Марина Колесова
Чуждость
– А то ты не знаешь? – он вновь раздраженно скривился.
– Теперь знаю. Но не понимаю, как Вы, будучи полицейским, можете преступать то, за исполнением чего обязаны следить.
– Ты лучше, чем о моих обязанностях мне намекать, о своих вспомни!
– Я должна сделать доклад на научной конференции, но в результате Ваших неправомерных действий выполнить свои обязательства на данный момент не могу. А больше у меня никаких обязательств ни перед кем нет.
– Как это нет? Ты – мать и моя жена! И я заставлю тебя вспомнить об этих обязанностях!
– Я – не Ваша жена.
– Да неужели? Не моя? – он, стремительно склонившись, резким движением задрал брючину на её левой ноге. – Откуда у тебя этот шрам знаешь? Хочешь, выписку и рентгенограмму твоей ножки покажу? А потом проведу дактилоскопическое сличение твоих пальчиков и пальчиков мамы моих девочек, которых у меня на всех вещах немеряно осталось. Хочешь?
– Конечно же хочу! Проведите все это! Может хоть тогда Вы, наконец, поймете, что я не Ваша жена. И я прекрасно знаю, откуда у меня этот шрам. К Вашей жене он никакого отношения не имеет. Я в лаборатории упала.
– Так сильно, что в кость Вам вставляли штифт, а потом еще накладывали швы?
По тому, что обращение к ней Брюс сменил, Мила поняла, что сумела заставить его начать сомневаться.
– Ну да… А что?
– А Вас не удивляет, что я знаю об этом?
– Если Вы узнали даже имя моей воспитательницы, то что Вам мешало узнать и об этом…
Он тяжело вздохнул, сел рядом, а потом осторожно коснулся руки, и тихо проговорил:
– Лу, у Вики Грей не было воспитательницы… Она долгое время воспитывалась в интернате, и вряд ли могла об этом забыть, даже если впоследствии очень сильно увлеклась наукой… Так что прекращай… Я все равно не отпущу тебя, чтобы ты не говорила и не творила. Поэтому давай по-хорошему. Прошу тебя.
– Каждый понимает под словом «воспитательница» свое… – иронично усмехнулась она.
– То есть ты продолжаешь настаивать, что ты – Вики Грей. Хочешь, чтобы я тебе допрос о её детстве и отрочестве устроил? – на лбу его собрались раздраженные складки.
– Я не настаиваю уже ни на чем. Я поняла: Вас не переубедить, Вы не слышите никого, кроме себя. Что ж, дело Ваше, и сила сейчас на Вашей стороне. Хотите считать меня своей женой – считайте. Переубеждать Вас больше не буду. Только от меня не ждите, что я Вас своим мужем считать стану, а Ваших детей – моими собственными детьми. Вы можете считать меня умалишенной склеротичкой, стервой и тварью, забывшей страх и совесть, бить, запирать в подвал… только не даст Вам это ничего. Я все равно не смогу полюбить ни Вас, ни Ваших детей… Да и не добиваются любви кулаками и силой…
Пока она говорила, кровь прилила к щекам Брюса и руки его сжались в кулаки. Глядя ему прямо в глаза, Мила ожидала, что он сейчас её ударит, но он сдержался. Несколько раз глубоко вздохнул, потом тихо заговорил:
– Какие же ты злые слова научилась говорить, Лу… сердце рвут почище прежних твоих истерик… Ведь вроде не кричишь и не скандалишь, а больно делаешь так, что лучше бы орала и материлась… Зачем ты со мной так? Ты ведь знаешь, что я люблю тебя… Может не совсем так, как ты хотела, но люблю, как умею… И ты ведь любила… Нам ведь раньше было хорошо вместе. Ну вспомни! Вспомни, как мы любили! Почему ты разлюбила? Ты хочешь, чтобы я изменился? Скажи, что конкретно тебя не устраивает, я постараюсь это изменить.
– Да не надо ничего менять! В этом нет никакого смысла! Я просто-напросто не могу быть твоей женой и все. И не разлюбила я тебя, а никогда не любила. Тебя любила какая-то другая женщина, но не я. Я это не она. Неужели это не видно?
– Хорошо, пусть другая. Я устал с тобой спорить. Но почему ты не можешь меня полюбить? Что тебя не устраивает?
– Причем тут ты? Это я не создана для семьи. Я не умею быть матерью и женой. Я – ученый. Меня интересует не жаренье картошки и варка супов, а научные исследования.
– Да не женское это дело! Не женское! К тому же ты уже мать и жена, и никуда ты от этого не денешься!
– А если я не хочу делать эти женские дела? Вот не хочу, и хоть ты убей меня, делать не буду, тогда что?
– Сюда приедет мать и будет помогать тебе по хозяйству.
– Ну что ты в меня вцепился мертвой хваткой? Ты что другую жену себе найти не можешь? Ты же молодой еще, из себя видный, работа хорошая есть, я деньги давать тебе готова. Да ты только пальцем помани, к тебе сотни претенденток на роль жены и матери сбегутся. И не только дочек твоих любить будут, но и еще тебе родят.
– Я люблю тебя.
– Меня? Кого меня? Ты знаешь, кто я? Что из себя представляю? Чем интересуюсь и чем живу? Или ты тело мое любишь? Так с такими же телами знаешь сколько? Только параметры в интернете напиши и сразу не меньше десятка найдешь.
– Я люблю именно тебя.
– Хорошо, зайдем с другого бока. А что ты понимаешь под словом «любовь»? Желание обладать тем, на кого пал твой выбор, или желание сделать его счастливым?
– Я хочу, чтобы ты была счастлива со мной.
– А если я не могу быть счастлива с тобой? По определению не могу. Тогда как?
– Ты просто не хочешь даже пытаться стать счастливой со мной.
– Это правда. Не хочу.
– Вот в этом и дело. Но тебе все равно придется.
– Зачем это тебе? Доказать себе собственное превосходство? Ты только так ощутить его способен, продемонстрировав сам себе, что сильнее, успешнее и можешь навязать другому свою волю?
– А тебе необходимо свою независимость продемонстрировать, да? Что семья для тебя это так – пустой звук, на неё и наплевать можно. Ты выше теперь и вся в науке… Так?
– Мое превосходство, это те результаты, которые я получила в процессе исследований и которые могут принести пользу всему человечеству. Это то, что я оставлю миру. И это никак не связано ни с кем кроме меня.
– А страдания семьи, которыми ты расплачиваешься за эти исследования? Они как никакой роли для тебя не играют? Тебе начхать на горе двух маленьких девочек, которых ты лишила любви матери?
– Я никого ничего не лишала. Нельзя считать лишением отказ отдать свое. Это моя жизнь и я не обязана отдавать её кому-то просто потому, что ему хочется её получить. Я могу добровольно отдать, но только в том случае, если захочу. А если у меня такого желания нет, то не моя вина, что кто-то горюет от невозможности использовать мою жизнь по своему усмотрению. Моя жизнь принадлежит исключительно мне, я свободный человек, а не рабыня, принадлежащая тебе и твоим детям.
– Ты свободна, насколько я погляжу, от совести в первую очередь. У тебя полное её отсутствие. Лишь собственное «я» глаза застит. А между тем, ты перестала быть свободной, как только родила. Понятно тебе? Твои дети накладывают на тебя определенные обязательства. Ты обязана их содержать, обеспечивать и любить.
– Хочешь, чтобы я обеспечивала твоих дочерей – без проблем! Назови сумму, необходимую для их содержания, и если она будет в пределах разумного, они её получат.
– Любовь деньгами не заменяется.
– Для меня любить, это в первую очередь не мешать человеку идти своим путем. Могу помочь – помогу, нет – не мои проблемы. По-другому я любить не умею.
– То есть ты спокойно прореагируешь, если я сдам девочек в интернат?
– Ну словосочетание «сдам в интернат» мне по любому не нравится, – поморщилась она. – От него веет пренебрежением и провокацией. А вот если девочки поступили бы в частный элитный пансион, я бы с радостью оплачивала их содержание. Я, кстати, знаю несколько очень достойных учреждений и у нас, и за рубежом. Дети там и верховой езде учатся, и плаванию, и гимнастике, и преподавание на должном уровне. В некоторых даже на нескольких языках одновременно. Вот, например, в пансионе «Новое поколение» преподавание сразу на трех, и директора я знаю, милейшая женщина, профессор с мировым именем. К тому же место чудесное, горы, воздух, озеро недалеко, сказка одним словом. Правда там изначальная направленность на технические науки, и детишек отбирают талантливых. Но я могу поговорить, мне Виолетта вряд ли откажет…
– Лу, еще одно слово о пансионах, и я тебя ударю…
Брюс произнес это с такой злостью, что Мила, сама увлекшаяся рассказом настолько, что даже перестала смотреть в его сторону, сбилась и, повернувшись к нему, с недоумением заметила, что его лицо с вздувшимися от напряжения жилами, полыхает гневом.
Помолчав немного, она с явной иронией произнесла:
– Ты ищешь повод ударить? Можешь не искать. Бей так. Для меня без разницы по поводу или без повода мужчина позволяет себе распускать руки.
– Зато для меня разница есть, – сквозь зубы проронил он, сжимая и разжимая кулаки, что бы хоть как-то обуздать приступ накатившего гнева.
– Славное оправдание, – саркастически хмыкнула она. – Интересно, а женщину, у которой в руке сковородка, и которая ударит мужчину в тот момент, когда он не способен дать ей сдачи, ты тоже оправдаешь, если она повод ударить найдет?
– Несомненно, – хмуро буркнул он в ответ. – Не можешь дать сдачи, не провоцируй.
– То есть будь у меня в руках оружие, которому ты неспособен противиться, ты бы провоцировать меня не стал?
– Вот появится у тебя такое, тогда и посмотрим, что я делать стану. А пока его нет, кончай демагогию разводить, – он раздраженно поморщился и потер ладонью висок. – У меня уже голова разболелась от всех этих глупостей, которые ты упрямо талдычишь. Нет у тебя никакой свободы, раз ты жена и мать. И я тебе не позволю сбагрить дочерей ни в какой пансион. И все, на этом баста! – оторвавшись от виска, его рука решительно рубанула воздух.
– Как скажешь, – усмехнувшись, она безразлично повела плечом.
– Так ты согласна вернуться к исполнению своих обязанностей?
– Смотря что, ты подразумеваешь под этим. Выступить на конференции – безусловно согласна. А вот согласиться изображать из себя твою жену – уволь. Это не мои обязанности. Ищи для них другую претендентку.
– Что ж, значит придется заставлять силой, – зло прищурившись, он крепко схватил её за плечи и больно сжал.
Скривившись от боли и закусив губу, она уперлась в него тяжелым взглядом, хрипло выдохнув:
– Сейчас в твоей власти причинить мне любую боль, даже убить, чтобы попытаться подчинить и заставить повиноваться, но поверь, даже если ты добьешься этого, радости не испытаешь. Ломать чужие судьбы, занятие мало того, что неблагодарное, но и опасное. Чаще всего боком выходит.
– А ты значит, ничьи судьбы не ломаешь? Я уж не говорю про себя… Ты дочерям судьбы калечишь! Ты понимаешь, что это будет дикий стресс для них: понять, что они не нужны собственной матери? – он сильно тряхнул её так, что голова мотнулась из стороны в сторону. – Ты это понимаешь, тварь, или тебе ни до кого нет дела кроме себя?!
Мила прикрыла глаза. Логические доводы на Брюса не действовали. Он продолжал уперто идти к своей цели. Надо было менять тактику.
Чуть отдышавшись, она опять перехватила его взгляд и с чувством выдохнула:
– Да, я тварь! И именно ты такую тварь выбрал в матери своим детям. Мало того, сейчас ты настаиваешь, чтобы они и дальше с ней общались. Зачем? Какой тебе в том кайф, заставлять своих дочек общаться с такой тварью? Чему хорошему она их может научить? Какую любовь дать? Злобную и сочащуюся ядом этой подлой гадины? Да она же отравит жизнь твоим девочкам. Отравит одним своим присутствием. Одумайся! Что ты творишь? Тебе надоели собственные дочери, что ты готов их отдать на растерзание этой твари?
– Это ты сейчас о себе? – опешив от таких слов, недоуменно переспросил он.
– Конечно! А о ком еще? Я самолюбивая подлая тварь, желающая только одного – потешить свое самолюбие и реализовать нездоровые амбиции. Я ненормальная и больная на голову! Чему, общаясь со мной, могут научиться твои дочери? Что всех женщин мужчина силой держит в семье, а они ненавидят за это всех окружающих, включая собственных детей? Хочешь, чтобы они скопировали этот сценарий своими судьбами? Ты желаешь именно такой участи твоим дочерям? За что? Что плохого они тебе сделали, что ты решил так искалечить их судьбы?
– Я заставлю тебя измениться!
– Гадин и тварей изменить нельзя! Их можно только убить, растоптав так, чтобы даже мокрого места не осталось… ну или отшвырнуть от себя подальше. А оставлять подле себя нельзя! Опасно. Выберут момент и исподтишка смертельно укусят. Причем даже угрызений совести я например по этому поводу не испытаю, потому что откровенно предупредила тебя! И если ты оставишь меня в живых, то берегись, я злопамятная, мстительная и на редкость непредсказуемая гадина.
– Я не понял… Ты хочешь спровоцировать, чтобы я убил тебя?
– Я всего лишь хочу, чтобы ты знал… и осознанно принимал решение, объективно оценивая мою негативную сущность, которую уже не переделать. Ты обязан это учитывать, хотя бы ради детей. Ведь ты не только сильный мужчина, добивающийся всегда своих целей, но и мудрый, любящий отец.
Изумленно глядя на нее, Брюс некоторое время молчал, а потом неожиданно расхохотался.
– Лу, когда ты успела научиться этому приему? Черт! Вот ведь даже что сказать тебе не знаю… Вернее знаю. Я не верю тебе. Никакая ты не тварь и не гадина. Просто воспользовалась брошенным мною в сердцах эпитетом… Но я такой не считаю тебя. Сказал специально, чтобы зацепить и заставить одуматься. А ты вон как все выкрутила. Умно конечно. Но ты промахнулась. Я видел и знаю, как ты относилась к озорницам, ты не причинишь им вреда, чтобы не говорила сейчас.
– Ты зря так уверен. Ты путаешь меня с другой, поэтому ошибаешься в оценке.
– Господи, Лу! Да если бы ты хотела причинить им вред, то разве бы стала это говорить сейчас? Ты молча бы сделала, а потом бы открещивалась изо всех сил. Одним словом не надо меня лечить. Я все-таки больше года на курсах провел, и занятия по психологии не прогуливал.
– Если ты так силен в психологии, то должен видеть, что кем бы ты меня не считал, я не люблю тебя и детей твоих не люблю. И именно поэтому жить с вами в семье не хочу. А если ты попытаешь меня заставить, прогнув под себя силой, то сможешь лишь сломать. Тебе нужна сломанная больная женщина? Тебе будет приятно смотреть на её мучения? Будешь испытывать гордость за дело рук своих?
– Лу, ну что тебе стоит попробовать? Всего лишь попробовать возродить нашу семью? Если ты будешь стараться, но несмотря на это у нас действительно ничего не выйдет, то вот тогда я смирюсь и отпущу тебя…
– А давай ты будешь стараться пройти по водной глади, подобно Иисусу, не замочив ног, а я буду оценивать, действительно ты стараешься или не особо усердно? Как думаешь, когда ты сможешь завершить свои безрезультатные попытки без моего на то желания? Правильный ответ: никогда. Я могу находить признаки неусердия, пока мне не надоест.
– Ты не учла вариант, что я могу стать святым и действительно пройти по воде, – усмехнулся он.
– Ты может, и можешь, а вот мне явно святой не стать. Так что даже пробовать не возьмусь.
– Я не отпущу тебя без этого.
– Ты затеваешь игру, в которой по определению выигравших не будет. Проиграют все. Причем основательно проиграют.
– Все выиграют, если ты свои амбиции уймешь и в семью вернешься. В том числе и ты сама. Любовь гораздо ценнее любых амбиций.
– Любовь? Какая любовь? Я не люблю, меня тоже. Где ты любовь разглядел?
– Тебя я люблю и озорницы.
– Ты? Любишь? Да ты уязвленное самолюбие потешить хочешь и не более того. А про детей вообще молчу… В таком возрасте дети любят лишь ласку, исполнение их прихотей и подарки. Все! И ты считаешь, что ради этого и ради того, чтобы кто-то посчитал меня хорошей женой и матерью, мне стоит добровольно пожертвовать тем, что составляет смысл моей жизни?
– Не хочешь добровольно, заставлю!
– Заставляй. Сейчас сила на твоей стороне, но когда-нибудь соотношение сил изменится, и вот тогда ты пожалеешь о том, что решил использовать силу в качестве аргумента.
– Возможно, но до этого момента как бы не пришлось пожалеть тебе о своей упрямой упертости.
– Мне все равно… Хоть убивай. Я уже сказала: мне не нужна жизнь, если я не смогу её посвятить науке.
– Да что это твоя наука? Мертвые кривулины и закорючки! Кому они нужны?! Ну посвятишь ты им жизнь, а в результате что? Твое имя над длинной никому ненужной формулой? Да даже не твое имя, а какой-то неизвестной тупой девицы… пробравшейся в науку с помощью древнейшего способа всех женщин добиваться хоть чего-то. Ты ей посвятить свою жизнь решила? Вернее памятной доске с её именем?
– Это твое право так считать. Даже пытаться переубедить не буду, я уже поняла, что это бесполезно, ты все равно останешься при своем мнении. Да к тому же твое понимание, по большому счету, мне ни к чему. Ты можешь думать обо мне что угодно. И то, что тебе мое поведение кажется бессмысленным и глупым, не играет никакой роли. Тебе все равно придется принять его как данность, которую ты волен обосновывать любым образом.
– Вот не хотелось мне, Лу, в реальности применять против тебя силу. Очень не хотелось. Но ты упрямо вынуждаешь меня. Что ж, не хочешь жить в семье, будешь жить в подвале. Вставай, пойдем.
– Туфли разрешишь надеть? – Мила кивнула на собственные туфли, валяющиеся неподалеку от кровати.
– Может, сменишь их на домашнюю обувь? На каблуках вряд ли тебе будет удобно. Да и зачем тебе обувь на каблуках в подвале?
– Я бы предпочла их. Но в твоей власти хоть босиком меня запереть, – она поднялась с кровати и немного иронично наклонила вбок голову в ожидании его ответа.
– Надевай, – хмуро проронил Брюс и, шагнув к двери, распахнул.
Быстро надев туфли, она подошла к нему: – Показывай куда идти, я не ориентируюсь в этом доме.
Он неожиданно порывистым движением притянул её к себе и жарко выдохнул в ухо:
– Лу, ну пожалуйста, сделай хоть шаг навстречу! Ну давай попытаемся все возродить. Я обещаю, что тоже буду стараться, во всем стараться идти тебе навстречу. Только согласись хотя бы попробовать.
– Я не создана для семьи, – она постаралась вывернуться.
– Как это не создана? – его объятья стали плотнее. – Столько лет была создана и вдруг нате Вам, пожалуйста, перестала…
Поняв, что ей не вырваться, она обреченно замерла в его руках, лишь уперлась в глаза неприязненным взглядом:
– Это была не я!
– Да как не ты, если я каждую родинку на твоем теле знаю…
– А биофизику и биохимию твоя жена знала? Возможно, наши тела похожи, но мысли, чувства и все остальное разные…
– Лу, ты забила голову какой-то глупостью! Причем тут биофизика или биохимия? Нравятся они тебе, ну и черт с этим… Я же не возражал, что ты всю эту дребедень читала и учила, развлекайся с ними и дальше… Я готов закрыть глаза на эти твои увлечения, только не надо, чтобы они заслоняли жизнь, реальную жизнь, любовь, семью и все остальное. Это несравнимые вещи! Никакая наука не стоит того, чтобы ради неё жертвовать благополучием семьи и детей.
– Да не увлечение это, не увлечение! Это моя жизнь!
– Лу, я, кажется, начинаю понимать. Ты постаралась наукой заполнить ту зияющую пустоту в душе, что у тебя образовалась после аварии и твоей амнезии, но это неправильно! Я допускаю, что тоже был виноват в этом, виноват, что не помог тебе заполнить её теми чувствами, что были раньше, но я готов сейчас постараться все исправить. Не отказывайся от этого. Не превращай себя в душевного инвалида, гоня прочь любовь и чувства. Ты способна любить, страстно любить. Уж я-то знаю. Почему ты не хочешь возродить это чувство? Мы ведь можем это сделать, если оба постараемся.
Мила прикрыла глаза. Брюс раздражал ее. Еще когда они жили вместе, её выводила из себя его приземленность, постоянная уверенность в собственной правоте и ограниченность интересов, которые не выходили за рамки: семья – работа – телевизор – посидеть с друзьями – выпить пива – посмотреть спортивные состязания. Тогда она глушила эти чувства, чувствуя себя обязанной заменить ему жену, место которой невзначай заняла… А сейчас, после того, как она ощутила вкус свободы, раздражение и неприятие просто захлестывали ее. Она почувствовала себя вольной птицей, и возвращаться в клетку, которая неимоверно сковывала и раздражала, ей не хотелось ни в коей мере.
– Ну что ты молчишь? Я недостоин даже ответа? – он легонько тряхнул ее.
Не открывая глаз, Мила плотнее сжала губы. Достаточно хорошо изучив характер Брюса, она понимала бесперспективность продолжения выяснений отношений.
– Ведь причина выеденного яйца не стоила, – продолжил он, так и не дождавшись от неё ответа. – Что ты в амбиции ударилась? Ну доказала, доказала, что можешь и самостоятельно без нас жить… вернее не самостоятельно, а за счет уже другого мужика, готового ради тебя даже на преступление пойти, лишь бы ты подле была. Чем ты его так, кстати, зацепила, что он тебе даже гибель собственной жены простил? Он же на суде на твою голову призывал все кары небесные и максимум сделал, чтобы в тюрьму спровадить. Если бы не я, ведь засадил бы он тебя надолго…
– Может, Вы все же запрете меня там, где хотели? – как можно более отстраненным и холодным тоном проронила она. – У меня сильно болит голова, и я совсем не понимаю, о чем Вы ведете речь и что хотите от меня…
– Что тут непонятного? – голос Брюса сорвался на крик. – Я хочу, чтобы до тебя наконец дошло, что мы – семья! Хочешь ты это или нет, но это факт! И ты обязана жить, в соответствии с этим. Обязана, исходя и из моральных устоев, и из твоей гражданской ответственности. По закону обязана, в конце концов!
– Даже если согласиться с Вашим утверждением, что я Ваша жена, что мне мешает по закону развестись с Вами? То, что я по закону ей не являюсь, или что-то другое?
– Совесть твоя тебе должна помешать! Она у тебя есть или полностью отсутствует?
– Похоже, мы вкладываем в этот термин разные понятия. И в Вашем понимании совести у меня, скорее всего, нет.
– И тебе не стыдно в этом признаваться?
– Нет. Стыдно красть чужое, присваивать себе право распоряжаться чужой жизнью, какими бы словами это не прикрывалось, а остального стыдиться смысла не вижу…
– А десять заповедей? Ты наплевала даже на них?
– Вы их хотя бы читали, чтобы упрекать меня в их несоблюдении?– усмехнулась Мила, а потом, раздраженно поморщившись, продолжила: – Да даже если и читали, не Ваше это дело судить меня, я за свои дела сама перед Богом ответ держать буду, и Вы мне – не указ.
– Я к твоему сведению, голубушка, блюду здесь соблюдение Законов! Ясно тебе?
– Законов общества, но не морали. Так что не надо все в одну кучу. Есть претензии по закону – встречаемся в суде и все выясняем. Нет законных оснований привлечь меня к суду – все Ваши сентенции не более чем демагогия. Потому что Ваше мнение насчет моей морали меня абсолютно не интересует. С моралью я как-нибудь сама разберусь.
– Думаешь, если грохнули вместе с полюбовником кого-то вместо тебя и документы ей твои подложили, то я не стану доказывать это из-за любви к тебе?! Сука ты расчетливая!!
Кулак Брюса врезался ей в скулу, и у неё моментально потемнело в глазах, после чего она по инерции опрокинулась навзничь.
Очнулась она от того, что Брюс, стоящий рядом с ней на коленях, приподняв её голову, легонько теребил по щеке:
– Лу, Лу, очнись! Очнись!
Чуть отдышавшись и сфокусировав на нем взгляд, Мила недобро прищурилась и с нескрываемой злостью выдохнула:
– Ты зря остановился. Тебе все равно придется меня убить, потому что быть твоей дрессированной собачкой я не намерена! И как только у меня появится возможность, подам на тебя в суд! И ты не получишь не только меня в качестве жены, но и детей своих больше не увидишь, потому что оставить их с отцом, практикующим рукоприкладство, и использующим его, как аргумент, не решится ни один ювенальный суд. Так что лучше доводи начатое до конца, потому что силой ты победишь, только когда я умру, ну или с ума сойду от боли… В здравом уме и твердой памяти тебе меня не сломить!
– Дура! Дрянь! Да, что ж тебе так нравится доводить меня до бешенства?! – в глазах Брюса полыхнула ярость.
Мила нервно сглотнула и, обуздав кипящие в душе чувства, тихо проговорила:
– Отпусти меня. По-человечески прошу: отпусти… Можешь избить еще до этого, чтобы утвердиться в собственном превосходстве, лишь отпусти. Если отпустишь сам, я никаких претензий к тебе предъявлять не буду и алименты твоим детям буду платить… Только оставь в покое.
– Я не могу тебя отпустить…
– Почему? – в голосе её зазвенели слезы. – Зачем я тебе? Тебе нравится, что кто-то доводит тебя до бешенства? Какой тебе в этом толк?
– Я люблю тебя! Мы биологически как-то связаны, я не могу без тебя жить! Я пробовал – не получается…
Поняв, что так и не сумела переломить ситуацию, она неприязненно поморщилась:
– Что за чушь… Мы разные люди. Это лишь сиамские близнецы не могут друг без друга. Но они неполноценны по определению. А полноценные люди вполне самодостаточны.
– Лу, а как же случаи когда один умирает на могиле другого от тоски?
– Умирают сами лишь слабаки, которые привыкли перекладывать свои проблемы на чужие плечи, и когда этого плеча рядом не оказывается, то груз жизни становится для них столь невыносим, что жить они больше не желают… не комфортно им, видите ли… – она презрительно скривилась. – Они не любили партнера, они слишком сильно любили личный душевный комфорт, который получали подле него, и не более того. Это ущербные люди типа наркоманов, лишенных дозы.
– Это ты ущербна… Так отзываться о любви… – он с ужасом смотрел на нее. Потом медленно отстранился и встал. – Лу, скажи, что ты пошутила…
– Не шучу я, – она потерла пальцами виски, потом коснулась сильно опухшей скулы и, скривившись от боли, медленно села на полу. – Да, я ущербна… ущербна… мне нужны мои исследования также как доза наркоману… и в любви, о которой ты говоришь, я вижу лишь паразитизм… желание одного использовать жизнь другого по своему усмотрению. Ладно еще, когда симбиоз идет, и оба выгоды от этого чувства получают, а так… паразитизм… чистой воды паразитизм… Только тебе придется паразитировать исключительно на моем трупе.
– Что за чушь ты мелешь? Как такое можно говорить? Ну ладно я… Хрен со мной… – он раздраженно махнул рукой, – но у тебя же дети! Можешь считать озорниц паразитами, но дети до момента взросления не могут жить, не опираясь на поддержку в первую очередь матери. Ради тебя я бы перешагнул через собственные чувства, но перешагнуть через чувства дочерей, извини, не могу! Я по себе знаю, что они чувствуют, и не позволю тебе так поступать с ними!
– Как замечательно уметь прикрываться чужими нуждами. Не за себя мол радею… Ты только забываешь, что если не ощущаешь себя матерью в душе, то изображать мать внешне – это в любом случае фальшь, которую дети все равно почувствуют рано или поздно. И тогда получат гораздо более серьезную душевную травму, чем могла бы быть при том раскладе, который я предлагаю. Ясно тебе?
– У тебя что, совсем плохо с головой? Ты ударилась что ли сильно? Это же какой тварью надо быть, чтобы не чувствовать себя матерью собственных детей?
– Да! Да! – яростно выдохнула она в ответ. – Я ведь уже говорила тебе это. Я – мерзкая тварь! Ну что теперь делать, если я именно такая? У тебя два варианта: или убить или отпустить на все четыре стороны. При первом будешь себя чувствовать героем, очистившим мир от лишней грязи, а второй сулит, как некоторые материальные выгоды для твоих детей, так и ощущение собственного милосердия и снисходительного отношения к отбросам общества в лице меня.
Он смерил её удивленным взглядом, а потом саркастически качнул головой и тихо и медленно проговорил:
– А ведь самое интересное, Лу, что внутренне ты не считаешь себя никакой тварью… Ты скорее считаешь меня примитивным, недостойным твоего внимания и уважения, и готова согласиться с любым моим определением в твой адрес, лишь бы я отвалил… И тебе начхать и на него и на общечеловеческие моральные устои, да и вообще на все и всех… даже на свою жизнь, похоже, начхать… Или по-твоему, или никак…
– Я готова пойти на компромисс и материально поддерживать детей. Но дать им то, чего у меня нет в душе, увы не могу. Это объективная реальность и подобрать этому любое определение – твое право, как и всех остальных. При этом оно действительно меня не трогает. Я привыкла полагаться исключительно на свою оценку, и мне безразлично как все это оценивают другие, это не мои проблемы.
– Гордыня это, Лу… и непомерно раздутое самомнение. Ты отрицаешь все авторитеты, кроме собственного.
– Я знаю… – Мила тяжело вздохнула, – но это ничего не меняет. Я выбрала именно этот путь и не сверну с него, хоть сворачивай мне шею.
– Ты её свернешь самостоятельно, если не свернешь с него!
– Возможно, – она равнодушно пожала плечами, – но это же опять же мой выбор, и не тебе печалиться о нем, если я о нем не печалюсь.
– Я не позволю тебе этого! Я твой муж и несу за тебя ответственность перед Богом! Ясно тебе? Поэтому пока не одумаешься, будешь сидеть под замком! Пошли! – он властно протянул ей руку, чтобы помочь встать с пола.
– Да хоть под двумя… – поднимаясь с его помощью, иронично хмыкнула она.
Он отвел её сначала в туалетную комнату, дав время привести себя в порядок, умыться и обработать кровоподтек под глазом, а затем в подвал и, достав из кармана наручники, сковал ей руки за спиной, проронив: «Это чтобы ты глупостей каких не натворила», после чего запер.
***
Оставшись одна, Мила внимательно огляделась. Подвал оказался большим просторным помещением, освещенным несколькими лампами дневного света, вмонтированными в потолок, при этом абсолютно пустым. Лишь вдоль одной из стен узкий стол наподобие верстака.
Иронично хмыкнув, Мила прошла в самый дальний угол и, сев на пол, прислонилась спиной к стене. Бетонный пол в этом месте оказался на удивление теплым. Похоже, под ним проходили трубы отопления дома.
– И то неплохо, – пробормотала она и утомленно прикрыла глаза. Надо было продумать план дальнейших действий. Поддавшись эмоциям, она явно выбрала не совсем удачную тактику поведения с Брюсом, но он настолько раздражал ее, что полностью контролировать свое поведение ей было сложно.
«Надо же быть таким тупым, ограниченным болваном, – её губы презрительно дрогнули. – Отрицать очевидное и, не слушая никаких доводов, упрямо настаивать на своих глупых желаниях… Вот спрашивается, чего он в неё вцепился мертвой хваткой? Зачем ему такая жена, если с тем обеспечением, что она может ему предложить, он может найти на порядок лучшую, да и девочкам образование достойное с её помощью дать и перспективы в будущем… Так ведь нет, уперся, что баран… Хотя что еще ожидать от недалекого мужлана с уязвленным самолюбием и кучей комплексов, являющегося в добавок полицейским, который кроме как действовать по заученной схеме и мыслить штампами не способен ни на что… Похоже выход лишь один: даже не пытаясь вступать в дальнейшие дискуссии, бежать, и бежать как можно скорее, пока он окончательно не искалечил ее, примат неуравновешенный…»
