Иоланта Ариковна Сержантова
Календарь природы
Ведро
Ночь. Луна взяла выходной. Деревьям не видно друг друга и, чтобы не было страшно засыпать, тянут они руки ветвей навстречу ближнему и тихо зовут:
– Ты тут?
– Здесь я, не бойся, спи.
Простуженные их голоса срываются с верных нот и тонут в водовороте ночного ветра. Он шумит во тьме без стеснения. А тому, кто возьмётся его перекричать, и самому становится не по себе от собственного бесстрашия.
Косули, заяц, – вот и все смельчаки. Прочие храбры не так.
Но как вздрогнет от крика косого лес, то гонит его прочь. Девять вёрст за четверть часа пробежит он, да после – скачет назад, просит принять под сень. Сонный, квёлый юркнет под одеяло и – спать, оставив пятки за порогом без задних мыслей, что выветрились на сумеречном сквозняке. И не сбежать ему из этого логова…
Косуля не столь проворна, и голосиста не выше меры. Тявкнет, да одёрнет себя тут же. А со всех сторон: «Тс-с.… тиш-ш-ше.. спи-и-и.…» Так и засыпает под этот шепот. И попробуй разбери, – то ли дремлет чутко, то ли напугана настолько, что боится пошевелиться.
Прислушиваясь к дыханию спящего мира, надлежит проверять, как он там… Сдвигать от края одеяло лесной подстилки, чтобы не выпачкать ненароком… А после, вымотавшись от долгой ходьбы, греться подле огненной печи, присев на перевёрнутое вверх дном чумазое ведро. Освободившись от жирного угольного порошка, оно расслабленно пустозвонит, если оказывается вдруг на пути чьих-то поспешных шагов. Рассуждает! Про пристрастие, независимое от наших желаний. Об условности всего доступного. О сомнительности наличия явных очертаний справедливости. О безусловности главного признака существования души – страдании… И о том, вечном вопросе, – как найти себя в той части истины, знанием о которой мы не обладаем, а лишь надеемся на то, что она есть…
Ведро… что с него…
Утро
Утро подчеркнуло красным видимую ему часть дня:
– Не так. Не то. Не раскрыта тема. Много помарок.
Казалось, всё так и было. Небо в кляксах облаков смотрелось неряшливо. Деревья дружно скрипели перьями по бумаге неба, но то, что из-под них выходило, было тускло и совершенно неинтересно.
– Пишем дальше. С новой строки. Лось жуёт жвачку. Кабан любит лакомиться желудями.
– Не хочу-у-у!
– А чего ж тебе?
– Не хочу же на «же». Жуткие слова. Жалят, жужжат.
– А каких хочешь?
– Жалобных!
– Зачем они тебе?
– Они лучше, добрее.
– Какие, например?
– Шелест, шум, шёпот.
– Ну, шелест травы или шёпот ветра, это я ещё могу понять, но шум?! Шум – это то, что не складывается, сЕрдит.
– Шум, он и от взгляда бывает. Но я про другой, от дождя.
– Ладно, пусть… а ещё что?
– Мне нравится гул!
– Странный выбор. Ну, хоть не зык и не рёв. О чём он, твой гул?
– Это когда улитка ползёт по траве, и клонит её в ту сторону, в какую та не хочет. А после сползает на землю, и травинка гудит, как бечева, стягивающая концы лука. А после встряхивает чёлкой, зачёсывается на пробор, как надо, и оглядывается на стороны, улыбается счастливо.
– Надо же. И не подумаешь, что так оно бывает. Но… если ты всё это замечаешь, то отчего, скажи на милость, у тебя нет той же ясности в сочинениях?! Скребёшь, как вОрон языком по воле.
– А кому это интересно?..
Утро вскинуло брови туч, разогнало их морщинами по челу и, прибрав ручку с красным пером в стол, приказало:
– На сегодня всё, можешь быть свободен.
Лес вздохнул с облегчением и повеселел. Принялся разминать застывшие ладошки, дразнил белок, играл в поддавки с синицами, не замечая того, что утро мрачнело всё больше. Неосторожно жонглируя солнечным лучом, оно обронило его. Но расстраивало явно не это. Было совестно услышать со стороны о том, что жизнь состоит не только из глади лицевой поверхности, но и из узелков изнанки. Уж кому, как не ему знать о том, как всё устроено там, где кончается ночь, с обратной стороны дня.
Утро вознамерилось не быть тем, кто отсиживается в углу жизни, ожидая момента, когда будет в нём нужда. И потому двинулось дальше. Добравшись до полудня, задало вопрос, который издавна интересовал его:
– Ты чувствуешь вкус произнесённого слова? Есть те, что горчат, а от иных – сладко. Так, что даже хочется пить после, как они отдалятся на пару выдохов от тебя.
– Не сочиняй, пожалуйста. Слова, как слова… Важен смысл. – ответил полдень и утро пошло дальше, чтобы спросить заодно кое-что и у заката:
– Тебе бывает страшно?
– Бывает, ещё как бывает, но я знаю, что ночь, как бы не была длинна, закончится и наступит рассвет.
Утро зарделось от удовольствия. Заря в начале дня, вот что было его делом. И хотя оно, как и все, нуждалось в сопереживании, истина оказалась необходима только своя.
Как только наступил известный час, и снежок земли принялся наматывать на себя липкие сугробы облаков, утро вновь взялось править помарки, подчёркивая красным. Но не для того, чтобы поставить это кому-то в вину. Не было в том нужды. Ибо знало теперь, – кому оно нужно и для чего.
Участь
Срывает ветром прозрачные новогодние шары дождя, надушенные далёким ароматом сосны, что промокла до самой последней, коричного цвета шишки. Она уже почти готова воспользоваться нашим гостеприимством, но вовремя вспоминает о том, что может повлечь согласие её. А останутся после: горсть опилок подле печИ в горячке, да сдвоенные ржавые иглы на полу, что будут напоминанием о ней в течение целого года.
Синица чуть менее опаслива и, трепеща чёрно-жёлтым флагом оперения, просит отворить окно. Но переступить порога рамы не смеет, увы. С орнамента её крыл сбегают потоки чистой воды. Пыльное лето давным – давно в сочиве сточной канавы. Так и стоит она, прижавшись щекой к стеклу, несчастлива и мокра, терзаясь замешательством, – что за время года мучает её своею неопределённостью. И тут же, перед окном, – трава помидора хлопает надушенными ладошками. Подставляя пушок стебля под липкий сквозняк из щели, задирает больной куст алоэ, косится подслеповато на кактус. Не понять ему, маленькому, о чём грустит красивая птица. И откуда те слёзы, что стекают по её небритой щеке.
Ну и как тут не захотеть, чтобы лето повернулось к синице румяным боком… Не пожелать ей истины, окружённой лишь одними кавычками дождя! И радуги после! Нежной, как помадка, что таилась у бабушки в прозрачной банке. Чтобы можно было глядеть на неё бесстыдно и радостно. И не расстраиваться, если грязное облако заденет её своим плечом, а та, сдвинувшись в сторону слегка, вовсе исчезнет после… Растает, как уваренная патока в тёплой ладошке.
Как не пожелать радости – горстями рассвета, страданий – сквозь прищур вечеров, а дождю – смыть все невзгоды с чела грядущего! Чтобы смотреть… и не рассмотреть их!
И в тот же час, где-то недалеко, над грядками яблоневого сада кружит ястреб. Едва не задевая его, к земле промежду деревьев устремляются вОроны. Мыши в панике, россыпью, свинцовыми струйками. Бережливость вредит им часто, но не теперь. Ныне – аромат сидра сделал своё дело. И, среди изобилия изувеченных падением плодов, они заметны боле, чем в лабиринтах окаменевших сугробов.
…мы бредём по канату яви… имея в виду пропасть под собой или не… в этом разница… в этом-то беда… и счастье в самом, в том: не понимать меры своего бесчастья10, не ведать и про участи11 того ж.
Наследство
Ржавая кисть листьев дуба скользнула белкой по ветвям и задержалась на самой нижней ветке.
– Ты! – пронзительно, несколько визгливо закричал дятел, и тут же, устыдившись порыва, умолк. Но было неясно, кому это адресовано. То ли ей, то ли лесу, а, может, и себе самому.
Дятел и вправду выглядел рассерженным. Треть лета и почти всю осень он потратил на то, чтобы законопатить все щели конька крыши и стену сарая мухами. Те были настолько пьяны проникновенным томлением тепла, что сами, без принуждения, с лукавой улыбкой и нетрезвым бесстрашием, ступали на липкую трубочку его языка. А после, вяло избегая настойчивых ухаживаний, сами же лезли в тёплые сумеречные щёлки, выстланные простынями паутины, с подушками из плотного пуха чертополоха и одуванчиков. Дятел подтыкал их со всех сторон белоснежным одеялом, одолженным у паука, а поверх, для тепла, накрывал рогожей мха. Не от сердобольности, но с умыслом, до снега… И не вполне уж, чтобы воспользоваться беспомощностью, но совершенно определённо – насладиться…!
И что же теперь?! Дятел перелетал со стенки на конёк и возвращался назад. Безутешный, метался в поисках припрятанных насекомых, словно дорогого сердцу утерянного сокровища. Простукивал каждую доску, будто чеканил лик зимы. Тёплой, бессердечной, что насмехалась над ним теперь.
А мухи… их мотало со стороны на сторону. Шалые и по сию пору навеселе, они ушибались небольно обо всё, бессознательно потирали побитую часть, а после вновь принимались лететь. Куда и зачем – не знали сами.
Я долго наблюдал за смятением дятла, за мухами, счастливо избежавшими его вероломства. И вдруг… это было, как наваждение, – мне припомнился небольшой бочонок цветочного мёда, который припас в зиму дед, но не смог отведать. Он долго выбирал его. Разыскивая настоящий, беседовал с лавочниками и пчеловодами. Чудом нашёлся даже чернильный карандаш, которым надлежало проверить, не сахарный ли это сироп, вместо перебродившего цветочного нектара. И после нёс бочонок, прижав к животу, отдуваясь шумно, как на горячий чай, да улыбался, представляя, что… Нет! Он не фантазировал про то, как будет прихлёбывать коричневый кипяток зимними вечерами, ибо уже знал, – покупает мёд не для себя. Как я мог не понимать того!? Когда однажды он пригласил отца к себе в комнату, и попросил записать, что кому отойдёт, после его кончины, я не воспринял этого всерьёз. Но довольно скоро нам достался мёд.
Мы ели его, не пряча друг от друга слёзы. Они падали в бабушкину розетку, наполненную доверху свадебными хороводами, пением майских цветов, и таяли там. Бабушка и дед постоянно спорили, но в этот раз они согласно будили в нас намерение жить вечно.
Пока я безуспешно боролся с нахлынувшими чувствами, совершенно обессиленный дятел присел на ту самую ветку, что некогда задержала полёт кисти листьев дуба. Спустя мгновение, рядом примостилась синица с надкушенной котом головой. Она дружески подтолкнула соседа плечом, и позвала за собой к нашей кормушке, что всегда была полна. Это было её наследство, которым она делилась.
Оставив дятла одного, синица взлетела. Полёт удавался птице зримо нелегко. Но уходила она с лёгким сердцем.
– Спорим, дятел наверняка бы нашёл кормушку и сам!
– Но получить её так – лучше! Ибо только тогда это по-настоящему, и с горчинкой неразделённой любви, что передаётся от друга другу, из рода в род.
Зяба
и заяц
– Что ж такое, ну кто опять не закрыл за собою дверь? Сквозит! – наваливаясь боком, раз за разом рыба пыталась придавить плотнее полотно матовой витражной двери к раме пруда, но ей это не удавалось никак. Жемчужная испарина вперемежку с ноготками чешуи, приставшей в нескольких местах, были единым доказательством усердия рыбы. Дверь упорствовала. Более того, неумеренно выказывая свою распущенность, вихлялась на обильно смазанных оттепелью петлях из стороны в сторону. Временами задевала бедром берег, дабы убедить в своей стати. Впрочем, делала это шёпотом, деликатно …как бы. Потому, злиться на неё было совершенно невозможно.
Убедившись в тщетности своей затеи, рыба отступила. Окутав шею шёлковым китайским платком, ушла в тень тины. Дурно скрывая от окружающих досаду, беззвучно пережёвывала негодование, временами вздёргивала невольно пухлой нижней губкой. Но молчала по-прежнему, ибо считала неприличным делиться переживаниями вслух.
И в тот же хмурый час, свет проходящих мимо машин гладил траву у дороги. Заодно коснулся и зайчонка. Взрослого, но хрупкого, как подростка. В детской шапке с аккуратными ушками и курточке, как бы из цигейки. Подгоняемый мягким веником светлого луча, заяц побежал было по дороге, но скоро передумал, свернул на обочину и остановился, пропуская тех, кто торопится. Зайчик никуда не спешил. И вдруг… Пуля лизнула его горячим языком, да укусила легонько, неглубоко оцарапав бедро. Ушастый – кубарем в кусты. Перезарядив одностволку, охотник остался поджидать добычу. По опыту он знал, что зайцы всегда возвращаются на прежнее место. Но, оказалось, не все из них читают правила, которые предписывают, как жить. Зайчик не желал бегать по кругу. Оправдывая ленью своё отвращение к чтению, с удовольствием разбирал вирши запахов и следов. Даже тех, что на расстоянии вершка от земли были уже неощутимы. Он жил своим умом, предпочитая сделать маленький шаг в сторону, и вырваться из замкнутого круга, чем играть по навязанным судьбой законам.
Охотник же вознамерился обождать на том месте, куда обещала приползти его добыча. Хотя проку в этом не было, так как он давно уже обнаружил себя. Охлопывая бока, тревожил кровь. Тихонько скулил, обогревая нос с изнанки. Не таился и зяба. Открыто щипал его за щёки и уши, стращал хлопушками пропитанных дождём сучков.
Через некоторое время, насквозь продрогший охотник ушёл. Следом удалился мороз. Проходя мимо пруда, плотно прикрыл дверь, чтобы рыба могла спать, не опасаясь сквозняка.
А заяц так и просидел в кустах. Потирая бедро, глядел вослед обоим. Охотника ему было немного жаль. Неплохой, в общем, мужик. Нет-нет, да и одумается, будет в лес по грибы ходить. Мороз, – тоже ничего, но себе не принадлежит. Подневольный он… человек…
Точка
Воробьи над дорогой снуют мошками. А рядом – пенёк тянет свои осьминожьи ножки в стороны. Он дурно спал этой ночью. Ему снилось, что мама баюкает его, гладит по щеке, шепчет тихонько на ухо: «Ничего не бойся, милый. Я тебя люблю…» Припомнилось, как в летнюю жару она манила к нему прохладу, как бережно кутала ледяными ночами августа. Расчёсывая роскошные кудри по утрам, прятала от него пряди, что выпадали сами по себе. Когда их набралось довольно, и он заметил-таки, как поредела мамина шевелюра, она поведала о том, что вскоре им придётся расстаться:
– На рассвете прилетит птица, которая проводит туда, где будет проходить твоя жизнь, – ласково сообщила она.
– А разве нельзя остаться с тобой? – спросил он.
– Нет, мой милый. Это невозможно.
– Но почему?! – заплакал он, и мама, пряча свои слёзы за струями нечаянного слепого дождя, ответила:
– Подле меня ты останешься таким же слабым и маленьким. Для того, чтобы тебе набраться сил, нам необходимо находиться вдали друг от друга. Если посчастливится, то мы будем видеться. Если нет, поверь, моя любовь так сильна, что, где бы ты ни был, я встану на твою защиту.
– Как?! Если я не смогу дотянуться до тебя!? – расплакался он.
– Поверь мне, малыш. Всё будет хорошо. Расставание необходимо.
Наутро небольшая птица ухватилась за перевязь его колыбели и унесла довольно далеко от того места, где он появился на свет.
Прошёл год, а, может быть и все три. Он кое-как пережил расставание с мамой, перерос бакенбарды мелких кудрявых корешков и начал набирать силу. Его плечи уже были довольно широки, а талия едва ли достигала половины вершка, но птицы уже начали поглядывать в его сторону, рассчитывая вскоре воспользоваться его покровительством.
И вот однажды где-то неподалёку раздался ритмичный звук, который был ему знаком. Созвучие бессердечности и неотвратимости, траурный ритм бренности и ягодный запах крови. То, от чего происходил этот звук, случалось где-то рядом, иногда даже на его глазах, но не с ним. На этот раз коса размахнулась подле его неокрепшего стана.
– Стой! – Косарей было двое, и один придержал руку другого, – Ты проверил, это срезаем или уже нельзя?
– Ну, коли оно больше полвершка, то не трогаем.
– А это?
– Ровно. Половина.
– Ну, так…
– Что?
– Убираем или пусть его растёт?
– Да… какая разница, коси!
Дерево задрожало так, что немалая часть его листочков покрылись испариной. Оно остановило вдох, зажмурилось, дабы не видеть, что с ним сделается, и…
– Шик! – пучок срезанной у ног травы пал, а поверх – разломленная надвое ручка косы.
– Ну, что ты будешь делать, – косарь снял лезвие, обтёр его травой, обмотал тряпицей и спрятал в мешок. – Ну, не судьба. Пусть растёт.
Когда наш герой осмелился открыть глаза, то первое, что он увидел, была брошенная ручка косы. На сколе её середины, под гладкой тёмной поверхностью обнаружилось светлое пятнышко. Оно билось едва заметно, как точка, которая вершит все истории и починает жизнь.
Что-то знакомое привиделось дереву в этом биении.
– Мама… Ма-ма! – закричало оно так громко, что услыхал не только лес, но и те, которые казались людьми.
…Я сжигаю жизнь сразу после прочтения. Каждый раз. Изломанная, как папье-маше, она горит охотно. А после я иду подбирать сонных мух с прохладного подоконника. «Пусть их! – думается мне… – поспят до весны» «Ещё чего!» – твердит внутренний голос. «Нехорошо ж.…», – сокрушаюсь я. «Без разговоров!» – категорично ставит точку Голос…, и я вспоминаю о той точке, что… Ну, вы уже знаете.
Нельзя навязывать людям свои ценности, ибо они легко могут растерять свои собственные…
Вещь
Дятел стучал по недопитому фужеру ствола, привлекая внимание общества:
– Тише! Тише же! Прошу вас, дайте сказать!
Он был взволнован против обыкновения и часто дышал.
Воробьи остановили кадриль, и с одышкой просыпались горстью на куст калины. Поползни немедля оставили взапуски13 с синицами и расселись по сутулым веткам ясеня. Подначивая друг друга, потолкались недолго и затихли нехотЯ. Снизошёл даже вОрон. Державшийся обыкновенно особняком, он рассудил, что дела подождут, и присел на крышу сарая, дабы узнать, о чём, собственно, речь.
Дятел стукнут ещё разок, возбудив в откупоренном дереве трепет так, что оно зазвучало и, обернувшись к собравшимся, сообщил:
– Долго говорить не стану. У всех свои заботы. Но… обстоятельства вынуждают. Надеюсь, все заметили, что с каждым днём свет горит всё дольше…
– Ха, вот тебе, нашёл новость. Ночь зевает, ленится, а день теснит её к краю скамейки понемногу. Вот-вот, ещё чуть, и совершенно уронит. Эка невидаль!
– Ну, вовсе-то не спадёт…– начала было синица.
– Это ещё не всё. У нас в лесу появился человек. – перебил её дятел.
Собравшиеся замерли, и, как один, обернулись на зачинателя14.
– Вы уверены? – подал голос вОрон?
– Всё указывает на то.
– Что именно? – потребовал уточнить вОрон.
– Это, наверное, кабан ходит, кашляет, а дятлу с его настойчивыми намерениями пошатнуть устои общества, мерещится всякое, – вновь подала голос синица и хихикнула, но дятел удоконил15 её вопросом:
– Кто из вас использует во время еды или ночлега что-то, сверх данного природой?
Собравшиеся недоумённо переглянулись.
– Вот и я про то, – вздохнул дятел.
– В самом деле, в последнее время в лесу всё чаще стали попадаться… вещи. То, что не растёт, не рождается, не приносит ветром. – сообщил поползень
– Ну, ветром-то теперь к нам заносит невесть что, и я вам прямо скажу, – покачал головой вОрон ,– спасения от этого нет. Бывало, тянешь волоком, почти по-над землёй, подальше от леса, нечто, чему и названия-то уже не отыскать. Так что даже едва не надорвёшься. К свалке положишь аккуратно, а через некоторое время всё тут, у нас оказывается, и с собой ещё чего прихватывает поверх. Так что, думаю, нет человека. Ни там, не тут.
– Ага! Следы есть, а его самого нет? Так не бывает!
– Бывает, если судить по тому, что нас подстерегает… из-под пробки листвы, вместо шляпок грибов…
Птицы заголосили, заспорили, подняли шум. Дятел занёсся было над стволом, чтобы стукнуть в доску16, созвать всех, кто не пришёл, навести порядок, да передумал. Не от них разладица17 в лесу, не потому…
Из кустов вышел ветер. Принёс вещь, погнал её, играючи, по лесу. Лиса язычком пламени промелькнула мимо. Решила, что мышь. Обозналась.
Снег нездоровыми пятнами проступил на щеках земли. Долго возилась она, готовила зиму. Просыпала муку и пудру. Сладко… Но не вышло её, тесто не подошло. То ли не время ещё, то ли упущено оно…
Поленница
Они располагались плотно друг к другу. Плечом к плечу. Со стороны казалось, что единообразие, коим гордятся служивые, в полной мере может быть вменено и им. Но то виделось лишь издали, без подробностей. Минуя пространности и околичности. Так, как это предпочитают делать люди поверхностные, избегающие рассуждений и раздумий.
Ступив ближе, можно было примерить к себе их звёздность, коснуться падений и взлётов, степенности и размеренности судьбы. Среди них были недоросли и гиганты. Здоровые с виду, но испорченные в самой их сути. Негодные на первый взгляд, но надёжные, как истина. Та, что от земли.
Поленница, в которой оказались они все, стала последним пристанищем. Ступенью в незримое, возбуждающее всеобщее любопытство и великий страх.
Плохо видимые различия открывались вполне лишь в пламени, которому отдавались без слов или постепенно. Чем прославили они свою отчизну, места, которые покинули по принуждению или невольно?.. Только стойкость, с которой они не покорялись тогда, и жар, что отдавали теперь, предоставлял понятие, кем они были отчасти. Скопищем похожих один на другого, стремящиеся схорониться за спинами друг друга или роняющие себя вперёд, дабы перехватить предназначенный иному удар.
Толпа. Поленница. В ком больше пепла, в ком огня…
Как знать… как знать…
