Лидия Чарская
Люда Влассовская
ГЛАВА X
Скандинавская дева
Институтская жизнь кипела, шумела и бурлила событиями, правда, однообразными донельзя, но все же событиями, являвшимися в монотонном существовании воспитанниц.
Я никому ни полсловом не обмолвилась о тайне Арно. Подруги удовольствовались моим объяснением, что я видела то же, что и Вольская, после чего 17-й нумер был поголовно признан «страшным» и никто из воспитанниц не решался экзерсироваться в нем. Впрочем, это было недолго. Черная женщина не появлялась больше. Арно отправила свою сестру в больницу, и мало-помалу старое событие потеряло свой интерес, уступая более свежим и ярким впечатлениям.
Но оно не могло пройти бесследно, и последствия выразились в отношении к нам Арно. Она уже не придиралась так, как раньше, и, что было приятнее всего, вычеркнула Краснушке ее ноль за поведение и вновь записала Корбину на красную доску.
– Это для вас, Влассовская, только для вас! – шепнула она мне как-то.
Не скажу, чтобы поведение Арно было мне приятно: я довольно некрасиво, как казалось мне, покупала благополучие моим друзьям.
Между тем институтская жизнь обогатилась еще одним событием.
Однажды мы сидели за уроком рисования, который особенно любили за снисходительное к нам отношение старика учителя Львова, смотревшего сквозь пальцы на посторонние занятия во время его урока. Вдруг в класс как пуля влетела Миля Корбина с неистовым криком:
– Новенькая, новенькая, новенькая!
– Mademoiselle Корбина, – остановил ее учитель, – здесь не рынок-с и кричать как на рынке благовоспитанной барышне во время урока не годится. Умерьте пыл ваш!
– Ах, Александр Дмитриевич! – вскричала Миля, ничуть не смущенная его замечанием, благо дежурившей в этот день Кис-Кис не было в классе. – Я не могу! Эта новенькая совсем не то, что вы думаете! И… я больше ничего не скажу, пусть это будет сюрприз!
– Что ты мелешь, Милка! – вмешалась Лер.
– А вот увидите! Вот увидите! – кричала Корбина. – И все, все вы удивитесь! Все! Ах, какой сюрприз! Какая новость будет для всех вас!
– Госпожа Корбина, – снова повысил голос учитель, – потрудитесь сесть на ваше место и заняться вашей работой.
– Сейчас, сейчас, Александр Дмитриевич! – заторопилась девочка и с преувеличенным рвением набросилась на свой рисунок.
Дверь в класс широко распахнулась, и вошла Maman, со своим знаком кавалерственной дамы на плече, в сопровождении Кис-Кис и двух молодых девушек, в одной из которых я, несмотря на долгую разлуку, узнала Ирочку Трахтенберг, в другой – Нору – принцессу из серого дома.
– Вот вам и новость! Вот вам и сюрприз! – прошептала в восторге Милка, впиваясь глазами в вошедшую Нору.
Действительно, сюрприз вышел не на шутку, и мы разинули рты от удивления.
Принцесса из серого дома, таинственная белая девушка, поступала к нам в институт как самая заурядная новенькая!
На ней было надето то же белое платье или что-то похожее на него, воздушное и легкое, как облако. Две длинные белокурые косы, отливающие золотом, лежали на плечах новенькой. Ее большие прозрачно-синие глаза насмешливо щурились на нас, как и тогда из окна дома, в день нашего первого знакомства.
– Mes enfants, – произнесла Maman, слегка выдвигая вперед Нору, – прошу любить и жаловать вашу новую подругу. Вы, я уверена, подружитесь с нею, как вполне взрослые барышни. Mademoiselle Нора много путешествовала за границей и может рассказать вам кое-что очень интересное. N'est-ce pas, ma cherie,[17] вы поделитесь вашими впечатлениями с подругами? – обратилась к ней с улыбкой начальница.
– Avec grand plaisir, princesse![18] – поспешила ответить новенькая, умышленно, как показалось мне, избегая называть начальницу Maman, по-институтски.
– А-а! Все старые друзья! Но как они выросли! Боже мой! – хорошо знакомым мне, надменным голоском произнесла Ирочка Трахтенберг, которую нельзя было не признать сестрою новенькой благодаря их сходству.
Зеленоватые глаза Ирочки обежали весь класс быстрым взглядом и остановились на мне.
– Как вы изменились, как выровнялись и похорошели, милая Люда, за эти шесть лет, что я вас не видела, – произнесла она любезно, протягивая мне обе руки, затянутые в светлые лайковые перчатки.
Я встала и подошла к ней.
– Да-да, – с ласковой улыбкой подтвердила начальница, – Влассовская – это наша гордость. Она во всех отношениях блестяще оправдывает наши надежды, как лучшая ученица класса.
Я низко присела, опустив глаза, как это требовалось институтским этикетом.
Maman милостиво потрепала меня по щечке и произнесла, снова обращаясь к старшей из сестер Трахтенберг:
– Вы вполне можете поручить ей вашу сестру, Ирэн!
Последняя молча, в знак согласия, наклонила свою белокурую головку, в то время как Нора насмешливо вскинула на меня свои лукаво сощуренные глаза. О, она, как видно, и не нуждалась ни в чьем покровительстве – эта гордая красавица Нора!
Maman наклонилась было к ней с намерением перекрестить и поцеловать ее перед «сдачей» на руки классной даме, что она всегда проделывала со всеми новенькими, но ограничилась почему-то одним только поцелуем бледной и прозрачной щечки, подставленной ей Норой.
Потом, заглянув в два-три альбома с рисунками выпускных и найдя, что на одном из них нос пристроен слишком близко к уху, а на другом нога не имеет последнего пальца, Maman кивнула одним общим кивком учителю, Кис-Кис, нам и новенькой и, опираясь на руку Ирэн, вышла из класса.
Новенькая осталась одна перед лицом 40 девочек, подробно и настойчиво разглядывавших ее хрупкую, воздушную белую фигурку. Несколько секунд длилось молчание.
Мы были уже слишком взрослыми для того, чтобы приставать к вновь поступившей с вопросами, и слишком еще детьми, чтобы удержаться от подобного соблазна. Поэтому мы бесконечно обрадовались, когда звонок возвестил об окончании класса, и, позабыв о нашем достоинстве выпускных, мы все повскакивали с мест и окружили Нору.
– Вы родная сестра mademoiselle Ирэн? – начала Кира Дергунова, как самая решительная изо всех.
– Разумеется! – отвечала новенькая, в свою очередь пристально разглядывая черноглазую цыганочку Киру.
– Сколько вам лет? – подхватила за Дергуновой ее подруга Белка.
Новенькая чуть заметно, неуловимо улыбнулась.
– А как вы думаете сами, сколько? – спросила она.
– Вы знаете, Милка вас обожает! – послышался чей-то голос из толпы девочек.
– Кто? – не поняла новенькая.
– Корбина, Миля, – пояснила Иванова, – давно обожает, с той минуты, как в окне вас увидала… Вы разве не знаете?.. Только не увлекайтесь этим! Она вам живо изменит. Милка не отличается верностью. В прошлом году она обожала Александра Македонского, потом изменила ему для Сократа, потом обожала Кузьму Ивановича.
– Это учитель?
– Нет. Это старший повар. Он ужасно смешной и добрый… Всегда нам давал кочерыжки и морковь… Скоро он уедет в Сибирь, на родину… А вы откуда?
– Я родом из Стокгольма… Я шведка по отцу и француженка по матери… Я училась в Париже, в частном пансионе madame Ivette.
– А почему вы в белом?
– По привычке… У madame Ivette все девушки ходили в белом… Она находила это гигиеничным и подходящим. Белый цвет – символ невинности.
– Душка, прелесть, красавица! – молитвенно сложив ручки на груди, шептала Миля, не сводя глаз с новенькой.
– Милка, не подлизывайся, – крикнула Краснушка со своего места.
Она единственная из всего класса осталась сидеть на своей скамейке, старательно подтушевывая рисунок и делая вид, что не обращает ни малейшего внимания на новенькую.
– Ах, Запольская, ты с ума сошла! – вспыхнула, краснея до ушей, Миля.
Новенькая оглянулась на рыжую девочку, и лукавая улыбка скользнула по ее губам. Она бесцеремонно раздвинула окружавших ее институток и подошла к пюпитру Краснушки.
– Это ваш рисунок? – указала она на почти доконченную голову сатира, лежавшую перед Марусей.
– Мой! – резко отвечала Краснушка, и глаза ее с вызывающим выражением остановились на новенькой.
– Недурно, – похвалила та, – а только нос несколько крив и глаз один больше другого. Разве вы не видите сами?
Краснушка вспыхнула. Она считалась одною из лучших учениц у Львова и очень гордилась своей способностью к рисованию. И вдруг эта Бог знает откуда явившаяся новенькая открыто уличала ее рисунок в неправильности перед лицом всего класса!
Маруся была страшно самолюбива и горда. Она сердито захлопнула свой альбом и, дерзко уставившись в лицо новенькой загоревшимися глазами, проговорила резко:
– Я не нуждаюсь в указаниях. Мне их сделает учитель.
– Напрасно, – произнесла, улыбаясь своей тонкой улыбкой, Нора, – право, напрасно, mademoiselle… – она помедлила слегка, чтобы кто-нибудь из нас подсказал ей фамилию Краснушки, и, не дождавшись такой любезности, продолжала: – Я несколько сведуща в этом деле и могла бы быть вам полезной…
– А я говорю вам, что я не нуждаюсь в ваших уроках и прошу меня оставить в покое!
Лицо Краснушки мгновенно побледнело, как это всегда с ней бывало в минуты волнения и гнева. Нора не смутилась ни на секунду. Она чуть заметно пожала своими тонкими плечиками и произнесла, обращаясь ко всем нам:
– Какое несчастье, что в учебных заведениях России так мало уделяют внимания светскому воспитанию, – и затем, повернувшись ко мне, живо проговорила с любезной улыбкой: – Я ждала вас все время, отчего вы не пришли ко мне?
Я находилась в затруднительном положении, не зная, что отвечать.
– Ее не пускала Краснушка, – неожиданно выпалила Милка, всегда выскакивавшая невпопад.
Новенькая так и залилась своим серебристым смехом, делавшим ее прелестной.
– Как? Эта сердитая рыженькая художница не пускала вас ко мне? Но… ma belle, неужели у вас нет собственной воли?
Я смутилась. Не могла же я ей раскрыть мою душу в первый же час моего знакомства и признаться в том, что рыженькая художница – моя милая Маруся, самое дорогое, самое близкое для меня существо в институтских стенах, ради спокойствия которой я готова выносить все ее маленькие требования и капризы.
Вероятно, лицо мое было очень растерянно и глупо, потому что Нора снова рассмеялась и, взяв меня за руку, проговорила:
– Ну-ну, это не мое дело! Лучше познакомьте меня с вашими подругами. Вы слышали, о чем просила моя сестра Ирэн? Chaperonnez-moi donc, ma mignonne![19]
Я должна была исполнить ее желание и перезнакомила ее со всем классом. «Наши» смотрели на Нору Трахтенберг как на какое-то совсем особенное существо… Она резко отличалась от всех этих милых, простеньких девочек, гладко причесанных по институтскому правилу, в не совсем свежих передниках и со следами черных клякс на пальцах.
Новенькая была безукоризненно изящна и грациозна. Каждое движение ее было законченно и картинно. Мы не могли не заметить этого и не признать в ней отлично воспитанной великосветской барышни из вполне аристократического дома и невольно конфузились перед нею за наши грязные передники и выпачканные в чернилах пальцы.
Одна неугомонная Маруся не хотела «признать» новенькой. Лишь только прозвучал звонок, возвещавший начало следующего урока, и я вернулась на мое место, Краснушка приблизила ко мне почти вплотную побледневшее от гнева лицо и прошептала, задыхаясь от слез и злости:
– Если ты будешь говорить с нею, гулять в перемену или слушать ее хвастливое вранье, я тебе не друг больше, слышишь ли, не друг, Люда!
Я поспешила ее успокоить лаской и обещаниями исполнить ее просьбу.
Маруся успокоилась так же быстро, как и взволновалась, и только не отпускала меня от себя ни на минуту, боясь, чтобы Нора не завладела мною. В тот же вечер, в кругу трех-четырех из почитательниц ее таланта, Краснушка читала свою поэму, написанную во время урока истории под крышкой пюпитра. Поэма называлась «Скандинавская дева», и в ней безжалостно осмеивалась вновь поступившая Нора Трахтенберг.
ГЛАВА XI
Великолепная Нора. Гадюка. Заговор
Новенькую одели в зеленое камлотовое платье, белый фартук и пелеринку. Только белокурые косы ее остались висеть вдоль спины. Новенькая страдала мигренями, и волосы, уложенные жгутом на затылке, как это требовалось по форме, могли отяготить ее прелестную головку, потому ей, в виде исключения, разрешили носить косы.
В зеленом платье, безобразившем обыкновенно всех прочих институток, красота новенькой выступала еще рельефнее. Особенно нравились ее глаза под темными ресницами, всегда слегка прищуренные, насмешливые и вызывающие. Да не одни только глаза: вся она была как-то необыкновенно красива – куда лучше Вали Лер, «саксонской куколки», и Медеи – Вольской.
Класс как-то странно относился к Норе. Никто не задевал, не затрагивал ее. Все давали ей почтительно дорогу, как бы сознавая ее превосходство; при ее появлении смолкали беззаботные институтские речи: глупые шутки, наивные выдумки и остроты – все это не имело места в обществе Норы. Ее стеснялись, как посторонней. Чуткие девочки понимали, что эта красивая, бледная аристократка, поступившая на один год, чтобы усовершенствоваться в русском языке, не могла иметь ничего общего с детьми средних русских семей, преимущественно сирот, дочерей офицеров и служащих в военном ведомстве. Даже Анна Вольская, гордая, не признающая ничьего превосходства, стушевалась как-то со времени поступления новенькой и сошла «на нет», как про нее с горечью говорила ее подруга Лер.
Даже Миля Корбина не смела открыто боготворить Нору и поклонялась ей втайне, точно подавленная ее превосходством над всеми. Одна Краснушка не желала, по-видимому, «признавать» совершенства Норы. Она открыто вела с нею нескончаемую войну, задевая ее ежеминутно, стараясь изо всех сил уронить достоинство новенькой и сравнять ее со всеми прочими институтками. Но Нора, казалось, и не замечала даже усилий Маруси. С великолепным спокойствием отмалчивалась она на все колкости и задирания Краснушки, и только привычная тонкая усмешка морщила по временам ее гордые губы. Когда же выходки Запольской превышали всякую меру терпения, Нора спокойно поднимала глаза от книги (она по большей части читала во время рекреаций английские романы, которые были нам недоступны по причине незнания языка) и, лукаво сощуриваясь, говорила безо всякой злости по адресу Запольской:
– Юпитер, ты сердишься – значит, ты не прав! – И этим еще больше выводила ту из себя.
Досадно было и то Марусе, что молодая Трахтенберг была отлично и разносторонне подготовлена по всем предметам. Учителя были в восторге от ее познаний. Особенно француз Torneur слушал декламацию Норы и читал ее сочинения с особенным восторгом.
– Mademoiselle Трахтенберг, – говорил он, обращаясь к Арно, сочувственно кивавшей ему головою, – великолепно читает.
Только двое из учителей не признавали Норы: это Терпимов, все еще не разучившийся краснеть со дня своего поступления, да батюшка, любивший все ласковое, простенькое и податливое в своих девочках, чего именно и недоставало Норе.
Как лютеранка, Трахтенберг не училась у отца Филимона. К ней ходил пастор два раза в неделю, но она присутствовала на наших уроках и, глядя пристально своими сощуренными глазами прямо в лицо священника, не пропускала, казалось, ни одного его слова. Зато, когда, по свойственной ему привычке, батюшка положил как-то ей на голову свою большую руку, Нора осторожно высвободила из-под рукава синей шелковой рясы свою красивую головку и, нисколько не смущаясь, отодвинулась в дальний угол скамейки, приглаживая чуть-чуть спутавшиеся под рукой батюшки волосы. Отец Филимон пристально посмотрел на девочку и уже больше никогда не гладил ее по голове.
С русским учителем у Норы вышло очень курьезное приключение.
Нора очень плохо объяснялась по-русски. Терпимов, уже несколько привыкший и ориентировавшийся в классе выпускных, вызвал как-то Нору к доске и задал ей классное сочинение на тему: «Человек как перл творения».
Нора долго стояла и думала у доски… Наконец смело взяла мелок и написала следующее:
«Животность человека дольше продолжается, нежели животность зверей, птиц, рыб, комарей и прочих гадостей».
Не успела она поставить точку, как весь класс дружно прыснул со смеху. Терпимов поднял глаза на доску и тоже рассмеялся, прикрывая рот рукой и мучительно краснея.
– Mademoiselle Запольская, – произнес он, немного успокоившись, – исправьте неточности в выражении mademoiselle Трахтенберг.
Краснушка злобно торжествовала, радуясь унижению врага. Она гордо вышла к доске и, зачеркнув фразу Норы, написала внизу: «Жизнь человека продолжается дольше жизни зверей, птиц, рыб, комаров и прочих насекомых».
– Ах, если б это было по-французски, я бы сумела написать, – заметила Нора с искренним сожалением о своем невежестве. На торжествующую Краснушку она даже и не взглянула.
Терпимов, несмотря на свою природную застенчивость, привыкал к классу с каждым уроком все больше и больше. Он преспокойно уже наставил ученицам несколько шестерок за неудачные ответы, ни на йоту не повышая при этом голоса и ничем не выражая своего беспокойства. Он был далеко не тем незначительным, добрым и безобидным существом, каким мы его сочли в день его поступления к нам. Прозвище Дон-Кихота теперь мало подходило к нему, и мы не долго думая переименовали его в Гадюку.
Действительно, Терпимов отчасти и оправдывал это название.
Он был хитер, лукав, пронырлив и до крайности застенчив при всем этом. Открытого натиска со стороны преподавателя институтки никогда не боялись. Напротив, дядю Гри-Гри мы особенно ценили за то, что он делал сбавки, прибавки под «злую руку», «с плеча», как говорится. Приготовив у него урок, воспитанница могла смело рассчитывать, что старое забудется и она получит желанную прибавку.
Терпимов не то. Начать с того, что он по входе в класс незаметно из-под руки, прикрывавшей его подслеповатые глаза, оглядывал с добрых пять минут девочек и, надо отдать ему справедливость, проявлял при этом удивительное чутье, так как сразу угадывал, кто не знает урока, и вызывал незнающих в первую же голову. Девочки, разумеется, попадались и получали единицы. Потом, к концу урока, поставив достаточное количество плохих отметок, Терпимов, как бы желая загладить впечатление, вызывал лучших учениц, дававших бойкие ответы. Особенно благоволил он к Крошке, обожавшей его и сумевшей подделаться под его требования.
– Вот это простота! Это гармония! – говорил, слушая ее декламацию, учитель, и Крошка рдела как пион от удовольствия.
Меня он терпеть не мог, несмотря на то что я училась у него не хуже, чем у других преподавателей.
– Это он тебе за Чуловского вымещает, – поясняла мне Маруся. – Он терпеть не может Чуловского и злится за все, что его напоминает: ты, Людочка, читаешь так, как учил Чуловский.
Не знаю, за то ли ненавидел меня Терпимов или за другое, но больше 10 баллов, несмотря на отличный ответ, он мне не ставил никогда.
Был понедельник. После вчерашнего праздника не успевшие еще очнуться институтки, думавшие больше о воскресном посещении родных, нежели об уроке русской словесности, слушали вяло и отвечали свои уроки неудачно. Терпимов злился, но тщательно скрывал это, по своему обыкновению.
– Mademoiselle Дергунова, – произнес наконец его неприятный фальцет, – потрудитесь ответить заданное.
Кира обомлела. Она перед самым уроком дождалась Терпимова в коридоре и попросила его не вызывать ее сегодня, так как вчера у нее не было времени приготовить заданное.
Он только молча поклонился в ответ, что она и приняла за знак согласия с его стороны.
И вдруг такая измена! Такая подлая, предательская измена! О, это было уже слишком! Кира встала со своего места и пролепетала заикаясь:
– Monsieur Терпимов… вы не поняли меня… я просила…
Но он отлично ее понял, бедную Киру, потому что предательская усмешечка играла в уголках его тонкого рта.
– Mademoiselle Дергунова, потрудитесь ответить заданное! – самым сладеньким голоском и густо краснея при этом, повторил учитель.
Бедная Кира встала вне себя от волнения.
– Ничего, Кирунька, вывезем, – зашептала ей ее соседка Маня Иванова и, уткнувшись в книгу (она сама не знала ни слова из урока), стала усиленно подсказывать Дергуновой.
Маня считалась отличной «суфлершей». Она умела подсказывать урок не разжимая рта и не шевеля губами, смотря при этом самым невинным образом прямо в лицо учителя. Но на этот раз ни Кире, ни ей не повезло.
– Госпожа Иванова, – произнес Терпимов, – вы желаете также блеснуть своими познаниями? Пожалуйте-с в таком случае на середину класса и вы, госпожа Дергунова, также-с!
Названные девочки вышли и встали перед кафедрой, обе багрово-красные от смущения и стыда.
Разумеется, ни та, ни другая не знали урока, и, разумеется, обе соседки дружно получили по жирному колу в журнальной клеточке.
– Это уж Бог знает что такое! – кричала, выходя из себя, смугленькая Кира, когда по окончании урока Терпимов вышел из класса. – У-у, предатель, шпион, Гадюка противная!
– Никто не виноват, что вы ленитесь, – сухо произнесла Арно, в упор глядя на изводившуюся от бешенства Киру.
– Да поймите же, mademoiselle, – ударяя себя в грудь кулаками для вящего убеждения, возмущалась та, – ведь он не смел так делать, не смел… Ведь я предупреждала его… Мы всегда так делаем… Кто не знает… та просит учителя не вызывать… И все согласны… а этот… предатель… изверг!.. Я не…
Тут Кира не выдержала и зарыдала навзрыд…
– Кирушка… персик мой милый (Киру Дергунову называли Персиком или Персом – за сходство ее имени с Киром – царем персидским), не плачь… противная Гадюка ни одной слезинки твоей не стоит! – утешала ее Маня.
– Нет, это уж Бог знает что такое! – вскакивая на скамью, а оттуда на пюпитр, кричала Зоенька Нерод – удивительно чувствительная в делах чести девочка. – Да как он смеет «продавать» нас! Что это за дикое отношение, в самом деле?.. Не реви, Кира, не стоит портить глаз! И Арношке нечего было изливаться! Они с Гадюкой одного поля ягода! Пугач и Гадюка, прелесть что за подбор!
– Только, mesdames, этого предательства так оставить нельзя! – выскочила вперед, размахивая руками, Бельская. – Что это в самом деле! Мы не «седьмушки»!
– Нельзя, нельзя, – зашумели девочки со всех сторон. – Кира! Ты, как пострадавшая, можешь выдумать казнь Гадюке.
– Mesdam'очки, решайте сами! – мгновенно осушив слезы, произнесла повеселевшая Кира. – Только позволит ли казнить его Крошка?
– Маркова! Маркова! – снова закричали девочки. – Поди сюда!
Лида Маркова, решавшая к следующему дню математическую задачу, покорно встала, захлопнула учебник и подошла к толпе.
– Крошка, – торжественно заявила ей Краснушка, обожавшая всякого рода «стычки и события», – мы хотим казнить Терпимова за предательство, ты ничего не имеешь против? Ведь он твой, ты его обожаешь!
– Ах; mesdam'очки, делайте что хотите, – беспомощно махнула рукою Крошка, – не могу же я идти против класса…
– Да… а кто «перенес» инспектрисе о том, что мы яблоки в снегу морозили? – сердито блеснув цыганскими глазами, напустилась на нее Кира.
– Эх, что вздумала! – оборвала ее Маруся. – «Кто старое помянет, тому глаз вон», и потом, передавала ли Маркова тетке о яблоках, или та сама увидела из окон, мы еще не знаем, и, следовательно, все это пустое. Главным образом, от тебя требуется, Крошка, – серьезно обратилась к Марковой Маруся, – чтобы ты отреклась от предателя Гадюки!
– Отрекаюсь, душка, Бог с ним! – покорно согласилась та.
– Ну и отлично… А теперь, заговорщики, за доску марш! – произнесла разошедшаяся Маруся. И, указывая пальцем на Дергунову, Бельскую, Иванову и Зою Нерод, скомандовала: – Ты… ты и ты… и ты! Идемте!
Четыре позванные девочки отделились от толпы и во главе с Марусей скрылись за доской, на которой висела карта с распределением Римской империи, приготовленная к последующему уроку древней истории.
Минут пять длилось совещание. Потом Маруся первая выбежала из-за доски и, сверкая заискрившимися глазами, вскочила на кафедру.
– Mesdames, – звонко прокричала она, – за подлость надо платить подлостью. Око за око, зуб за зуб. Великолепный закон, и я его первая последовательница. Я придумала такую штучку, что противная Гадюка никогда ее не забудет!
– Маруська, сумасшедшая, пожалей ты себя, – вмешалась я, – ведь ты опять нарвешься на ноль за поведение или еще на что-нибудь похуже…
– Не беспокойся, Люда! Я справедлива и хочу наказать виновного… Но только мое наказание будет очень строго, а в глазах начальства оно покажется неслыханной дерзостью, и потому, mesdam'очки, заговорщиков не выдавать! – звонко крикнула она девочкам, тесно обступившим кафедру.
– Не выдадим, не выдадим, не беспокойся, душка! – послышалось отовсюду.
– Даже и тогда не выдавать, – продолжала Маруся, – если накажут весь класс без рождественских каникул…
Это было самое строгое наказание в институте.
– Даже и тогда! – снова подтвердили дружные голоса.
– Все согласны?
– Все, все, все согласны! – хором отвечал класс.
Поведение Гадюки слишком возмутило и ленивых, и прилежных, и «парфеток», и «мовешек», чтобы они могли равнодушно отнестись к этому происшествию.
– Я не согласна! – послышался вдруг звонкий голос с последней скамейки, где сидела за книгою Нора Трахтенберг, не принимавшая никакого участия в наших волнениях. – Я не согласна! – повторила она еще раз и, спокойно захлопнув книгу, вышла на середину класса.
– Mesdam'очки, слышите? – взвизгнула Маруся, разом теряя всякое самообладание. – Скандинавская дева не согласна и еще, пожалуй, выдаст нас.
– Если это будет необходимо, очень может быть, – еще спокойнее отвечала Нора.
– То есть как это! По какому праву? Ты предпочитаешь идти против класса и быть на стороне Гадюки?
– Я хочу быть справедлива, и больше ничего, – со своим иностранным акцентом произнесла Нора. – Дергунова должна была выучить урок. Нет правила останавливать учителя у класса и просить его не вызывать…
– Правила! Правила! Правила! – передразнила вся красная от злости Маруся. – Ты, кажется, вся соткана из твоих глупых правил, противная ледяшка!
– Не злись, это вовсе не убедительно, – произнесла Нора спокойно, – а только доказывает дурной характер и воспитание… Mesdames, – обратилась она ко всему классу, – делайте что хотите, но помните, что я не хочу страдать из-за ваших глупых выходок и быть наказанной заодно с вами как маленькая «седьмушка». Предупреждаю, mesdames, от меня не ждите ни укрывательства, ни лжи перед начальством!
И договорив последнюю фразу, Нора выделилась из толпы и спокойно направилась к своему месту, где снова уселась за прерванное чтение.
– Mesdam'очки, она нарочно! Не верьте ей! – отчаянно зашептала Миля Корбина, взволнованная и испуганная за своего кумира. – Она это говорит так, чтобы остановить вас! Она не выдаст! Ей-Богу же, не выдаст!
И Миля для подтверждения своих слов усиленно закрестилась на висевший в углу класса образ Богородицы.
– Пусть попробует только! – недобро усмехнулась Маруся и бросила в сторону склонившейся над книгой Норы взгляд, исполненный ненависти, злобы и вражды.
Покончив с заговором, девочки успокоились немного. Казнь Гадюки была решена.
