Иван Созонтович Лукаш
Статьи

Фарфоровая Россия
На выставке в Севре

Какое нечаянное свидание: прелестный русский фарфор после всех испытаний революции и изгнания, точно совершив магический круг, собрался в свой материнский дом – в музейные залы Севрской мануфактуры.

Елисаветинские и екатерининские жеманные кавалеры, турки с трубками, немецкие персоны, маски, арлекины, медведи встретились с русскими крестьянками в синих сарафанах, веселыми мужиками в армяках, слугами, нищенками, уличными торгашами. Здесь столпилась старинная фарфоровая Россия всех эпох.

Вас, конечно, всегда трогали эти галантные фигурки бисквитных и глазурных человечков, ростом едва в три вершка, крошечный и хрупкий народ, прелестный тонкостью раскрасок, женственной нежностью, юмором и умом, – всей полнотой русской улыбки. Этот фарфоровый народ обитал в спальнях, залах и кабинетах прадедов, на горках купеческих покоев и горниц, в усадьбах на шифоньере, в полковом чуланце пехотного офицера, в ресторациях, трактирах, на постоялых дворах…

Старинная Россия была не только пудреной: она была и фарфоровой. В малоизвестном и полузабытом керамическом художестве – особая благородная прелесть Российской империи, ее нечаянно-нежное дыхание, легчайшая поступь. Тяжкая Россия всегда была украшена хрупкой гирляндой фарфора.

Недаром удивляет французов, что это аристократическое искусство Севра и Мейсена стало в мужицкой России подлинным искусством народа. Действительно, аристократизм русского мастерства нигде не высказался с такой полнотой, как в нашем керамическом художестве. Началось оно, как и все, что начиналось в империи, «сверху» – мановением императрицы Елисаветы, но уже к началу XIX века превратилось в народное искусство. Мастера русского фарфора были по большинству бородачами-купцами, искусниками из обычных крепостных, и даже простыми мужиками, как, например, братья Новые. А частных фарфоровых заводов знатоки насчитывают в старинной России до трехсот!..

Как видно, хрупкое искусство Севра коснулось самых глубин русской души, чтобы разгореться в России всей прелестью и пышностью своеобразия, изумляющего теперь иностранцев.

Истории фарфора в России еще нет двухсот лет. Императорский фарфоровый завод в Петербурге основан в 1744 году. Первая «табакирка» вышла с завода в 1751 году, первые фигурки – собака, подражание китайским работам, и корова, наша северная «буренушка», – в 1752 году. Первая большая печь затопилась на заводе только в 1756 году, первыми мастерами были – вряд ли не авантюрист Хунгер из Стокгольма и Дмитрий Виноградов, которому помогал Никита Воинов. Виноградов, как и Михайло Ломоносов, был родом из Архангельска. Его не миновала судьба многих взбалмошных русских талантов: наш первый мастер фарфора – спился…

В 1774 году на Императорский завод был приглашен французский мастер Жан-Доменик Рашетт из Монпелье, эмигрант-протестант, едва ли не побывавший в Бастилии. Со времен Рашетта, который тридцать пять лет вдохновлял завод, начался расцвет российского фарфора. С ним работали наши миниатюристы, скульпторы и живописцы: Захаров, Комаров, Васильев, Ушаков, Козлов, Кирсанов. Рашетт – один из примеров того поразительного действия, которое не раз давало в России сочетание романо-русского творческого духа.

Едва через сорок лет после двух первых фигурок Виноградова Императорский фарфоровый завод в 1794 году выпустил из своих мастерских уже свыше 38000 произведений. Это эпоха величественных сервизов Семирамиды Севера – арабескового сервиза Рашетта, насчитывающего 973 предмета, кабинетского, Безбородко, с фресками Гераклума, и знаменитого чайного сервиза Орлова, начатого еще при Елисавете.

Тогда же вышли с завода и первые фигурки того фарфорового народа, который заселил позже и барские дома, и медвежьи углы – всю Россию: 95 фигурок народностей Российской империи и первые фигурки русской улицы и русских ремесел.

Павел I любил красоту. Его поправки на строительных планах Кваренги поражают знатоков. Павел I любил и фарфор. При нем отделение завода было открыто в Гатчине. Был еще открыт фарфоровый завод в Межигорье Киевской губернии.

Классический фарфор Александра I изумителен по грациозности и грандиозности сочетаний древнегреческих, римских и египетских образцов, создавших неповторяемый русский «ампир». Эта эпоха обильно представлена выставкой.

При Николае I русский фарфор как бы тяжелеет, окаменевает. Монументальность его форм, его военная парадность, с видами полковых экзерциций и стройных маршей, когда, кажется, слышен шум пышных султанов, наконец, его непревзойденная по совершенству позолота – все это не может скрыть его внутреннего эклектизма, казенной угрюмости и некоторой скуки. При Николае I от русского фарфора начинает отлетать его играющая и сквозящая живая душа. Это последняя эпоха совершенства. Тогда на заводе, как с гордостью отмечает одна петербургская брошюра 1844 года, работали только русские мастера, начиная со знаменитого Воронихина и кончая Корниловыми, Столетовыми, Зузиными и прочими. Завод тогда выделывал, кроме обычных работ, пасхальные яйца, иконы и даже фарфоровые самовары. Батальная живопись николаевских времен, с парадами и великолено-хладными видами Петербурга, отлично представлена на выставке.

Позднейшие эпохи Императорского фарфорового завода – эпохи вымирания благородного вкуса и стиля – или «обмещанивание» и «онемечивание», или антихудожественные штампы псевдорусского стиля. Все это едва стало проходить в последнее царствование, в кануны революции. Такие последние работы завода, обещавшие отрадные времена нового расцвета, – «Киргиз на корточках», «Нижинский», известное «Свидание» Сомова – тоже даны выставкой…

Так все образы империи и все ее стили, после Елисаветы, оставили свой хрупкий след на фарфоре, и если бы от России остались одни только фарфоровые черепки, то и по ним можно было бы представить ее величие и благородство, гармоническую красоту и мужество, светлую силу и приятную женственность.

Но история Императорского завода отнюдь не исчерпывает всей истории русского фарфора.

Еще при Екатерине II в Дмитровском уезде Московской губернии начала действовать первая частная российская мануфактура – фарфоровый завод Гарднера. Тогда же он прославился своими придворными орденскими сервизами, а позже гарднеровский фарфор залил Россию, и кто из любителей не знает его галантных фигурок, его тончайших чашек, его прекрасных «трактирных сервизов»?

В XVIII веке был еще открыт завод Волкова в Севске, под маркой «Фундатора», заводы Никиты Жадина, Бахметьева и других. Не знаменательно ли, что бахметьевский завод был разрушен Пугачевым?..

Севр и Мейсен были несомненными образцами, но русские мастера не копировали. В свои маленькие скульптуры они, как говорится, вкладывали душу, и уже самые первые работы частных заводов полны живого своеобразия.

С начала XIX века заводы открываются всюду, где только есть огнеупорная глина. Помещики, отставные офицеры, купцы, меценаты, оброчные мужики, художники и прожектеры – кажется, все становятся мастерами фарфора, особенно после запрещения министром Гурьевым ввоза иностранных изделий… Заводы в подмосковных, в Петербурге, в Новгородской губернии, под Черниговом. Кажется, всю Россию охватила фарфоровая лихорадка.

Просто неперечислима чудесная плеяда простых русских имен наших заводчиков и мастеров: Фомин, Насонов, Поскочин, Никита Храпунов, Шерехов, Кисилев, братья Бармины в селе Фрязине, Анохин, Вавила Сабинин, Савельев, Кокошкин, Гулин, Савва Корнилов… Их работы, конечно, не равноценные, многие исчезли бесследно, о многих мы знаем очень мало.

Завод Никиты Храпунова известен, например, по одной фигурке сороковых годов: идет почтенный монах в клобуке, согбенный под тяжестью пшеничного снопа. А в снопе видно миловидное личико грешницы, и не упрятались в солому ее красные башмачки. Дело об этой соблазнительной фигурке, представленной на выставке в двух вариантах, доходило, как говорят, до самого императора.

После Гарднера среди русских частных заводов выделяются завод Алексея Попова, открытый в 1806 году, в селе Горбунове, недалеко от Троицко-Сергиевской лавры, и Миклашевского в селе Волонитине Глуховского уезда Черниговской губернии.

Миклашевский славен великолепными и благородными сервизами, бисквитом, вазами и корзинками, украшенными по образцу испанского и итальянского фарфора выпуклыми цветами и фруктами. Фарфоровый иконостас Миклашевского в церкви села Волокитима – редчайшее, вернее, единственное в своем роде произведение… Что-то сталось теперь с фарфоровым иконостасом в глухом Глуховском уезде?

А Попов – пошел по стопам матушки Екатерины: он – отец игрушечного фарфорового народа, заселившего Россию, он создал целые поколения тех глазурных человечков, которые с изумительной правдивостью запечатлевают ее физиономию и самый ее дух. Правда, на всех фигурках мага Попова налет легкой насмешки, иногда это просто гоголевские персонажи, как Добчииский и Бобчинский, которые есть на выставке, и чувствуется на ранних фигурках Попова влияние Венецианова и Федотова, а на позднейших, последних, – Перова.

Тысячи этих крошечных молодцеватых военных, напыщенных судей, департаментских крючков, слуг, прасолов, купчих, бар и барынек- как бы сама огромная Россия, застывшая так нечаянно в самых хрупких и самых миниатюрных формах…

Завод Попова кончился в шестидесятых годах. Эти годы – вообще конец искусства русского фарфора. Его поглотила фабрика, варварски уничтожившая былой благородный вкус, и в последние десятилетия история российского керамического производства стала бесславной в художественном отношении историей известного фабричного товарищества Кузнецова…

Краткая историческая справка, материалы для которой любезно предоставлены нам Н. Н. Флиге, была необходима, чтобы понять высокое значение и достоинство выставки русского фарфора в Севре.

Основа выставки – коллекции А. Ю. Розенберга, принесенные им в дар Севрскому музею. Выставили также ценные коллекции господа Арафелов, Балашова-Ушакова, Эрнест Бо, Бибиков, Шампион, Константинов, Дестрем, Добужинские, Пьер Нейе, г-жа Тищенко-Квиль, Исаевич, Некрасов, графиня Орлова-Давыдова, Поповы, С. и В. Познеры, Рябушинский, Н.Розенберг, Семенченко, Симпсон, Штильман, Черномордик, Золотницкий и г-жа С.

Императорского фарфорового завода выставлено 175 предметов всех эпох, Гарднера – 136, Попова – 78, Миклашевского – 22, целого ряда других заводов, известных и неизвестных, сколлекциями Севра – 265, а всего – 676 предметов… Как видите, выставка обильна. Прекрасно выполнен М. В. Добужинским павильон при выставочном входе – гостиная русского помещичьего дома тридцатых годов, с редкими коллекциями и мебелями из собрания А. Розенберга.

Вы, вероятно, надолго остановитесь перед фигурками двадцатых годов: перед чуть удлиненными российскими Дианами с изумительно гармоническим поворотом тела и головы – крестьянскими богинями с коромыслами, в золотых кокошниках и синих сарафанах, которые отличаются одна от другой только тоном башмаков: то красных, то бледно-желтых, то зеленых. Их раскраску – тайну сочетания глазури с бисквитом – Европа не знает и теперь.

Превосходны гарднеровская служанка в синем капоте, в белом колпаке и фартуке, слуга с блюдом, дама в черном капюшоне и желтой робе – по каталогу «Императрица на маскараде».

Из сравнительно небольшого собрания елисаветинских времен запоминается чудесная табакерка с мопсами.

Вы будете любоваться чайным сервизом Орлова, прекрасными сочетаниями черного и золотого, с точно бы выпуклыми связками знамен. Вы найдете в витринах и тарелки арабескового сервиза, с полихромным бюстом Екатерины II (уника из собрания Золотницкого) и восхитительной бисквитной головой великой императрицы, работы неизвестного мастера (собр. Попова).

Изумительны по гармонической нежности раскраски знаменитые екатерининские фигурки народов России. Если их можно сравнить с ранними фигурками Попова и Гарднера или, пожалуй, с группой «Демьянова уха», то кажутся почти антихудожественными позднейшие фигурки шестидесятых и семидесятых годов – эти лакированные на один манер мужики в стиле передвижников, рассейцы в зипунах, с балалайками и штофами, восхищающие иностранцев, по-видимому, только своей пресловутой «экзотикой».

Екатерининские фигурки – киргизку, мордвинку, татарку, черемиску, бухарца – следовало бы признать шедевром выставки. Совершенно, например, превосходен по сочетанию бледно-желтых и зеленых тонов молодой казанский князь в тюбетейке.

Любопытен флакон в виде двух подушек завода Попова, его же негр под пальмою – смелое сочетание ярко-черного с ярко-зеленым, из позднейших работ того же завода – прелестна субретка. Причудлива обезьяна со скрипкой – завода Миклашевского.

Очень любопытны своим наивным и приятным эротизмом – старинным русским эротизмом пуховиков и натопленных спален – женские фигурки, «в дезабилье», то за мытьем, то ищущие блох, а то и просто нагие, но с муфтами и в чепцах, – наши крошечные северные Венеры…

Живописно собрание народных керамик М. В. Добужинского.

Все нежно и все хрупко в этой фарфоровой России, мягко играющей за стеклами витрин переливами позолот и синими, палевыми, белыми и приятно-коричневыми тонами. За витринами толпится фарфоровый русский народ: мороженщики, сбитенщики, сапожники, девки, купчихи, петиметры, маскарадные арлекины и нагие прелестницы с муфтами. И все смотрят на пас с навсегда замерзшей, волнующей полуулыбкой…

В тот день, когда я был на выставке, там начались чтения «о русской жизни и русском искусстве», открытые «Обществом Друзей Севра».

Г. Люи Рео, бывший в Петербурге директором Французского института, в своем живом чтении рассказал между прочим о морозовском собрании фарфора, о том, как советчики разрешили владельцу быть «сторожем» при собрании, отведя старику для жилья в его бывшем особняке – бывшую уборную…

Будут еще чтения Дени Роша, кн. Волконского и А. Попова.

Выставку в Севре, как и чтения, несомненно следует посетить каждому русскому.

Ответ на литературную анкету

Редакция «Чисел» обратилась к ряду писателей с просьбой ответить на следующую анкету:

1. Считаете ли Вы, что русская литература переживает в настоящее время период упадка?

2-3. Если «да» – в чем Вы видите признаки этого явления и каковы его причины?

1. Не впадем ли в самоуверенность при утверждении, что русская литература «переживает период упадка», как и при обратном утверждении – «период расцвета»?

Чехов, вероятно, – «упадок» после Гоголя. Но Чехов есть Чехов. В самой постановке вопроса о «переживаемых периодах» есть опасность школьной схематизации, не определяющей ничего.

Явление обычное: современники всегда склонны литературу своего периода считать в упадке. И Пушкина в свое время полагали «упадком». Период определим только после его завершения, а текущий литературный период еще далеко не завершен и потому далеко не определим.

2. Да, есть признаки упадка, и многие. Основной, вероятно, в том, что идеи, переживания и образы текущей литературы как бы остановились и замерли на идеях, переживаниях и образах конца XIX века. В русской литературе еще нет новой идеи, она только как бы повторяет, так или иначе, то, что с предельной, все ее силы превышающей, силой было уже выражено до нее в XIX веке.

Текущая литература – как бы отраженный свет XIX века. Своего света в ней как будто еще не зажглось. Своей идеи еще не явлено. Потому-то текущая наша литература – вне фокуса литературы европейской. Ее магия погасла. Она как бы отстала не только от переживаний мира, но и от русских переживаний. Потому, может быть, даже русский читатель перестает читать русских писателей.

Но такой «период», если он и есть, далеко не закончен. Самая идея, мысль текущей литературы, вероятно, в том и заключается, чтобы выйти из духовного плена XIX века, утвердиться в своем свете и в своей идее.

3. Если думать только о признаках литературного упадка, которые есть без сомнения, и отыскивать им причины, допустимо, что основная причина упадка – в распаде имперской российской нации, обозначившемся еще с середины XIX века; причины – в снижении и разгроме сознания нации, в опрощающих идеях мира, человека и общества, в тех «периодах» XIX века, когда Россию стали подменять великорусским этносом и когда национальная пушкинская литература стала превращаться в этническую литературу племени, с обязательными мужиками, деревней, провинцией; причины в том литературном передвижничестве и народничестве, из которых уже давно, например, вышла русская живопись и музыка, но от которых еще не освободилась русская литература.

Предательство нации внесло в литературу XIX века идеи Толстого и Достоевского, в сущности – идеи хаоса и разрушения, вместе с идеями опрощения. Под их идеями литература погребена и теперь. Нового духовного наполнения, новой идеи у нее еще нет, и еще не возгорелся ее новый свет.

Так, мне кажется, было бы правильнее ставить вопрос о кризисе литературы, а не об ее упадке.

Налицо не школьные «упадок» или «расцвет», а несомненный кризис, глубочайшее переходное состояние вместе с переходным состоянием всей России. Смысл текущей литературы в том и заключается, чтобы из такого состояния выйти.

«Путевка»

В Берлине советский фильм «Путевка в жизнь» немедленно объявили «достижением». Едва ли не два месяца также рекламировали этот фильм в Париже. Тон некоторых газет был иногда возмутителен, иногда вульгарен, а иногда и глуп.

Не глупо ли было писать об этом фильме, что он «решает проблему воспитания детей», показывает «методы, принятые советской властью в борьбе с беспризорностью», что им «ежедневно восхищаются» и т. д.?

Наконец, в той же газете один кинорецензент, хотя и объявил, что впечатление от фильма «потрясающее», довольно неожиданно должен был дать «Путевке» такое определение:

– Наглая, хвастливая инсценировка…

С точки зрения театра и кино, фильм действительно – средний, что называется, серый. Приемы режиссера – устарелы, драматические положения утомительно повторяются, ритм становится к концу скучным…

Фальшива и драма: примерный мальчик Коля в расшитой косоворотке – ему, впрочем, уже 15 лет – чинно слушает советское радио. Он сын слащаво-казенного пролетария, тоже в расшитой косоворотке, и пролетарки с курносо-скуластым лицом.

Беспризорный случайно убивает эту пролетарку на улице, примерный пролетарий начинает пьянствовать и бить Кольку, что называется, почем зря, куда и чем ни попало…

Колька бежит от отца, становится беспризорным и сподручным вора Фомки: смотрите-де и верьте, что не голод, не военный коммунизм, не пятилетка, не вся мерзость большевизма породили беспризорных, а «пьяные отцы»…

В Москве после облавы толпа беспризорных во главе с вожаком татарчонком Мустафой вдруг соглашается по уговору добродея-коммуниста отправиться в трудовую колонию. Надо заметить, что Мустафа тоже был сподручным Фомки.

Между тем Колька, ставши вором, попадается. Толпа избивает его в кровь. Ему вспоминается мать, и он – тоже вдруг – решает отправиться в ту же «трудовую колонию», устроенную добродеем-коммунистом. Заметим, что Баталов изображает этого добродея неплохо, хотя однообразно, но вот «рожа» у Баталова, действительно, настоящая большевистская, а также и «кубанка», которую он раз сто во время фильма то сдвигает на лоб, то на глаза…

В коммуну Колька решил отправиться не один, а со всеми беспризорными Москвы, которые вдруг и почему-то за ним идут.

Вся эта толпа подходит к комиссариату. Там начинается паника, но Колька объявляет буквально:

– Мы хотим в коммуну, чтобы шить сапоги…

Это так фальшиво, что становится просто противно.

А в коммуне все снова – вдруг – стали приличными с виду гимназистами времен «проклятого старого режима». Правда, эти гимназисты только шьют теперь сапоги, мастерят стулья и прочее. (Любуйся «перевоспитанием» и трепещи, проклятый буржуй!) Но добродей Баталов в кубанке уезжает, и «перевоспитанные» учиняют такой разгром всей этой слащавой коммуны, что уже теперь «буржуй» может любоваться советскими «методами воспитания».

Татарчонка Мустафу (очень хороший актер) убивает его бывший приятель Фомка-вор.

А Колька ‹…› встречается с отцом, снова ставшим примерным пролетарием, и получает советскую «путевку в жизнь» в виде такого высокого звания, как кондуктор на товарном поезде.

Самая мещанская, самая приторно-слащавая идейка в основе этого фильма: исправление детей улицы.

Но чтобы в такой коммуне, где ребята тачают сапоги и откуда они бегают в соседний кабак, устроенный Фомкой, действительно получилось «исправление», этому, глядя на фильм, не поверит даже круглый коммунистический дурак.

Что действительно хорошо – так это подбор московских «лиц» и «морд». Морд, к сожалению, больше. Вот уже, действительно, отвратительные морды революции!

Так сквозь всю слащавую коммунистическую пропаганду фильма мелькает теперешняя настоящая Москва, с толпами самых несчастных детей на всем свете – маленьких русских мучеников коммуны…

И русскому зрителю будет либо нестерпимо отвратительно, либо нестерпимо больно смотреть этот фильм.

Какой нищей, какой серой стала Москва… Грязный снег, тюрьмы, милицейские, убогие вокзалы, заплеванные комиссариаты и толпы детей – зверенышей в лохмотьях.

Какими ужасными стали русские лица! Каким скотством и зверством – русская жизнь!

Мордастые, нагло-самодовольные заседающие товарищи, пьянство, проститутки, девочки-сифилитички, воры, злобные собачьи драки, свальный разгул, замученные дети-звери в лохмотьях и снова самодовольно заседающие товарищи. Вот такая Москва, такая страшная Россия мелькает в этом фильме.

Русскому будет больно смотреть и русскому будет мучительно слушать голоса Москвы, иногда прорывающиеся сквозь сплошной нагло-жирный бабий голос казенной пропагандистки.

В заплеванных камерах милиции толпы согнанных беспризорных поют какую-то песню. Вероятно, настоящую песню этих несчастных московских детей. Они поют о том, что у них нет никого на свете, что они всеми забыты, что «никто не найдет их могилы»…

Вероятно, настоящая и та песня, которую поет пьяный Фомка, – «Зачем меня мать породила…»

Страшное томление, невнятная и страшная тоска по иному слышится в этих песнях теперешней Москвы, загнанной в большевистские тиски.

Страшны и выкрики толпы:

– Расстрелять их, сукиных детей, все равно бандиты вырастут…

Страшны и эти теперешние московские словечки:

– Гады… Легаши (сыщики)… Бузеры…

И какое искреннее озлобление, как у всех беспризорных блеснули по-звериному зубы, когда добродей в кубанке предложил им ехать в коммуну, – какая буря проклятий вырвалась у них против этой коммуны…

Русский зритель увидит Москву, больную и отвратительную, страшную и нестерпимо близкую…

Но все, что он увидит и отыщет, будет «человеческими документами», «человеческим материалом» фильма.

А все разговоры о каких-то особых кинематографических «достижениях» этой «наглой, хвастливой инсценировки» – только наглая советская реклама.