Георгий Тимофеевич Саликов
Предпоследний выход
Человек, обременённый государственным запретом на долговые сделки, хлебнул из неудобной чашки вполне прилично заваренную похлёбку и сжал левую ладонь в кулак.
– Не больно, – приглушённо раздалось оттуда.
Запрыгал колокольчик над входной дверью, и в харчевню вошло бородатое существо, отряхивая на себе гостевое изображение одежды. Существо, не раздумывая, подсело за столик Любомира Надеевича.
Глава 18. Гость из заграницы
– Браток, – сказал явно нездешний бородач, – я вижу, ты человек добрый, хоть и обижен, вроде, на кого-то.
Любитель бесплатного пития вдохнул и шумно выпустил воздух, ухмыльнулся, а потом широко заулыбался.
– Вот, вот, – продолжил чей-то гость, – я и говорю, добрый ты человек. Окажи любезность, угости чем-нибудь.
Ладонеглядка слабо хихикнул.
– Пожалуйста, – уверенно ответил обладатель новых поступлений средств оплаты существования, и позвал владельца харчевни. – Накорми его, принеси что-нибудь посытнее, да поестественнее. (Понятно, без слов).
– Молочка, орешков? (без слов).
– Да. И зелени всякой. Хлеба, сладостей разных. (Тоже без слов).
– Только сыру не надо, – сказал мужик словами, – я им в дороге перенасытился.
– Будет исполнено, – владелец харчевни кашлянул от непривычки говорить, поклонился набок и удалился.
– А ты сам-то, почему не ешь? – пришелец озабоченно глянул в глаза Ятина.
– Я внутри высоколёта наелся, – Любомир Надеевич ухмыльнулся: вот тебе и голосовое общение подоспело.
Гость прищурился и взглянул вверх, будто выхватывал оттуда острым взглядом летящее судно на высоте сорока тысяч ростов человека.
– Видал я такую птицу.
Подали широкое и глубокое блюдо еды с горкой. Сытной и естественной.
– Спаси тебя Господи за доброту твою.
Любомир Надеевич покивал головой, и отвёл взгляд, чтоб не смущать едока наблюдением за ним.
Вскоре бородатый иностранец облизал праздную ложку с двух сторон и отвалился на спинку стула. Лицо его выдавало удовлетворение.
– Кхе, – сказал он, – а хочешь, я расскажу тебе про одну твою железную птицу, где невкусно кормят своих седоков?
– Любопытно.
– И я говорю, любопытно. Рассказывать, аль и без того обойдёшься? Я ж не настаиваю, и мучить тебя, доброго человека, не хочу.
– Рассказывай.
– Не пожалеешь. Послушай.
Упала она однажды. Птица наднебесная. Под вечер. Не вся. Кусочек один. На китовый хвост похожий. И падала часть птицы подобно осеннему листочку с дерева. Широко так раскачивалась и кружилась. Возле нашей землянки в точности и приземлилась. Мы-то с жёнушкой потом только догадались о её происхождении, а поначалу ругаться начали, хе-хе, на соседей подумали с их изобретениями шуток поганых. А там зашевелилось что-то. Девчонка, однако. Живая. Не угадать, кто. Лицо её полностью застелено волосами. Будто чехлом. И шарик янтарный среди волос застрял за подбородком. Взяли мы её на руки, волосы раздвинули с лица, так и так, спрашиваем, а она по-нашему не говорит, щебечет на свой лад и улыбается. Ну, инька, значит. Или вообще немка. Тогда мы иностранку в тёплой купальне помыли, в чистые рысьи шкурки нарядили, вкусно накормили да ласково спать уложили. Лежит она, подброшенная нам, посапывает, а мы сидим возле неё, наклоняемся над ней и радуемся. Живая, всё-таки. Спаслась. Как не радоваться. А годков ей, видать, на два десятка потянуло. Или поболее. Взрослая, поди. Радуемся и не помним о завтрашнем неотложном деле, о котором припаслись задумкой своей. Надо бы рано вставать да заводить новые дела, за ними глаз да глаз, только успевай. Но поговорить охота с девкой-то. Новая тоже. Но так и не погутарили с ней, куда ж её будить на пересуды. Немка, тем более. Пусть спит. Устали просто сидеть и тоже спать улеглись в печном углу. А утром проснулись, ещё до начала дела, кинулись – ан нет немки. Весь день искали. Забросили задуманную с вечера затею, лишь бы найти пропажу. Зря. Труды наши сгинули втуне. Радость прежняя сталась горем настоящим. А под новый вечер сама пришла, и плачет. Опять же, вместо радости возвращения печаль принесла с собой. Что такое? – говорим. Она и давай рассказывать не по-нашему, и руками всяко водить да потрясывать. Потом схватила меня за руку, вывела из землянки и показала в сторону горады. Есть у нас на удалении скопление возвышенностей небольшое, уступистое и трудно проходимое, так мы его обычно горадой называем. И никогда не ходим туда. Мёртвенькое местечко. Для нас. А медведи хорошо прижились. М, да. Говорят, раньше там нелепица человеческая была. Давно очень. Городом называлась. А потом природа своё взяла, только не до конца. Вот мы и прозвали это чудо словом таким: горада. Медведям нравится, так пусть и живут. Берлоги, видимо, легко налаживать. Берлога на берлоге, сплошь одни берлоги. Ходить туда неохота, но, что делать? Ладно, ладно, – говорим. Завтра снарядимся и сходим. Завтра. А пока отдыхай, поешь, да глаза подсуши. Мы сами-то натрудились делом неладным, поиском безуспешным. Тоже отдохнём.
Следующим утром соседей позвали, и поганых тоже, детишек подобрали, снарядились, и в путь. Ещё издалека увидели с краю горады столб наподобие камня великого, а вокруг – свору косолапых. Занято зверьё. Едят дармовую добычу. Ну, коль еда к ним подоспела, значит, на нас зариться не станут. Подошли поближе. А жрут-то человеченку-то. И шакальё поодаль выжидает с поджатыми хвостами. Девчонка снова плачет. И мы все в слёзы ударились. Креститься начали, а поганые соседи очи свои в небо возвели, и руки на груди сложили. Нет, помочь никому из тех людей нет возможности. Мёртвые они. С жуткой высоты попадали. Воротились мы назад, самогонки попили за упокой душ безвестных. Девчонка тоже отведала и разом успокоилась. Снова заулыбалась, как при первом нашем свидании. И уговорились мы с ней не ходить к той гораде целый годок, пока не зарастёт беда.
Живёт подкидышка у нас до сих пор. Одна ходит каждый год на гораду. Цветов наберёт охапку и – туда. Косолапых не боится, наоборот, они её обходят стороной. По-русски болтает – почище нас. Но замуж ни за кого не выходит. Будто ждёт чего. Да и выходить-то не за кого. За сынка поганых, что ли? Не дорос. Нет, побережём девчонку немного.
– Побуду здесь денёк-другой, поразузнаю о том, о сём, да и привезу бывшую немку, а нынче нашу, сюда, если самому понравится; какая-никакая, но Гужидея, её бывшее родное коренное вещество, – заключил мужик рассказ про высоколёт, – для того и добрался сюда.
Некоторое время, прямо скажем, всего с чуток, оба молчали. Потом бородатый гость встал из-за стола, откланялся и повторил благодарствие:
– Спаси тебя Господи за доброту твою.
– До свидания, – ответил местный обитатель и тоже подался из-за стола. Стоя, окунул напёрстник в нарочно тут приделанное гнёздышко и прищурился на ладонеглядку. Прибыток почти не уменьшился.
По-прежнему ступни вкушают щекотливую прохладу травы, остальное тело радуется ласковому прикосновению к нему лёгкого тёплого ветерка. Легонько шевелятся листочки на прирученных деревьях. Мягкий свет исходит из неяркого искусственного солнышка, передвигающегося под скорлупой, расчерченной на вырезки, подобно каждому ладонеглядке. И мысли отдыхают от пережитого за первые полдня. Но, между тем, потихоньку всплывает меж них прежнее и, по сути, главное намерение: податься в ПоДиВо. Тот вопрос решён, и сомнению не подлежит. Единственно, что он пока не понял в желании своём – задачу о долговременности. Едет погостить или вообще?
«Хм. Побуду денёк-другой, поразузнаю о том, о сём, – повторил Ятин решительные слова недавнего пришельца, гостя и собеседника, – а вопрос о долговременности отпадёт сам собой, в зависимости от того, насколько понравится».
Пешая ходьба способствует развитию мыслей. Правда, не столь уверенно, как тёплая купальня. Сомнений побольше возникает.
– Андия, – прошептал Любомир Надеевич, – Андия. Местечко неплохое. Ладно, съездим в Дикарию, а там, действительно, видно будет, что лучше – одна Андия или всё изобилие этого царства «Порядка дикого возделывания». Впрочем, и в нём есть много разных областей. Поди, выбери. Надо сразу попасть в наилучшее местечко. Да, но почему я не сообразил и не справился у мужика, откуда он прибыл и чем хороша его сторонушка? Ну и осёл. Который случай промахиваюсь в своевременности поступков!
Любомир Надеевич огляделся по сторонам, пытаясь обнаружить нового знакомого в ближнем и дальнем окружении, но того, как говорится, и след простыл.
– Не горюй, не горюй, – послышался дружеский голосок со стороны левой ладони, – пока ты слушал его байку, у меня тут всё записалось.
– Зачем?
– А затем. На улице Фёдора Конюхова узнаешь, где гость остановился. По голосу. Ну, если захочешь.
– Нет, скорее, не захочу.
– Тогда я сотру.
– Стирай.
– Точно?
– На твоё усмотрение. Ты у нас – исключительная независимость.
В ладонеглядке что-то хмыкнуло, а потом недолго прошуршало.
– Стёрто? – озадачился Ятин.
– Не скажу.
Третья вырезка
ОТ ЗАПАДА ДО СЕВЕРА
Глава 19. Принятие решения
Светлое пятнышко на часах личного ладонеглядки и солнышко под вогнутостью всеобщего обиталища указывали точно на разделительную черту между вырезкой круга к западу от полудня и вырезкой круга к западу от полуночи. На запад, одним словом.
Насколько по-разному ведёт себя время. Где только не побывал господин Ятин, и чего только не перечувствовал в первой половине дня, то есть, за «обедниковую» вырезку! Почти во всех расцветках «Гражданственного устройства жизнедеятельности»! А во второй половине, иначе говоря, за «шалониковую» вырезку – всего-то встреча с живой природой и косматым мужиком…
Почти всю «глубниковую» вырезку Любомир Надеевич провёл за ужином. Доедал вчерашние запасы. Размышлял. «Хе-хе, – глядя на суточный круг, подумал он в конце, – время-то разыгралось… вообще ничего не делал… а оно успело уткнуться в полночь»…
И подался на улицу Фёдора Конюхова. Теперь в заведение, обслуживающее ходоков по черно-белому кружеву. К удивлению своему, не нашёл ни одного предупреждения об условиях обитания в «диком жизнеустройстве», столь изобилующие в соседнем заведении странствий по цветным государствам. Не надо пальцем водить по предупредительным соцветиям и получать разные доли боязни от их содержимого. Нет вообще не только подробных описаний разных частей дикого мира, но и названий. Исключительно лишь необходимые наставления, и, – гуляй, не горюй. Тебе неколебимо обещана совершенно произвольная судьба. Не хочешь, не езжай. Выбор состоит лишь меж пограничных застав.
– А ладонеглядка там действует? – вопрос был обращён к справочной службе, как водится, без слов.
Таким же манером диалог продлился.
– Там, это где?
– В Силэсе, в Дикарии, то есть
– Действует, действует. Но ограниченно.
– Как это?
– А так. Он сам задаёт себе ограничения.
– Вот тебе на.
– Вот вам и на.
– Значит, он от меня не зависит?
– Он всегда от вас не зависит. Разве того вы ещё не поняли?
– Угу.
– Так едете или остаётесь?
И раздумывать нечего. Даже омовения не потребуется. Точка давно поставлена. Едем, едем на ближайшую пограничную заставу.
– Поехали, – будущий отчаянный путник, не задумываясь о возможных и невозможных последствиях такого положительного ответа, полностью оплатил расходы по перемещению до границы и обратно.
Ладонеглядка задиристо вздохнул и волнообразно издал слабенький свет. Ятин ухмыльнулся и спросил живым словом:
– Хочешь поиздеваться?
– Да нет. Ты о мужике позабыл. Мог бы поспрашивать у него о местах обитания в Силэсе, Дикарии, то есть. Адресок-то – вот. – На гладкой поверхности света показались точные данные временного пребывания косматого гостя.
– Да? Ну, позабыл, так позабыл. Нечего и напоминать, когда поздно. Обойдёмся.
– Мне тоже показалось, что обойдёмся, – подмигнул ладонеглядка, – Иное не забудь.
– Что?
– Обогрев.
– В смысле, сопровождение обогрева?
– Сопровождения. Он – тебя, а ты – его.
– Всё шутишь? Ну тебя. Поехали, значит, поехали. Я взял всё, что надо.
Любомир Надеевич облачился в изображение походной одежды. Кроме того, нацепил на себя настоящее опоясанье, на которое навесил настоящие мешочки. На всякий случай. Не забыл обзавестись и полным сопровождением обогрева. Он возвёл вверх большой палец, слегка хихикнув и цокнув языком. Ладонеглядка тоже хихикнул, но не цокнул, потому что не умел.
– Опять издеваешься? – новоиспечённый и ещё тёпленький путник весело так сказал и поводил нижней губой по верхним зубам
Четвёртая вырезка
ОТ СЕВЕРА ДО ВОСТОКА
Глава 20. Великий Переход
За пределами городской скорлупы прикреплены лежачие бочонки пристаней скоростного санного движения.
Ятин уверенно прошёл в одно из переходных устройств. А из него оторвался вообще наружу, ощущая растекание надёжного тепла по всему телу. Самоходные сани ласково прислонились к бочонку и тихонько жужжали, готовясь к великому прыжку вместе с единственным седоком. Давай, давай, не медли, садись. И – вперёд.
Замутнённое солнце желтело невысоко над резко тёмной синевой морской равнины, простирающейся к северу и западу от родного каплеподобного обиталища. Естественное светило глядело на отчаянного переселенца с материнской грустью и старалось хотя бы немного обогреть его своим теплом, пусть и полуночным, но настоящим, пробираясь сквозь искусственное утеплительное сопровождение.
Сани в перевозчике не нуждались. Они бесчувственно пребывали в ожидательном состоянии.
«Правильно ли сделал, что выбрал Дикую Россию? Можно податься к индейцам, или вообще в Индию». Ятин позволил себе чуть-чуть неприятно побеспокоиться, но почти безболезненно. Пока он переходил по лазу к саням, его продолжало занимать неприятное беспокойство, то есть, он заметно возбудился. Однако воротиться никто не запрещает. Иди вспять, если хочешь переменить одну Подивозь на другую. Угу. Ну, нет. Мы знаем: человек всегда впереди. А новые события следуют за ним. Они всегда следующие. И нечего путаться. Вперёд, значит, вперёд. Да и родная дикость понятнее.
Едва лишь седок занял место в санях, они принялись плавно разгоняться, оставляя за собой хвост снежной пыли. Длинная пылевая полоска чудилась подобной верёвке, соединяющей сани с надёжным каплевидным пристанищем людей и родным содержимым. Верёвка совершенно прямая, и вполне допустимо подумать, будто она так натянулась из-за того, что городская скорлупа силится не пускать далеко от себя собственного исконного жителя. Но где те руки, способные перетянуть снежную верёвку назад? Нет, Любомира Надеевича Ятина никто не удерживает в насиженном гнезде, откуда он и раньше-то вылетал куда-нибудь чрезвычайно редко. И пыль понемногу оседает. Вот и лихорадочности, слабоватой такой, но неприятной, тоже улечься не мешало бы. А она упрямится, укрепляет вспыльчивое состояние. И нужного волевого усилия не возникает. Заснуло, что ли? Ощущение досадного заводится и заводится. А отпустишь пружину – так хоть воплем вопи. Да в придачу ещё одно назойливое чувство примешивается. Будто забыл что важное. Забыл ведь. Но что? Где-то внутри, жжёт и холодит одновременно. Подобное ощущение всегда возникает, когда выходишь из дома, и это щемящее чувство чего-то позабытого – слишком пытливо будоражит голову. Невозможно вспомнить. Но возвращению всё равно не бывать. Примета плохая. Пути не будет.
Скорость саней совершенно бешеная. Солнце склонялось в сторону восхода себя. Выходит так. Чем дальше мы устремляемся к летнику, иными словами, к югу, тем круче солнце падает к собственному восходу. Вот и приблизилось оно к черте, отделяющей небо от земли. А может быть, соединяющей, сшивающей. Она застлана серебристой снежной пылью.
Пару осьмушек едем, а событий – всего ничего: солнце скрылось в восточной половине земли. Странно, хоть и очевидно. Зато состоялась та ожидаемая, но потерянная подобная несуразица в Сахаравии. Тогда наше естественное светило должно было закатиться на востоке, потому что высоколёт его попросту обогнал. Но помешала песчаная буря. Сейчас вот – снежная пыль застилает. Любомир Надеевич хмыкнул и одновременно понял: хворь в его настроении прошла. Заводная пружинка ослабла, и вопить не стало нужды. И ощущение забывчивости притупилось. Природный мрак подвигает на умиротворение. Темнело не столь заметно. Путник вспоминал прочитанные им давнишние письмена про белые ночи в давнишнем его родном городе. Ну, не его лично, а дедов. Это потом выстроили новый, такой же, под необозримой каплевидной скорлупой, на обширном камне, у глубоко врезающегося в сушу залива Ледовитого великоморья. А тот пропал в естестве и обратился в «гораду». И вот они, белые ночи обрелись на подходе к пределам государства. Белые ночи, так белые ночи. На малую толику времени восстановилась связь поколений. На чуток. Хм. К умиротворению добавилась томная услада. Подоспел и сон. Без сновидений, и без произведения грёзоискусства.
А вот и ледяной хребет, означающий границу. Ятину пришлось отойти от сна. Скоростные сани сбавили ход и остановились у маленькой избушки. Путешественника поджидал человек. Он выдвинулся из домика и без слов пригласил его туда, внутрь.
– Попьём горяченького? – спросил он.
– Угу.
– Вы, я вижу, один.
– Один.
– Повезло вам
– Потому что один?
– Не потому. Я на этой стороне сегодня оказался. А, бывает, на том краю сижу по нескольку дней.
– Я везучий.
– Да, похоже на то. Похоже. Только что проводил пару мужиков оттуда сюда. А до того сидел на той стороне. Долго. Теперь здесь. С мужиками. Один всё шутки шутит, а другой помалкивает.
– Значит, проводник.
– Проводник. Пока никто в гости за границу не идёт, сижу. Появится кто, веду. А доведу, и опять сижу. На другой стороне. Пойдёт кто, погостить оттуда, опять веду. Сюда. Работёнка – так себе.
– Сейчас обратно?
– Мне обратно. А вам – туда. Да вы заходите, заходите, избушка застужается.
Ятин, заходя внутрь помещения, молча покивал головой: то ли в подтверждение почти любомудровой мысли, то ли здороваясь с «парой мужиков».
За длинным столом, попивая нехитрое проводницкое угощенье, познакомились между собой встречные путники: Любомир с одной стороны рубежа, двое странных мужей – с другой. Один из них внешним видом выдавал обитателя ГУЖиДе, иначе говоря, возвращенец, второй – никаким известным происхождением не схватывался. Ятин боялся пытать явного возвращенца сходу о жизни в Дикой России, куда сам устремлялся. А спутника его тем более не смел тревожить. Возможно, тот был её обитателем, и решился на смену образа жизни. Оба, наверняка, рассказали бы нечто противоположное о своём отношении к таинственному для Ятина краю. Но нельзя собственные впечатления чужими байками предвосхищать. И не будем. А о себе – пожалуйста. Он сразу и поведал, кто он. Вкратце. Один из «мужиков» помалкивал, другой тоже охотно разговорился.
– А мне теперь надолго вдохновения хватит, – сказал явный возвращенец.
– Вы, значит, художник, – Любомир Надеевич утвердительно высказал догадку.
– Хм. Пожалуй. Слыхали о грёзоискусстве?
– Ещё бы. Не только слыхал, но и потреблял, так сказать.
– Крупное что-нибудь?
– Нет, мелочёвку всякую, – Наскоков вспомнил недавний утренний отдых с собственным забытьём и вообразительным выступлением вперемешку.
– А какого сочинителя, позвольте полюбопытствовать?
– Самого выдающегося, кажется.
– Покажите.
Ятин глянул вопросительно на ладонеглядку. Тот немедленно воспроизвёл кусочек того представления.
– Так это ж моё! – воскликнул временно знакомый художник.
Его напарник поёжился и сунул голову в плечи.
– Неплохая вещица, – поспешил с похвальбой вынужденный собеседник.
– Ну, так, безделица. И вообще. Мне теперь всё моё искусство кажется безделицей, даже несравненно лучшие вещицы, любимые народом. Ворочусь домой, такое насочиняю! У меня голова лопается от изобилия образов.
Снаружи раздался нервный гудок. Это сани сообщали о своём отбытии назад.
– Что ж, в добрый путь, – Ятин поднялся из-за стола.
– И вам того же, – выдающийся живописец грёз тоже встал, поднял молчаливого попутчика, и оба поспешили до саней, выпускающих из себя второй, более нервный гудок.
Те вскоре довольно зажужжали, тронулись, обдали сторожку снежной пылью и исчезли из виду. Ятин позволил себе тоскливый провожающий взгляд.
– Пойдём? – проводник воздел равнодушный взор на путника по зарубежью, – за углом ещё одни сани есть. Запасные. Можете назад податься, если захотели.
– Пойдём.
Проводник впереди, Ятин за ним. Вошли в ледяную пещеру. А там – ходов разных – и туда, и сюда, и вниз, и вверх.
– Заблудиться тут, в самый раз, – восхищённо сказал житель ГУЖиДе полновесными словами.
– На то и проводник, – тоже вслух, но со скрипучестью сказал проводник и кинул на путника взгляд из-за спины, – я сам, вообще-то, не знаю, куда точно идти. Всякий раз меткий выбор меняется. То пещера иная знакомая заледенеет, закупорится, то прорвётся и выявится новая, не испытанная. То вообще много чего произойдёт.
– И сейчас не знаете правильного пути?
– Не.
– Так куда мы идём, ничего не ведая?
– Дойдём. Не бойсь. – А у самого в глазах промелькнула тень боязни, и в голосе возникли оттенки испуга. – Не бойсь.
Ятин опять встревожился. Но в сию же пору на помощь к нему пришла сила воли. Внезапно. Она-то и сгладила ершистость смятенного воображения. Но не до конца. Разреженное пространство страха со слабо растворённой в нём досадой слегка сдавливало его грудь, и дыхание выдавало некоторую робость, сбиваясь с равномерности.
– Так я и не боюсь, – сказал он, поводя плечами, как бы смахивая с себя некрепко обнимающее его досадное пространство. И дыхание тоже наладилось. Он ещё и одноразово хихикнул в нос.
– Здесь, кажись, налево, – говорит проводник и останавливается.
Идём налево.
– Вниз надо.
Вниз, так вниз.
– Ага, вон поворотик. Нам туда.
Идём туда.
– Взглянем на то дальнее колено вверх.
Подошли, взглянули.
– Хе. Тупик.
Назад.
– Подальше есть ход вверх.
Пошли известным ходом.
Ещё многажды сворачивали, склонялись и восходили. Любомир Надеевич давно растерял способность запоминать в уме последовательность хитрой кривой нити в поступи проводника. Он постановил для себя свыкнуться с мыслью – быть послушным ведомым, и не стыдился такой должности. Так оно спокойнее.
Совершенно вдруг возникло широкое устье выхода из путаницы пещерного узора. Слева плескалась вода у маленькой пристани. Виднелась и узкая лодочка. Справа, невдалеке внизу, на краешке обрывчика стоял такой же домик, что остался по ту сторону хребта. Сторожка. И ото всех внешних областей до устья выхода из пограничной ледяной пещеры доносился истошный гомон, перенасыщенный разновысотными голосами.
– Всё, – сказал проводник с щепоткой остатка испуга в голосе, с трудом перебивая шум, производимый невидимыми обладателями лужёных глоток. – Всё. – И он вздохнул с явным облегчением, а тени и оттенки страха улетучились.
Ятин не слишком доверчиво взглянул на него. Боком.
– Теперь тут буду сидеть, – проводник слега покачался в коленях, – там, – он указал на сторожку внизу. – А для вас вон та лодка. Усаживайтесь и плывите по течению. Других проводников тут нет. Бог в помощь.
Любомир поёжился.
– Только не пропустите поворота. У границы леса. Видите, во-о-о-он, далеко-далеко темнеется полоска. Почти не видать. Если пропустите, очутитесь во-о-н, в низочке, – он снова указывает вниз, где виднеется избушка, похожая на остановку скоростных саней по ту сторону хребта. – Вообще обычно водичка сама вас, путников подтягивает к пристани. Не упустите той остановочки. Ага. – Проводник поднял руку в знак прощания. – Значит, вы в челночек, а я в низок. Буду ждать кого-нибудь из охочих погостить в Гужидее.
Любомир поглядел в синюю лесную даль, а затем в сторону избушки. Туда – расстояние на целую пару вырезок ходьбы, а тут – высота всего-то с полсотни ростов человека.
– Нет, обратно оттуда сюда не залезть, – угадывая мысль приезжего, сказал проводник, начиная уходить в свою сторону, – туда прыг, прыг, а вспять никак, зацепиться не за что, и скользко, не удержаться.
– А как вы оттуда возвращаетесь под всем этим ледяным хребтом с непредсказуемыми пещерами?
– На то имеются иные ходы, и тоже непредсказуемые, как вы верно приметили. – Проводник почесал затылок и взглянул в погрустневшие глаза Любомира Надеевича Ятина. – Или задумали двинуться опять в Гужидею? – продолжил он, заметив искорки сомнения, – прыг, прыг, и делу конец.
– Нет, нет, – путешественник вздрогнул, – я только подумал: работа у вас увлекательная. Творческая. Кругами всё ходите, а дороги не похожи одна на другую.
– Угу. Такая вот жизненная круговерть, – художественный проводник посмеялся, обнял Ятина за талию и проводил до лодочки, – подтолкнуть?
– Подтолкнуть.
Лодочка отчалила.
– Не забудьте челночек зарочить, когда выйдете на берег! – Крикнул проводник. – До поворота. Сразу у леса. Увидите крепёж, палку такую вбуровленную, приметную. С бичевой. Не то лодия сама приплывёт сюда без седоков. Холостою. Сие расточительство есть. Вон туда, в низок приплывёт. Да, и управление держите прямо. Чтобы поперёк не плыть. Скорость уменьшается, да и неудобно. Умеете держать управление? Веслом, веслом держите. Их два. Одно запасное.
«Управление, – проникся этим словом Ятин, – править, делать правильно. А если правильнее было бы податься домой? А? Гребануть обоими вёслами против течения, да – к родной скорлупке». Но уже окончательно проснувшаяся в нём сила воли, обращённая против любого послабления – остепенила его.
Часть вторая.
«ПОДИВОЗЬ»
Глава 21. Гость из заграницы-2
Любомир Надеевич Ятин, создав управление берестяной лодии прямо вдоль течения, иными словами, ветки речной, и выкатив её на волне из ледяной пещеры, ощутил недавно слышаный отдалённый гомон в ещё более полную силу. И оглядел отвесные склоны гор. Но льдов почти не обнаружил. Все ледяные стены, от основания и, немного не добираясь до вершин, – были забиты землёй и камешками. А на них – тьмы тысяч всяких птиц. Пернатые создания сидели, кружили, подлетали, отлетали, и притом безудержно гомонили на разный лад: от писклявости, граничащей с неслышимым зазвуком, до будто рыка низких голосов, почти неотличимых от неслышимого предзвука. «Весна, – сообразил путешественник, вспоминая младшие учебные уроки по основам дикого жизнеустройства, – начало гнездования». Давая себе высокую оценку знаний годового оборота живой уймищи царства «Порядка дикого возделывания», Ятин удовлетворённо подвигал плечами. А они и сами начали подпрыгивать произвольно. Вскоре всё тело ощутило вновь неожиданную для себя неприятность. Это отключилось действие сопровождения подогрева. И путешественник взором своим обнаружил, что лишился излюбленного изображения походной одежды. Только опояска, да висящие на ней мешочки. Всё тело медленно, но верно вступало в крупную дрожь и уже трепетало без остановки. Причём на сей раз, в отличие от Андии, гость Дикарии тотчас понял причину колотуна. Изумление от небывалых видовых красот и праздника жизни, превосходящее объём обычного восприятия, и здесь, в определённой мере, тоже имело место быть. Но обычный холод ясным откровением превосходил вообще всё. «Угу, – пробубнил он, вспоминая щемящее чувство позабывчивости при выходе из дома, – понятно, что важное позабыл: вещественный обогрев, иначе говоря, дедовскую одежду. Как обычно. Ничего вовремя не прихватишь. Привычка всегда оказывается главнее необходимости. А выбор в таких случаях всегда невелик: либо возвратиться, чтобы пути не было, либо махнуть рукой на забытую вещь, но зато обрести гладкий путь»…
Лодчонка шустро пошла вниз по течению со скоростью далеко бегущего здорового человека. Птичий гомон затихал вдали, и вскоре настала тишина. А судно ещё неслось пару-тройку осьмушек вырезки суточного круга, покуда не выбралась на равнинное ложе.
А вот и знаковый поворот, о котором поведал проводник. Надо бы сдерживать прыткую скорость. Но кораблик уж больно разогнался, да прошмыгнул мимо, не успев подчиниться ни основному течению видавшей виды реки, ни мысли совсем неопытного речника. И лесистый берег, этакий взлобок с небольшим песчаным мелководьем и с уготованным на нём шестом проплыл на отдалении. В груди у путника по зарубежью всколыхнулась досада вперемешку с тревогой. «Неужели так и не выбраться мне из реки? Экая неловкость. Или мне дают знать, что лучше бы воротиться»? Любомир Надеевич глядел на огромную лиственницу, венчающую возвышение над пропущенным причалом, и на непомерно великий неестественный гриб у её подножья. Неподалёку выдавался подгнивший пень старого дерева с водруженным на нём валуном. Ускользающее зрелище, своей необычайностью ненадолго отвлекло от тяжёлой мысли. Он припоминал многочисленные изображения в учебных пособиях, рассказывающих о дикой природе у себя в ГУЖиДе, и сравнивал их с миром, увиденным непосредственно, даваясь диву. А берестяной чёлн двигался дальше и дальше, и спустя полчаса его поднесло к новому повороту, также ведущему вспять к ледяным горам, облепленным землёй. Что же это получается? Выходя из дома и чувствуя, что позабыл что-то важное, не стал возвращаться ради гладкого пути, а тут на тебе, именно возвращение и посулилось само. Ятин снова почувствовал на себе пространство страха с растворённой в нём досадой. Но тут же и возникло явное везение, и оно подтвердило правильность приметы о норове пути. Повезло. Путь к цели не прервался. Глянь-ка: снова показался выразительный взлобок, песчаное мелководье, уготовленный шест. «Наверное, нарочно так придумано, для таких как я, ротозеев», – радостно подумал Ятин и удачно причалил.
Здесь и выбрался пришелец на берег Дикой Лесной России, хоть и обидно проскочил первый причал. Успешно достиг неясной цели. Оказался вблизи краешка немереной естественной страны, занимающей просторы между величайшей китайской стеной многопространного Китай-города и не менее великими цепями искусственных ледяных гор, обрамляющих самое большое ГУЖиДе, и тоже Русское. Радость радостью, но не забыл он путеводное наставление проводника. Зарочил бичевой лодию, привязал её к шесту и остался ещё более довольным собой, резко выдохнув воздух из недавно растревоженной груди. Роскошные лиственницы, причём без грибов под собой, свободно отстоя друг от друга, расцвечивались золочёными верхушками в лучах восходящего весеннего солнца. Впрочем, восходить ему не составляет нужды. Солнечная круговерть поздней весны при закате лишь полого вонзается в черту, разделяющую небо и землю, на пару осьмушек скрывается за ней и снова всплывает наружу. И тёмной ночи здесь не случилось перед приездом гостя. И росы не выпадало. Береговые камни сухо поблёскивали гладкими поверхностями меж общей пёстрой замшелости.
