отуманивать других где ни попало, и все это вследствие этого процесса об ожерелье и того шума, который он наделал.
Салтыков очень любил рассказывать разные невероятные вещи из нашей новейшей истории, в которые очень искусно приплетал действительно совершившиеся факты. Нередко эти рассказы выходили очень нецензурными. Но постоянный его гость, граф Бенкендорф, нанимавший себе квартиру близ Салтыкова, говаривал либеральному хозяину: «Покуда я живу возле вас, вы можете быть покойны». В те годы Салтыков, как и все баре, разыгрывал роль недовольного. В детстве Салтыков воспитывался вместе с наследником престола Александром Павловичем и как-то, играя с ним, забылся против своего высокого товарища и был удален из дворца. Чином он был только корнет. Наружность имел красивую, тип старого придворного барина, голову держал всегда вниз, отчего казался горбатым. Он никогда нигде не бывал, ни на балах, ни в театрах; за исключением часов прогулки, остальное время проводил все в своем кабинете, который называл «мое инкогнито». Салтыков умер в 1846 году. После его смерти все движимое и недвижимое его имение было продано. Его богатая библиотека долго продавалась в Москве, у Готье{161}.
Дочь этого Салтыкова была пожалована во фрейлины в 1826 году, и когда явилась во время коронации императора Николая Павловича в Москве на бале, то обратила на себя общее внимание медальоном, в котором был вделан редкий и известный камей, исчезнувший из придворной коллекции в пятидесятых годах XVIII века. Он достался ей от покойного деда, елисаветинского камергера.
На той же Малой Морской в начале восьмисотых годов существовал еще один барский дом, хотя не такой роскошной наружности, где самый высший петербургский круг встречался с второстепенным и даже с третьеклассным. Люди всех состояний знали дом Асафа Ивелича Арбенева, генерал-аншефа в отставке. Честный и добрый старик был служакой при Екатерине, оттого он казался очень странным в гостиных, все его манеры отзывались фронтом. Он долго командовал Измайловским полком и при Павле вышел в отставку. Жена его, Марфа Ивановна, несмотря на свои преклонные года, очень любила молодиться и краситься и делала это единственно для того, чтобы лучше понравиться мужу, с которым они жили как голубки. Ей Державин посвятил следующее восьмистишие:
Ну же, муза! ну, ну, ну!
Настрой арфу,
Воспой Марфу Мне,
Арбенева жену.
Что Марфа прекрасна,
В том муза согласна;
Что Марфа умна,
В том муза скромна.
По словам Вигеля, «знатные люди говорили, что ездят в дом Арбенева посмеяться, а если бы сказать правду, то для того, чтобы повеселиться. Радушие в этом доме было старинное, всякий вечер наедет молодежь, дом набьется битком, все засмеется, все запляшет; правда, зажгутся сальные свечи, для прохлады разнесется квас; уж ничего прихотливого не спрашивай в угощении, но зато веселье, самое живое веселье, которое, право, лучше одной роскоши, заменившей его в настоящее время».
