Константин Станюкович
Два брата
XX
Евгений Николаевич все еще ходил по кабинету, и на его приятном лице все еще отражалось беспокойство, когда в дверях снова появился лакей и доложил:
– Иван Андреевич Вязников.
– Проси, проси! – с живостью произнес генерал, направляясь к дверям.
Его превосходительство встретил почтенного старика с такой предупредительной вежливостью и даже почтительностью, каких не удостоивалось ни одно лицо в городе, несмотря на то, что Иван Андреевич никакого официального значения не имел, богат не был и, как известно читателю, даже пользовался репутацией не совсем спокойного человека. Но таков уж был нравственный престиж Ивана Андреевича. Этот высокий старик с львиной гривой и большой седой бородой невольно внушал такое уважение своим прошлым, безупречным настоящим, независимым характером и прямотой, что знакомство с ним считалось за честь, тем более что Иван Андреевич с большим разбором приглашал к себе и редко у кого бывал.
– Очень рад видеть, уважаемый Иван Андреевич!.. – проговорил Островерхов, пожимая руку Вязникова. – Не угодно ли вот сюда, на кресло! – продолжал он, придвигая кресло. – Давно не заглядывали к нам! Как поживаете?
– Благодарю вас, Евгений Николаевич, ничего себе. Вот приехал беспокоить ваше превосходительство! – проговорил Вязников, опускаясь в кресло.
– Чем могу служить вам? Вы можете быть уверены, Иван Андреевич, что я всегда к вашим услугам! Не прикажете ли сигару? Сигары, кажется, не очень скверные! – продолжал его превосходительство, подавая Ивану Андреевичу ящик с сигарами.
Иван Андреевич закурил превосходную, душистую сигару и сказал:
– Я счел своим нравственным долгом, Евгений Николаевич, поделиться с вами сведениями насчет прискорбного происшествия, бывшего вчера в Залесье. Вии конечно, знаете о нем по официальным донесениям, но я счел не лишним сообщить вам сведения, которые узнал от очевидцев. Надеюсь, вы извините, ваше превосходительство, мое непрошеное вмешательство, но дело так… так серьезно, что я рискнул побеспокоить вас.
– Помилуйте, Иван Андреевич! Я могу только благодарить вас. Без помощи общества мы часто бродим в потемках. Дело это действительно неприятное, но, слава богу, я сейчас получил телеграмму, что там порядок восстановлен и виновные арестованы, а ведь вчера станового пристава чуть было не убили… К сожалению, открытое сопротивление!..
– Извините, Евгений Николаевич, но я вижу, что сведения, полученные вами, не совсем точны. Никого они не хотели убивать и никакого сопротивления не было, – горячо подхватил Вязников.
Его превосходительство поморщился при этих словах.
– Что ж тогда было? – спросил задетый за живое генерал. – Кажется, я должен быть au courant* всего того, что делается!
></emphasis>
* в курсе (фр.).
– Вот об этом именно я и приехал рассказать вам, причем ручаюсь своим словом, что сведения мои вполне достоверны. Я слышал их от сыновей, которые были там – один с начала происшествия, другой в конце приехал с Лаврентьевым.
– Мне говорили об этом, – вставил генерал.
– Хотя младший сын мой и несколько экзальтированный юноша, – вы, верно, слышали о его нелепом визите к Кривошейнову! – но мальчик добрый и никогда не лжет, – проговорил гордо старик, – и я ручаюсь, что все переданное ими совершенно справедливо. А они рассказали следующее. Прежде, однако, позвольте выяснить вам необходимые подробности. Вам, конечно, известно, Евгений Николаевич, в каком бедственном положении находятся залесские мужики и в какой зависимости они стоят от господина Кривошейнова…
Евгений Николаевич любезно остановил на этих словах Ивана Андреевича и попросил его подойти вместе с ним к одной из многочисленных карт, висящих на стене.
– Мы сейчас увидим! – не без гордости произнес он. – У меня тут все, как на ладони!.. Вот оно… Залесье… – продолжал он, поднося свечку к большой раскрашенной карте уезда. – Земля тут хорошая, суглинок с черноземом, крестьяне зажиточные, неурожаев в последние годы не было… Недоимок не состоит! – объяснял Евгений Николаевич разные знаки на карте, отлично ему известные.
Вязников, зная слабость Островерхова, слушал, сдерживая улыбку, и, когда генерал окончил, произнес:
– Помилуйте, Евгений Николаевич, я знаю землю. Земля скверная, и четыре года сряду были неурожаи.
Его превосходительство как-то недоверчиво взглянул на Ивана Андреевича, но, зная в то же время правдивость Вязникова, был несколько смущен.
– Вы говорите, земля там скверная?
– Помилуйте, суглинок с песком.
– И неурожаи четыре года?
– Четыре года сряду!
– Но как же однако… за ними не числится недоимок?
– Этого я не знаю, но знаю, что они очень бедны и принуждены были занимать деньги у Кривошейнова на условиях самых невероятных…
Евгений Николаевич все еще находился под влиянием некоторой оторопи, как человек, внезапно получивший удар по лбу. В его больших, серых, добродушных глазах проглядывало недоумение, и он пощипывал свою белокурую бакенбарду с беспокойством.
– Признаюсь, вы, Иван Андреевич, несколько удивили меня. Впрочем, ошибка возможна, хотя казалось бы…
И Евгений Николаевич тотчас же взял карандаш и на месте Залесья сделал большое нотабене.
– Мы исправим это. Мне остается благодарить вас!.. – произнес Островерхов, возвращаясь к столу.
Вязников вслед за тем показал его превосходительству копию с условия, заключенного Кривошейновым с крестьянами, рассказал, какие проценты берет он и в каком безвыходном положении находятся, таким образом, мужики. Его превосходительство внимательно выслушал и несколько раз восклицал:
– Вы правы, Иван Андреевич: это возмутительные условия, хотя… хотя все, кажется, законно.
– Совершенно законно.
– И мы ничего не можем сделать! Мы не закрываем глаз на положение дел, но, знаете, при всем нашем желании мы должны умывать руки и… и собирать подати, – добавил генерал.
Иван Андреевич перешел затем к рассказу о том, что случилось в Залесье.
– При таких-то обстоятельствах приехали продавать имущество. Крестьяне, понимая, что им предстоит полное разорение, умоляли об отсрочке, но получили отказ. В отчаянии они стали говорить, что не допустят продажи и будут жаловаться вам. В ответ на это пристав стал бранить их и приказал принести розог… Можете себе представить, ваше превосходительство, насколько такой образ увещания был уместен. Вместо того чтобы доложить начальству и подождать дальнейших инструкций, пристав продолжал настаивать. Тогда вокруг него собралась толпа и стала снова просить. Пристав ударил ближайших мужиков и снова повторил обещание пересечь всех. Тогда толпа стала уже кричать, что не даст разорить себя, причем пристава опять просили немедленно дать знать вам… Некоторые стали укорять пристава, что он держит сторону Кривошейнова. Раздались даже крики, чтобы пристав убирался, что он берет взятки. Тогда он тотчас же уехал, совершенно свободно: решительно никто за ним не гнался и не хотел его убивать. В то же время двое или трое крестьян, возбужденных глумлением доверенного господина Кривошейнова, мещанина Потапа Осипова, бросились на него и стали его бить, когда он собирался уехать, но были остановлены другими крестьянами. Одновременно с этим крестьяне отправились искать старшину и писаря, но они скрылись, боясь раздражения толпы, так как они люди крайне недобросовестные. Затем в село поехал ближайший сосед Лаврентьев, в гостях у которого был мой старший сын, и, встретив на дороге пристава, приглашал его вернуться, обещая уговорить крестьян, но пристав в испуге объяснил, что в Залесье бунт, и не согласился, говоря, что его хотели убить… Вот какой был бунт, ваше превосходительство, – заключил свой рассказ взволнованный старик. – И если действительно было некоторое раздражение, то вы очень хорошо видите, кто этому причиной.
Евгений Николаевич выслушал весь рассказ с полным вниманием, и, когда старик окончил, Евгений Николаевич проговорил:
– Мне доносили об этом происшествии совсем иначе. Во всяком случае, я искренно благодарен вам за вашу помощь. Нечего и говорить, что я приму ваше сообщение к сведению, обращу особое внимание на это дело и постараюсь, насколько возможно, смягчить последствия. Так трудно найти порядочных людей! – вздохнул генерал. – Нас нередко обвиняют, но разве мы так виноваты? Нам часто приходится, почтеннейший Иван Андреевич, быть козлищами отпущения! – улыбнулся Евгений Николаевич. – И где найти людей? У нас, к сожалению, какое-то предубеждение против полицейской службы, и не мудрено, что мы довольствуемся тем, кто есть. Право, мы не так виноваты, как говорят о нас газеты. Нас обвиняют за все, а между тем не входят в наше положение.
– Всем, Евгений Николаевич, трудно!..
– Именно всем, вы это совершенно верно. Всем!.. – задумчиво повторил генерал.
– Сердитесь не сердитесь, Евгений Николаевич, я уж злоупотреблю вашей любезностью до конца! – продолжал Вязников и намекнул о том, чтобы его превосходительство повлиял на Кривошейнова относительно отсрочки взыскания.
– А то опять, пожалуй, выйдет какое-нибудь недоразумение.
– Я постараюсь, непременно скажу ему.
– Ваше слово, Евгений Николаевич, будет иметь вес.
– Ну, не особенно рассчитывайте, Иван Андреевич! Нынче эти господа почти вне нашего влияния.
– Однако ж…
– Что ему! Он миллионер и чувствует свою силу отлично, – умный мужик!.. Кстати, он был сегодня и ушел недовольный от меня, так как я отнесся с недоверием к его глупым сплетням. Вы простите меня, Иван Андреевич, но я позволю себе приятельский совет: уговорите своего сына быть осторожней. Его посещение и увещание Кривошейнова, конечно, не более как выходка юности, но ей могут дать толкование весьма нежелательное. Я, конечно, не поверю, но другие могут поверить, а теперь, ввиду разных прискорбных явлений, вы понимаете…
Вязников поблагодарил за участие и расстался с его превосходительством очень дружески. Генерал проводил Ивана Андреевича до дверей и еще раз обещал расследовать дело самым тщательным образом и повлиять на Кривошейнова.
Оставшись один, Евгений Николаевич подошел к карте, оказавшейся не вполне правдивой, внимательно посмотрел на нотабене, записал сведения, сообщенные Вязниковым, и, отходя, несколько раз повторил:
– Удивительно, как это случилось!.. Удивительно!..
Это так беспокоило Евгения Николаевича, что он хотел было послать за правителем канцелярии, но, взглянув на часы и увидав, что уж одиннадцать часов, отложил свое намерение до утра.
В первый раз, кажется, у генерала явилось сомнение в безусловной верности своих карт и таблиц, развешанных в кабинете, и он, лежа в постели, несколько времени размышлял об этом, пока, наконец, не успокоился на том, что обнаруженная ошибка, вероятно, какая-нибудь случайность, и не решил собрать по этому поводу самые точные справки.
Если бы он когда-нибудь узнал, что все эти гвоздики и шелковинки, которыми он так гордился и в которые вложил душу, ровно ничего не стоят, то едва ли бы наш добросовестный, усидчивый и добродушный кабинетный генерал так скоро заснул, как заснул в эту ночь.
XXI
– Ну, что, папа? Удалась твоя миссия? – спрашивал Николай, когда они сошлись в трактире поужинать. – По твоему лицу вижу, что удалась!
– Кажется.
И старик передал сущность беседы с его превосходительством.
– Превосходно! – воскликнул Николай. – Ну, заказывай ты. Хорошо здесь кормят?
– Ничего себе. А ты любишь хорошо поесть, Коля?
– Грешен, папа, люблю!
Они заказали ужин. Николай потребовал бутылку шампанского.
– Я говорил, что, в сущности, Островерхов порядочный человек, если бы только не его статистика, в которую он так верит!
Когда старик рассказал о картах и таблицах генерала и о том, как Островерхов был смущен, когда Иван Андреевич объяснил, что сведения о Залесье неверны, то Николай хохотал как сумасшедший.
– Выходит, папа, что это бумажный администратор!
– Есть грех, но все же спасибо Евгению Николаевичу.
Они продолжали беседу, похлебывая шампанское, и просидели вдвоем далеко за полночь. Старик был в духе. Его радовал успех его заступничества.
– А ведь продажа все-таки состоится! – поддразнил Николай.
– Я думаю, Кузьма отсрочит.
– А если нет? Ведь он вправе.
– Ну, тогда что делать!
– И если мужики в самом деле озлятся?
– Избави бог!
– Ведь возможно, папа? И тогда, какой бы ни был твой Евгений Николаевич, а придется усмирять. Ведь придется?
– Ну, конечно, придется.
– Выходит, папа, как ни ворочай дело, а дело-то скверное. Ну, положим, и отсрочит. Ведь не с неба же явятся деньги потом.
– Извернутся понемногу. Как-нибудь выплатят.
– И ведь Залесье – один случай, а таких случаев разве один? Газеты читаешь, надеюсь?
– Ну что ж? Ты, Коля, сейчас преувеличиваешь! Сейчас же обобщаешь и как будто нарочно стараешься окрасить в мрачный цвет все. Это у вас, у молодежи, точно закон какой-то! Ну, да, времена не особенно хорошие, несовершенством полна наша жизнь, все это справедливо, но что ж из этого? Лес рубят – щепки летят. Не сразу же все. Не все же кругом Кривошейновы, не все же эгоисты. И разве всегда так будет, как теперь? Не вечно же! Прежде хуже было, – что сказал бы ты в наше время? – а нынче уж не то. Разве прогресс не заметен? И что это за манера сомневаться да глумиться? Глумиться, Коля, легко. Надо верить и работать с этой верой. Чокнемся же, мальчик мой, за лучшие времена. Чокнемся, и да не оскудеет в тебе вера в ближнего своего!
Николай с любовью смотрел на своего старика, в котором жила такая сильная, горячая вера. И самому ему, под впечатлением горячих слов, все показалось светлей и лучше, и самому ему еще более верилось в свои молодые силы, тем более что они с отцом уже допивали вторую бутылку шампанского.
– Удивительно ты живуч, папа! – проговорил Николай.
– Ну, а вы, молодежь, разве не живучи? – засмеялся старик.
– Мы? Мы, папа, все тронутые какие-то.
– Как тронутые?
– Так; почвы нет. Во что верили вы, в то мы не верим…
– Полно, полно клеветать на себя, Коля. Еще не жил, а уж не веришь. И во что это вы не верите? В жизнь, в людей? Глупости ты говоришь, Коля. Эдакий скептик в двадцать два года! Нечего сказать!.. Однако пойдем, мой скептик, спать. Пора. Заболтались мы с тобой.
Вязниковы решили остаться еще день в городе. Ивану Андреевичу надо было побывать в управе и навестить кое-кого знакомых.
Когда Николай на следующий день открыл глаза и потягивался в постели, Иван Андреевич уже был одет и собирался уходить.
– Заспался же ты, Коля! Двенадцатый час!
– Что ж ты не разбудил меня?!
– Да к чему же было тебя будить? После ужина надо выспаться. Ну, до свидания. Мне пора. А ты что будешь делать?
– Поброжу по улицам. Зайду в библиотеку; вечером пойду на бульвар.
– Ну, ладно, а я до вечера не буду дома.
– А обедать где будешь? Разве не вместе?
– Нет. Не знаю, как успею. Обедай без меня.
Николай оделся и пошел бродить по городу. От нечего делать зашел в гостиный двор и очень обрадовался, встретив Лаврентьева.
– Здорово, Николай Иванович! – произнес он. – Ну, я сегодня удостоился – был у губернатора. И прошение подано. Ничего. Обнадежили лапотников. Они уж и домой пошли, а я вот остался на денек, кое-что по хозяйству купить, – весело говорил Лаврентьев. – Надо справляться. И одежину надо пошить. Оно как будто и в самом деле лучше пошить, а то ходишь словно бурлак. Надо теперича при параде.
«Вот оно что! – усмехнулся про себя Николай. – Совсем преображается дикий человек по случаю женитьбы!»
– А вы, Николай Иванович, куда идете? – спросил Лаврентьев.
– Шатаюсь, как видите.
– Так помогите мне, любезный человек. Сходим к портному насчет фрака.
– Вы и фрак заказываете? – невольно вырвалось у Николая.
– То-то!.. Советуют все; мало ли какая надобность… И то сегодня губернатор на мою сюртучину зарился. А еще поглядим фортепианы. Я звал Елену Ивановну, да она не поехала. Нездорова, говорит.
– Что с ней?
– А бог ее знает. Так, никакой болезни будто и не видно. Я сказывал, чтобы лекаря, – не хочет! – проговорил Григорий Николаевич как-то грустно. – Да и фортепианы просила еще не покупать. Так мы только присмотрим. Елена Ивановна любит музыку! – с любовью произнес Лаврентьев.
Николай с удовольствием согласился. Они сперва пошли к портному. Когда немец-портной сказал, что фрачная пара будет стоить семьдесят пять рублей, то Григорий Николаевич даже ахнул.
– Да наплюйте мне в рожу, если я такие деньги дам! Отроду не плачивал. Что во фраке-то… и материалу нет, а такая прорва денег!
Николай и портной не могли не улыбнуться.
– Но зато фрак будет, настоящий фрак! – говорил портной.
– Не танцует! – проговорил Григорий Николаевич. – Пойдем, Николай Иванович, к другому немцу.
– Оно можно, господин, и дешевле, – улыбаясь, проговорил почтенный немец, – но зато не тот материал.
– Главное, чтобы прочно, потому этот мне фрак до смерти.
Лаврентьев торговался, как торгуется русский крестьянин. Он несколько раз уходил из лавки, снова возвращался и наконец решился заказать фрачную и сюртучную пару за шестьдесят рублей.
Портной стал снимать мерку, а Григорий Николаевич все приговаривал:
– Первое дело, чтобы пошире.
Николай только улыбался, глядя на этого «медведя», и представлял, каков он будет во фраке.
А «медведь» и сам смеялся.
– То-то хорош я буду во фраке, Николай Иванович!.. Ну, теперь фортепианы пойдем смотреть!
Николай перепробовал довольно много инструментов и выбрал несколько на разные цены. Лаврентьев не ахнул тут, когда за лучший инструмент спросили шестьсот рублей; он только спросил, нельзя ли сто скинуть, и когда ответили, что можно скинуть только двадцать пять рублей, он сказал, что через неделю решит дело.
– Пусть Елена Ивановна посмотрит! – заметил он Николаю. – Понравится – куплю. Спасибо, Николай Иванович, – прибавил он, крепко потрясая руку Николая. – Теперь, кажись, все. Разве космы-то свои снять!.. Как вы думаете? Уж заодно!
– Пожалуй, постричься не мешает.
– И бороду маленько обкорнать?
– Ничего и бороду! – подтвердил Николай, все более и более удивляясь.
– Ну, ладно. Послушаю вас, Николай Иванович. Добрый вы, как погляжу, человек-то! Смотрите, ко мне захаживайте. Мы так и не успели заведения моего поглядеть. Вы в Питер-то скоро?
– В сентябре, думаю.
– И что в вашем Питере? Вонь одна. Оставались бы у нас, Николай Иванович, право. В деревне жизнь вольная. Тоже и здесь дело найдется. Вы, слышал я, собираетесь в адвокаты?
– Да.
– Так у нас честному человеку здесь дела-то довольно, право. Аблакаты-то здешние, вроде Потапки, душат мужика!.. Эк я зубы-то заговариваю, а дело-то и забыл… Сегодня встретил я здесь васильевского старосту. Они судиться хотят с Смирновой.
– Так что же?
– А то, что просил меня указать им адвоката. Чего лучше – вам-то? Хотите?
– Я был бы очень рад! – воскликнул Николай, обрадованный и польщенный внезапным предложением Григория Николаевича.
Воображение тотчас же рисует ему заманчивую картину: он на суде говорит блистательную и убедительную речь при массе публики (верно, Нина Сергеевна тоже будет и Леночка тоже) и выигрывает дело, являясь, таким образом, защитником угнетенных крестьян.
– Я не прочь, Григорий Николаевич? – продолжал Николай, все более и более увлекаясь этой мыслью, – хотя и слышал, что у васильевских мужиков нет никаких доказательств.
– Дело занозистое, это верно… Документов никаких, но они владели леском еще при покойном Смирнове… Он подарил им лес… Все об этом знают! Попытать надо, не отдавать же так лес, зря, Смирнихе… Баба она с перцем!
– Страшно как-то, Григорий Николаевич!.. Ведь это будет мой первый дебют…
– Да вы поди речисты?.. Правда, супротивник ваш будет – петербургская ваша шельма…
– Присухин?
– Слышал, он самый…
– Что ж… попробуем!.. Я, впрочем, не даю окончательного ответа. Я прежде познакомлюсь с делом, поговорю с крестьянами…
– И я кое-что расскажу, я тоже дело это знаю… Ужо приходите ко мне денька через два, я тем временем прикажу васильевскому старосте прийти… А насчет денег – васильевцы заплатят вам хорошо! – прибавил Лаврентьев.
– Я не возьму с них денег! – вспыхнул Николай.
– Как не возьмете? – удивился Лаврентьев и даже приостановился, посматривая на молодого человека во все глаза.
– Так, не возьму…
Лаврентьев расхохотался.
– Вот сейчас и видно, Николай Иванович, что вы мужика совсем не знаете. Да нешто он согласится, чтобы вы даром?.. Ни в жизнь! У него тогда и веры не будет к вам… Боже вас сохрани! Мужик смекнет, что вы так, по-господски… позабавиться… Что вы! За свой труд да не взять?!
– Ну, положим, пустяки какие-нибудь…
– И это не дело, – берите по чести! Вы с ними торгуйтесь, нечего белендрясы-то с ними строить… Мужик над вами будет смеяться, коли вы с ним, как с младенцем, станете бахвалиться! Васильевцы – плут-мужики и ничего себе – брюхо отрастили, даром что прикинутся казанскими сиротами… Я здесь мужика знаю… Ну, да об этом нечего толочь воду-то! Коли возьметесь за дело, мы ужо обладим…
Они шли, продолжая беседу. Лаврентьев время от времени поглядывал все по сторонам улицы.
– Что это вы ищете, Григорий Николаевич?
– Вот ее самую – цирульню!
Лаврентьев ткнул пальцем на противоположную сторону улицы и прибавил:
– Пойти окорнаться, а то, сказывают люди, и взаправду детей пугаю! – усмехнулся Григорий Николаевич.
«Это он все для Леночки!» – подумал Николай.
– Опосля еще к одному человечку заверну, да и гайда домой! – продолжал Лаврентьев, останавливаясь. – Что здесь хорошего? Одна пакость в городе! А вы когда домой?
– Мы завтра.
– Так прощайте, Николай Иванович! И то замотал я вас! Спасибо за помощь! Ужо мы с Еленой Ивановной приедем свои фортепианы брать… По крайности музыка у нас будет, а то что гитара?.. Ей наскучит моя гитара… Елена Ивановна музыку любит… Душа у нее… такая… чуткая… Словно струна звучит!
Когда Лаврентьев упоминал имя невесты, некрасивое, поросшее волосами лицо его умилялось, глаза светились бесконечною любовью, и в грубом голосе звучала такая нежная нотка, что Николай невольно подумал, глядя на этого «медведя»: «Любит же он Леночку и как сильно любит!»
«А Леночка?» – подкрадывался вопрос.
– Не забудьте же через два дня ко мне, к вечеру, что ли… Лес тягать будем от Смирнихи! – прибавил Лаврентьев, сжимая, по своему обыкновению, руку Николая так крепко, что Николай чуть не присел.
– Ай больно? – простодушно спросил Лаврентьев, гладя своей рукой руку Николая, точно нянька ребенка. – Да, батюшке-то вашему, Ивану Андреевичу, нижайший мой поклон! Очень помог он! Кабы не он, може, генерал и слухать бы не стал Гришку Лаврентьева. Брешет, мол, все Гришка!.. Он и так глаза все пучил на меня! Теперь по крайности кум усмирять не будет… и то ладно! А до Кузьки доберусь!.. Ты не сумневайся, Иваныч!.. Для этого я и к человечку иду. У Кузьки-то все рыло в грязи, как у борова, да и кровь-то на рыле еще не засохла… Мы ее отмоем… дал бы бог до концов до его добраться!..
Он снова пожал руку и пошел в другую сторону.
Николай, улыбаясь, проследил глазами неуклюжую, мешковатую фигуру Лаврентьева и пошел вперед, охваченный мыслями о сделанном предложении. Он шел, опустив слегка голову, и в воображении произнес уже несколько превосходных речей, совершенно уничтожил своего противника, так что Присухин то бледнел, то краснел, и сила этих речей, разумеется, произвела такое впечатление, что суд, несмотря на отсутствие документов, решил дело в пользу его доверителей, – как вдруг чей-то голос сзади назвал его по имени.
Николай повернул голову и увидел перед собой ту самую «легальную грабительницу», которую он только что так назвал в своей мысленной речи. Смирнова была не одна, а с Ниной Сергеевной. Обе они, видимо, обрадовались встрече.
– Знакомых не узнаете? – весело заговорила Надежда Петровна, протягивая руку. – И забыли нас совсем. Это стыдно, Николай Иванович! – ласково упрекнула «легальная грабительница».
– И, во всяком случае, нелюбезно! Обещал приехать и… в воду канул! – прибавила Нина, вся улыбаясь и по-английски пожимая руку молодого человека.
Он взглянул на нее. Она все та же: ослепительная, свежая, белая, улыбающаяся. Тонким ароматом веяло от нее и приятно щекотало нос. Платье, показалось Николаю, сидело на ней как-то особенно шикарно. И вся она была такая изящная, выхоленная, красивая. Он пошел рядом с Ниной.
– Надолго в город? – осведомилась Смирнова.
– Вчера приехали и завтра уезжаем. Отец тут по одному делу.
– А вы от скуки? – усмехнулась Нина.
– А вы, Нина Сергеевна? – переспросил с живостью Николай. – Разве вы уже соскучились в деревне? – значительно прибавил он.
Но Нина, казалось, не поняла намека и ответила:
– От скуки. Мама тоже по делам, так я воспользовалась случаем. Вот по магазинам ходили… Только ничего здесь нет. Дрянь все!
– Так мы вас будем ждать! – снова сказала Надежда Петровна. – Я все-таки рассчитываю на вас с нашей школой… И приезжайте не на день, не на два, а на неделю… Мы послезавтра домой.
– И Алексей Алексеевич без вас соскучился! – вставила Нина. – Бедному не с кем спорить!
– Не с кем?
– Не с кем! Нет достойных противников! – прибавила она тихо и при этом так ядовито улыбнулась, что Николая кольнуло.
Ему было досадно, что она смеется над ним, как над мальчишкой, смеется так небрежно, и в то же время ему была приятна ее болтовня. Говорить с ней было как-то весело и заманчиво. Какая-то раздражительная прелесть насмешки была в ее болтовне. И при этом иногда в ней прорывались такие нотки, что Николай становился в тупик. «Пусть, однако, она не думает, что я ею очень интересуюсь!» – решил вдруг Николай и стал раскланиваться, когда подошли к перекрестку.
– Да вы опять бежать? Или вспомнили о каком-нибудь деле? – спросила Нина.
– Нет, просто нужно сделать один визит! – соврал молодой человек.
– Так смотрите же, до свидания! – повторила Смирнова. – И до скорого.
– Еще, верно, вечером увидимся? – лениво обронила Нина, кивнув головой. – Верно, на бульваре будете? Больше некуда деваться. Посмотрите все здешнее обществе в сборе. Говорят, здесь много хорошеньких!..
– Не знаю. Может быть! – сказал Николай.
Он тогда же решил не идти на бульвар. «Подумает, ради нее пришел!» Но после обеда его одолела такая скука в номере, что он вышел из гостиницы, побродил по улицам и очутился на бульваре.
«Пусть думает, что хочет. Черт с нею!»
