Лидия Чарская
Люда Влассовская
ГЛАВА XVI
Тайна маленькой комнатки. Нежданный посетитель
Несколько дней спустя, встав утром с постели, я была поражена голубым дымком, точно прозрачным облаком, окутавшим комнату. Легкая, едва уловимая струйка ладана потянулась в воздухе… Потом и запах ладана, и облако рассеялись, но я не могла уже отделаться от неприятного впечатления и с тревогой обратилась к только что проснувшейся Краснушке:
– Маруся, ты ничего не чувствуешь?
Она повела своим немного вздернутым носиком, и вдруг лицо ее разом побледнело.
– Чувствую! – прошептала она чуть слышно.
– Что?
Она приблизила ко мне свое побелевшее личико и произнесла таинственно и тревожно:
– Я чувствую, Люда… как пахнет покойником!
– Mesdam'очки, – послышался взволнованный голосок Мили Корбиной, – я слышала сквозь сон, как где-то пели… ужас что пели… mesdam'очки!..
И Миля сделала круглые глаза, что означало у нее высшую степень испуга.
– Ну, да говори же! Что ты слышала? – напустились на нее девочки.
Миля с минуту помолчала, потом произнесла таинственным шепотом:
– Я слышала ясно, как пели за стеною «Со святыми упокой». Вот что я слышала!
Мы вздрогнули и переглянулись.
Одна и та же мысль, казалось, поразила головы шести девочек:
«Что, если Варюши уже нет в живых?»
Вошла сестра Елена. Мы кинулись к ней:
– Сестра, голубушка, что с Варей?
– Она очень плоха, дети, – отвечала крестовица. – Будьте тихи сегодня… Варюша при смерти…
– Она умерла? – дико вскрикнула Мушка, самая слабенькая и впечатлительная из всех нас.
– Бог с вами, Катюша! – произнесла взволнованно сестра Елена. – Чикунина жива, слава Богу! Ей только очень плохо…
Мы успокоились немного и стали проситься навестить Варю.
– Нет, нет, ни за что! – с непривычною для нее строгостью произнесла крестовица. – Вы только взволнуете ее, и ей будет хуже!
– Нам бы только хоть одним глазком посмотреть! – молила Милка своим детски-трогательным голоском.
– Нельзя, дети! Maman запретила не только навещать Варю, но и близко подходить к дверям ее комнаты, потому что всякое беспокойство, всякое волнение может страшно повредить вашей подруге.
Мы не возражали. Но в головах наших уже созрело решение во что бы то ни стало навестить больную.
– От ласки и участия не может быть вреда, – решила Маруся по уходе сестры Елены, – мы пойдем к ней вечером и отнесем ей розу… Она так любит палевые розы, бедная Варюша.
– Да-да, – подхватили мы все, – пойдем к ней и отнесем розу.
Задумано – сделано. Лазаретная Аннушка принесла нам великолепную желтую розу, приобретенную вскладчину на наши скромные средства. Дождавшись, когда сестра Елена ушла на половину «младших» для вечернего обхода, мы бесшумной гурьбою на цыпочках двинулись к маленькой комнате, где поместили Варю. Впереди шла Маруся, как самая смелая из всех нас, с желтой розой в руках. У дверей Варюшиной палаты мы остановились на минуту, прислушиваясь. Потом Маруся храбро повернула ручку двери, и мы вошли.
Чикунина лежала на постели посреди комнаты, ноги были закрыты, руки сложены на груди… Свет лампады падал на ее лицо и длинные ресницы… В полумраке комнаты нам казалось, что она смотрит на нас.
– Ты не спишь, Варя? – приблизившись к ее постели, произнесла шепотом Краснушка. – Здравствуй! Мы пришли к тебе… мы соскучились без тебя… и принесли тебе розу… ты их так любишь!
Но Варюша не отвечала и не брала цветка.
– Она спит, mesdam'очки, – полуобернувшись к нам, проговорила Краснушка, – я положу ей розу на грудь и тихонько поцелую ее от всех нас… Хорошо?
С этими словами девочка осторожно наклонилась к спящей и коснулась губами ее лба. И вдруг дикий, нечеловеческий вопль огласил своды маленькой комнатки.
Как безумная отпрянула Маруся от постели Вари и кинулась прочь. Толкая друг друга, охваченные паникой, ничего не понимая и не соображая, с плачем и криками мы кинулись за нею.
– Сестра! Сестра! Господи! Да что же это! Как страшно!
– Что, что такое? – взволнованная и перепуганная насмерть нашими криками, спрашивала подоспевшая крестовица.
– Там… там… в маленькой комнатке… – лепетала между истерическими всхлипываниями Маруся, – там Варюша лежит… вся холодная… как лед…
– Зачем вы ходили к ней, ведь я просила! – укоризненно произнесла крестовица и, помолчав немного, произнесла торжественно и грустно: – Варя Чикунина скончалась два дня тому назад… Помолитесь за нее, дети!
Скончалась!.. Умерла! Так вот почему мы слышали погребальные напевы, чувствовали запах ладана, тянувшийся от двери!
Умерла! Бедная Варюша! Бедный, милый, дорогой соловушка, ты никогда не споешь больше твоих чудесных песенок, никогда не осуществится твоя заветная мечта – отдать себя на служение искусству! Зароют тебя, милая девушка, и никогда уже более не услышим мы твоего за душу хватающего, грудного, звучного голоса!..
Мы были поражены настолько, что не могли плакать. Говорилось только о Варе, о мертвой Варе и ни о чем другом. Если кто-либо из нас громко разговаривал и смеялся по забывчивости, другие останавливали ее шепотом:
– Что ты? Или позабыла? Она еще там… Не тревожь ее!..
Тревожить мертвую считалось более ужасным, нежели обеспокоить больную. Варюша не выходила из наших голов. Только по смерти ее мы почувствовали, как не хватало нам этой тихой, кроткой девочки с печальными глазами и пышной темной косой.
Покойников обыкновенно боятся в институте, но бояться покойной Варюши никому и в голову не приходило. Мы читали по очереди псалтирь над нею, а когда пришли, чтобы везти ее на кладбище (Варюша была круглою сиротою, и ее хоронили на средства института), мы без тени боязни приложились к ее мраморному лбу, на котором застыла величавая печать смерти.
Ее унесли с пением и молитвами…
Мы долго ходили как в воду опущенные, под тяжелым впечатлением недавней смерти.
– Mesdam'очки! А ведь ее душа здесь, с нами! – неожиданно заявила в день похорон Таня Петровская, самая сведущая по вопросам религии девочка.
– Где? – встрепенулась, оглядываясь со страхом по сторонам, Миля.
– Дурочка! Душа невидима! – поясняла Таня. – Ты ее не можешь видеть, но она здесь!
– Ай! – не своим голосом завопила Миля. – Петровская, противная, не смей делать «такие глаза»…
– Я делала глаза? Корбина, вы с ума сошли! – напустилась Таня. – Mesdam'очки, будьте судьями.
– Стыдитесь! – прикрикнула неожиданно Краснушка. – Стыдись, Корбина: «кого» ты боишься! Или ты думаешь, что это «ей» может быть приятно? Умереть – и служить пугалом для своих же подруг.
Корбина сконфузилась. Мы замолчали. Краснушка была права: мертвую Варю было грешно и стыдно бояться.
Мясоед был короткий в этом году, и мы его провели в стенах лазарета, скучая, капризничая и злясь напропалую… С классом не было никаких сообщений из боязни перенесения заразы. Мы не имели ни книг, ни учебников (скарлатина бросалась на глаза, и из опасения осложнений нам не позволяли читать). От ничегонеделания мы постоянно ссорились и придирались друг к другу.
– Бог знает что, – злилась Краснушка, – сколько уроков пропустили!
– Запольская, не ропщи, душка, – останавливала расходившуюся девочку религиозная Танюша, – роптать грех. Господь послал нам испытание, которое надо нести безропотно.
– Ах, отстань, пожалуйста, – огрызалась та, – надоела!
Мы брали ванны, нас натирали мазями по предписанию врача. Дни медленно тянулись… Еще медленнее, казалось, приближался заветный час, когда белый холстинковый халатик заменится зеленым форменным платьицем и мы присоединимся к нашим счастливицам подругам.
«Заразный» лазарет казался совсем отдельным миром, «позабытым людьми», как говорила Кира. Мы рвались отсюда всей душой в класс. Но как и в забытые уголки светит солнце, так и в нашу «щель», по выражению той же Киры, проник яркий луч света, радости, счастья…
Однажды, когда мы, нассорившись и накричавшись вволю, сидели сердитые и надутые каждая на своей постели, в палату вбежала взволнованная сестра Елена и проговорила, захлебываясь и переводя дыхание:
– Дети, оправьтесь! К вам сейчас будет генерал, посланный из дворца, от имени Государя, навестить вас и узнать о здоровье.
Мы встрепенулись, вскочили с постелей, обдернули холщовые халаты, белые косынки на груди, наскоро пригладили растрепавшиеся косы и устремили глаза на дверь в ожидании почетного гостя.
Он вошел не один. С ним был доктор Франц Иванович в белом балахоне. Но на почетном госте балахона не было. Его мощная, высокая фигура, облеченная в стрелковый мундир, дышала силой и здоровьем. Чисто русское, с окладистой бородою лицо приветливо улыбалось нам большими добрыми серыми глазами, проницательный и пытливый взгляд которых оглядел нас всех в одну минуту. Полные, несколько крупные губы улыбались ласково и добродушно. Он страшно напоминал кого-то, но кого – мы решительно не помнили.
– Здравствуйте, дети, – прозвучал густой бас нашего посетителя, – я привез вам привет от Его Императорского Величества.
– Благодарим Его Величество! – произнесли мы разом, как по команде, низко приседая перед дорогим гостем.
– Ну, как вы поживаете? – продолжал он. – Хорошо ли поправляетесь? Как они? – обратился он к Францу Ивановичу.
– Слава Богу, всякая опасность миновала, – отвечал тот с глубоким поклоном.
– Его Императорское Величество соизволил спросить вас через меня, сыты ли вы, так как Государь знает, что аппетит у выздоравливающих всегда большой.
– Сыты! – отвечали мы хором.
– Пожалуйста, передайте Государю, – неожиданно выступила вперед Бельская, – чтобы Он приказал нам чего-нибудь солененького давать!
– Что? – не понял посетитель.
– Солененького, ваше превосходительство, ужасно хочется! – наивно повторила белокурая толстушка Бельская.
– Ах ты, гастрономка, – рассмеялся генерал и потрепал Белку по пухленькой щечке, – будет тебе солененькое… Распорядитесь, чтобы детям отпускали ежедневно икры, – обратился почетный посетитель к сестре Елене.
– Ну а еще не нужно ли чего кому-нибудь из вас? Государь приказал узнать у вас о ваших нуждах… – снова через минуту зазвучал мягкий бас нашего гостя.
Мы молчали, решительно не зная, что сказать. И вдруг рыжекудрая, бледная девочка отделилась из нашей толпы, и звонкий, дрожащий от волнения голосок Краснушки смело зазвучал по комнате:
– Ваше превосходительство… передайте Государю… что у меня есть папка… старенький… седенький папка… Он учителем в селе Мышкине и бедствует… ужасно бедствует, право!.. Когда я кончу институт, я буду помогать ему… но пока ему очень трудно… Пожалуйста, генерал, передайте это Государю… Я знаю, как добр наш Император и что он непременно поможет моему бедному папке.
В глазах Краснушки дрожали слезы, бледные пальчики нервно дергали рукав халатика, а личико, смело поднятое на гостя, дышало глубокой уверенностью в исполнении ее заветного желания.
Что-то неуловимое промелькнуло в глазах генерала. Его большая рука с драгоценным перстнем на указательном пальце легла на рыжие кудри девочки, а густой бас зазвучал необыкновенно мягко, когда он обратился к ней:
– Как твое имя, дитя мое?
– Мария Запольская! – твердо ответила та.
– Я передам твою просьбу Государю. Будь уверена, что твоему отцу будет оказана помощь и поддержка. Обещаю тебе устроить это именем нашего Монарха!
И потом, окинув всех нас ласковым взглядом, он спросил снова:
– А что передать мне от вас Его Величеству, дети?
– Что он наш ангел, дуся, что мы его обожаем! – помимо моей воли, с проступившими на глазах слезами, сорвалось с моих губ.
Это был какой-то торжествующий, радостный крик сердца, исполненного безграничным чувством любви к нашему общему отцу.
Это было так неожиданно, что я и окружающие меня подруги смутились. Смутился и добрейший Франц Иванович, и сестра Елена.
Только почетный посетитель смотрел на меня теперь тем же пристальным, душу пронизывающим, ласковым взглядом, полным бесконечного участия и любви, каким смотрел за минуту до того на Краснушку.
Не знаю, показалось мне или нет, но в больших, глубоких глазах генерала блеснули слезы.
– Твое имя, девочка? – спросил он, и рука его прошла нежным отеческим движением по моему горевшему лбу.
– Влассовская! – отвечала я тихо.
– Славное имя славного героя! – ответил он раздумчиво. – Твой отец был убит под Плевной?
– Да, генерал.
– Заслуга его России незаменима… Государь хорошо помнит твоего отца, дитя; я знал его тоже, и рад познакомиться с его дочерью.
И, говоря это, почетный посетитель положил мне свою большую руку на плечо.
Не отдавая себе отчета, я схватила эту руку в обе свои и, прежде чем кто-либо опомнился, прижала ее к губам…
Наш гость еще раз кивнул нам всем головою и в сопровождении сестры Елены и доктора пошел из палаты. На пороге он задержался немного и обернулся к нам еще раз…
И снова поразительное сходство с кем-то бесконечно дорогим и милым сердцу поразило меня…
Какой-то необъяснимый восторг пронизал все мое существо… Я хотела броситься вперед, зарыдать и засмеяться в одно и то же время…
В ту же минуту сестра Елена, проводившая до двери почетного посетителя, вернулась к нам.
Лицо ее сияло, губы улыбались широкой, блаженной улыбкой.
– Дети, – произнесла она трепещущим от волнения голосом, – поздравляю вас… Это был Император!..
ГЛАВА XVII
Снова в класс. На балаганах. Злополучная бутылка. Кавалерийский юнкер
Только в начале вербной недели нас наконец выпустили из лазарета. Появление наше в классе произвело переполох. Нас целовали, обнимали, осматривали со всех сторон, точно мы были не живые люди, а выходцы из могилы. Наши рассказы о приезде Государя слушались с захватывающим интересом.
– Да как же вы, душки, не узнали его? – удивлялись девочки. – Ведь по портретам он так похож, и помните, шесть лет тому назад Государь приезжал к нам, сопровождая Государыню.
Действительно, как мы не узнали его в первую же минуту, я решительно теперь не понимаю и объясняю это чересчур сильной и частой сменой впечатлений за время болезни.
О Варе Чикуниной говорили часто и много. Ее жалели, по ней плакали… Я торжественно вручила камертон Анне Вольской в присутствии всего класса, исполняя последнюю волю усопшей.
Потом юношеская беспечность и жажда жизни взяли свое, и Варюшу скоро позабыли, как позабывается все на свете – и горе, и радость, и любовь, и дружба. Забыла я и моего бедного Соловушку, потому что жизнь кипела, бурлила и шумела вокруг меня, унося меня вместе с другими в своем водовороте.
На шестой неделе, в Лазарево воскресенье, за нами приехали придворные кареты, чтобы везти нас по издавна заведенному обычаю на вербы. Ездили только выпускные, младшие же классы оставались в институте и терпеливо ждали, когда старшие вернутся с верб и привезут им «американских жителей» в баночках, халвы, нуги и прочих «вербных» гостинцев.
Нас сажали по шести человек в карету с ливрейным лакеем и кучером, зашитым в галуны.
«Парфетки», как «надежные», ехали одни; «мовешек» помещали в две кареты, одну из которых конвоировала инспектриса, другую – m-lle Арно.
Бельская и Дергунова замешкались на подъезде, и вышло так, что обе шалуньи успели увильнуть от бдительного надзора обеих синявок и попали в карету, где сидели только «парфетки»: Додо Муравьева, Таня Петровская, Анна Вольская и я – самые отъявленные святоши. Нора отказалась от поездки на балаганы, находя это удовольствие чересчур мещанским.
– Ух, Кирунька, – засмеялась Бельская, влезая в карету, – здесь святости не оберешься! С Божьими ангелами поедем!
Мы двинулись шагом по Невскому и Михайловской, медленно подвигаясь к Марсову полю, где находились в то время вербы с их неизбежными балаганами и каруселями.
– Господи! Свадьба немецкая, никак! Карет-то, карет! Батюшки мои!.. Ишь, нехристи! Не нашли другого времени венчаться, ведь пост, родимые, теперь! – разохалась какая-то бабенка с подозрительно красным носом, заглядываясь на нас.
– Дура, – огрызнулся на нее торговец с воздушными шарами, – чего ты? Не видишь разве… Анституток на променаж вывезли!
Мы так и покатились со смеху. Нам было радостно и весело на душе… Несмотря на середину марта, весна уже смело заявляла свои права… Снег почернел и размяк… Солнышко смеялось весело и ярко… А голубые небеса говорили уже о пышном, зеленом мае и близкой-близкой свободе…
– Mademoiselle Бельская здесь? – послышался молодой басок под окном кареты, и хорошенький кавалерийский юнкер с усиками в стрелочку и гладкой, как конфетка, физиономией, детски-наивной и веселой, заглянул в окно.
– Ah! Cousin Michel! Как я рада! – И Бельская протянула в окно пухленькую лапку, которую кузен небрежно мазнул своими тщательно прилизанными усиками.
– Ah, mesdemoiselles, – закивал он нам, – enchante de vous voir toutes!..[24] Et les «живые мощи», ou sont ils?[25]
– «Живые мощи» в первой и второй карете везут, – поторопилась ответить Дергунова, отлично поняв, кого окрестил этим именем юноша.
– Ну-с, прекрасно! Извольте получить… Две коробки шоколаду от Крафта, тянушки от Рабон. – И cousin Michel, двоюродный брат Белки, которого все мы, старшеклассницы, отлично знали по институтским приемам и балам, бросил в карету три коробки, изящно перевязанные цветными лентами.
– А вот и я! – послышалось с другой стороны, и в противоположное окно просунулось веселое, румяное, так и сиявшее молодостью и задором лицо пажа Мухина, родного брата Мушки. – А где же сестра?
– Она с «мощами» в первой карете! Ведь Катиш «мовешка»! – ответила Бельская.
– А вы, Сонечка, давно ли в «парфетки» записались, и вы, Персик? С каких это пор? – расхохотался пажик, окидывая Киру и Белку добродушно-насмешливым взглядом.
– Ах, несносный, – вспыхнула ярким румянцем Кира, – еще смеет издеваться! А кто в прошлую среду без отпуска был оставлен? Нам Катя говорила.
– Ну Бог с вами, если вы «парфетка», то заслуживаете шоколаду, – рассмеялся юнкер и положил на колени Киры новую коробку.
– Опять шоколад, – сокрушенно подхватила Белка. – Что вы, умнее ничего не могли придумать?.. Фи!.. конфеты… Мы их едим сколько угодно, а вот этой прелести, – указала она через окно на лоток с черными рожками, – не пробовали никогда!
Шедшие у окна кареты, шаг за шагом с нею, молодые люди так и залились веселым смехом.
– Да вы знаете ли, что это, Белочка?
– То-то что не знаю, оттого и прошу!
– Да может быть, это и не съедобное даже, – подхватил Michel.
– А вот я попробую и решу: съедобное или нет! Купите только!
Молодежь бросилась исполнять желание девочки, и через минуту мы с аппетитом уничтожали приторные на вкус, жесткие черные рожки, предпочитая их кондитерским конфетам и шоколаду от Крафта.
– А теперь бы выпить! – мечтательно произнесла Белка, доедая последний стручок.
– Comment? – не понял ее Michel. – Как «выпить»?
– Пить хочу! – протянула она тоном избалованного ребенка.
– И я также! – вторила ей Кира.
– Чего прикажете? Лимонаду, сельтерской, ланинской воды? – засуетился быстрый и живой как ртуть брат Мушки.
– Ах, нет! Мне кислых щей хочется… Голубчик Michel, купите мне кислых щей.
– Sapristi,[26] где же я их достану? Ведь это суп, кажется? – удивился юнкер.
– Вовсе не суп, – звонко рассмеялась Кира, – какой вы необразованный, право! Это питье вроде кваса; нам его институтский сторож Гаврилыч покупает…
– И приносит за голенищем! – подхватил пажик.
– Да, ужасно вкусно! Божественно, пять копеек бутылка, – восторженно произнесла Бельская.
– Недорого! – улыбнулся Мухин и со всех ног бросился исполнять новое поручение шалуньи.
– Ах, весело как! – захлопала в ладоши Белка. – И балаганы, и стручки, и щи! Божественно, mesdam'очки, правда?
Но мы не разделяли ее мнения. Мы, как «парфетки», пытались даже отговорить Бельскую от ее выдумки. Но Белка и слушать не хотела. Она чуть не вырвала из рук Коти Мухина поданную им в окно бутылку, вся сияя от счастья.
– Tenez… а как же раскупорить? Ведь это убежит… – недоумевал тот.
– Ничего, мы в институте раскупорим и выпьем за ваше здоровье! – со смехом заявила Кира, блестя своими цыганскими глазами.
– Ба! Что это такое? Остановка? Ну, Michel, спасайся, «мощи» выползают! – неожиданно крикнул Мухин и, подхватив под руку товарища, как ни в чем не бывало зашагал в противоположную сторону от нашего экипажа.
Действительно, кареты остановились, и через две минуты у окна появилось нежданно-негаданно встревоженное и разгневанное лицо инспектрисы.
Белка быстрым движением сунула бутылку под себя и как ни в чем не бывало обдернула «клеку».
– Mesdames, – задребезжал неприятный голос Елениной, – я видела, как молодые люди передали вам что-то в окно. Лучше признайтесь сами, а то вы будете наказаны.
– Вот, mademoiselle, мы и не думали скрывать. Наши братья передали нам конфеты. – И, глядя самым невинным взором в лицо инспектрисы, Кира указала ей на коробки, лежащие у нее на коленях.
Инспектриса сомнительно покачала головою, однако не верить не было причин, и потому она ограничилась только следующим замечанием:
– Mademoiselle Вольская, идите на мое место в первую карету, а я останусь здесь.
Анна покорно, с помощью выездного, вылезла из экипажа, и ее место заняла Еленина.
Мы разом притихли и подтянулись, но ненадолго. Солнышко сияло так ласково с голубого неба, воробьи так весело чирикали, предвещая скорую весну, и жизнь кипела в нас неудержимым потоком, сдержать который не могли бы никакие земные силы. Мы восторгались всем – и игрушками, и сластями, и каруселями, и толпою.
М-lle Еленина сама точно смягчилась немного, потому что уже не с прежним сухим величием слушала нашу болтовню. Ей, должно быть, вспомнилось также ее светлое прошлое, когда она такой же молоденькой жизнерадостной институткой ездила на балаганы в экипаже, присланном от Двора.
И вдруг…
Нет, я никогда не забуду этой минуты… Вдруг оглушительный выстрел раздался в карете, и Белка как подстреленная упала ничком к нашим ногам.
– Взрыв! – отчаянно завопила Еленина и, схватив Бельскую за руку, простонала, сама чуть живая от страха: – Вы ранены? Убиты? Боже мой!
Но Белка была отнюдь не ранена; по крайней мере, то, что текло по ее рукам и «клеке», нельзя было назвать кровью, сочившейся из раны.
Это были… щи, кислые щи, пригретые под зимним платьем сидевшей на них девочки, разорвавшие бутылку и вылившиеся из нее.
К сожалению, мы поняли это слишком поздно… С Бельской сделалась форменная истерика и по приезде в институт ее отвели в лазарет.
Этот испуг и спас девочку… Maman ничего не узнала о случае с кислыми щами, и Еленина ограничилась собственным «домашним» наказанием, оставив виновницу взрыва без передника на целый день.
Радостное, так весело начавшееся вербное воскресенье могло бы окончиться очень плохо для неисправимой шалуньи Бельской.
