Константин Станюкович
Два брата
Она остановилась на мгновение, стараясь скрыть охватившее ее волнение.
– Что же тебе кажется, Леночка? И с чего такой торжественный тон?
– Мне кажется, что ты несчастлив со мной! Я тебе не пара! – медленно проговорила Леночка.
– Вздор какой! С чего ты это взяла? Чем я несчастлив? – говорил он нетерпеливо, предчувствуя объяснение.
– Подумай сам. Не торопись успокоить меня. Вдумайся в наши отношения.
– Леночка! Неужели мне повторять тебе, что ты говоришь глупости! Полно, милая! Полно! Ты всему придаешь какое-то значение. Ну, иногда я раздражаюсь, это правда, но ты тут ни при чем.
– Так ли? Не обманываешься ли ты, мой милый? Тебе скучно со мной! Ты точно тяготиться моим присутствием. Точно я тебе не друг, и то мы так редко видимся в последнее время!
– Упреки?! Разве я должен сидеть все дома? Кто тебе мешает? Я часто зову тебя в театр, ты сама не хочешь, а теперь ты меня же винишь?
– Что ты, что ты? Разве я прошу тебя сидеть дома?
– Так что за вопросы? К чему эти сцены, эти копания в груди? У тебя все одна любовь на уме, и ты все относишь к любви. Тебе кажется, в любви – все. Но можно любить и чувствовать себя неудовлетворенным. Есть высшие интересы…
И он незаметно перешел в тон обвинителя. Леночка воображает бог знает что. Ее любовь слишком эгоистична.
Он окончил монолог нежными объятиями и проговорил:
– Успокойся же, Леночка, и не будем мучить друг друга.
Оказывалось, что Леночка его мучила.
Николай просидел с женой полчаса и нетерпеливо поглядывал на дверь. Сцена ею расстроила, и ему надобно рассеяться.
– Не хочешь ли, Лена, в театр? Сегодня «Русалка» [84].
– Нет, не хочется. Иди ты.
– А ты что будешь делать? Обещаешь не хандрить?
– Не беспокойся. Иди же, иди, Коля, рассейся.
Он опять целует ее и оставляет ее одну, не сомневаясь, что успокоил Леночку и окончательно ее успокоит, когда вернется домой, горячими ласками.
Он вышел из дому на улицу и вспомнил, что сегодня четверг. После театра он поедет к Смирновой. Давно он не видел Нину Сергеевну, с тех самых пор, как она так зло над ним подшутила. Он все еще сердился, но ему очень хотелось с ней встретиться. Она такая интересная и роскошная женщина. Плечи, плечи!.. И с ней так весело говорится. С ней невозможно скучать.
А Леночка – очень сентиментальна и слишком уж его любит. Чуточку поменьше – было бы лучше. Если б он не женился, было бы еще лучше, но теперь поздно!
«Бедная!» – великодушно пожалел он ее и вошел, приосаниваясь, в театральную залу.
После театра он был у Смирновой и обрадовался, когда Нина Сергеевна дружески обошлась с ним и попеняла, что он забыл ее. О прежнем ни слова.
– На лето в деревню? – спрашивала она.
– Нет, на дачу куда-нибудь.
– И я остаюсь здесь. В Петергофе буду скучать… а вы где, не решили еще?
– Нет еще! – проговорил он, внезапно решая, что наймет дачу в Петергофе.
А Леночка, несмотря на уверенность мужа, не успокоилась. Прошел час, другой, а она все сидела на старом месте в раздумье. Слезы тихо лились, но не облегчали ее.
Разные сомнения смущали ее. То казалось ей, будто она виновата в чем-то перед Николаем, что она его мучит своими сомнениями, то внезапно приходила в голову мысль, что Николай полюбил и скрывает.
«Нет, нет! К чему скрывал бы он? Разве не помнит он нашего уговора?»
Она перебирала всевозможные объяснения Николая и, как часто бывает, не находила настоящего, не понимая, что ее любимый Николай – бездушный эгоист, никого не любит и едва ли может любить кого-либо, кроме себя.
Внезапное появление Васи вывело ее из раздумья. Леночка поздоровалась с Васей, отворачивая лицо, чтобы он не заметил заплаканных глаз. Кстати, ей тотчас же понадобилось распорядиться насчет самовара, и она вышла из комнаты, промолвив:
– Садись, Вася. Я пойду попрошу, чтобы давали самовар.
Однако Вася, несмотря на свою рассеянность, заметил слезы.
Он как-то замечал все, касающееся Леночки.
«Эх, брат, брат!» – подумал он, провожая Леночку встревоженным взглядом.
Он часто заходил в последнее время к Леночке и, замечая, что она одна, старался рассеять ее, приводил с собой Чумакова и еще одного приятеля, читал ей вслух какую-нибудь, как он говорил, «настоящую» книгу, звал ее прогуляться. А то придет, просидит молча вечер, да и уйдет, спохватившись, что одиннадцать часов и пора уходить.
Вася недоумевал, что за охота брату шататься каждый день по гостям да театрам, и его возмущала небрежность его к Леночке. Старые опасения нередко закрадывались ему в голову.
И вообще его дивил Николай. Вася с каким-то сожалением слушал, как брат начинал издеваться над мечтами Васи. Его удивляло непонятное раздражение, с каким иногда Николай говорил об этом, а это раздражение в последнее время бывало чаще, хотя Вася и не вызывал на такие разговоры.
В словах брата звучала скептическая струна, и не чувствовалось в них присутствия идеала. Все дурно, все нехорошо, все пустяки. Это презрительное отношение глубоко трогало Васю, и он задумчиво покачивал головой, размышляя о брате и не понимая, как это можно надо всем слегка посмеиваться.
Когда Леночка позвала Васю пить чай, Вася спросил:
– Будем после читать?
– Нет, Вася. Мне что-то нездоровится.
Вася украдкой посматривал на Леночку встревоженным взглядом, полным любви. Когда Леночка ловила его взгляд, Вася растерянно опускал глаза. Леночка и не догадывалась, что дыханье первой любви коснулось юноши. Он сам не понимал, почему его сердце так сильно бьется в присутствии Леночки и почему оно замирает в тоске, когда она встревожена.
После чаю, когда они прошли в комнату к Леночке, Вася вынул из кармана сложенный печатный лист и, подавая Леночке, сказал:
– Хочешь прочесть?
Леночка стала читать. Вася заходил по комнате. Когда она кончила, лицо молодой женщины было взволновано.
Она молча отдала Васе листок и через несколько минут заметила:
– Смотри, Вася, осторожней с этим!
– Не бойся!..
Через несколько времени он спросил:
– В деревню не едете? Решили?
– Нет… Коле нельзя, а одной ехать не хочется… А ты скоро?
– Через месяц. Тянет из города… В Витине теперь славно…
– Да… славно там! – вздохнула Леночка.
Вася скоро ушел. Прежде чем вернуться домой, он долго еще бродил по улицам в каком-то мечтательном настроении.
XXII
– Вот и дождались гостей! Иван Андреевич, Вася приехал!
Такое радостное восклицание Марьи Степановны раздалось в витинском доме, в первых числах июня, перед самым закатом солнца.
Вслед за тем Марья Степановна уже была в передней и обнимала Васю.
– А это, мама, Чумаков! – произнес Вася, указывая на стоявшего поодаль приятеля.
– Очень приятно. Очень рада! – радушно приветствовала Марья Степановна молодого человека и опять обняла Васю.
– Как же это вы так неслышно подъехали? На почтовых?
– Нет, мама. Мы со станции по пути с одним залесским мужиком… Он подвез нас.
– Узнаю Васю, узнаю! – говорил Иван Андреевич, целуя сына. – Не мог уведомить. Трудно, что ли, было бы кучеру съездить! Добро пожаловать, господин Чумаков! – весело обратился старик к гостю. – Очень рад.
– Однако неказист ты на вид, Вася! – продолжал Иван Андреевич, когда все перешли в залу, и старик тревожно оглядывал сына. – Похудел, и цвет лица… Мало, видно, вы, господин Чумаков, его бранили! – полушутя, полугрустно обронил Иван Андреевич. – Кашляешь? Грудь болит?
– Нет, нет, папа. Я здоров, а в деревне совсем окрепну.
– Мы его поправим здесь. Еще бы цвету лица быть, когда они бог знает что едят там в кухмистерских. Они все в Петербурге какие-то чахлые! – сказала Марья Степановна, заглядывая в лицо Васи.
– Ну, это ты напрасно. Посмотри-ка на господина Чумакова.
И точно, румяный, плотный, он весь сиял здоровьем и, казалось, опровергал мнение Марьи Степановны насчет гибельного влияния петербургских кухмистерских.
– Так, может быть, господин Чумаков… как вас по имени и отчеству? Не люблю я по фамилии звать.
– Андрей Николаевич.
– Так, может быть, Андрей Николаевич у родных обедал.
Чумаков усмехнулся.
– Нет-с, я тоже в кухмистерских.
– А иногда и так, мама! – подсказал Вася.
– Как так? – удивилась Марья Степановна.
– Ситник и колбасы кусок.
– И, как видите, слава богу! – рассмеялся Чумаков.
– Ну, я вас откормлю, голубчиков. Сейчас покушаете. Сейчас будет готово. А Коля и Леночка здоровы?
– Здоровы.
– Обидно, что они не приедут. Что делать!
– Что, как его дела? – осведомился Иван Андреевич.
– Кажется, ничего себе! – уклончиво отвечал Вася, не желая огорчить отца.
– Адвокатура как?
– Кое-какие дела есть. Однако немного еще.
– Будут! Малый он талантливый. Из него может выработаться хороший адвокат. Писательство он, верно бросит. Таланта настоящего у Коли нет, ну, да и усидчиво работать мы не умеем! Он-то пока мечтает, – сам впрочем, убедится. Статьи его ничего себе, но и только, а адвокатом – это его дело! Одну речь его я читал. Ничего, недурна, очень недурна, только очень уж он противника своего допекал, Присухина. Ты был на суде? Слышал? Хорошо говорит Коля?
– Хорошо.
– И речь честная, славная. И дело-то чистое. Ну, да Коля не станет вести нечистых дел!
– Еще бы! Тогда… Разумеется, не станет!
– Однако я расспрашиваю, а вам с дороги, видно, есть-то хочется. Проведи-ка, Вася, Андрея Николаевича в твою комнату. Вы как, вместе хотите?
– Вместе! – ответил Вася.
– А то Колина комната свободна. Ну, как знаете!
Через час все сидели за столом. Марья Степановна то и дело подкладывала кушанья молодым людям.
– Кушайте, голубчики, кушайте!..
Вася уже успел сбегать в людскую, побывал в конюшне у кучера Ивана, заглянул к старой няне. Все было по-прежнему в Витине; все обрадовались приезду Васи и после говорили о нем:
– Такой же душевный… Из тела только поотощал!
После ужина, когда стали расходиться, Иван Андреевич увел Васю к себе в кабинет, обнял его и, усаживая подле себя, проговорил:
– Ну, теперь, милый мой, расскажи мне о себе.
– О чем, папа?
Старик понизил голос и тревожно спросил:
– Ты… в разных там кружках не участвуешь? Нынче ведь вы…
– Знаком…
– Знаком? И принимаешь участие? – со страхом проронил старик.
– Нет, папа, – ответил Вася. – Ведь я обещал тебе сперва учиться. Я сдержу слово!
– То-то… Спасибо, голубчик. Ты еще так молод. Не торопись… Прежде проверь себя, проверь свои мнения. Я знаю, сердце-то твое горячее… кипит, но подожди, подожди, мой хороший! – почти умолял старик, с любовью глядя на Васю.
Вася несколько времени молчал, потом тихо заметил:
– Ты прав… я еще мало знаю… И не ты один прав… Прокофьев – жаль, ты его не знаешь, – то же говорит… Надо сперва подготовить себя.
Отец никак не ожидал такого вывода.
– Подготовить себя? К чему?
– Ко всему! – тихо проронил Вася.
В свою очередь, и отец замолчал. Он слишком хорошо знал сына, чтобы сомневаться в истинном значении этих слов.
– И что ж ты думаешь делать… потом?
– Не знаю… Разве можно сказать?.. Знаю одно, – и голос его дрогнул, – знаю, что все мои силы, все мои мысли, жизнь моя… будет посвящена тому, что я считаю правдой… Ты знаешь… Я писал тебе… Мы говорили…
– А если твоя правда – заблуждение?
– Для меня она – правда.
– И ты все веришь?
– Верю… Иначе не может быть… Тогда где же правда? Где она? Не та ли, о которой говорят?.. Кругом, что ли?.. Не в том ли, что ты за правдивое слово наказан? Не в том ли, что вокруг нас люди живут, как скоты? Где, где ж она?
– И ты думаешь, что, сделавшись, – помнишь, ты писал? – сельским писарем или рабочим, ты принесешь больше пользы, чем на других поприщах?..
– Я не знаю, принесу ли я пользу, я могу только желать этого… но я знаю, что не буду жить на счет других. И без того довольно!
Старик слушал сына и чувствовал, что не переубедить его. Он с грустью смотрел на Васю и вспомнил свою молодость.
Когда Вася ушел, старик еще долго не ложился. Мрачные предчувствия закрадывались в голову. Он боялся, что Васе не придется долго ждать, и он невольно не сдержит слова.
И он не ошибся.
XXIII
– Славные твои старики, Вася! – говорил на другой день Чумаков, потягиваясь на постели.
– О, ты их еще не знаешь. Это такие… такие…
И он стал рассказывать своему приятелю, какие у него превосходные люди отец и мать.
– У меня… Вася, не такие!.. – сказал Чумаков.
– Это жаль… – протянул Вася.
– И ты не сердись, я тебе скажу… брат твой Николай не похож на вас.
– Ты, Чумаков, мало знаешь брата.
– Мало или много, а все судить могу… По-моему, он ненадежный человек!
– Зачем ты мне это говоришь, Чумаков? Зачем?.. Ты ведь знаешь, что мне это больно слышать! – проговорил Вася с упреком в голосе.
– А надо говорить только то, что приятно? Я этого не знал за тобой, Вася!
Вася не отвечал.
Он сам думал о брате так же, как и его приятель, и вот почему ему было еще больнее слышать осуждение Николая от других…
В тот же день Вася был в деревне и обошел все избы. Мужики радушно встречали его и рассказывали ему одну и ту же вечную историю. Вдобавок очень жаловались на нового исправника Никодима Егоровича.
– Старик Иван Алексеевич на покой ушел! Тот еще ничего, а этот лютый.
– Страсть!..
– Строгость ноне пуще пошла!
– Раззор!..
Вася слушал все эти восклицания молча. Слова утешения не шли на уста.
Под вечер он собрался навестить Лаврентьева.
– Ты не слышал разве, Вася, – заметил Иван Андреевич, – ведь Григорий Николаевич чуть не умер…
– Что ты?
– Ездил он в Петербург зимой, помнишь?.. Вернулся и слег в постель в горячке. Доктор отчаивался, думал – не выдержит… Выдержал, однако… Поправился!.. После болезни он, брат, еще нелюдимее стал и, кажется… пьет очень…
– Пьет?.. – протянул Вася и невольно подумал о Леночке. – Он собирался жениться… В Петербурге говорил мне…
– Не слыхал… Едва ли… По-прежнему бобылем… Да вот сам увидишь. Передай ему, пожалуйста, от меня поклон.
Вася застал Григория Николаевича сидящим на крыльце дома в одной рубахе. Он осунулся, постарел и, показалось Васе, был слишком красен.
– Приятель! здорово!.. Когда сюда пожаловал? – встретил его Григорий Николаевич, пожимая по обыкновению руку до боли. – Отощал, отощал! Давно пора на вольный харч! пора!
– Вчера приехал…
– Спасибо, Иваныч, что не забыл старого приятеля. Молодчина! Этим ноне не хвалятся. Н-нет… Ты вот душевный парень… Что у вас в Питере-то… мерзость, чай?..
– И здесь не важность…
– Это верно. Правильно… Правильно, Василий Иванович. Мало важности!.. Вот разве Никодимка, шельмец, важность на себя напускает ноне, как гоголем заходил… И форсит, подлец… Да Потапка тоже… Разбойники!.. Кузька-то ноне к вам в Питер переехал разбойничать, а за себя Потапку оставил… Помнишь, еще примочками отхаживал, когда в Залесье его помяли? Только напрасно вовсе тогда его не решили. Лучше было бы… Зверь, как есть, дикая зверина!.. Но я доберусь до него… Доберусь!
Вася вспомнил, как Григорий Николаевич добирался до Кузьмы и не добрался.
По его лицу пробежала грустная улыбка.
– Думаешь, не доберусь? Хвастаю? Кузьку выпустил, а этого – шалишь! Ша-ли-шь! Коли не опомнится, мы его помнем… помнем! Довольно от него терпит народ!.. – мрачно проговорил Лаврентьев.
Он вдруг замолчал. Молчал и Вася, с участием посматривая на Григория Николаевича.
– А ты что так поглядываешь?.. Ты так, родной мой, не гляди… Лучше ругай Гришку! От тебя все приму – не бойся… Тебя ни-ни… не трону… Ты не брехун, не то что…
Вася смущенно ждал конца. Он догадывался, на кого намекает Лаврентьев. Но Лаврентьев не досказал слова.
– Постой, Иваныч, погоди, голубчик! – проговорил Лаврентьев, когда Вася стал прощаться. – Одно словечко. Елена Ивановна здорова?
Голос Лаврентьева звучал необыкновенной нежностью.
– Здорова…
– И… и… счастлива?..
Трудно было отвечать Васе на этот вопрос. Он сам задавал его не раз и не находил ответа.
– Что ж ты? Говори правду, по совести!
– Кажется, счастлива!
– Дай ей бог, дай бог! – прошептал Лаврентьев и прибавил: – Ну, теперь ступай домой, Иваныч, и приходи ко мне, когда я буду тверезый. Приходи же. Придешь?
– Приду.
– То-то. Ты парень душевный!
Вася возвращался домой тем самым лесом, где часто певал Лаврентьев.
«Зачем это все так случилось?» – думал Вася, и сердце его сжималось при воспоминании о Леночке.
Он задумчиво шел по лесу, а вечер тихо спускался на землю.
XXIV
Прошел месяц.
Вася заметно поправился на деревенском воздухе, так что нередко вместе с Чумаковым занимался мужицкой работой. Чумаков исправно работал все время. Сперва мужики дивились, но потом привыкли. Никодим Егорович несколько раз подсылал узнавать, почему это молодой человек, гостивший в Витине, работает, но ничего не открывалось такого, что давало бы Никодиму Егоровичу надежду на открытие преступных замыслов. Однако он зорко следил и довел до сведения его превосходительства об этом событии.
Генерал поморщился и соображал.
– Вы говорите – работает, как мужик?
– Точно так, ваше превосходительство. Как простой мужик!
– Ггмм. А еще?
– Пока ничего-с.
– И незаметно, чтобы… вредные идеи?
– Трудно поручиться, ваше превосходительство!
– Трудно!.. Гм, да, трудно.
Его превосходительство был в некотором затруднении.
– Ждите приказаний! – решил он и послал за юрким молодым человеком из Петербурга.
– В законе указано насчет такого факта?
– Нет. Я уже слышал! – почтительно улыбается правитель канцелярии.
– Я полагаю, странно.
– Но, быть может, ваше превосходительство, цель очень уважительная.
– Работать, как простой мужик? – усомнился генерал.
– Этот молодой человек – технолог.
– А дальше?
– И хочет изучить сельское хозяйство на практике.
– А?.. Вы думаете?
– Я не могу предрешать фактов, но полагаю… Во всяком случае, если угодно будет вашему превосходительству поручить строжайшее наблюдение…
– Конечно, конечно.
Никодим Егорыч получил соответствующие приказания.
Стоял жаркий июльский день. Как-то особенно парило в воздухе. Было около девяти часов утра.
Вася с Чумаковым в это время приближались к Залесью, направляясь к большому торговому селу Большие Выселки, где в этот день была ярмарка.
Вася рассказывал товарищу подробности о сцене, которой оно был свидетелем в прошлом году. На Чумакова этот рассказ произвел впечатление. Подробности он слышал от Васи в первый раз.
Залесье было близко. Они увидали толпу, стоявшую перед волостным правлением.
– Сходка! – промолвил Вася.
– Сходка! – повторил Чумаков.
Однако – странное дело – они не слыхали обычного шума волнующейся толпы.
– Это не сходка! – сказал Вася, прибавляя шагу.
– А что же такое?
– Ты слышишь? – вздрогнул Вася. – Это не сходка!
Жалобный крик пронесся в воздухе. Еще и еще.
Они входили в улицу. На них никто не обратил внимания. Вопли раздавались сильней. Вася был бледен. Он взглянул на Чумакова. Чумаков вздрагивал. Они подошли к толпе, и Вася спросил у одного мужика:
– Что здесь?
Мужик взглянул на Васю и сердито ответил, отворачиваясь:
– Исправник порет!
– За что?
Мужик не отвечал.
– За что? – повторил Вася.
– Известно… недоимки! – проговорил другой мужик.
Вася пробирался через толпу… У него тряслись губы; глаза блуждали.
– Куда ты лезешь? – говорили в толпе. – Лестно, что ль, поглядеть?
Но он шел вперед, пока не дошел до ворот. Его схватила за плечо чья-то сильная рука, но он рванулся вперед.
– Вася, Вася, что ты делаешь!.. Уйдем! – говорил Чумаков и сам шел за ним.
Вася остановился и взглянул, но тотчас же зажмурил глаза от какой-то невыносимой боли. Он увидал седую бороду, опустившуюся со скамьи, и окровавленное тело… Более он ничего не видал, но стоны еще слышал – ужасные стоны!.. Он все стоял. Что-то приливало к сердцу. Рыдания давили грудь, но он не плакал. Вдруг все стихло.
Он снова взглянул.
Никодим Егорович стоял на крыльце и махал рукой. Его лицо было спокойно. Только рыжие усы двигались неестественно быстро. Он курил папиросу и часто пускал дым.
В ногах у него валялся мужик.
– Плати! – раздался крик.
Нет ответа.
– Пори!
Двое мужиков схватывают под руки валявшегося в ногах. Но он освобождается и сам ложится.
Раздался взмах розог. Толпа глядит молча.
Вася трясется как в лихорадке, губы беззвучно что то шепчут. Раздается вопль, и какая-то сила выбрасывает Васю вперед.
– Послушайте… да разве так… Не троньте! – вдруг вырывается из груди его не то крик, не то стон.
Никодим Егорович на секунду ошеломлен. Кто-то сказал:
– Это витинский барчук!
– Господин Вязников… идите вон!
– Не истязайте, слышите!
– Пори! – раздается крик.
Вася кидается вперед.
– Злодей!.. За что ты мучишь людей! – произносит он и схватывает за грудь Никодима Егоровича.
В толпе раздается гуденье.
– Смелый!
– Душа-то жалостливая!
– Берите его… бунтовщика! – задыхается Никодим Егорович.
Урядники и сотские бросаются на Васю.
Через десять минут окровавленного и избитого Васю, связанного, увозят на телеге.
– Это витинский барчук! – повторяют голоса. – В прошлом году он был у нас.
– Хрестьян пожалел!
– Што ему будет?
– Ничего, – барин!
Толпа тихо расходилась. Исправник уехал.
Встревоженный прибежал Чумаков в Витино и вошел в кабинет.
– Что… что случилось? – спросил Иван Андреевич.
Чумаков начал рассказывать, но вдруг остановился, заметив, что старик побледнел и тихо опускается на кресло.
Чумаков поддержал его.
– Ничего, ничего… продолжайте! – чуть слышно проговорил Иван Андреевич.
Чумаков рассказывает, а старик шепчет, вытирая слезы:
– Бедный, славный мой мальчик.
Через несколько времени Иван Андреевич идет к жене и осторожно рассказывает ей о случившемся. Он старается не смотреть ей в глаза. Голос старика дрожит, когда он, обнимая Марью Степановну, говорит:
– Успокойся, успокойся, мой друг. Не предавайся отчаянию.
В тот же вечер Марья Степановна отправилась в город, а в ночь исчез Чумаков. Из города не привезли никаких успокоительных известий.
– Я видела Васю, – рассказывала она, глотая слезы. – Он кротко так глядел на меня и все утешал… Просил простить, что огорчил нас… Велел сказать тебе, чтобы ты не сердился за то, что он не мог сдержать слова… «Папа, наверное, будет сердиться!»
Она не могла продолжать…
