Иван Васильевич Шмелев
История села Мотовилово. Тетрадь 8 (1926 г.)
Крещение – Иордань. Морозы. Рыба. Яшка
Накануне Крещения в Сочельник днем на небе была наволока, а под вечер небо выяснилось. Стал крепчать мороз. А крещенские морозы беспощадно давят землю, немилосердно прищемляют всякую живую тварь. Небо вызвездилось. На юго-востоке, не высоко над горизонтом, в полулежащем положении виднелось созвездие «Орион», над самой головой «Кассиопея», а немного восточнее «Стожары». На западе, вдалеке, похожий на золотые искособоченные рога, опускаясь к горизонту, светился молодой месяц. Вскоре, один его рог уже спрятался за отдалённым лесом, и другой, постепенно погружаясь за рубцеватый лесной край, медленно таял. Он с минуту виднелся над лесом, а потом совсем исчез. А мороз все сильнее сковывал землю, давил на постройки, послышались потрескивание тесовых крыш.
С вечера, бабушка Евлинья Савельева, одевшись в свою овчинную шубу, вышла на улицу. Она приметчиво посмотрела на небо, отыскала в нем мерцающие «Стожары», зябко вздрогнув, поспешила в избу.
– Эх, на улице-то и холодище! Не истопить ли нам в избе-то? Вась? – обратилась она к сыну Василию Ефимовичу.
– Принеси-ка дровец, надо истопить галанку, а то я выходила на улицу, мороз по коже дерет.
Голанку истопили, в верхней избе стало еще теплее. Семья, вымывшись в бане, уселась в верхней за столом чаевничать.
– Надо поставить чайник на конфорку, чай наварится, вкуснее будет, аромат появится, – предложила Любовь Михайловна.
Пожалуй, только одна она в семье понимала и разбиралась в ароматах чая.
– Налейте-ка мне чайку в черепок-блюдо? – обратилась к кому-то бабушка.
Ей налили. После чая, Санька углем начертил над окнами традиционные кресты и вся семья полегла спать, ночью, в два часа ударят к заутрене: все, кроме малых детей – Васьки, Володьки, Никишки и бабушки должны быть в церкви.
В два часа ночи, над селом призывно загудел колокол. В избах зажигались лампы, в окнах засветились желтоватые огни. Люди кашляя, выходили на улицу, спеша шли в церковь. После заутрени с ее торжественным священнопением: «Иордан возвратится вспять!» вскоре началась обедня, а после обедни с крестным ходом народ из церкви, под ликующий трезвон колоколов, вышел на лед озера – на «Иордань».
Еще накануне, в озёрном льду, вырубали больших размеров крест с копьём, иссопом, и купальню под ними, красочно расцветив их молодыми елями, вот это и есть прообраз реки Иордань, в которой крестился Иисус Христос.
Когда народ, нарядной толпой окружил «Иордань» по обеим сторонам креста, и в купели пробили пробоины – вода из пробоин хлынула фонтаном. Началось богослужение молебна. В момент пения «И дух в виде голубки», кто-то выпустил из рук живого голубя, предусмотрительно пойманного на церковном чердаке. Лед, под огромной толпой, угрожающе трещал. В пробоины из-подо льда, вместе с водой, выплывала рыба. Неугомонные ребятишки, азартно ловили руками эту рыбу, раскарячисто прыгая по воде, нарушая этим общий порядок при богослужении.
Василий Ефимович, уткнувшись в тепло меховой подкладки френчука, поя, зорко наблюдал за всем происходившим тут, порой укрощая бегающих по воде ребятишек. Ванька Савельев с Серёжкой Додоновым, облачённые в стихари, с большими свечками в руках, около переносного престола, где стояли поп с дьяконом, застыли в торжественных позах. По окончании Иорданского молебна, народ стал расходиться по домам. Василий Ефимович, наклонившись, зачерпнул в кувшин крещенской воды и из купели вынул большого карася. Принёс его домой, где он был зажарен.
После краткого послеобеденного отдыха, народ, по-праздничному разодетый высыпал на улицу. Несмотря на крепкий мороз, люди разгуливались по улицам села. Неусидчивые парни и разнаряжённые девки, забавляясь семечками и орехами, весело посмеиваясь, расхаживались вдоль улицы. В таком же непринуждённом праздничном настроении, люди села провели и последующий день – праздник Иоанна Крестителя. После этих двух праздников наступила сравнительно глухая пора, люди занимались своими домашними делами. Мужики ухаживали за скотиной, молодежь в токарнях за станком добывали деньги, а бабы управившись со стряпней у печки, старались собраться в кучки и в избном тепле побеседовать, перетрясти сельские новости.
– Ты, когда к нам в посиделки-то придёшь? – спросила Любовь Михайловна у дальней родственницы Катерины, случайно встретившейся ей на улице.
– Ладно, как-нибудь приду, – пообещала та.
Ждать Катерину долго не пришлось, она появилась в доме Савельевых на другой же день, захватив с собой вязание – клубок шерстяной пряжи и спицы. Она, раздевшись, расположилась на передней лавке в верхней избе. К ней подсела с подшиванием детского белья, готовя его к бане, сама хозяйка, а вскоре, кстати, к Савельевым заглянула соседка Анна с внуком Яшкой на руках. Рассевшись вблизи стола, бабы, занимаясь каждая своим делом, начали беседу, которая у них всегда желанная и бесконечная. Пущенный на пол Яшка подполз к порогу, начал играя, забавляться с веником. Анна, подскочив к нему, начала отнимать из рук у него веник:
– Не бери в руки, брось, это бяка! Не озоруй, ато бука тебя съест! – всячески стращала она Яшку.
Но не тут-то было. Яшка, заупрямившись, никак не хотел расставаться с веником, а когда Анна все же вырвала его из рук, Яшка дико завизжал, и широко разинув рот, заорал. В зыбке, на пружине, подвешенной к потолку, разбуженный Яшкиным криком, завозился Никишка. Зыбка судорожно заколыхалась. Ребенок завозился, закряхтел, заплакал, а потом, всхлипнув закричал.
– Ну, и Яшка у тебя зевластый, визжит словно его режут. Ребенка разбудил, так разбудил, – с нескрываемым недовольством заметила хозяйка Анне.
– Я не виновата, что он такой пискун уродился, вылупившегося цыпленка обратно в яйцо не затолкаешь, – оправдываясь, Анна посадила Яшку голой попой на диван.
– Не подходи к краю, ато бухнешься, бух! – поучала бабушка Яшку.
А тот не понимал бабушкиных назиданий, как непоседа, лез куда ему не велено, а будет Анна его унимать, он снова визгливо закричит, завоет, капризно брякнется, задёргает ногами. А детский плач, кого так за душу возьмёт и сердце защемит.
– Перестань выть-то, ато отколочу! – не выдержав Яшкиных капризных слез пообещала ему Анна.
– А ты постращай его букой, – порекомендовала Катерина, он и перестанет выть-то.
– Не боится он никаких буков, – заметила Анна.
А Яшка, несмело шагая своими голыми кривоватыми ногами по полу, вдруг зашатался, хлопнулся и заорал еще пуще. Стоило Анне, из-под ног его убрать соломинку и поругать ее, якобы споткнувшегося через которую и упал Яшка, он тут же плакать перестал. Не прошло и минуты, как ползучий Яшка запросился какать.
– Вот только этого и не хватало! – досадливо проговорила Анна, усадив Яшку на деревянную лопатку, предназначенную специально для этой цели, для малышей в семье Савельевых.
Успокоивши Яшку, Любовь Михайловна с бабушкой взялись успокаивать не на шутку расплакавшегося к этому времени Никишку.
– А ты переверни его, в тёпленькую пелёнку запеленай, и опять уложи в зыбку, он и успокоится, – участливо проговорила Катерина.
– Нет, сперва надо его кашкой покормить! – сказала мать.
– Будешь кашку, – обратилась она к малышу Никитке, тот понимающе беспокойно мыкнул.
– Сичас, сичас накормим!
Из нижней избы, Володькой была принесена для Никишки в горшочке каша.
– Уж больно, ты кашу-то круту сварила, разве можно ребенку ее разжевать, она тебе-то ито не зубам будет! – заметила хозяйке Анна, а сама, чтоб не дать снова разбеспокоиться Яшке играть, забавлялась с ним.
Она сложив пальцы в виде козьих рожек, в воздухе покачивая ими, настроила на Яшку, слегка укалывая «рожками», а его грудь, приговаривала:
– Коза идет, кто громко ревет, того пырь, пырь, пырь.
Яшке, видимо, это нравилось, ему было щекотно и забавно от этого, он наивно заливался смехом и не думал плакать. Кормя Никишку кашей, Любовь Михайловне для резания каши, спонадобился хлебный нож, она ища его в чулане спрашивала сама себя: «Куда я ножик подевала? Никак не найду».
– Его Васька изломил, под ножку стола засунул. Погнул, он хруп и лопнул, – разоблачающее сунулся с языком Володька.
– Да портрет ты мой написанный, а не парень, – хвалебно проговорив, заметила мать, поцеловав в кудрявую головку Володьку.
– Гляди в подпол не упади, я за картошкой слажу! – предупредила она Володьку, открыв западню и улезая в подпол.
Из верхней избы слышалось тихое, тягучее с напевом баюканье, это бабушка Евлинья в зыбке укачивала Никишку. Вынув из подпола картошку, Любовь Михайловна по лестнице снова улезла в верхнюю, а там, сидя за столом из-за каши расшумелись, распищались шалуны Ванька с Васькой и Володька тут.
– А вы не пинайтесь, что у вас ноги-то ходуном ходют! – строго унимала их мать. – Вот черти неугомонные, и днем и ночью барахтаются, возятся как черти в сушке. Не озоруйте, ато вам отец ужо задаст! Вот досужие! Везде лезут, все равно, что черви у них в заднице. Совсем затеребили, весь сарафан на мне измызгали! – незлобно ворчала Любовь Михайловна на своих детей.
Посвятив жизнь свою семье, она растила, жалела и сокрушалась о детях, не жалея своего здоровья. Болезненно переживала все неполадки в семье касающиеся кого-либо из ее детей. Она сама лично почти никогда и не наказывала своих детей, болезненно воспринимая любое телесное наказание со стороны отца. Но не наказывать детей за проступки, это все равно, что поощрять в проказах им. И вот за то, что Васька по неумышленности изломал ножик, она все же решила его наказать, дабы неповадно было впредь ему и остальным.
– Вот отец узнает, даст тебе за это взбучку. А то и сама тебя за волосы оттаскаю, – незлобливо стращала она Ваську.
– Я их семерых вырастила, небось досталось, да телят каждый год для семьи выпаиваю по теленку, а это все без труда и хлопот не дается! – высказывалась она перед бабами. – Каждого надо накормить, напоить, обшить, обмыть, для такой оравы настряпать и все через мои руки проходит.
– В городе, бают, хлеб дорожает, мы с Федором уталакались в Константиново съездить, там может подешевле. Между прочим, уведомила баб Анна
– Ладно, мы еще в прошлом годе, не поробели, в городе хлеба подкупили. Теперь гоже с запасом-то! – по хозяйственному информировала она баб.
– Как ты, Любаньк думаешь? Чего бы мне Марье Кочеврягиной «на зубок» снести?
– Иль она родила?
– Ну, да, только не родила, а выкинула.
– Это отчего же?
– Гм, чай известно дело. Третьего дни Митька накатал снегу ком, да вроде, как из-за любезности, бросил им в нее, а как-то угодил ей по животу. Вот она в ночи-то и скинула, – с подробностями оповестила Анна.
– А свекровь то бает, что она скинула не из-за Митьки, а грит, ее колдун испортил, – вступила в разговор Катерина.
– Митка-то сам как колдун, озорует там, где не попадя, – обвиняя Митьку заключила разговор об этом Анна.
– А я восей, Марье Ивановне «на зубок-то» снесла пирог, во весь стол! Начинила его сорочинской кашей с яйцами, – осведомила Любовь Михайловна Анну.
– Ну, тогда и я сделаю так же, – согласилась Анна.
– Ведь ты, Анн, сказала, что Марья-то скинула, так зубок-то зачем? Ведь ребенок-то мертвенький? – пытаясь уяснить, высказывала свое мнение Катерина.
– Хоть он и мертвенький, а «на зубок» все равно надо, раз так заведено, – пояснила Анна. После этого соседка Анна со своим надоедливым Яшкой ушла, а Савельевы стали обедать угощая гостью Катерину.
День был не постный. Сначала хозяйка на стол подала большую, семейную эмалированную чашку жирных, из свинины, щей. Увивающаяся около ног хозяйки кошка, замурчав, просила есть. Василий, выловив из чашки голый мосол, бросил ей под стол. Кошка принялась глодать мосол, шумно катая его по полу.
– На нас вчера такой едун напал, что я едва свою семью накормила. Я им из чулана на стол стряпню подтаскиваю, а они как метлой метут, – между прочим перед Катериной упомянула хозяйка дома.
– Спасибо вам за хлеб, за соль, – поблагодарила хозяев за обед, вылезая из-за стола и молясь на иконы.
– Не стоит благодарности! – отозвалась хозяйка, – Ты ведь у нас часто бываешь.
Холода. Хозяйство. Савельевы
Стоят январские лютые холода, тяжёлым гнетом давят землю, ища, где она плохо прикрыта снегом. Весь животный мир ищет себе укромное место, где бы спрятаться, подыскивая себе место, где потеплее. Человек укрывался в теплоте избы, звери забились в норы и логова, птицы упрятались в дупла, воробьи предусмотрительно жмутся ближе к человеческому жилью. Под вечер, они молчаливо усаживаются на голых ветвях сирени, выжидая время, когда обезлюдится улица, чтоб незаметно от человеческих глаз юркнуть под застреху для ночлега.
В такие нестерпимые стужи, скотина во дворе (если у кого нет конюшника), зябко стоит, перемежается с ноги на ногу, стараясь хоть как-то согреться и дождаться до утра, когда хозяин или хозяйка выйдут во двор и бросят в ясли клок сена.
У Савельева Василия много скотины, и она на морозное время вся упрятана в просторный конюшник. Один Cерый зимует на холоду в хлеве, но он не жалуется на хозяина, серый зимует сытно: овес и сено у него в яслях и колоде не переводятся. У Савельевых и сено не экономят, обильно бросают его в ясли скоту, но неумело и халатно часто бросают его под ноги скотине. Будучи сам аккуратным и рационально расчётливым, Василий Ефимович всеми силами души не переносит халатности. Сходив во двор, и заметя там халатность в даче скотине сена, он вернулся в избу, и от дворного холода зябко передернув плечами, не обращаясь ни к кому, принялся ругать семью: «Видно вам на башке-то хоть кол теши – вы все равно не понимаете, опять за свое. Сколько раз было говорено, не сорите сено скотине под ноги. Его ведь ногами-то истоптать можно много, и оно все пойдёт бестолку», – назидательно высказывал он недовольство всей семье. В нем, как в самоваре вода бурля, перекипала досада и зло на семью, которая не всегда придерживалась тех правил экономии и бережливости в хозяйственных делах. На замечания же посторонних, которые спрашивали его: «Что ты, Василий Ефимыч, за всякую пустяковину ругаешь семью!» Он деловито отвечал:
– Мужику-хозяину в хозяйстве не ругаться, все едино, что молчать! Хозяйство вести – не руками трясти! – народной пословицей заключал он.
Он же, как радивый хозяин, озабоченно наблюдал за своим хозяйством и постоянно был напыщен тревогой о благополучии в нем. Имея пытливый ум, и здравый рассудок, он, в своем хозяйстве, старался завести новшества и порядки, чем-либо, а отличающиеся от обычных. Считая себя достойным подражания и зная себе цену, он чувствовал себя самоуверенно и не допускал возражений.
Вот и в этот раз, придя со двора и упрекая семью в небережливости, он ища по печуркам свои варьги, сердито брюзжал на семью:
– Куда мои варьги запхотили, в потребилку хочу сходить, а варьги никак не найду. Куда засунули супостаты! Обыскался и не найду!
– Что ты нынче, какой злой и сурьёзный?! – упрекнула его Любовь Михайловна.
– Пожалуй, будешь сурьёзный. Гоже тебе с готовеньким сеном и дровами, не как некоторые перебиваются с полена на полено, у нас дрова-то всегда свеженькие, каждый день вновь напиленные, у некоторых, как печь затоплять, так и в лес ехать.
– Так-то не приведи Господи!
– А у нас дров-то на всю зиму запасено и сено-то не ужурёно! – между дел наговаривал он семье, – А куда все же, варьги-то у меня подевались?
– Черти с квасом выхлебали! – не выдержав, с досадой проговорила Любовь Михайловна, – Век ты ничего не найдёшь, – с недовольством упрекнула она его.
– Да ведь я их на печурку клал, а там их не оказалось, куда их запсотили?!
– Да погляди на пече!
– Ну, изволь радоваться! Да какой лукавый их на печь-то положил?! – ворчал Василий Ефимович, надевая варежки на руки и готовившись к выходу из избы.
– Смотри не пропади, скоро ужинать будем, семья ждать тебя не будет! – предупредила его Любовь Михайловна.
– Я не долго, живой рукой схожу – одна нога здесь, другая там, – полушутливо отозвался с порога глава семьи.
Но, Василий Ефимович, в кооперативной лавке задержался. В ожидании своей очереди, ему пришлось выстоять близ часу. К тоже же, ему пришлось поспорить из-за очереди с одним парнем из Шагалова, который нахально впёрся в лавку и нарушил степенный порядок очереди.
– Ты куда прёшь! – не сказал, а грозно выдохнул Василий Ефимович на него. – Што вылупил буркалы-то, осади назад, ато сброшу! – складывая в кармане пальцы в упругие кулаки угрожал он ему. – Вот хмыстнуть в харю-то и будешь знать! – грозно наступая на нарушителя очереди, не унимался разозлившийся Василий.
Пока Василий Ефимович ходил в лавку за покупками, семья, не дождавшись его, поужинала, и полегла спать. Домой возвратился он голодный и злой.
– Чего-бы пожрать? – обратился он к жене.
– Вынь из печи чугун со щами и ешь, – отозвалась та.
Хлебая жирные щи, и со свистом высасывая мозг из мослов. Василий Ефимович спохваченно жаловался жене:
– Ну, и нахальный же Кузьма Оглобин, так и выклянчил в лавке у меня пятерку денег! У них вся порода такая, нахалы, у мертвого выпросят! А сколько раз я зарекался людям взаймы деньги давать. Ведь дашь – только себя выучишь! Отдашь руками, а получать будешь ногами, да тебя же, за свои трудовые денежки облают, в чем псы не лакают! – ужиная, беседовал сам с собою Василий Ефимович, под шум перекатывающегося мосла, которым шумел под столом кот, обгладывая его.
Федотовы. Женитьба Павла
Время подошло. Надумали Федотовы Павла женить. Мать с отцом, через людей узнали, что невеста-то у Павла – Анка Крестьяникова. Дело было еще с осени, как раз на Кузьминки, надумали Федотовы капусту тяпать, на помощь пригласили Анку. Бабы капусту в колоде тяпают, а ребятишки, наслаждаясь, ели кочерыжки, с хрустом уплетая за обе щеки. Чтобы привлечь к себе внимание Павла, Анка, любезно улыбаясь, подала ему очищенный кочан. Павел тоже не остался в долгу, он незаметно от людей, с усмешкой, лаптем пощекотал Анкину ногу в икру. С этого момента они поняли друг друга. Так, они нечаянно познакомившись, врезались друг в дружку.
Вечером того дня, Павел, встретив Анку на улице одну, спросил ее:
– Как бы с тобой завести разговор, а потом завязать дружбу, а там, глядишь, и обоюдная любовь откроется.
Анка на это Павлу дала полное согласие. С Ванькой Шаталовым, встречаться домашние запретили, да и подруги ее застращали с ним встречаться наедине. Так она поразмыслила, лучше себе жениха, как Павел и не найти. Они в тот вечер загулялись до поздна и Анка вспомнив строгость старших в своей семье, с грустью проговорила Павлу:
– Кажись, мы с тобой загулялись, пора и по домам.
С того вечера и завязалась между Павлом и Анкой взаимная любовь. Надумав женить Павла, отец с матерью, чтоб заранее уладить дело, в сватне, для этого решили нанять Анну Гуляеву – она-то все дело уладит.
Анна Гуляева явилась к Федотовым как раз под обед. Вся семья сидела за столом, ели картошку из чугуна с огурцами.
– Хлеб да соль, – вежливо поприветствовала Анна хозяев.
– Просим милости обедать с нами! – из приличия пригласил Иван гостью.
– Нет, спасибо, я сичас только из-за стола, – соврала Анна, – А вам приятного вапетиту! – от души пожелал Анна обедающим.
– У нас и так вапетит – не жовано летит! – смеясь и потрясая козлиной бородкой, отшутился Иван. – Семья большая, целый чугун картошки с огурцами разыграли, и полчугуна похлёбки оплели. Только на стол подтаскивай. У нашей стряпухи нынче вся похлёбка выкипела, осталась одна гуща, она набузырила в чугун воды, мы ито в охотку все выхлебали, – облизывая ложку, балагурил с Анной Иван, разглашая стряпухину оплошность.
– А как в голодные-то годы жили, небось, брюха-то не распускали! – как-бы оправдываясь, вступила в разговор Дарья.
Анна, усевшись на лавке, зорко наблюдала за тем, что происходило за столом. Она пытующим взором осмотрела допотопную солоницу, вековечные, почерневшие от времени и выщербленные ложки, перекинула взгляд на загрязненный драный столешник. Иван заметя Аннин блуждающий взгляд, предусмотрительно завернул замызганный край столешника наизнанку, спрятав обличительную грязноту.
– Мы, ждавши, заждались свою корову. Кесь она и не отелится, наголодовались без молока-то, нарушать ее жалко, она у нас доморощенная, я сама ее теленком выпоила, а мясо-то блюдем к свадьбе, – высказалась Дарья.
– Что-то мне нынче занеможивается, жар во всем теле, должно быть где-то гриб схватил, – вылезая из-за стола и помолившись, зябко передернувшись всем телом, проговорил Иван, готовясь залезть на печь. Он притворно кряхтя полез на печь с намерением там погреться.
– А ты в бане попарься – весь гриб из тебя выпотится и боль, как рукой снимет, – участливо порекомендовала Анна.
– А бают в баню с грибом-то не ходют, – заметила Дарья.
– Что ты! – удивилась Анна, – я на себе испытала, я тоже грибом хворала, сходила в баню, там у меня пот выступил крупными пупырышками по всему телу, все прошло, и кашель кончился!
– Ну, и слава Богу! – согласилась с ней Дарья.
– Сергуньк, сходите-ка с Санькой в сарай, принесите оттуда вязанку соломы на подстилку скотине! – распорядился Иван, стараясь отослать меньших сыновей, с намерением избавиться от них при деловом разговоре с Анной о сватие.
– Санька-то у нас больно на язык-то востёр, при нем разговор хоть не заводи, живо все на улице разболтает, – неодобрительно высказался о Саньке отец.
– У него не удержится! – подтвердила и мать Дарья, как только Сергунька с Санькой вышли.
– Как-бы тебя Дорофеевна наладить сходить к Крестьяниновым насчёт сватии с ними побаить, – перейдя к деловому разговору, обратился с печи Иван к Анне.
– Как?! Очень просто, схожу и потолкую, все дело улажу, – охотно согласилась Анна.
– Ты быват, закинь словца два на эту тему. Узнай все, вынюхай и выспроси их хорошенько! – давая указания, напутствовал он ей.
А у Гуляевой Анны и без наказов редко, когда срывалось дело по усватыванию невест. Она своим словоохотливым языком почти всегда при сватие склеивала жениха с невестой воедино. Так и на этот раз, она с трепетом сходила к Крестьяниновым, все дело уладила.
Придя к Федотовым, она доложила Ивану с Дарьей:
– Все договорено – готовьтесь с рукобитьем.
Наутро, Павел, придя к Савельевым, доложил им:
– Я в мужики записался, вечор за меня усватали!
– Ну, вырядили? – спросил Василий у Павла.
– А как же, – ответил тот, – в три святителя будет запой, а свадьба во Встретенье! Оповестил Савельевых Павел.
После ухода Павла, вскоре к ним заявилась и соседка Анна Крестьянинова. Она поделилась с Любовью Михайловной о том, что Анку пришлось просватать.
– Ну и сватья вечор на нас напхалась, так мы и не отбоярились! – притворно жаловалась она соседям.
– Чай вам Анку-то не на засол оставлять! – высказала свое мнение Любовь Михайловна.
– И то дело! – согласилась Анна, – я и так боялась за нее, как бы парни не перепортили! – сокрушаясь, добавила она. – Теперь затеялась у нас свадьба, всего много спонадобится, все надо припасать, – заботливо хлопотала Анна.
И с жениховой стороны хлопот и разорений не мало, исстари так водится, надо к свадьбе приготовиться и невесте все справить, что выговорено при сватне.
В праздник «Три святителя», Павел со своей наречённой невестой Анкой сидел, как полагается, рядом. Он стыдливо, искоса поглядел на нее, заметил на ее лице добрую, миловидную улыбку, он ей ответил тем же. Она, скатав в руке из хлебного мякиша шарик, из любезности бросила в него, попала прямо ему в глаз. От боли он заморщился и наклонившись зажал зашибленный глаз ладонью. Она испуганно заволновалась, но он, выпрямившись, улыбчиво взглянул на нее, она облегченно тоже улыбнулась.
После запоя, в обоих домах, у жениха и у невесты деятельно развернулись хлопоты по подготовке к свадьбе, которая намечена на «Сретенье». Готовясь к свадьбе бабы хлопотали с тестом для пироженцев и курников, а мужики были заняты около самогонных аппаратов. Спешно гнали самогон.
Иван Федотов по делу отлучаясь от аппарата, деловито наказал своей Дарье:
– Смотри не проворонь! Много-то не подкладывай дров-то, как-бы бардой не пошла.
А Дарья, как на грех и проглядела. Отвернулась взглянуть на тесто, дрова разгорелись, огонь разбушевался, самогонка пошла бардой, испортив краснотой с полведра готовой продукции. По возвращении Иван пожурил Дарью за недогляд, а потом, смиряясь: «Вот тебе НА! за то, что наказал, она прозевала!», – улыбаясь, проговорил:
– Ну, не беда, на свадьбе и такую выпьют. Сначала-то будем угощать хорошей, а на версытку эту подадим. Пьяные-то мужики и эту вылакают!
– И это дело, им только подавай, без закуски высосут! – согласилась Дарья.
Накануне свадьбы перед девичником, Дарья хвалебно докладывала бабам-соседкам:
– Я на свадьбу, на закуску напекла два решета пироженцев, завитушек и курник состряпала во весь стол.
В день свадьбы, после венчания, молодых из церкви привезли на разукрашенных лентами и колокольчиками, лошадях. Павел и Анка, вылезши из санок, подошли под благословение Ивана и Дарьи, которые встречали молодых у широко распахнутых ворот с хлебом-солью. Вскоре в дом Федотовых пришли и сватья. Гости и хозяева взаимно перецеловались, и начался пир. После первого выпитого стакана гости за столами шумно разговорились, после второго запели песню, а потом, изрядно подвыпив, начали кто во что горазд. Беспрестанно заставляли молодых целоваться, сами лезли к ним – слюняво целовали их, заставляли молодых друг друга называть по имени и отчеству. Снова выпивали, пели, плясали, дурачились. Вздурившись от выпитой не в меру крепкой и мутной (от барды) самогонки, бабы развеселились вовсю.
– Ты что пьешь, а не закусываешь? – спросил сосед по лавке, Митьку Кочеврягина, участвовавшего здесь на пиру в качестве дальнего родственника гостя.
– Чай, я не играть сюда пришёл! – наивно ответил Митька.
– Ага, значит, ты сюда заявился, не закуску жрать, а самогонку лопать! – осуждающе заключил сосед, подметив то, что Митька без соблюдения нормы налегает на самогон. И даром не прошло. Под конец пира, совсем одуревший Митька взбаламутил весь пир, очумело размахивая руками, он ошалело и бессвязно орал во всю глотку, норовя ударить скромных, втихомолку сидящих гостей. Широко распялив рот он неистово орал:
– У нашего свата, голова космата, сват космами потрясёт мне в кастрюле поднесёт!
– Сват, а ты влей ему в хайло-то из банного ковша, может задохнётся, – предложил Ивану кто-то из гостей.
– Я не только из банного ковшика, я из кошачьего черепка выпью! – пьяно качаясь слюняво выкрикивая, гордился Митька.
Пьяные гости совсем очумели: барахтаются взаду избы около порога, неудержимо на ногах, как снопы брякаются на пол, как-бы готовясь наперебой занять место рядом с веником.
Глядит и не наглядится, примостившись на печи, обливаясь потом, посторонняя глядетельница Татьяна Оглоблина. Мимо ее взора не прошла ни малейшая подробность прохождения пира, и все выходки гостей попали ей на замечание.
На второй день свадьбы, Татьяне было, о чем поталакать с бабами на озере, во время ходьбы туда за водой с ведрами. И хозяину дома, где проходит свадьба, Ивану Федотову тоже есть о чем вспомянуть прошедший вчерашний день. Упохмеляя мужиков, сошедшихся к нему спозаранку, чтобы подлечить трещащие с похмелья головы, Иван громко глаголил: «Вчерашний день прошёл, для нас как гору с плеч свалили!»
– Ты вон как всех напоил, чуть ли не до усранова! – с похвалой хозяина, отозвался один из опохмеляющихся мужиков.
– А вчерась, гость-то Митка-то чего отчублучил?! – с довольной улыбкой на лице, осведомляя мужиков, проговорил Иван.
– А что?
– Вчера после пира почти что все гости из избы ушли, а он остался. Уж он ломался, ломался, из себя выкобеливая какого-то чумака, а потом подкарячился к порогу и давай сцать в угол, а там пьяный Селион спал, так он чуть ни на его намочил. Пришлось Митьку-то силком выдворить из избы-то, а он упирался как бык перед заколом, но у меня силы хватило: «Я те дам дурь свою выламывать!», – баю ему, да с этими словами как чубыркну его из сеней на волю!
После того, как отгремела длившаяся почти неделю свадьба, отец приступил к Павлу с такими словами: «Ну, парень! Раз женился, теперь остепеняйся, да берись за дело. Скапливай для своего хозяйства средства, скоро Ваньку или тебя от семьи отделим. Отгулялся, хватит за чужой-то спиной прятаться-то, ешлитвою мать!», – тряся головой и в такт этому своей козьей бородой, заливаясь веселым смехом, высказался при всей семье Иван. От внезапности и таких резонных отцовых слов, у Павла душа так и упала, а сердце в пятки ушло. Особенно его страшили слова отца: «Раз женился, теперь запрягайся в хозяйство!». «Назвался груздем – полезай в кузов! Недаром я сегодня утром стал собираться, в обмешулках, рубаху на себя задом наперёд накинул», – задумчиво высказался Павел.
– Хоть и бают: «в большой семье в тесноте, но не в обиде», а придётся которому-нибудь из вас из семьи выметаться, – продолжая разговор, о разделе, шутливо продолжал высказываться Иван.
– Потому, что в большой семье, как в котле кипит, а толку мало, – деловито заключил он.
– Рази, Паньку-то, мамка-то от себя отпустит, он маменькин сынок, – с недовольством высказался Ванька.
– Ну! ты, похлёбка! Помалкивай! – грубо обрезал его Панька.
– Ты что его так-то! – упрекнула Паньку мать.
– А он чай што!
– А ты чай што?
– А он чай што!
– А ты чай што?
– А он чай што, – не уступал матери Павел.
