Иоланта Ариковна Сержантова
Календарь природы
С порога жизни
Некрепкий чайный свет солнца резок от того, что несмел и в себе неуверен, как миг, что внимает ему.
Залитые янтарной эмалью бока божьих коровок хрустят с позабытой привычки. Неловкость чёрного шёлка полупрозрачных их крыл простительна и беззвучна почти, слышна лишь взгляду.
Пяльцы оконных рам дрожат в руках времени, вольно срываясь на трепет там, где паук щекочет их, разыгрываясь на прозрачном статном стане мелодий бытия.
Поезд времени неумолимо и без жалости, без страсти, бесстрастным метрономом мерно тянет ковёр почвы из-под ног, и нет сил сдержать его. Одной напраслине дано быть равномерной не по силам.
Безрассудство, своим фуэте, льда последнюю кромку нарезав, весомо, а в воде, столь весомой, громко рыбы толкают друг дружку во сне.
В вату снега расставлены сосны… Так не делают зимы, лишь вёсны.
Заяц пег, и к осине прильнув, приобняв, мехом мох утирает, смакует тугую и влажную шейку.
Сокол машет крылами, рассвету навстречу. Так, вращенью земли он невольно перечит. И перчат небосвод птиц конечные стаи.
Доля дров, хрустом пальцы так скоро измучив, печь грустит, густо жаром ладони небес не согреет никак.
Лес простым куличом, чуть присыпанный сахарной пудрой, разговенья весенне дождётся ль? Никак…
Чем дальше от…, тем звёзды светят ярче. И тем скорее в рост идёт побег. Простится преднамеренный побег. Но белый свет и вправду ночи марче.
Делясь столь малым, малое дитя крошИт округ скоруплую39 горбушку.
Так радость стелится на тропке у жнивья, с порога жизни ведомой избушки…
Утро весны
–И-и-и-и, – Трогательно утро… Трещит, тратит сердце. Труха пня, и та тратится: на капризы таящейся, тающей из него воды, вторит слышным едва трелям и кашлю косуль, что трогают несмело вязкий от тепла наст.
Камертон отпущенного повода ветки или тайный перестук дятлов о своём. Дымка солнца, что перечёркнута уснувшей навек осиной. А само, оно, – зреет пушистым ослепительным бутоном, рвётся к полудню, что отнимет у него сил – вполовину. Жизни – на целый день.
Неуклюжие попытки избежать тревог не оканчиваются ничем.
Шаги ломают судьбы снега, обкусывают жадно или по чуть, – всё выходит жалко. Лучше стать недвижно, чтобы не портить совсем.
Софит солнца, сквозь начёс прилично убранной кроны, изливается широкой воронкой на сцену дня. И не сорвать уж взгляда. Всё, что ни произойдёт в его свете – правда. Все, кто не взойдут на его помост – правы.
Первый день весны, ещё не она, но проба. Намёк зиме, что пора бы уж…
Влажный морозец мешает распеву птиц. И бодрит, погоняя, прогоняет нетерпением своим.
-И-и-и-и, – тонким взглядом под ноги, поверх, скромно, будто в чьей-то супружеской спальне…
Даром, лещины букет, вослед. Что за белка! Обернулась сквозь плечо, не прячась, взмахнула платочком хвоста прощально… Идите уже! Подарок-то, подарок не оставьте!
А и нет. Шаг, другой… Не мелко ли по мелкому-то? Сдернет весна скатерть снега, отправит в стирку. Ступит олень на влажную землю внахлёст букета орешков, тот махнёт рыбьим хвостом40, нырнёт вглубь и вспенится поляна ещё одним берёзовым кустом41.
–И-и-и-и, – отчего весна так любит сей звук, намекает на что? От бесконечной ли своей щедрости, от умения ли потворствовать жизни, будить её… Так пусть. Не всё ли равно. Пусть звучи-и-и-ит, будет пусть!
Беды и счастье
Из норки снега выглядывает согнутая гусеничкой ветка. Топорщится невыплаканными почками. То ли вздохнёт, расправив плечи, то ли пропадёт безвестно, сгинув под чьей-то безоглядной поступью.
У дерева своя, иная тайная жизнь. То, что зримо – лишь малая её часть. Под спудом земли – хитросплетение корней, соков, судеб. Истоки проступков и ран, недоумение расставаний: громких, внезапных, роковых.
О чём стонут деревья? О болях своих. Рады чужому веселию, участливы стороннему счастию. Хлебосольны, приветливы… И.… даже после! После всего, чему свидетелем быть пришлось, прошли через что… И даже тогда, – тепло и свет, пение дров в ночи: «Помни обо мне…»
Не от того ли тянет к камину, к печи, к костру… Теснимся ближе, протягиваем руки навстречу, ожечься не страшась.
В недрах корней, под арочными их сводами, чего только нет, кого не побывало. Но крепок древесный дух, неболтлив. Даже берёза, сколь ни пытают её по весне, удерживает скупые кровавые слёзы, пока способна. А как нет, – вянет цветком. Обметавши бледные губы, опадают берестой щёки, горбится чагой нос. Чахнет…
В зыбке ветра и день умаляет жизнь свою. Поворотя на бок арбузное темечко, неподалёку таится луна. На откуп ночи отданы все прелести её сиятельства.
Во свету она седа и стеснена собою. Но роскошь ночи являет её красу. Намёк или светлую полосу промеж иных одежд, угрюмый ли взгляд из-под нависшей чёлки, лукавый вполоборота, а то – глянет, минуя околичности, – и в самое сердце, навылет. Истомишься в другую ночь поджидая её у калитки, да всё впустую. Обернётся серой шалью облака, присядет к филину под крыло секретничать о своём ночь напролёт. А поутру… Но полно, не так всё, утром-то. Расплывчаты, простоваты черты, и взгляд глубок не столь.
Скоро стирается с неба мелкий отпечаток луны. Филин, близоруко оглядевшись, плотнее закрывает дверь опочивальни. А день, не отыскав ветреного ложа, берётся скатить солнечный шар с края земли, и толкая его перед собою, в чём был – без шапки и пальто, бредёт до самого заката туда, откуда возврату к прежнему нет…
Ибо каждый день – новое: счастье и беды, беды и счастье.
Канунное, с-нежное
Некрасиво измятый пальцами пирог луны растворился наполовину в блюдце стоялого сизого чая поднебесья. Облако тумана округ квасилось молочно. Она, как и все дети, не любила пенки и морщилась, пытаясь отстраниться, но та липко и неотвязчиво тянулась за нею. Ветер, пытаясь услужить, несильно дунул… Не поправив дела, размазал только, да так, что охнул филин и хохотнула косуля.
И смущённым ушёл вечер, тихонько прикрыв деревянную дверь, из-за которой долго ещё было слышно, как простуженный кабан полощет горло под кустом.
Но до того, поздно днём, хороводился ястреб над гнездом, распевая припев вороньей песни. Сами вОроны играли в салочки, с дружкой друг. Синицы сонно щурились на солнце, а дятел долбил по подоконнику, собирая последние кусочки сладкого зимнего застолья. «Не пропадать же добру», – думал он, и не стесняясь, отбивал витиеватый задумчивый ритм: то ли вальса, то ли тангО.
В пруду таяли последние куски сахарных голов льда. И вода там тоже была палевой, забелённой с-нежными сливками. Литые тела улиток безвольно болтались у поверхности, как высушенный изюм, а он сам был полон весенних соков, и сиял аметистовыми бусинами.
Стоптанные оттепелью следы наполнялись снежным соком. Влажные и прилизанные, как после купания, тёплые кочки земли были усыпаны янтарными крошками божьих коровок. Мухи, будто старые часы, плохо держали завод, коротко и беспорядочно перелетали с места на места, не ведая, для чего.
Безымянные веточки взрослели на стороны бурыми почками, бесстыдно. А пролесок сноровисто пробивался дратвою сквозь испод сукна лесной подстилки. Он спешил стачать её края, чтобы успела весна предстать миру во всей своей красе.
Сострадание
Мёрзнут вОроны в холодной, розового мрамора, ванне облаков. Хохочет ястреб над ними тонко, за разом раз, не размыкая обветренных губ. И отстраняясь, всё выше и выше поднимается он так, что почти совсем уж не видно земли и неприбранных порядком лохматых гнёзд.
Но вдруг, под спелым облаком, там, где кружили головы друг другу две пары, ястреб заметил оленя. Он стоял, обернувшись на мир, у ствола, что подругу сразил наповал, и искал в себе силы простить, тех, кто счАстливо – мимо. Случайных, прохожих…
Обугленные пылью ягоды калины скорбели с ним вместе, гнули головы ветвей книзу насильно. А те всё тщились подняться, видать хлебнули уже от талых вод, не могли взять в толк: ни скорбей чужих, не приличия.
И где-то тут, вдалеке, божья коровка, хлопоча крыльями, теребила за пальцы, просила чаю, сладкого и густого, как каштановый мёд. Она была участлива столь, и, если бы только могла узнать… То что бы тогда? Упала на тёплый лоб, отхлебнула из слезинки, коснулась бы нежно траурной кожи носа… Да что ж с того? Заметил бы кто?
А если и нет, – не суть. Капля сострадания, одна лишь готовность разделить с тобою боль… Чего стоит она? Против чего устоит?
Долго не решался отойти от подруги олень, но, спустя несколько часов, ушёл. Ещё раньше, ястребы, бережно подхватив каждый свою, разлетелись по домам. И только божья коровка неутомно42 трогала руку и изредка перелетала к щеке, отпить, чтобы, если не поровну, то хотя бы какая-то часть досталась и ей.
Неважное
Едва ли вечер, но чадит уже облаками печь луны. Стараясь разогнать дым, дует она щёки, но так его вдоволь, что вязнет небо, тестом оплывает на лес, льнёт к земле. Серая ночь марта шелушится сугробами, томится, мёрзнет… чудит!
Что, творясь под её покровом, не ново?! Даже то, что старо, отрывается новой страницей. Да только не разглядеть того в темноте. Клякса воды сливается с чернильным пятном неба, и лишь стволы берёз моргают, как белый шум в тишине.
Но в бутоне жемчужных лепестков солнечного света, проявляется понемногу пруда негатив. Угадывая очертания рыб, путаешься, узнаёшь их в забродившей листве, в киселе ила, отважившегося на вдох. И только утомишься сокрушаться, как явным становится дно, лёгкое с виду, засеянное причудливыми комьями лягух. Пытаясь разбудить их, мелким костлявым кулачком стучится о воду дождь. Он, вероятно, слеп, им заметно рано, спят ещё неудобно.
Тут же, глядясь в треснутое зеркало воды, плавунцы жонглируют ртутными шариками воздушных пузырей. Жуки грубы и жестокосердны. Заметно, что, оберегая от них, мускулистая волосатая рука кубышки придерживает малиновых от возбуждения карасиков с перламутровым пузом подле, не отпускает от себя далеко. Неожиданно нежна. До поры, пока не окрепнут. Или позже чуть.
Пестуя, трудно разжать объятия в один нАкон43. И неважно, – то ли это всего лишь одна зима, то ли жизнь одна.
Ради чего живём
Трещит погремушкой утра лес. Грызёт её, не жалея молочных зубов, и пенка тумана пузырится весело, тонкими струйками путаясь в шагах, путая взоры.
Мешаясь с малиновым сиропом зари, даёт надежды на вкусный день, которых всегда недостать44. Проливая в воду солнечный свет, он слышит заспанных воробьёв, занятЫх звучными переливами, что бьются колокольчиками по сердцу, оставаясь в нём навечно. Ветви сосны кивают им в такт, и вездесущий ветр45 следит за согласием прочих, принуждая к тому ж.
Напугавшись звона, божья коровка перевернулась на спину, прижала сухонькие ладошки к груди, зажмурилась, притворяясь дрязгом46.
– Эй, коровка! Не дрейфь! – аккуратно переворачивая её, нежно глажу по спинке.
Ощутив знакомое прикосновение, жучок отряхивает ажурную чёрную юбочку крыл и торопится к сладкой крошке, намеренно оставленной на столе. Покуда за окном прохладно, жесткокрылое семейство в гороховых сарафанах остаётся в доме. В этом – любовь к тем, кто рядом. Кот и тот ходит с осторожностью, чтобы не хрустнули нежные косточки под мохнатой рукой, чтобы ни одного ржавого пятна страха на поверку47.
Тянется по стеклу шлейф пелерины златоглазки. Опершись о вид за окном, мнёт она время стройными ножками, флиртует то ли сама с собою, то ли с первым грузным шмелём. Рачительный, степенно обходит оставленные в зиму владения.
И вот уж полдень. А там и улитка томно тянет носок, смела со сна, и зримый дождь шуршит прозрачным плащом у порога, не решаясь войти… Да уходит вскоре прочь, не подобрав обронённых капель за собой. Не пройдёт и дня, как растворятся они в земле, опутанной бечевой корней, следа позабыв.
Такова судьба большинства, неурядиц. Сияют, оставляя в лотке памяти крошево истины, которое мы принимаем за воспоминания. Они – то, важное, ради чего живём.
Калейдоскоп
На кончике пальца, темнеет каплей крови божья коровка…
Они-таки вынудят не оставлять на столе воду. Поутру обязательно находится в чашке очередная любительница морских купаний, которую приходится выуживать и, обогрев долгим выдохом, выпускать погулять на изумрудные берега листа алоэ. Впрочем, они не хотят уходить, подолгу топчутся на одном месте, обнимают голыми по локоть руками, а, ступая, стараются не делать щекотно. И каждый раз, как удаётся принудить божью коровку сойти, настигает лёгкое чувство утраты сопричастности бытию, которого свысока не рассмотреть… Да ещё, – как стынет тёплая точка, согретая её недряблым, стянутым чёрным корсетом, станом.
В лесу же, – обвязанные шоколадной лентой прошлогодних листьев букеты первоцветов, снежные хлопья лишайников и примятое скалкой сугробов тесто дорог. Из них, шипами, настырные яркие, свёрнутые дудкой для бережения48 листочки. Цвета той, разноцветной зелени, грани которой стирает позже летняя злая припёка солнца.
Синица, верхом на воспалённой весной, угрястой ветке разучивает счёт, но дальше трёх отчего-то не выходит:
– Раз-два-три! – перечисляет она несколько раз подряд, и, передохнув, повторяет то же. И тут можно или удивляться слабости её ума, или поражаться прозорливости. Ибо совсем скоро ей накрывать стол к приезду ребятишек, которых всегда несколько раз по трое: то ли шесть, а то и все осьмнадцать!
– Какая, в самом деле, разница! Были б здоровы! – хлопая себя по бокам, оканчивает подсчёты синица.
– Угу! – соглашается филин спросонья и поворачивается на другой бок, чтобы не слушать, как дятел забивает очередной последний гвоздь в стену опочивальни. Отступая в сторону полюбоваться работой, он доволен, но суженая, мешаясь по-обыкновению, со словами: «А вот и не так!» , – вновь хватается за молоток сама.
– Только так… ту – ду – дук… только так… – настаивает она, и дятел, не решаясь противоречить, берётся за переделку. Обстоятельно и безропотно, не отвлекаясь по сторонам, не осуждая ни супруги, ни даже тех, рыжих, грибов, что прогуливаются у тропинки всем семейством вне срока, где-то посеяв календарь.
А мы?! Избегаем подчас смотреть в зеркало на себя, но сердимся и ворчим на прочих, порицаем без раздумий, не разбирая, как глядимся, отражаясь в их глазах. Из этих взглядов, как из кусочков разноцветного стекла, которые складываются то так, то иначе, всё выходит одно – жизнь…
Уговор
Клюв пролеска широко открыт, голубой язычок бутона трепещет, жаждет тепла, томится, но не дождавшись, пробирается кверху так, раскачиваясь из стороны в сторону, преследуя взглядом солнце с востока и до самого запада.
Дятел истерично хохочет над попытками прозябших деревьев сорвать дерюгу облаков с неба. Ветер, тот тоже мёрзнет и тянет холст на себя, отворотясь из приличия.
Солнце кажет в ответ свой яркий от гнева лик на мгновение, и роняет тотчас занавесь на прежнее место.
Нагуливая аппетит, рыбы трутся спинами о поверхность пруда, разнашивая его. Тесно после зимы. А вода ещё простужена и от того так густа, что тянется вослед бессильно, не порываясь бежать.
Торопясь успеть до полудня, ветер скользит смычком ветки по осине, ищет подходящий тон:
– После уж – всё не то. – подгоняет себя он, но фальшивый фальцет – всё, что удаётся извлечь из разбитого параличом ствола.
Да недаром встрепенулись бабочки, – лимонница да крапивница. Перетряхивают своё цветное бельишко, ищут в чём краше. Не им одним заметно, как по проводам паутины бежит солнечный свет. И нет причины сомневаться в том, что он успеет вовремя. Дабы вспыхнуло малиновым сияние крыл божьих коровок на просвет, почернела тень от шмеля, и из рыхлого ила, как из пепла, одна за одной вышли лягушки. Ровно столько же, сколько их было перед зимой....
А по-другому – никак… Не было иного уговора.
Гоголь-моголь
С самого вечера, венчиком кроны большого дуба ветер взбивал желток луны. Поддавался он неохотно, и наутро обнаружилось, что невредимо всё, кроме, пожалуй, слегка истёртого бока. Листая истлевшие страницы блокнота, что оставила после себя осень, ветер не находил нужного способа приготовить лунный гоголь-моголь. Разбавленная муть облачка, – вот и всё, чего ему удалось добиться. Луна выскальзывала, уклонялась, тихонько сползала к противоположной стороне неба, и некому было подсобить с этой непростой затеей, ибо ветер сам разогнал помощников.
Не рискуя казать носа из дупла, тихо сидела белка. Ещё вчера она сетовала на тёплую не по сезону шубу, а нынче была довольна, что не успела убрать её в шкаф.
Укрылись в своём незаконченном доме и дятлы. Гнездо было частью завалено строительным мусором, что оказалось весьма кстати, – зарывшись в сухие опилки можно было переждать непогоду.
В неглубоком пруду мелко кашляли улитки. Они поперхнулись, зевая в ответ на гримасы сморщенной сквозняком воды. Да что улитки! Рыбам, и тем было неуютно. Сбившись в стаю, они топтались то на одном месте, то на другом, выискивая, где потеплее. Но откуда б ему, теплу, взяться об эту пору?!
Ветер же метался в надежде отыскать хотя в ком-нибудь сочувствия или помощи, но не нашёл её даже среди тех, кто не сторонился его.
Таких было двое. Огромная, несуразных размеров лягушка, куском напитанного влагой мха полулежала на берегу пруда, и синица, что суетилась там же, отстирывая измаранное бельишко. Порывом ветра её увлекло в самую грязь загустевшей лужи. Возвращаться домой в таком виде не хотелось, и, рискуя подхватить простуду, синица полоскалась в воде.
Обратиться к птице ветер по понятной причине не мог, а вот к лягушке…
– Осмелюсь спросить, уважаемая, я заметил, что вы тут старожил, не подскажете ли, как сделать гоголь-моголь из лунного желтка? Я полночи бился, так ничего и не вышло.
Пожевав минутку нижнею губой, лягушка едва заметно усмехнулась:
– Способов много, да вам ни один не сойдёт.
– Сделайте милость, скажите как, а я уж расстараюсь, – упрашивал ветер.
– Ну, глядите… – И лягушка поведала о том, что лучше всего постеречь луну в сторонке и, только она взойдёт в воду, трясти что есть мочи.
– Только надо ухватиться за неё покрепче.
– Так и что выйдет-то, – засомневался ветер.
– Настоящий гоголь-моголь! – уверила его лягушка и соскользнула в пруд, опережая наступление сумерек.
Ступив нечаянно на подол дня, вечер оскользнулся, и из кармана его сюртука едва не выпал месяц. Тот скромно выглядывал оттуда уголком белоснежного платка. Углядевши это, ветер разочарованно вздохнул. Про гоголь-моголь можно было забыть.
Последний тест Доброты
Памяти лучшей собаки на свете
Предисловие
Это маленькая повесть о наших старших братьях по планете. В основном – о «страшных» собаках породы питбультерьер, которые живут ради человека, которого выбрали хозяином. Они умеют читать по книге души, да так ли уж она чиста? Мы безответственны, не умея овладеть собой, тщимся управлять вселенной. Потеряли способность воспринимать искреннее добро, как должное, и ищем в этом подвох. Собака породы питбультерьер – тонкий инструмент, и умение не пробудить в ней стремления наказать весь мир за наше собственное несовершенство – последний тест на количество ума и доброты, который мы не можем провалить так бездарно и бездумно…
Последний тест Доброты
Не люблю глупых, но умные, подчас, так жестоки…
Как-то меня спросили, что может быть спокойнее и прекраснее аквариума, стоящего посреди комнаты.
… Большая собака, которая спрятала свой черный блестящий ледяной нос под лапой и исподлобья следит за тобой… Она лежит в высоком мягком пружинном кресле прямо у окна, затаилась и ждет, когда ты пройдешь мимо… Ей так хочется прикоснуться к тебе… И вы оба ждете того момента, когда уже невозможно больше терпеть отстраненность друг от друга, и ты идешь поправить занавеску, хотя нет в этом нужды… И вот когда ты проходишь мимо кресла, слегка замедляешь движение, чтобы получить то, из-за чего остались в прошлом желтоватые лужи на полу, и изгрызенный в труху томик Островского, – легкий толчок под коленку, ощущение прикосновения кубика льда, мимолетное поглаживание, по-кошачьи шершавого языка, и фраза, залетевшая в твою голову как-бы ниоткуда: "Не волнуйся, мой друг, все будет хорошо, пока с тобой я"…
Где бы я ни был, возвращаюсь домой в обед, чтобы вывести собаку.
Однажды прихожу, а она:
– Может не пойдём?
– Ну, как же это…
– Видишь, я сплю. – улыбнулась та и сделала вид, что дремлет. С того дня мы стали выходить только дважды, – утром и вечером.
– Можно, я на улицу возьму игрушку?
– Какую ты хочешь?
– Вот эту! – Щен берёт в зубы пластмассовую бутылку, которая так славно гремит, и мы идём. Не совсем понятно, зачем всё это, но, судя по прошлым прогулкам, моей собаке неинтересно играть с другими, и она хочет чем-то себя занять. Стафф попытался тяпнуть, а лабрадор, разбойник и злыдня, тот тоже каждый раз хочет укусить.
На поляне, где мы обычно гуляем, расположилась местная компания людей с собаками. Хотел было обойти их, но:
– Можно к ним? – спрашивает моя красавица.
– Ну, сходи, – разрешаю я. – Не понравится, перейдём в другое место.
Собака направляется к оскалившемуся лабрадору, и.… кладёт игрушку к его ногам. Оборачиваясь ко мне, спрашивает, можно ли подарить. Я изумлённо киваю, и милая собачень возвращается вприпрыжку, обходит справа и становится у левой ноги. Ей всего семь. Месяцев. Она понятлива и любопытна, как дитя, но, словно ребёнку, ей нужно объяснять, – что хорошо, а что нет.
Щенок, словно ездовая собака, тянет поводок, на другом конце которого крупный молодой мужчина с ребёнком. Собака присаживается на газоне, люди, пользуясь передышкой, приводят в порядок сбившуюся одежду.
– Ну что же вы делаете?!
– А что, тебе больше всех надо?!
– Да мне всегда – больше всех надо!
– Ну и что ты мне сделаешь?!
– Да я -то ничего! А вот вы сами себе готовите себе ложе из гвоздей!
– Чокнутый, да!?
– Ну, молодой человек, ну у вас же маленький ребенок!!!
– Так не ребенок ходит в туалет на газон, и не я, а мой щенок!!! Что ему, лужу на асфальте делать?!
– Да Господь с ней, с этой лужей на газоне! Дело не в ней!!!
– А в чем тогда?! Что вы ко мне прицепились-то?!
– У вас ведь питбуль, да?
– Да! И он вас сейчас съест! Просто возьмет и проглотит! Ему всего-то три месяца! Не придумали еще намордников на таких щенков!
– Ну, намордник-то придумали, конечно, только дело не в нем.
– А в чем тогда?!
– Ну вы посмотрите на себя со стороны! Кто кого вывел гулять? Вы – собаку, или она вас?!
– Слушай, мужик, отстань, какая тебе разница, иди своей дорогой! Двинутый какой-то…
– Да уж… что есть, то есть…
Я уже вижу, как этот милый щенок растёт, не зная границ, и в один момент парень, не справившись с управлением собаки, вывозит её в лес, и оставляет там. Из гуманных соображений не привязывает к дереву поводком, садится за руль и едет быстро – быстро, так, что собака не может нагнать машину, спотыкается и летит кубарем в придорожную канаву, как фантик из окна.
