Иван Васильевич Шмелев
История села Мотовилово. Тетрадь 8 (1926 г.)
Ванька был сам собой счастлив, он словно побывал на небе! И не сходя, а лихо съезжая по отполированным руками перилам, ему и в голову не приходило то, что всего через восемь лет вся эта красота для человека, все это украшение села: церковь, как зовущий к себе маяк с музыкально-мелодичным звоном, будет безвозвратно разрушена, что найдутся бездушные невежественные варвары, разорители красоты замечательных памятников русской старины. С окаменелыми, покрытыми затхлой плесенью, сердцами с закопчёнными табачным дымом, душонками, с пустыми, прогнившими черепными коробками, в которых повысохли чахлые мозги, которые и скудно размышляли. Только такие людишки могли посягнуть на красоту народного созидания. Только эти, растрёпанные невежеством, каркающие вороны, презренные сатрапы, могли решиться на такое пагубное дело, разоряющее, созданное не их грязными руками, народное достояние.
Идя домой Санька с Ванькой повстречали на улицах и перекрёстке, множество людей в нарядных одеждах праздно разгуливающихся в весёлом и радостном настроении. Подойдя к своему дому, они увидели на лавке у палисадника на солнечном пригреве по-праздничному беседующих соседей Федотовых и Крестьяниновых, во главе хозяев Василия Ефимовича и Любови Михайловны.
– А мне коко, коко дала! – известил братьев четырехлетний Володька, когда Санька с Ванькой подошли к самому дому.
Во второй половине первого дня Пасхи, Ванька в числе пяти таких же как он ребятишек, стоявших в церкви на клиросах и певших со взрослыми, в качестве богоносцев, вместе со священником пошёл в обход по домам села с похвальным молебном петь пасхальные ирмосы. На этот год, очерёд настал сперва обходить дома Шегалова.
Всю пасхальную неделю, Ванька был занят богоносным делом, возвращаясь по вечерам домой, с полным карманом медяков вперемесь с серебряными монетами.
Радостно и весело, в торжестве и ликовании провели люди первый день Пасхи. Сытность способствовала хорошему настроению, всюду земля усеяна по-пасхальному цветнокрасочной яичной скорлупой.
В ночь на второй день Пасхи собрался дождь с громом, разбудивший лягушек в озере. Они несмело, пробуя свои, залежавшиеся за зиму голоса, сдержанно заквакали и затрещали. А наутро, снова выглянувшее солнышко, ласково обогревало землю. День выдался по-весеннему солнечный и тёплый, на деревьях появились нежные зелёные листочки. Первый выводок комаров, бестолковым роем толмошился в тёплом весеннем воздухе. Прилетевшие ласточки, весело щебеча, быстро летали над селом подыскивая подходящее место, под коньком чьей-либо избы, для гнезда.
В садах и огородах зацвела вишня.
Разнаряженные по-праздничному в обновы во все наилучшее, после обедни, люди вышли на солнечную улицу. Пожилые, по завалинам беседуя ведут разговор о празднике, о хозяйстве, о земле, о пахоте и севе, а молодежь, под колокольный трезвон играют в лапту, или катаются на релях. А вечером в воздухе появились майские жуки. Они жужжа, кружатся около крон деревьев. Ребятишки, вооружившись метлами и кустиками, шумной ватагой гоняются за жуками, тут смеху и забавной потехи нет конца. А в самые сумерки, Панька, Санька и Ванька, сломя голову носились по улице, преследуя летучую мышь, а тут сова еще появилась в вечернем воздухе, видимо преследуя пролётную дичь. Тут снова по закоулкам шум, гам и суматоха, возня, смех, рев и ржание по-жеребячьи, тут, не ровен час, при неосторожности и наткнуться можно на «мины» невежества.
– Поди, отец, гаркни ребятишек с улицы, они нынче, что-то загулялись, про ужин забыли, – посылала Василия Любовь Михайловна звать с улицы ребят на ужин.
В четверг на Пасхе, после того, как в доме Савельевых был отслужен пасхальный молебен, Василий Ефимович и Любовь Михайловна, с общего уговору, начали деятельно готовиться к сватие за Миньку. О невесте, кого сватать, и сомнений нет, одна у Миньки невеста Машка – дочь Василия Григорьевича Лабина.
Сватовство. Женитьба Миньки
Обедав за столом, семья Савельевых весело рассмеялась. Сам хозяин, Василий Ефимович, находясь в особо хорошем расположении духа, и отменном настроении так задорно расхохотался, что еле сдерживая себя в смехе, смог положить из ложки себе в рот кашу и жевать. Вдруг он поперхнулся, закашлялся и покраснел как рак. И долго не мог вымолвить слова.
– Знать, не к добру мы за столом-то рассмеялись! – наконец успокоившись и отделавшись от кашля, промолвил он.
В минуты наплыва веселья и нахлынувшей на него доброжелательности, он был весел и шутил.
– Как бы нам Василия Григорьевича заполучить себе в дом и завести разговор насчёт сватни. Как-бы нам с ним сосвататься, скумиться, завести родственные связи. Глядишь бы, и коммерция у меня развернулась шире, – мечтательно завёл Василий разговор о женитьбе Михаила.
– А вот придёт за деньгами к тебе, занимать и потолкуем, – заметила Любовь Михайловна.
– Жди, когда он придёт, а время-то не ждет, – отговорился Василий.
– А может, ты сам к ним сходишь! – предложила мать. Надо бы сходить и заранее обо всем выпытать.
– Нет, я сам не пойду, а лучше Анну Гуляеву в дозор пустить. Она все разузнает, вынюхает и все дело уладит. Она за свою услугу дорого не берёт! – высказался Василий о надобности пригласить Анну.
В селе, многие, недоуменно удивлялись на способность Анны Гуляевой, в почти всегда успешном исходе сватовства. Она своими закомуристыми и непрерывными из неиссякаемого источника речами, любой разрыв склеит. Многие удивлялись и откуда только берется у неё этот неведомый поток словоизлияний, явно из рога изобилия сыплется ее безумолчная речь.
Решили пригласить Анну.
– Я сейчас пойду за ней. Сбегаю и приглашу её к нам, на переговоры, – отозвалась Любовь Михайловна, и вышла.
– Анн! Выглянь-ка в окошко, – вполголоса крикнула Савельева, видя, что Анна дома и что-то хлопочет около окна. Объяснив в чем дело, Любовь Михайловна позвала Анну
– Зайди на минутку к нам.
– Сичас, только соберусь и явлюсь, – пообещала та.
Придя к Савельевым, Анна по-христианскому обычаю помолилась на образа и с миловидной улыбкой чинно поприветствовала:
– Здорово ли живете!
– Поди-ка, добро жаловать! – с уважением к гостье отозвался хозяин.
– Как бы тебя Дорофеевна, наладить к Лабиным сходить, приступил Василий сразу к делу. – Сходи, закинь словечко, сорви у них с языка, насчёт сватни для ясности. Будут или нет свою дочь просватывать за нашего Миньку?
– Да, я об заклад буду биться, что будет! Все намази, я все дело улажу! У меня не такие дела не отбивались, а это пара пустяков, – брызжа слюной сквозь редкие гниловатые зубы, горделиво хвалилась Анна.
– А ты пойдёшь, не торопясь, все вызнай, подвергни допросу, хорошенько выспроси, разузнай обо всем поподробнее, а потом придёшь, обо всем нам и расскажешь, – наставлял и напутствовал Василий Анну.
– Уж, не учи меня, чай, мне не впервой! – полуобидчиво, но смеясь, заявила Гуляева.
Придя к Лабиным, Анна застала семью за обедом. Перво-наперво она приветственно провозгласила:
– Хлеб да соль!
– Просим милости обедать с нами, – почтенно отозвался сам Василий Григорьевич.
– Спасибо. Я сичас только что из-за стола, – нарочно соврала Анна.
Для первости она громко высморкалась в полу полупальтика и без приглашения, следуя обычаю, уселась на лавку под матицей и с ходу, приступила к делу.
– Вы, чай, не знаете почто я к вам пришла.
– Знамо нет! – хлебая жирные щи и неторопливо жуя, заметил хозяин.
– Я ведь к вам по большому и неотложному делу.
– По какому – говори, – догадываясь по какому делу пришла Анна, вступила в разговор и хозяйка, невестина мать.
Анна глазами обозрев избу кругом, и удостоверившись, что из посторонних никого нет, начала сватовство вплотную:
– У вас вон, невеста больно гожа, а у меня жених, тоже не плох. Давайте их сосватаем вместе, – жеманно улыбаясь, изрекла Анна.
При упоминании «невеста» Манька застыдилась, засовестилась, зарделась лицом, перестала есть, положив на стол ложку.
– Да ведь у тебя, Дорофеевна, у самой-то, ни невесты, ни жениха нет, – шутливо заметил Василий Григорьевич.
– Свово нет, зато чужой есть, да еще он мне намного сродни.
– Кто такой? – нетерпеливо спросила хозяйка.
– Минька Савельев – вот кто! – умиленно хихикнув резанула Анна.
Василий Григорьевич, заслышав о женитьбе, настороженно положил ложку, стал размышленно раздумывать уредив жевание. Не по нутру ему стал Минька Савельев с тех пор, когда он узнал от сына Федьки, что зуб ему выбил Минька, с тех пор заимел неприязнь к нему, и вот теперь, когда подосланная сваха, сватает за Миньку его дочь Маньку, поперхнуло у Василия Григорьевича, в горле встал комок, который всячески подсказывал: «Откажи!» И Василий Григорьевич, не тяня время, не дав возможности сунуться с языком жене, или коим грехом, готовности невесты заявить: «Я согласна», он поспешно проговорил:
– Придётся это дело отложить до завтра! Мы тут с матерью, да и с невестой, потолкуем, посоветуемся, покумекаем – потом скажем.
Пришлось Анне уйти ни с чем, ни «да», ни «нет». Пришла Анна, доложила Савельевым о неопределённости Василия Григорьевича и пообещала сходить к Лабиным назавтра.
На другой день, Анна, с намерением узнать о результатах семейного совета, снова побывала в доме Лабиных, но видимо отец невесты, решил упрямо воспротивиться породниться с Савельевым, не смотря на душевное желание невесты выйти замуж за Миньку, так как между ними была взаимная любовь. Придя снова к Савельевым, Анна потаённо от Миньки, шептала на ухо Любови Михайловны:
– Я так ничего положительного от него и не добилась. Упёрся как бык перед новыми воротами, и ни в какую, и ни слова, словно он язык проглотил, а ведь человеку в душу не влезешь! – оправдываясь в своем промахе тараторила Анна уходя.
По отрицательному покачиванию головой Анны, Минька определил и понял, что отказано. Словно кипятком обдало его с головы до ног, сразу спустилось у него хорошее настроение. В груди его сердце заколотилось, словно как у пойманного стречета, горло перехватила какая-то колючая сухмень, глаза от обиды увлажнились, на потную спину, словно, попала сенная труха. Опечаленный странным известием, он понуро опустил голову. При мысли «Видимо счастье пролетело мимо» парень совсем затосковал и не выдержав напора слез, он поспешно выскочил из избы в огород подышать свежим воздухом.
Дорого обошёлся Миньке Федькин зуб. А дело было так: любители играть на деньги, особенно в орлянку, Минька и Федька играли в общем кругу игроков. Федька, научился, по-особенному метать высоко подбрасывать вверх, трёхкопеечной монетой, до блеска начищенной о подмётку ботинка. На солнце метка блестела трепыхая как бабочка. Метая, Федька обычно, во всеуслышанье кричал: «Прочь от кона!» и если выпадал «Орел» самодовольно улыбаясь, сгребал с земли звенящую мелочь. Федька, не прочь был и смухлевать: метнуть и имеющейся у него на припас двухорловой меткой, за что в этот раз он от Миньки Савельева и получил по зубам. В результате лишившись зуба и быть бы тогда драке, но Федька, почувствовав себя слабым против Михаилова кулака – отступил. Федькин отец, узнав об этом случае, затаил на Миньку злобу, которая и обернулась теперь для Миньки «решкой».
Видя, что в деле сватовства произошла заминка, Василий Ефимович озлобленно вскипел:
– Это не сватня, одна прокламация, – раздраженно высказался он. – Ну и что за диво-то какое! Подумаешь – отказали. Чай село-то не клином сошлось. Мы для его не хуже невесту подыщем! – успокаивая себя, гордыбачился Василий Ефимович. И, по-своему стал вслух истолковывать свое помышление: «Видимо, эта невеста не по нам. Ну да не беда, дело поправимое, невесту мы ему найдём не хуже, а лучше. Была бы шея – хомут найдётся. Брать, так девку, а не чемырушку», – с досады уже пошёл на расхаивание невесты Василий. «А что касаемо Лабина: баба с телеги – кобыле легче, и гора с плеч! И эта забота из головы вон», – с раздражением, но примирено разглагольствовался Василий Ефимович.
– Но этого оскорбления, я Лабину во век не прощу! – вновь растрополился Василий Ефимович. Он запальчиво вновь разошёлся в гневном словоизречении, в нем все клокотало, как вулкан. – Я ли ему, добра не делал, деньгами на перевёрт выручал, и прочее другое. Кабы знать дело, ни за что бы, я с ним не стал валандаться-то. А однажды, все-же я ему выговорил, сдержанно, но веско. Пообещал выручить деньгами, а сам кукиш в кармане держу и то ругаю себя. Чёрт дёрнул меня тогда сунуться с языком, а это все с той поры на разлад и пошло. Он тогда разобиделся на меня и ушёл медведем, протопав с крыльца моего. А теперь, я ему при встрече – руки не подам! Загордился и знаться не хочет! – заглазно обзывал и костерил непристойными словами Савельев Лабина. – Я и в глаза ему все выскажу, схожу и выговорю, уж я ему напою, у меня не заржавит! – грозился он, – Или где на дороге встречу, натешусь!
– Вон он как раз и идет по улице, ступай, пока не прошёл! – посылала его Любовь Михайловна, случайно завидев Лабина шедшего по улице.
Но кто горд и честолюбив, тот быстро не ходит. Где надобно шагнуть всего-навсего два шага, он этот путь разделит на маленьких три шажка. Так и Лабин, любит, чтобы все его заметили – или из-за деловой надобности, или так просто, чтобы увидали, что Лабин идёт. И они встретились на улице.
– Я искал случая повстречаться с тобой Василий Григорьевич, и поговорить по очень важному делу, – перехватив путь Лабину, сказал Савельев. – И побаить с тобой с глазу на глаз надобно. Ты что же друг, иль сильно разбогател, ни с кем знаться не хочешь, чем это я тебе поперёк пути встал, или мало деньгами услужливо выручал, а? Что, значит и дружба врозь. Ну, ладно, баба с телеги – кобыле легче! – не стерпел, сгрубил Савельев, молчавшему Лабину.
Длинного разговору между ними не получилось. Заранее приготовленные слова у Савельева, как-то сразу из головы выпали. На последок он только сильнее разгорячившись, вспыльчиво, выпалил в лицо Лабину:
– Тогда, на кой чёрт ты мне сдался! – и ушёл домой.
– Ты больно сурьёзно с ним поступил. Надо бы по участливее. Все же он человек на селе авторитетный и всеми уважаемый, – доброжелательно упрекнула Василия Ефимовича его жена.
– Так, видимо, мне подсказала моя совесть! – горделиво оправдался Василий. – Теперь ему ко мне дорога заказана, и его не только деньгами больше не выручу, я ему и руки при встрече больше не подам! – амбициозно грозился он.
Довелось, все же и Миньке повстречать на улице Маньку Лабину. При приближении они оба затрепетали. Минька душевно был рад этой встрече. Увидя её так близко, его лицо приняло радостное выражение, какое бывает у детей, нашедших в кустах птичье гнездо. Но осознав, что стоявшая перед ним Манька, которую он так любит, да и она его, скорее всего не будет принадлежать ему, у него тут же спугнулось хорошее настроение, он помрачнел, к горлу колючим репьём подкатила неведомая горечь, давя его назойливой слезой, он выдавил из себя:
– Я никак не пойму, чем я тебе не угодил, чем не потрафил, из-за чего ты от меня зафорсила? Или я тебя не стою!
– Я и сама-то не знаю, – склоня голову, тихо отвечала ему Манька. – Тятя с мамой не отдают меня за тебя. А я-то не против, я согласна, – украдчиво глядя на него и заметя, как он похудел за эти два дня.
– По-моему ты сама избегаешь, прячешься от меня, изменила, возгордилась! Незаслуженно её обидел этими словами. От обиды у нее закололо в горле, заскребло на сердце.
– Да не виновата я ни в чём, не вольная я сама над собой. Против воли тятеньки не пойдёшь. Когда я поняла, что тятенька-то ни в какую не отдаст меня за тебя, меня словно водой холодной из ведра окатило! А уж если я перед тобой виновата – избей меня, и так вся душа изболелась, ты еще словами обиду наносишь. Лучше побои, чем терпеть обидчивые слова. Нет, я в измене тебе не виновата! Богу за это мне отчёт не давать! Изменить давнишней дружбе я не способна!
Но разговор этот между Минькой и Марьей ни к чему положительному не привёл, Манькин отец был непреклонен в своем решении и дело разладилось навсегда. О взаимной любви у Миньки и у Маньки, осталось одно воспоминание. Минька же загрустил, затосковал ещё сильнее. Он стал сам не свой, стал унылый и угрюмый, ходил опустив голову, не находя места себе. Стал каким-то задумчивым и растерянным. И чтобы, хотя бы немножко забыться, развеселить и поразвлечь себя, Минька повадился к Якову Забродину играть в карты на деньги.
Вечером в пятницу на Пасхе, в избе у Якова собралось человек восемь игроков, резались в «очко». Гулять на улице с девками – еще грех – праздник, грех до Радоницы, а здесь в тишине время провести парни сочли самым подходящим местом. Сам хозяин избы, Яков числится среди игроков заядлым любителем игры. Есть у Якова своя, особенная манера в игре: если в начале игры он выигрывал, то начинал сердиться, считая это явным проигрышем под конец игры, если же игра начиналась с его личного проигрыша, то он весело балагурил, выжидая выигрыша.
Бывает же в жизни такое совпадение: Миньке в любви не повезло, не повезло и в игре на деньги – он за какие-то полчаса игры проиграл трёшницу. В невесёлом настроении он пришёл домой и с настойчивой просьбой потаённо обратился к Ваньке за деньгами, мечтая снова влиться в игру, в надежде выиграть.
– Вань, дай денег, я продулся!
– А ты как играл? Спросил Миньку отец, услышавший просьбу сына.
– Я играл честно, без всякого мульханства, – наивно признался Минька отцу.
– А где это видано, и где это слыхано, чтоб кто честно играл, да выигрывал-бы? – заметил отец.
– А ты не ввязывайся в эту самую игру! Не сдобровать тебе парень, так и знай! – с выражением жалости и досады вступила в разговор и предостерегала его мать. – А ты скинь с себя малестиновые-то штаны, надень суконные брюки, нарядись, да и выдь на прогулку! Сватать за тебя собираемся, а ты в карты! – продолжая урезонивать, наговаривала сыну мать.
В субботу, перед Радоницей, Иван Федотов решил отремонтировать телегу. Он топором обтёсывал берёзовую жердину, готовя из неё, взамен переломанной, к телеге грядку.
– Здорово сосед!
– Здорово шабёр! – отозвался Иван на приветствие Савельева Василия.
– Чего делаешь? – спросил Ивана Василий.
– Да вот, телегу надумал починить, хотя ныне всё ещё и праздник, а пришлось грех на душу брать, а то в понедельник в поле на посев надобно будет ехать, а тут грядка у телеги поломалась. Оглоблю заодно надо сменить.
– Слушай-ка! Иван Федотыч, я к тебе по делу.
– По какому, говори! – насторожился Иван, перестав тесать и упёршись о топор.
– Парня мы надумали женить, время ему наступило, да и работница нам в хозяйстве нужна, а у твоих сродников, как нам известно, невеста есть. Как бы это дело разузнать и жениха с невестой сосватать. Не зайдёшь ли ты к нам?
– Ведь у вашего Миньки, я слышал, Лабина невеста-то? – испытующе глядя на Василия спросил Иван.
– Мы с Василием Григорьичем разладились, мне с ним пришлось иметь крупный разговор, и теперь при встрече, мы даже больше не кланяемся, – не вдаваясь в подробности, объяснил Василий.
– Я вот с телегой закончу, и к вечеру к ним доскочу, а потом и вам о результатах вехну, – охотно согласился Иван выполнять просьбу соседа.
Не больше, как через полчаса восторженный Иван был уже у Савельевых. Он доложил им о том, что все дело улажено: невеста Алёнка за Миньку идёт с радостью, а отец и мать ее с полслова тоже согласились породниться с Савельевыми.
По случаю завтрашнего праздника Радоницы и позднего времени на пир «Рукобитье» (традиция – утвердить сговор в сватовстве «удары по рукам») было приглашено ограниченное число людей. Позваны были только самые приближенные сродники с той и с другой стороны. На завтра, на Радоницу, назначили обширный пир «Запой», а свадьбу решили исправить после картофельной садки, когда все весенние полевые работы будут закончены. Молодые, жених и невеста, сидели в Красном углу под образами, оба весёлые. Минька с радости многократно целовал свою наречённую невесту, с которой он был знаком раньше.
– Она у нас смиренница и работяща как вол, – подсев к Любови Михайловне, хвалила невесту мать.
– Вот нам такая и нужна, а то у нас семья-то большая, я одна с хозяйством-то не справляюсь, – в разговоре, клонила свою линию, будущая свекровь.
– Да, будет тебе помощница: послушна и без изложна, – прямо в ухо напевала новой свахе мать невесты.
– Ну и дай Бог!
После рукобитья, по улице по случаю наступающей ночи, домой Савельевы, чтоб не булгачить людей, шли молча, без песен. Василий Ефимович остался в доме невесты, поподробнее договориться со сватом о подготовке и проведении самой свадьбы.
А на улице кругом весна, кругом нежная цветень. Во всей живой природе наступила пора неудержимого спаривания. Майская ночь тихо плыла над селом. Кругом блаженная тишина и таинственное беззвучие, ни малейшего дуновения ветерка. Молодая, нежная листва на деревьях не шелохнется, ветки застыли в безветрии. На поверхности озера, чуть заметно, зыбилась серебряная чешуйчатая россыпь. Луна, золотым рублей выкатилась из-за крыш прибрежных построек. Эта чудодейственно-очаровательная ночь просилась в сказку.
Придя домой, Василий Ефимович, восторженно улыбаясь, провозгласил:
– Эх! На улице-то – вот ноченька-то! Вот благодать-то, никто не щеберкнёт, словно замерло все, даже лягушки в озере и те замолкли, и собаки лаять перестали.
– Вот действительно, как поется: «По небу полуночи ангел летел, и тихо, блаженную песню он пел!», – продекламировал, из поэта Санька.
В Радоницу, в доме Савельевых, состоялся большой запой преддверии свадьбы. Василий Ефимович, готовясь женить сына, предвиденно, заранее в бане наделал самогонки, заранее подзапас закуски. Встречая гостей-сватьев, он с почтением приглашал пройти в верхнюю избу-горницу гостеприимно, широко вскрыв двери крыльца, сеней и комнаты.
– Проходите, проходите, дорогие гости, гостеприимно приглашала изгибая свой тощий стан Любовь Михайловна. Она ласково улыбаясь, услужливо присогнувшись, пятясь задом, приглашала гостей к столу. Кошка, и та, подражая хозяевам, то же как бы приветствуя гостей, как бы, приглашая их вперед, с высоко вздёрнутым вверх хвостом, степенно вышагивая, почётно сделала круговой обход, на свободном, около стола, полу, блаженно мурлыкая, как бы приглашала к столу.
Гости уселись. Бабы, приближённо свои, и близкие сродницы Савельевых, деловито захлопотали, засуетились, подавая на столы закуску. Хозяин на каждый стол тюкнул по четверти самогона и пир начался. После выпитой первой рюмки, осмелевший жених троекратно поцеловал невесту. Вскоре бабы затянули мелодично певучую песню «По Муромской дорожке». Мужики, задорно и бойко подхватывая бабьи голоса, дружно подпевали своими басовитыми голосами, из открытых настежь окон горницы вынося песню на улицу. Песню пел и сам хозяин, Василий Ефимович, его требовательно командный голос всех явнее был слышен среди поющих мужиков-гостей. Гости за столами сидели сравнительно недолго – не больше часу, и кому хочется долго засиживаться в духоте избы, когда на улице весенняя теплынь и благодать цветущей природы. Кругом по улицам села, в честь последнего дня Пасхи, толпы нарядных, праздно разгуливающихся людей, девки с парнями визгливо катаются на релях, молодежь помоложе – играют в лапту. А у окна Савельева дома содом и суматоха: песни и пляски, кто во что горазд. В пляске, особенно бушевали изрядно подвыпившие бабы. Они, буйно перебивая друг друга, каждая старалась показать свое невзрачное искусство в этом нехитром деле.
– Дуньк. А ты пляшешь, как корова на льду! Дай-ка я спляшу, – и она подобрав подол своего широченного сарафана, словно собираясь переходить лужу, павой прощеголяла по кругу, вокруг которого с тупым интересом подвыпившая толпа мужиков в помесь с бабами.
– Шире круг, шире круг, дайте места больше, – неистовствовал Василий Ефимович, довольный тем, что около его дома веселится столь большая народная толпа.
– Эх, жаль, гармони нету! – сожалея об отсутствии музыки, сокрушалась одна баба, у которой ноги ходуном ходили готовые пуститься в пляс.
– Несите скорее ведро и скалку, чем будет не музыка. Принесли, дробно и оглушено забарабанили.
– Гришк пляши! – приневоливали хохотавшие и вовсю расходившиеся две бабы, пассивно стоявшего мужика в кругу зрителей потехи.
– Я бы сплясал, да ноги не маячут. Видно не теми концами, они у меня к приросли! – нелепо щерясь, отговаривался от назойливых баб Гришка.
В пляску внезапно включился Панька Крестьянинов. Он долго стоял посторонним наблюдателем, а потом, не сдержавшись, сорвался с места, пустился в пляс и пошёл он фигуристо вычублучивать ногами. К удивлению всех, Панька оказался незаурядным плясуном, он бойко и фигуристо выделывал ногами такие замысловатые петли и виражи, что бабы приостановив свою растрёпистую пляску, разинув рты, стали завистливо наблюдать за вихляющимся, как у дрягунка, ногами Паньки. Во время пляски вприсядку, вычерчивая на земле, носками хромовых ботинок затейливые загогулины и спирали, Панька то по-дьявольски проскакивал на ногах по кругу, то пружинисто приседая и вскакивая, виртуозно выкидывал вперед ноги, поднимая пыль. Пляша, он пристально наблюдал за своими ходуном ходящими в пляске ногами, словно опасаясь, как бы они не начертали фальшивую фигуру.
– Я так пляшу из-за любви к искусству, – ввернул крылатое словцо Панька, ожидая похвалы от весело гулявшей толпы.
Только под вечер весело разгулявшаяся толпа покинула место под окном дома Савельевых. А вечером, на Главном перекрёстке, около Дунаева, собравшись вкруг, молодые бабы и девки, начали водить хоровод. Уцепившись за руки и образовав обширный круг, они тихо и плавно двигаясь всей цепью, пели весёлые песни-веснички: «Дунай мой Дунай, тихий мой Дунай», «Как по летней-то, да по тропинке!», «Коробушку» и другие, в которых воспевается молодость, красота, удаль, любовь и неудержимое взаимное влечение влюблённых друг к другу.
