Михаил Пыляев
Старый Петербург

Весь персонал хора, как женский, так и мужской, у Ивана Васильева был вполне прекрасен; особенно выдавались у него старухи: Матрена Сергеевна, необыкновенно лихо исполнявшая с хором песню «В темном лесе»; весьма красиво у нее выходила при паузах трель. Она же не менее типично плясала, скинув шапочку, мазурку «Улане, улане», и делала с легкостью девчонки во время пения вихрем «круг». За ней стояла еще другая плясунья, старуха Алена, хромая, по прозванию Бурбук; она обладала превосходным хоровым голосом, лицом была очень некрасива, но типична, и особенно смешила всех широкою усмешкою своего большого и некрасивого рта. Из мужского персонала в этом хоре был превосходный тенор, красавец цыганского типа, Петр Алексеев, по прозванию Бирка, он пел превосходно песню Бантышева «Молодость» и мн. др. Славился также у него октавист, по прозванию Скипидар, горчайший пьяница, и другой тоже октавист, брат Ивана Васильева, Николай, цыган-красавец, по прозвищу Хапило. В 1860 году, во второй приезд Ивана Васильева в Петербург к Излеру, у него появилась превосходная певица (контральто) Маня, певшая с большим успехом романс Ивана Васильева «Я, цыганка, быть княгиней не хочу». Это solo, с аккомпанементом хора, как говорят сами цыгане, теперь невозможно; затем очень нравились публике петые ею романс «Его уж нет» и трио «Собирайтесь, девки красны»; в это время в хоре выступила певица Матрена, голос mezzo soprano.

В этих же годах пел в Петербурге другой хор московских цыган Петра Соколова, брата знаменитого Ильи. Этот хор славился «венгерской» и удалой цыганской пляской; особенно был превосходен плясун Егор, исполнявший с женой своей дикую молдаванскую цыганскую пляску с саблей. Из певиц у Соколова известны были soprano Саша и Варя. Последняя особенно прекрасно пела песню «Травушка» и романс «Не хочу я, не хочу»; Саша исполняла хорошо деревенскую песню «Лен, ты, мой лен». Из мужчин у него был знаменитый крамбамбулист Иван Пугаев, его «Тужур фидель и сансуси» вызывал целую бурю рукоплесканий.

В конце шестидесятых годов и в начале семидесятых выдающихся хоров и певиц не было, хотя и существовали хоры Григория Соколова, в Москве же славились те же старинные певицы Маня и Александра Ивановна; еще отличалась осмысленной фразировкой и выразительной мимикой Марья Николаевна Пузина. В конце семидесятых годов в Петербург явилась Паша, с замечательным контральто, при типичной цыганской красоте; пение ее отличалось весьма своеобразной щеголеватостью фразировки. Эта певица пела в хоре известного цыганского композитора Родиона Аркадьевича Калабина, в «Ташкенте». Она вскоре сошла со сцены, выйдя замуж за помещика. За последние годы хороших цыганских хоров не было, и если и появлялись какие, то, по цыганскому выражению, «без картин», т. е. без красавиц-цыганок.

В наше время в Петербурге получил большую известность хор молодого, но опытного дирижера Н. И. Шишкина. В его хоре пользовался громадным успехом тенор Димитрий, прозванный цыганским Рубини. В женском персонале выделяется сестра Димитрия, Ольга Андреевна, затем Маня, по прозванию Цыпочка, и молодая певица Леночка, исполняющая необыкновенно своеобразно, с гибкими переливами молодого свежего голоса, очень грациозную по мелодии венгерку «Соцо Гриша», и затем другой еще романс – «Очи черные»; в хоре Н. И. Шишкина также пользуются большим успехом Ольга Петровна, по прозванию Лётка, и еще другая певица, Александра Васильевна Хлебникова, с весьма сильным контральто. Сам Н. И. Шишкин известен также как виртуоз на гитаре.

В Москве поют за последнее время два хора цыган: Николая Хлебникова и Федора Соколова; у первого известны певицы Паша Ратничиха, Саша Ветерочек и Ольга Дмитриевна Разорва; первая превосходно исполняет песню «Вьюшки», вторая – песню «Попляши, Настенька, попляши, милая моя», и третья – «Доля моя»; в этом хоре превосходен плясун Алексей. В хоре Соколова хороши певицы Сергеевна и Феша, а затем Малярка, превосходная вторка.

Глава XVIII

Общественные увеселения; дешевая жизнь в Петербурге, дешевизна жизненных припасов; привоз на биржу гастрономических товаров; привоз гувернанток. – Увеселительные сады. – Гулянья на островах Елагином и Крестовском и на Черной речке. – Петергофская дорога, Шлиссельбургский тракт, сады откупщиков, кулачные бои, азартная игра в карты, шулера. – Концерты и музыкальные собрания, клубы, публичные балы и маскарады. – Балы, танцы, вечера велъмож-меценатов; оргии купцов. – Гостиницы, ледяные горы и качели на Масленице, число гуляющих и экипажей; моды и модники прежнего времени. – Сатиры на моды, непомерная роскошь, указ, как должно ездить всякому, гонение на моду при Павле I, франты и франтихи.

В начале текущего столетия и в конце прошедшего наши публичные увеселения кипели жизнью и не были так бесцветны и вялы, как теперь; правда, и жизнь в Петербурге в то время была баснословно дешевая. Первый, например, в столице дом графа Шереметева, на Фонтанке, отдавался внаймы за 4000 рублей. Лучшая квартира в 8—10 комнат на лучшей улице стоила не дороже 20 рублей в месяц; фунт говядины стоил 1 ¹/₂ – 2 копейки, полтеленка – 1 рубль, курица – 5 копеек, десяток яиц – 2 копейки, пуд масла коровьего – 2 рубля, пуд свечей сальных – 2 рубля, овса четверть – 80 копеек, пуд сена – 3 копейки, дров березовых сажень – 70 копеек, хлеб белый в полфунта – 2 копейки, бутылка шампанского вина – 1 ¹/₂ рубля, портера английского – 25 копеек, пива – 2 копейки, десяток апельсинов – 25 копеек, лимонов – 3 копейки. По цене высоко стоял только один сахар, и то оттого, что был заграничный: цена рафинада была за фунт 2–3 рубля. Особенно высока цена была после 1812 года, в это время во многих домах подавали самый последний сорт сахара, называвшийся «лумп»; он был неочищенный, желто-соломенного цвета; лучшего сорта сахар назывался «мелюс», а второй сорт носил имя полурафинада. Наемная карета с четверкою лошадей в месяц стоила 60 рублей. За обед в первом трактире с пивом платили у Френцеля на Невском, рядом с домом графа Строганова, и в трактире «Мыс Доброй Надежды», на Большой Морской, 30 копеек. За 2 рубля можно было иметь самый гастрономический обед с десертом и вином в Демутовом трактире у Юге. У Фельета в маскараде платили за жареного рябчика 30 копеек, за бутылку красного бордоского вина – ту же цену. Ранней весной любимейшим местом гулянья всего фешенебельного Петербурга был Невский проспект и Адмиралтейский бульвар; также и Биржа в это время года делалась всеобщим сходбищем; открытие навигации и прибытие первого иностранного корабля составляли эпоху в жизни петербуржца.

Биржевая набережная и лавки тогда превращались в целые импровизированные померанцевые и лимонные рощи, с роскошными пальмовыми, фиговыми и вишневыми деревьями в полном цвете. Рощи эти населяли златокрылые и сладкогласные пернатые экзотических стран; ботаник, лошадиный, птичий и собачий охотники, каждый здесь находил себе богатую пищу.

Привезенные на кораблях английские буцефалы^[107] в виду многочисленной публики выгружались и поднимались на блоках в деревянных ящиках и моментально обступались знатоками-покупателями.

В лавках за накрытыми столиками пресыщались гастрономы устрицами, только что привезенными с отмелей в десять дней известным в то время голландским рыбаком на маленьком ботике в сообществе одного юнги и большой собаки.

Коренастый голландец, в чистой кожаной куртке и в белом фартуке, с простым обломком ножа в руках, спешил удовлетворить желание своих многочисленных гостей, быстро вскрывая на тарелках своих жирных затворниц. Молодой юнга сновал между столами с подносом, уставленным стаканами со свежим пенящимся английским портером.

Специалисты по части прекрасного пола любовались хорошенькими розовыми личиками в соломенных шляпках, пугливо выглядывающими из маленьких окошечек трехмачтового корабля. Груз этот предназначался в лучшие барские дома и состоял из немок, швейцарок, англичанок, француженок, на известные должности гувернанток, нянек, бонн и т. д. Интересные пленницы ждали своих будущих хозяев и полицейского чиновника для прописки паспортов.

Первый общественный увеселительный сад открылся весною в 1793 году на Мойке (теперь Демидовский дом трудящихся); учредил его поддиректор императорских театров барон Ванжура; увеселительный сад именовался «Вокзал в Нарышкиновом саду».

Здесь каждую среду и в воскресенье давались праздники, балы, танцевальные вечера и маскарады с платою по рублю с персоны. Увеселения начинались с 8 часов вечера; посетители могли приходить в масках и без маски. В зале, предназначенной для танцев, играло два оркестра музыки: роговой и бальный. На открытом театре давали пантомимы и сожигали потешные огни. Иногда здесь шли и большие представления, как, например, «Капитана Кука сошествие на остров с сражением, поставленным фехтмейстером Мире», или «Новый год индейцев», народные пляски и т. д. При этих представлениях публика платила 2 рубля.

Здесь показывали свое искусство, как гласила афиша того времени, и путешествующие актеры, и мастера разных физических, механических и других искусств, музыканты гордые, на органах и лютне, искусники разных телодвижений, прыгуны, сильные люди, великаны, мастера верховой езды, люди со львами и другими редкими зверьми, искусными лошадьми, художники искусственных потешных огней и т. д.

Нарышкинский вокзал не просуществовал долго, скоро он закрылся, хотя его артисты, по словам современников, имели вначале великий успех. Вообще летних частных увеселительных садов в начале нынешнего столетия было гораздо больше, чем теперь. Первым в ряду их бесспорно стоял императорский Летний сад, затем другой в Литейной части, под названием Итальянский.

В этих садах в праздничные и воскресные дни играла императорская роговая музыка.

Был также в городе «Вольфов сад» при оспопрививательном доме, потом славился еще «Фридериксов» при ситцевой фабрике. Затем известны были загородные сады: Аптекарский, или Ботанический, и еще графа К. Гр. Разумовского на Крестовском острове; в этом саду, у каменного охотничьего замка, для увеселения публики закидывалась тоня для ловли рыбы; тут же находился трактир, где угощали прохожих напитками и кушаньями. Каменный остров со своими тенистыми аллеями был также один из любимейших народных садов; где теперь стоит летний дворец великой княгини Екатерины Михайловны, в то время был разведен графом Бестужевым-Рюминым прелестный увеселительный сад в голландском вкусе, с каналами, выложенными известковым камнем, с беседками для охотников, с увеселительными тонями и другими барскими затеями.

На Елагином острове, или, как его прежде называли, на Мельгуновом острове, публика тоже пользовалась самым широким гостеприимством от владельца, гофмаршала И. П. Елагина.

Здесь строго было приказано дворецкому угощать всех желающих обедом и ужином.

В праздничные дни в саду играла музыка, кривлялись паяцы и пускались увеселительные потешные огни.

В Выборгской части существовали сады графа Ал. Сер. Строганова и графа А. А. Безбородко.

В Строгановском саду в праздничные дни происходили танцы на открытом воздухе; раскинуты были палатки, где угощали также даром вином и яствами.

Существовал также увеселительный сад на острове Круглом, перед самым главным устьем Невы, напротив Подзорного дворца. Здесь, впрочем, бралась плата за вход с человека по 25 копеек, а за все лето по 2 рубля с полтиной.

Любимыми удовольствиями петербуржцев считались также прогулки по Неве в шлюпках и больших лодках, в 3,4, 6,10 пар весел, с ловкими гребцами, одетыми в голландские куртки. В летние ночи такие шлюпки были видны ежеминутно, с гребцами, распевающими песни и играющими на рожках.

Шлюпки эти содержались присутственными местами для перевоза через Неву, когда не было мостов.

В «Красном кабачке», в «Желтеньком», в Екатерингофе происходили настоящие оргии. На катерах с музыкою и песенниками, на тройках, на лихих рысаках туда съезжалась публика. Заехав же в трактир, спрашивали шампанское не бутылками, а целыми ящиками. Вместо чаю пили пунш. Цыгане, крик, шум и мертвая чаша! В старину все это считалось молодецкою забавою.

На Петергофской дороге существовал великолепный сад А. Л. Нарышкина у Красной мызы, простиравшийся чуть ли не на 7 верст, тоже доступный для публики. Здесь даже была выставлена при входе доска с надписью: «Приглашаем всех городских жителей воспользоваться свежим воздухом и прогулкою в саду, для рассыпания мыслей и соблюдения здоровья».

По Шлиссельбургскому тракту были загородные великолепные сады со свободным входом для всех: князя Вяземского, Зиновьева, Апраксина, Потемкина, Шереметева и многих других.

Для дальних прогулок существовали уже в полной царственной красе императорские и великокняжеские дворцы и сады: Петергоф, Ораниенбаум, Гатчина, Царское Село, Павловск и прочие.

Некоторые откупщики и богатые люди давали праздники в. своих садах, ничуть не отличавшиеся от царских праздников. Так, в 1820-х годах недалеко от Большого Охтенского перевоза жил богач Ганин, известный своими лукулловскими праздниками, своим садом и затеями. Он нередко устраивал праздники в своем саду, стоившие ему не менее 5000 рублей. По приказу его, как по волшебству, созидались из зелени и цветов в саду множество храмов, беседок, роскошно иллюминованных разноцветными фонарями и венецианскими люстрами.

В каждой из этих беседок для гостей был сервирован роскошный ужин. Вся крепостная прислуга этого барина при таких случаях была закостюмирована: женщины – нимфами, наядами, сильфидами, мужчины – гениями и силенами, дети – амурами. Сильфиды прислуживали у стола, наяды разливали вина, фавны носили кубки и блюда с яствами. Сатиры и нимфы с амурами в это время кружились в веселых плясках. Музыка, песни, бенгальские огни придавали всему этому вид полного очарования.

Нередко, впрочем, природа омрачала эти пиршества на открытом воздухе. Небо покрывалось тучами, гром заглушал музыку, а сильный дождь разводил вино. Картина общей внезапной сумятицы выходила пресмешная. Стихия тешилась, и непризнанные боги и богини промокали до костей, у сильфид ветер срывал туники, амуры теряли башмаки, нимфы вязли в грязи, а бедным фавнам и сатирам нечем было даже промочить горло.

В старину наши баре, давая такие роскошные праздники, часто не думали о расплате за них, а давали их прямо в кредит.

Гулянье Первого мая обычно праздновалось в Екатерингофе; в этот день в роще разбивались нарядные палатки и устраивались кавалькады. Сколько народу, сколько разгульной веселости, шуму, гаму, музыки, песен, плясок и проч. было там.

Богатые вельможи делали свои палатки из турецких дорогих шалей, в палатках на столах стояла роскошная трапеза, рядом помещались оркестры дворовых музыкантов. Сколько щегольских модных карет и древних прапрадедовских колымаг и рыдванов, блестящей упряжи и веревочной сбруи, прекрасных коней и тощих старых кляч, прелестнейших кавалькад и прежалких всадников можно было встретить там. Всюду азиатская роскошь. Впрочем, местами проглядывала и непокрытая голь и нищета. Нередко из-за богатой палатки виднелся чуть-чуть прикрытый рогожей и тряпками шалаш с единственными украшениями: дымящимся самоваром и простым пастушеским рожком для аккомпанемента поющих и пляшущих поклонников алкоголя.

Вельможи, приезжая сюда со свитой в несколько десятков человек, пировали по три и по четыре дня; перед их палатками плясали и пели песенники-цыгане в белых кафтанах с золотыми позументами. Здесь же на потеху народу завязывался кулачный бой, в который вступая, по русскому обычаю, соперники троекратно целовались и обнимались. Победителем на таких боях долго славился целовальник^[108] Гордей.

Кулачные бои происходили также каждое воскресенье на Неве, в Великом посту; боролись и дрались охтяне с фабричными Стеклянного и Фарфорового заводов.

Что же касается боев на зеленом поле, то в старину они в Петербурге процветали. Петербургские старожилы, вероятно, еще помнят, как на одной из главных, самых многолюдных улиц, в двух угловых, стоявших один против другого и ярко освещенных домах, почти каждый вечер кипела очень сильная, азартная игра и манила проезжающих по улице то направо, то налево.

Лет семьдесят тому назад один из содержателей таких домов выстроил себе в Петербурге великолепный дом, окруженный садом (дом этот принадлежит теперь одному из наших богатых князей). В его кабинете, между разными картинами, висела золотая рамка со вставленной в нее пятеркой, в знак признательности, что она рутировала^[109] ему в штос^[110], который он когда-то метал на какой-то ярмарке и выиграл миллион рублей.

В старину было немало бар, принадлежавших к высшему кругу общества, с которыми даже в коммерческие игры садились играть не иначе как с условием, чтобы они никогда не тасовали и не сдавали карт, и они покорялись этому требованию с величайшим хладнокровием.

Концерты и музыкальные вечера в Петербурге начались в 1772 году; в этом году был учрежден первый музыкальный клуб из 300 членов, вносивших каждый по 10 рублей в год на содержание оркестра. По два раза в неделю назначались в клубе музыкальные вечера, стечение публики на них было многочисленное.

Каждую зиму также составлялось одно английское и одно немецкое купеческое общество для балов; последние давались в доме Нарышкина, у барона Ванжура (теперь дом Демидова, на Мойке).

Публичные балы и маскарады в начале нынешнего столетия славились у Фельета. Здесь высшее петербургское общество освобождалось от оков этикета и вполне предавалось веселости и даже шалости, конечно не выходя из пределов приличия.

В начале двадцатых годов славились придворные маскарады в Зимнем дворце. Более 30 000 билетов раздавалось желающим быть на этом маскараде, которому не было подобного по разнообразию костюмов и многочисленности посетителей.

С восьми часов вечера бесконечный ряд великолепных комнат дворца открывался и в какой-нибудь час наполнялся пестрой толпою купцов и лавочников, с окладистыми бородами, в длиннополых сибирках и в круглых шляпах, с женами их и дочерями, в парчовых и шелковых платьях, в алмазах и жемчугах.

Грузины, черкесы, армяне, татары в национальных костюмах, офицеры, иностранное посольство в парадной одежде и присутствие монарха с высочайшею фамилиею и двором делало этот маскарад вполне торжественным. Государь являлся всегда приветливым хозяином и удостаивал некоторых посетителей разговором и вниманием.

Во время маскарада раздавался желающим чай, мед, разные лакомства и закуски. В маскарадах царствовал необыкновенный порядок, сохранялся он без содействия полиции, которая сюда не допускалась.

Особенно многолюден был маскарад накануне Нового года; в этот вечер весь двор являлся одетый в домино и совершал процессию через все покои дворца, затем двор ужинал в Эрмитаже. Народу во дворце собиралось несколько тысяч, в том числе немало бараньих тулупов. И над всей этой многотысячной массой высилась высокая фигура императора Николая в треугольной шляпе с развевающимися перьями.

Также блестящие маскарады давались и в Дворянском собрании, и в Большом театре; особенно на Масленице и также раннею весною ежегодно так называемый маскарад с лотереей-томбола^[111].

На этом маскараде в час ночи, на особой эстраде, при звуках труб, разыгрывали разные галантерейные вещи. Этим маскарадом оканчивались бальные и маскарадные собрания петербургской публики до осени.

При императоре Александре I было в обыкновении спрашивать имя того, кто первый входил в маскарад, и у последнего, кто его покидал; имена этих господ на другое утро докладывали императору. По поводу этого обыкновения вышел следующий курьезный случай. Один начальник отделения военного министерства, состоявшего под управлением графа Аракчеева, никогда еще не бывал ни в маскараде, ни в театре; всю жизнь он ложился спать в 10 часов вечера и вставал вместе с курами. Сестра его жены приезжает из провинции в Петербург, и обе дамы просят, чтобы старик ехал с ними на маскарад. На свое несчастие он соглашается; он не знал, что такое выходить из дому или возвращаться в 11 часов. В огромном нижнем этаже дворца, в проходных комнатах, есть маленькие, неосвещенные кабинетцы, снабженные креслами. Этот господин юркнул в один из таких, сказав своим дамам, чтобы они следовали за толпой, совершали бы свой маскарадный обход и потом пришли за ним. Но этого им не удалось сделать, кабинетцев множество, давка страшная. Дамы в отчаянии отправляются домой одни, старика же утром будят полотеры. Проходит год; Аракчеев делает представление к наградам. Его лучший работник, наш начальник отделения, тоже не забыт. Представление государь утверждает, вычеркивая одного начальника отделения. Аракчеев решается замолвить за него слово, но государь прерывает его: «Вы ничего не знаете; этот чиновник посещает все маскарады; он первый появляется и последний уезжает – это уже не работник!» Никакие доводы не подействовали: старику пришлось выйти в отставку. Он только и покидал свою квартиру, чтобы идти в канцелярию, где и был первым и последним.

Балы богатых вельмож представляли следующую картину. Зал освещался множеством восковых свеч, горевших в хрустальных люстрах и медных стенных подсвечниках. По двум сторонам залы, у стен, стояло множество раскрытых ломберных столов, на которых лежало по две колоды нераспечатанных карт. Музыканты размещались у передней стены, на длинных, установленных амфитеатром скамейках: когда гостей съезжалось довольно, то музыка открывала бал польским, при торжественных случаях с аккомпанементом хора певчих. Протанцевав минут пять, знатнейшие пожилые особы садились за карты, а вместо них начинали отличаться молодые. Употребительнейшие танцы в то время были: полонез, а-ла-грек, английский променад, альман, хлопушка, уточка, экосезы, мазурка, котильон, матрадуры, галопад, менуэты en deux и en quatre. Во всех этих танцах соблюдали все правила, выделывая каждое па самым добросовестным образом. Известные до этого времени стройные круги хороводов, веселые плетни, метелицы, буйные трепаки, казачки, камаринские танцевались только уже в провинции.

Во время танцев старики и старушки за карточными столами потешались в вист три-три, рокамболь, макао, реет, квинтич, басест, шнип-шнап-шнур, кучки, а-ла-муш, юрдон (самая азартная игра, от которой произошло известное выражение «проюрдонился»), тентере, панфил, ерошки или хрюшки, никитишны и т. д.

Вельможи века Екатерины щеголяли роскошью своих балов. Но и семейные вечера наших бар, даваемые запросто, отличались торжественностью и великолепием; про графа А. Г. Орлова рассказывают его современники, что он еженедельно давал вечера, на которые съезжались все званые и незваные. Сам могучий хозяин встречал гостей, сидя в передней гостиной вместе с некоторыми почетными лицами, распивая чай и другие напитки. Здесь все были веселы, громко смеялись и рассказывали друг другу новости.

На таких вечерах в десятом часу накрывался ужин кувертов на 200. На одном столе ставился сервиз серебряный, на другом – из саксонского фарфора; за первым столом служила прислуга все старая, в сединах, за вторым – суетились молодые официанты. Подавали аршинные стерляди, судаки из собственных прудов; спаржу толщиною чуть ли не в добрую дубину, из своих огородов; телятину белую как снег, выхоленную в люльках на своем же скотном дворе. Персики и ананасы были также из своих оранжерей; даже вкусное вино из ягод, вроде шампанского, было домашнего приготовления. Хозяин почти никогда не садился за стол, а только заботился о гостях. После ужина, который обыкновенно кончался в одиннадцатом часу, по знаку хозяина музыканты играли русскую песню «Я по цветикам ходила», под звуки которой дочь графа, разодетая в богатейший русский сарафан, плясала по-русски. Гости тоже усердно за ней пускались в пляс. В половине второго танцы прерывались, и хозяин возглашал: «Пора по домам!» – музыка умолкала, и всякий торопился убраться домой, ранее поблагодарив радушного хозяина, который коротко знакомых обнимал, других дружески трепал по плечу, у дам целовал ручки и всем говорил не иначе как «ты». При разъезде почти вся улица была запружена экипажами. Кучерам раздавали по калачу и разносили по стакану пенника.

Особенно роскошны выходили разные празднества и домашние спектакли у известного петербургского богача Всеволода Андреевича Всеволожского, даваемые им на своей мызе Рябово. Имение этого креза стоило ему многих миллионов рублей. К сожалению, следы былого великолепия и былой роскоши этого барича теперь уже не существуют. Изящный дворец, с оранжереями, густыми подстриженными французскими ленотровскими^[112] аллеями, с каналами, водоемами и прочими затеями, обвалился, зарос и продан по частям. Барский дом этого магната состоял из 160 комнат, расположенных в двух этажах. В Рябово съезжалось из Петербурга ко дню именин хозяина 24 октября более 500 человек гостей. Для всех гостей устроены были особые помещения, причем были приняты меры, чтобы привычки и обычаи каждого гостя и гостьи не встретили ни малейшего стеснения; празднование длилось трое суток. В рябовском манеже давались костюмированные турниры, карусели, на которые выезжали рыцари в латах. Обеды этого креза славились на всю Россию. Разварные осетры, полученные по почте с Урала, подавались целиком в паровом котле; последний, обернутый массою салфеток, подавали четверо дюжих кухонных мужиков, одетых в белых как снег русских рубахах. На театре играли крепостные актеры и актрисы Всеволожского, составлявшие у него довольно многочисленную труппу. Эта же рябовская труппа вместе с тем исполняла и обязанности хора певчих в домашней церкви и отчасти музыкантов во время балов. В заключение спектакля становился особенный пролог, который разыгрывали родственники и близкие знакомые хозяина. За прологом следовало представление в лицах, также гостями, различных шарад, загадок, каламбуров, логогрифов, омонимов, анаграмм и т. д. Во время ужина в столовую то и дело являлись различные персонажи в костюмах, один другого забавнее и замысловатее. Шатался около столов какой-то господин с красным носом, в шутовском наряде; он был украшен надписью «Gastronome ambulant»^[113]. Этот гастроном преловко допивал недопитые рюмки у гостей, доедал объедки и т. д. Несколько старых французских эмигрантов в шитых шелковых и глазетовых кафтанах, в розовых чулках и башмаках, со стразовыми пряжками и с напудренными париками, важно нюхали здесь табак и очень забавно толковали о временах регентства и Людовика XVI. Известный в то же время богач, чудак Ганин, почти полуидиот, над которым так часто подсмеивался Измайлов в своем «Благонамеренном», давал также спектакли в своем загородном доме, на которых, впрочем, всегда исполнялись безграмотные пьесы самого хозяина. Здесь между актерами являлся сам творец этих бездарностей, исполнявший всегда роль львицы на четвереньках. Про этого Ганина в то время ходило много анекдотов. Император Александр Павлович, будучи наследником, раз возвращался на яхте с командою гвардейского экипажа и с роговою музыкою Д. Л. Нарышкина. Проезжая по Неве мимо дачи Ганина, в довольно значительном расстоянии от берега, он увидел на берегу целую вереницу голых людей. Полагая, что эти люди вышли из находившейся здесь же бани Ганина или из публичной купальни, государь нашел эту прогулку в одежде прародителей неприличною и велел одному из бывших при нем адъютантов отправиться на берег и сделать об этом распоряжение. Но каково было удивление адъютанта, когда он, подъезжая к берегу, увидел, что хороводы голых людей были не что иное, как ряд ганинских алебастровых статуй, ни с того ни с сего выкрашенных по распоряжению владельца в светло-розовый цвет. Во избежание подобного рода недоразумений тогдашний обер-полицеймейстер Гладкий приказал их выбелить.

На домашних спектаклях наших бар давали и французские комедии. Из Франции, как известно, в то время нахлынуло к нам вместе с эмигрантами волокитство и любезности петиметров. С. Н. Глинка в своих записках пишет: «Модный московский свет наряду с петербургским размежевался на два отделения: в одном отличались англоманы, в другом – галломаны. В Петербурге было более англоманов, в модных домах появились будуары, диваны, и с ними начались истерики, мигрени, спазмы и так далее. По ночам кипел банк, тогда уже ломбарды более и более наполнялись закладом крестьянских душ. Быстры и внезапны были переходы от роскоши к разорению. В большом свете завелись менялы, днем разъезжали они в каретах по домам с корзинками, наполненными разными безделками, и променивали их на чистое золото и драгоценные каменья, а вечером увивались около тех счастливцев, которые проигрывали свое имение, и выманивали у них последние деньги. В утренние разъезды и на обеды ездили с гайдуками, скороходами, на быстрых четвернях и шестернях; тогда езда парою называлась мещанскою ездою».

В 1800 году в Петербурге дома были небольшие, деревянные, и только в самом центре города каменные. Мосты, исключая Каменного и Казанского, были тоже деревянные, даже на Невском дома были почти все деревянные, как и церковь Казанской Божией Матери. Тротуаров тоже не было, а были дощатые дорожки. О богатых гостиницах даже не было и помина. Иногородние, приезжая в Петербург, останавливались, по старинному русскому обычаю, у своих родных и знакомых, а для богачей нанимали в городе заблаговременно квартиры. Магазинов с иностранными товарами было всего три; убранство магазинов отличалось полной простотой, богатые товары лежали на полках или шкафах из простого выкрашенного дерева. Но годовые заборы товаров из этих магазинов некоторыми барскими домами выходили на несколько десятков тысяч. Так, известный богач, граф Б-ский, чтобы рассчитаться с английским магазином, должен был отдать свой дом в уплату долга. Самыми модными магазинами также были «Нюренбергские лавки», слава которых гремела по всей России. Здесь было все, от булавки до дорогой ткани; помещались они на Невском, в доме католической церкви.

Зимой строили ледяные горы и учреждались парадные катанья в санях; дамы сидели с кавалерами в бархатных шубах с соболями или в атласных с золотыми бранденбургами. Лошади были под фартуками, украшались перьями, и араб, или егерь, позади держал зажженный факел. Такой щегольской поезд тянулся цугом и заезжал к знакомым, где пили чай, ужинали и т. д.

Ледяные горы во время Масленицы в Петербурге строили обыкновенно на Охте, на Крестовском острове и на Неве перед дворцом. Ледяные горы делали до 8 и более сажен в вышину. Простой народ катался с них на лубках, ледянках и на санях.