Георгий Костин
Дуэль Агамурада с Бердымурадом
10
Но Бердымурад не особенно и расстраивался оттого, что ему оказался недоступен норматив мастера спорта. Он не собирался делать спортивную карьеру, а тем более – оставаться на сверхсрочную службу, как предлагал ему тренер, чтобы продолжать участвовать в дивизионных и армейских соревнованиях. Бердымураду хотелось быть только рыбнадзором. И вернувшись из армии домой, он в первый день поехал в районное отделение рыбоохраны. С гордостью положил на стол председателя правления листы с положительной характеристикой с места службы, которую дал ему командир части, а сверху – удостоверение кандидата в мастера спорта по скоростной стрельбе из пистолета. «Председатель повертел в руках эти бумажки и сказал: «Это хорошо, что ты добросовестный и исполнительный, а тем более умеешь стрелять из пистолета. Но мы тебя и без этого взяли бы на работу. Работников у нас не хватает. Неохотно люди идут к нам работать. Ты вот что, прямо сейчас получи на складе форму, амуницию и пистолет. А завтра приступай к обязанностям. Сам знаешь, прошло полтора месяца после икромета. Появились мальки. Они косяками сейчас прут в поливные арыки. А рыбо-защитные сетки – не везде, а где, если и есть, то – неисправные. Поезжай по колхозам, прилегающим к водохранилищу – проверь. Пока – на своем мотоцикле. А покажешь себя и у нас с положительной стороны – дадим тебе в пользование и газик…»
Ранним утром следующего дня Бердымурад поехал проверить поливные арыки, граничащего с поселком колхоза. Он всю ночь собирался с духом, чтобы пристально посмотреть в глаза председателя, по вине которого была выкачена в прошлом году вода в водохранилище, и передохла рыба. Ему очень хотелось узнать, ЧТО в душе у этого человека, убийцы огромного количества рыб. Бердымурад был уверен, что никаких рыбо-защитных сеток на главном поливном арыке в этом колхозе нет: её там никогда и не было. Однако то, что он увидел в действительности – вновь ужаснуло его. Главный поливной арык был сухим, и дно его ровным налетом покрывали полувысохшие мальки сазана и мелкие карасики. Бердымурад спустился на дно арыка и в нос ему шибанул едкий запах начинающей гнить подвяленной рыбы. На душе мигом сделалось нетерпимо гадко: образ мертвых сомов, лежащих кверху раздутым брюхом на поверхности мутной темной воды – упруго вывалился в сознание и заполонил его. Из глубинных душевных недр потянулся омерзительный запах. Гадливо затошнило… Бердымурад нервно тряхнул головой, рассвирепел и, побледнев, как смерть, вскочил на мотоцикл и поехал в правление колхоза. Зашел в кабинет председателя. Там шло утреннее совещание. На него вопросительно уставились. «Я ваш новый рыбнадзор!» – Играя желваками, сказал Бердымурад, пристально заглядывая в глаза председателя, полного мужчины средних лет с большой бритой и потеющей головой. «Очень приятно! – Ответил председатель. – Будем сотрудничать. Но ты подожди пока в приемной, кончится совещание, познакомимся поближе.» Глаза у него были пустыми: они вроде бы и были, но за ними стояла тяжелая черная пустота, что через миг стало казаться, будто и глаз даже у этого человека нет…«Я не отниму много времени. – Нервно и напористо возразил председателю Бердымурад. – Я хочу, чтобы вы распорядились поставить на главном поливном арыке рыбо-защитную сетку.» «А… сетку… – Протяжно ответил председатель и улыбнулся… Все никак руки не доходят… На этой неделе поставим точно… А ты пока посиди подожди… попей чаю… Мы ведь тоже работаем …»
Бердымурад несколько стушевался, найдя свою невежливую напористость несколько чрезмерной. Вышел из кабинета, сел в приемной. Секретарша, с нескрываемым любопытством разглядывая его, поставила перед ним чайник со свежезаваренным зеленым чаем. Бердымурад налил четверть пиалы, выпил… Но бушующее в душе бешенство не утихло, а, наоборот, разгорелось все сильнее. И тут он к пущему своему возмущению непроизвольно и совершенно неожиданно для себя проник внутренним взором в душу оставшегося в кабинете председателя колхоза, как прежде проникал сквозь толщу воды и видел жирующих на дне сазанов… Но сейчас в темной душе председателя увидел смеющееся лукавство и пронзительно почувствовал, что тот будет неделю водить его за нос. Обещать, но не выполнять свое обещание, придумывая всякие проволочки и отговорки… Бердымурад взвинтился от такого варианта развития событий. Поперхнулся чаем, вскочил на ноги и, ничего не сказав секретарше, выскочил из правления. Сел на мотоцикл и опять поехал к арыку, дно которого было усыпано мертвыми мальками. Споро соорудил веник из тутовых прутьев и принялся нервно сметать мальков в кучи, как мусор. Потом собрал их в просторный холщевый мешок, который на счастье завалялся в багажнике мотоцикла. Набрав рыбьих трупиков больше половины мешка, снова поехал в правление и теперь вошел вместе с дурно пахнущим мешком в кабинет председателя. «Я же попросил тебя подождать. – Рассердившись на бесцеремонное поведение Бердымурада, раздраженно выговорил ему председатель. Но увидев в его руках мешок и учуяв распространившийся по кабинету дурной запах, спросил: – Что это?» «Это рыба, которую ты загубил, душегуб. – Твердо ответил ему Бердымурад. – Сейчас будем выписывать штраф. Будем считать каждую рыбку. Тут наберется такая сумма, что потянет на ущерб, нанесенный государству в особо крупных размерах. Лет на десять загремишь как миленький. А если будешь дергаться, то прямо сейчас с этим мешком поеду к областному прокурору. И – не отвертишься».
«Ладно, тогда все свободны. – Обратился к членам правления председатель. И когда все ушли, сощурившись, так же напористо обратился к Бердымураду, – Чего тебе нужно? Денег? Это будет – я всегда исправно выплачивал твоему предшественнику… Только не нужно ломиться в открытые двери… Это к тому же и некультурно… Зачем весь этот спектакль? Что обо мне и о тебе люди подумают?» «Я денег от тебя брать не буду. – Уставившись тяжелым взглядом в заискивающие глаза председателя, отрывисто ответил Бердымурад. – Но если сегодня к вечеру на всех арыках колхоза не будут стоять рыбозащитные сетки, то я с этим мешком завтра утром поеду в область. И добьюсь, чтобы при выписывании штрафа, была учтена каждая рыбка в мешке. А там их тысячи тысяч… Но не хочу начинать работу со скандала. Так что, надеюсь, нам удастс-таки говориться» «Конечно, удастся, конечно, удастся. – Вытирая мокрым платочком с гладкой головы обильно выступающий пот, торопливо заверил председатель, – Клянусь матерью, до обеда все сетки будут поставлены. Я уже обещал твоему начальнику…»
Мешок с погибшими высохшими мальками оказал должное воздействие и на других председателей колхозов, прилегающих к водохранилищу и забирающих из него воду для полива хлопчатника. Через неделю на всех входных шлюзах арыков и перед мощными насосами стояли рыбо-защитные сетки. Теперь Бердымураду пришло время браться и за поселковых браконьеров, которые ставили сетки и переметы на свободных от водорослей местах: на русле и просторных омутах. На вечерней зорьке Бердымурад поехал на рычащем мотоцикле по разбитой в тяжелую пудру проселочной дороге на пойменный курган, густо заросший зеленым еще бурьяном. Крадучис взобрался на его вершину и осмотрел в бинокль раскинувшееся перед ним, как на ладони просторное водохранилище. Сгущающие бардовые краски заката красиво отражались в спокойной величественной воде.
Бердымурад собрался было даже полюбоваться красивым видом, спокойно и безмятежно посозерцать его, как это любил делать в детстве и отрочестве… Но едва настроился на созерцание, как привычно провалился ТУДА, и ОТТУДА вмиг повеяло гнилостным запахом, а в сознание из глубины душевных недр стали всплывать кверху брюхом раздутые сомы. Некоторые из них начали превращаться в желтых голых утопленников со скрещенными на груди руками. Но почему-то опять на всех блестящих на солнце бритых головах утопленников были выгоревшие сталинские фуражки… Неприязненно тряхнув головой, Бердымурад отогнал от себя мерзкое видение. Однако тошнотворный запах, тянущийся мелким дымком из глубины души, в нем задержался. Запах этот был каким-то странным и вроде даже будто бы свежим. Нервно растерев лоб и виски, Бердымурад отдал свое внимание этому запаху и посмотрел-таки внутренним взором ТУДА, откуда он тянулся. И вдруг ТАМ неожиданно для себя увидел, словно на экране – довольно отчетливую картину. Браконьеры ставят на водохранилище сети, и ставят где-то совсем рядом, почти у него под носом. Это видение обрадовало и даже воодушевило Бердымурада. Крадучись он прошел через бурьян к правому боку кургана. И действительно увидел известного поселкового браконьера дядю Сашу, который, сидя на черной лодке плоскодонке, перегораживал сетями свободное от водорослей место над затопленным руслом…
Загоревшись азартным желанием поймать браконьера с поличным, Бердымурад решил вернуться сюда на утренней заре, когда дядя Саша будет снимать сети с уловом. И уже не на мотоцикле, а на моторной лодке. Приехал затемно, схоронился в прибрежных камышах. И вскоре услышал приближающийся мерный скрип лодочных уключин. Затем в тающей темноте различил и силуэт лодки, на которой сидели двое: дядя Саша (его нетрудно было узнать по сильной сутулости и непропорционально длинным рукам) и его двенадцатилетний сын Валерка. Дождавшись, когда браконьеры начали проверять сети, Бердымурад резко завел мотор и за пару минут оказался рядом с ними. Резко остановился… И тут, как ему показалось, изумленный дядя Саша потянулся за веслом, чтобы, защищаясь, ударить его… Бердымурад вспыхнул, в голове у него помутилось: гнилостный запах взрывом обдал его изнутри. А дальше случилось то, что обычно происходило с ним на тренировках по скоростной стрельбе. Он в одно мгновение автоматически выхватил из кобуры пистолет, снял с предохранителя и только каким-то чудом удержал себя, чтобы не нажать на спусковой курок… «Ты чего, парень… – Обеспокоенно проговорил побледневший, как смерть, дядя Саша. Он аж до мозга костей прочувствовал, что новый и молодой рыбнадзор готов был его сейчас застрелить. И, сдувая с ресниц выступивший вмиг пот, добавил. – Рыба, братан, не стоит человеческой жизни… Ты поосторожнее с пистолетом. Хочешь составлять протокол – составляй. Но только не шей мне сопротивление официальным лицам… Я сидеть не хочу – насиделся, и умирать тоже…» «Ладно. – Смутившись от неожиданного порыва, но при этом таки стараясь выглядеть степенно, ответил Бердымурад. – Коли ты сознательный, то я тебя на первый раз и штрафовать не буду. Рыбу из сетей выпустишь сам, а где она сильно запуталась, разрежешь ножом ячейки сетки, чтобы её не ранить. Сети принесешь ко мне домой, бросишь у моего крыльца. Ежели обманешь, все равно поймаю, и уж тогда штрафану так, что мало не покажется…» «Хорошо, – согласился дядя Саша, облегченно стирая со лба пот жестким рукавом брезентового плаща. – Даю слово. Вернемся, мой пацан отнесет тебе сеть. Сегодня твоя взяла. Я ловлю рыбу, ты ловишь меня… Все правильно, все по понятиям. Я умею проигрывать достойно…»
Дядя Саша сдержал слово. Бердымурад, вернувшись с объезда водохранилища на обед, увидел лежащие подле крыльца его дома высохшие и очищенные от водорослей сети. Перебирая их, обратил внимание, что некоторые ячейки были разрезаны. Значит дядя Саша поберег и рыбу, что запуталась в сети, и не стал пропихивать её, сдавливая, через ячейки, как обычно это делают браконьеры-сеточники… Однако вспыхнувшее было рабочее удовлетворение Бердымурада тут же погасло. Потому как непроизвольно вспомнился сегодняшний случай, когда он, словно слепо выполняя какую-то своенравную волю, вдруг выхватил пистолет из кобуры и чуть ли не выстрелил в дядю Сашу. Прочувствовав до гадкого холодка в позвоночнике, что сегодня само провидение уберегло его от убийства, и что в другой такой раз – он вполне может убить человека, Бердымурад содрогнулся. И сразу же решил отказаться от намерения ловить браконьеров с поличным, дабы не вступать с ними в непосредственный контакт. А сети и переметы снимать под покровом темноты. И не позже чем через час после того, как они будут поставлены, дабы рыба не успела покалечиться.
И теперь он вечерами подъезжал на моторной лодке к кургану, разделяющему дамбы. Прятал лодку в прибрежные камыши. Взбирался на вершину кургана в приготовленное загодя убежище. Расстелив на коленях самодельную карту водохранилища, обращал внимание внутрь себя. И довольно легко, можно даже сказать привычно погружался внутренним взглядом в душевные глубины, где стойко держался образ плавающих на поверхности высыхающего озера раздутых желтых сомов, источающих гадливое зловоние. Но в само зловоние старался не углубляться, а, как бы обходил его стороной, держась от него на некотором безопасном удалении. Да и в образ раздутых сомов тоже старался не вглядываться. Но когда зловоние усиливалось и как бы само дотягивалось до него, а гадливый вид разлагающихся сомов, также приближаясь, сам заполонял сознание, мутя его, Бердымурад собирался духом и резко протыкал своим обращенным вовнутрь взглядом, словно длинным узким ножом, это отвратительное видение. И теперь находясь, словно в тумане, в дурном запахе, вызывающем тошноту, разглядывал ТАМ картину водохранилища и видел места, где браконьеры ставят сейчас сети и переметы. Покрываясь холодным потом и едва сдерживая позывы к рвоте, он возвращал внимание обратно и рисовал на самодельной карте кружки, где были поставлены сети и переметы. А когда наступала непроглядная темень, и становилось очевидно, что никто из браконьеров больше не будет ставить запрещенные орудия рыбной ловли, он спускался с кургана к лодке, включал мощный фонарь, сооруженный им из автомобильной фары. И на большой демонстративной скорости разъезжался по тем местам, которые были отмечены у него на карте. Найти сети не составляло никакого труда. Они как обычно были привязаны концами к торчащим из воды деревянным сучьям. А если не было сучьев, то он опускал в воду «кошку» и разъезжался по воде с нею, тратя таким образом на поиски лежащего на дне перемета не более пяти минут…
Поселковые браконьеры, добывающие на водохранилище рыбу для продажи, пришли в бешенство от рыбнадзоровской деятельности Бердымурада. Но, зная его крутой и бескомпромиссный нрав, затаились, перестав ставить сети и переметы. В поселке исчезла живая рыба – её теперь никто не продавал. И потому недовольство Бердымурадом начали проявлять почти все поселковые люди, привыкшие лакомиться свежей рыбой, пойманной браконьерскими способами. О нем пошла дурная молва, что он якобы вернулся из армии несколько не в себе: то ли упал там с какой-то высоты и сильно ушиб голову, то ли ему отшибли мозги армейские «деды», когда укрощали его строптивый нрав. И теперь, вежливо здороваясь с ним при встрече, прятали от него глаза и не вступали в долгие приветливые разговоры, как это обычно было до его призыва в армию…
Негативное, а порой неприязненное отношение односельчан к себе Бердымурад также чувствовал предельно остро. Стоило ему на мгновение забыться или непроизвольно о чем-то задуматься, сидя за обедом, как в его душу текла какая-то колючая и в тоже же время жгучая субстанция неприязни. А за нею, как на привязи, напористо втекала знакомая тошнота, которая возбуждалась невыносимой вонью, источающей разлагающимися в его сознании сомов, в которых успели завестись и омерзительно копошащиеся белые черви…Ощущать враждебное отношение односельчан становилось невыносимым. И вскоре глубинное естество Бердымурада непроизвольно стало ответно воспринимать односельчан как врагов его рыбнадзоровской деятельности. И та злая сила, которая прежде как бы сама совершала прицельные выстрелы по мишеням при скоростной стрельбе из пистолета, начала исподволь подбивать его разрядить пистолетную обойму по поселковым недоброжелателям.
Боясь, что может забыться, и не заметит сам, как выхватит пистолет и выстрелит в кого-нибудь из поселковых людей, Бердымурад стал теперь давить в себе и желание заглядывать ТУДА. Но, перестав заходить ТУДА, он лишился возможности качественно выполнять рыбнадзоровские обязанности, и тем самым лишил себя переживания рабочего удовлетворения. Никаких иных приятных переживаний и положительных эмоций у него больше не осталось, и ему скоро, вообще, расхотелось жить. Моментами даже нетерпимо стало хотеться наложить на себя руки, а, точнее сказать, удавиться. Именно – удавиться, а не застрелиться, как человеку, имеющему табельное оружие. Потому как, убивая себя – хотелось помучиться… Ему даже навязчиво представлялось, как он повесится на крюке в дверном проеме глубокой ночью. И обязательно подожмет ноги в коленях, чтобы те не касались пола. Дабы люди, которые будут утром вынимать его из петли, поняли, каким колоссальным усилием воли он заставил себя уйти в мир иной, что даже ноги в коленях так и не разжал. Было для него еще и некое изысканное сладострастие в таком способе суицида. Потому как, удавив себя, он удавил бы и ту омерзительную гадливую тошноту, живущую в душе, словно солитер в кишечнике…
Но то же время чувствовал, что умирать ему не пришел срок. Но боясь сталкиваться с поселковыми людьми лицом к лицу, он вставал теперь ни свет ни заря и уезжал на водохранилище. Там переставал бояться, что может кого-нибудь застрелить. Браконьеры днем рыбу не добывают… И вот однажды, оглядывая для проформы водохранилище в бинокль, увидел Агамурада. Тот по обыкновению, держа в руках острогу наперевес, стоял на одной ноге, как цапля, и выжидал… Испугавшись взрыва тошноты, Бердымурад резко оторвал взгляд от бинокля и встрепенулся… Но ожидаемого выброса в сознание гадливой тошноты от вида обнаруженного браконьера, как это обычно всегда бывало прежде – почему-то не произошло. Бердымурад непроизвольно поморщился и опять посмотрел в бинокль – Агамурад был по-прежнему неподвижен и терпелив. Отчетливо чувствовалось, что он весь ТАМ. Но ТО, куда тот вошел, Бердымурад не увидел. Однако отметил себе, что ОНО тошноты у него не вызывает. Маленькой, но отчаянной искоркой вспыхнула надежда, что есть-таки в его жизни ТО, что не вызывает тошноты. И это ТО ведомо из всех поселковых людей только Агамураду… Желание ловить других браконьеров мигом пропало, словно сгорело дотла, как пересушенная на солнце солома. Захотелось попытаться поймать Агамурада, как браконьера. А точнее, даже не поймать – а поохотиться за ним, как тот сам охотится за рыбами.
Бердымурад неотступно преследовал Агамурада недели полторы. Отыскать его не составляло труда. Достаточно было сосредоточиться, настроиться на знакомую душевную волну, и посмотреть ТУДА. И ТАМ мигом возникал бледный силуэт охотящегося с острогой Агамурада. Делать это было приятно и чрезвычайно интересно. Образ Агамурада не вызывал тошноты и никаким образом не был связан с ужасающим образом разлагающихся на солнце сомов, в которых омерзительно копошились белые трупные черви… Все эти полторы недели Бердымурад чувствовал себя в приподнятом состоянии духа. Даже ни разу не ощущал приступов тошноты. Он, конечно же, мог давно поймать Агамурада и, как положено, оштрафовать его, но не хотел этого делать. Но неотступно следовал за ним: на какие озера тот шел охотиться с острогой, туда направлялся с биноклем и он тоже. Ибо чувствовал, что Агамурад, в конце концо,в приведет его ТУДА, куда и он, Бердымурад, был свободно вхож до своего злополучного отпуска. За эти полторы недели Бердымурад душевно сроднился с Агамурадом настолько, что ближе человека у него теперь и не было на всем белом свете. И совсем не удивился, когда тот разъяренный его преследованиями сам изловил его у выхода из поселка, и, отведя в тень огромного айлантуса, устроил ему разнос. Бердымурад спокойно и где-то даже радостно все выслушал, и уверенно привел в ответ свои, кажущиеся ему безукоризненными, аргументы…
Агамурад понял, что договориться им мирно не удается и, вконец разъярившись от этого, предложил для разрешения конфликта дуэль. Бердымурад сразу же согласился: чувствовал, что ему надобно следовать воле Агамурада до самого последнего. А для себя сразу решил, если дуэль состоится, то выстрелит в воздух. А коли Агамурад метнет-таки в него острогу, и она острыми зубьями пробьет ему грудную клетку, то – пусть. Все равно смерть от остроги лучше, чем смерть от повешения. И уж наверняка лучше убить в себе гадливую тошноту и ту ставшую ненавистной злую силу острогой. Да еще убить так, чтобы эта злая сила и потрепыхалась немного на зубьях, а потом околела и безжизненно обмякла. А когда Агамурад, пораздумав, вообще, предложил ему не мысленное: стрелять в живую рыбу; то есть самому стать браконьером – Бердымурад согласился и на это… Отступать было некуда… Да и не хотел он отступать…
И вот теперь идя по дну высохшего водохранилища, чтобы выстрелить из табельного оружия в толстолобика, который должен будет выпрыгнуть из воды, Бердымурад чувствовал, что его ожидания оправдываются. Хотя реальность происходящего все больше и больше приобретала качество абсурдного сновидения. Но, нужно согласиться, чрезвычайного приятного, милого сердцу сновидения. И снись ему такое в действительности, он не захотел бы просыпаться. А проснувшись с большим сожалением, постарался непременно заснуть снова, чтобы хотя бы во сне продолжать как можно дольше полузабытую прежнюю сладкую жизнь. Абсурдно до нелепости в происходящем сейчас для него событии было все. И то, что он мирно шел плечом к плечу с Агамурадом, злостным поселковым браконьером, добывающим рыбу самым варварским способом – острогой, вместо того, чтобы бесцеремонно оштрафовать его и отнять у него острогу… Бердымурад даже отметил себе, что такой нелепой, но чрезвычайно благостной жизнь может быть только в раю, где мирно уживались и могли разгуливать бок о бок волк и олень…Также нелепо им встретился по пути невесть откуда взявшийся на водохранилище Сережа Ковин, который должен был вместе со всеми студентами работать в стройотряде.
Нелепо звучал и разговор о детстве, который завели между собой Агамурад и Сережа. Вслушиваясь в него краем уха и время от времени подергивая головой, как бы отряхиваясь от обволакивающего наваждения, Бердымурад чувствовал, что, разговаривая между собой, они оба привычно смотрят ТУДА, а моментами даже и заходят ТУДА… Однако он слушал их несколько отстраненно, боясь направить свой внутренний взор ТУДА, куда они привычно и обыкновенно входили при разговоре. Дабы не вызвать в себе гадливую тошноту и омерзительное видение разлагающихся сомов. И со стороны выглядел высокомерным. Чувствуя это, стыдился, особенно перед Сережей, которого уважал за образованность и которого часто ставил в пример самому себе. Но когда тот нараспев стал читать свои стихи в прозе о детских впечатлениях, заслушался и незаметно сам для себя тоже вошел ТУДА. А когда опомнился и попытался отпрянуть ОТТУДА, боясь увидеть ужасающих сомов – было поздно. Раздутые сомы уже стояли перед его внутренним взором, и в них густо копошилась какая-то белая мелкотня. Хотя омерзительного запаха не было. Бердымурад отчаянно затряс головой, но образ раздувшихся сомов стойко держался в его сознании. Более того, от тряски сомы стали распадаться на части, а затем и вовсе рассыпались на мелкие белые шевелящиеся, будто живые длинные живчики… И когда Бердымурад невольно пригляделся к ним, то, к своему удивлению обнаружил, что это вовсе не белые трупные черви, какие виделись прежде, а – крохотные рыбные мальки… Которые, прытко шевелили плавниками и жизнерадостно расплывались в разные стороны…
Это неожиданное видение бурно обрадовало Бердымурада прежде, чем он что-либо успел подумать по этому поводу. Горло его перехватило судорогой, он напряг легкие, чтобы возобновить остановившееся вдруг дыхание. Но от недостатка воздуха и сильнейшего радостного волнения у него закружилась голова. Он закачался и, возможно, даже упал бы, но тутже что-то звонко и ослепительно лопнуло в нем… Следом в оглушающей тишине возник тихий мелодичный звон, словно вокруг головы зароилась мошкара. И уже в следующее мгновение в его расширившиеся ноздри мощной и властной волной хлынули запахи водохранилища, которыми он наслаждался до ухода в армии, а после возвращения ни разу так и не удосужился подышать ими полной грудью. Тут же пронзительно и до щемящей боли в груди отчетливо услышал он и жалобные протяжные крики щуров, собирающихся в стаю, чтобы полететь в жаркие страны. Щуров он тоже доселе не слышал. А затем с ним и вовсе произошло неожиданное, вконец ошеломляющее его обстоятельство – он вдруг увидел ТАМ того толстолобика, которого они собирались убить… Толстолобик увиделся ему в сплошной темной, чуть мерцающей пустоте сознания едва различимым силуэтом… Но Бердымурад сразу же понял, что это именно тот самый толстолобик, а только после этого, не веря самому себя, предположил, что ему вернулось внутреннее видение…
Заволновавшись и страшно боясь чем-то неосторожным разрушить его, Бердымурад хотел было порывисто высказать слова восхищения Сережиным стихам. Но почувствовал, что сейчас ему лучше промолчать и вглядываться ТУДА, отслеживая плывущего толстолобика… И друзья детства, словно почувствовав его душевное освобождения от навязчивого ужасающего образа раздувшихся и разлагающихся на солнце сомов, замолчали, Оставшиеся до русла пятьсот метров прошли молча. За двадцать метров до цели Агамурад поднял руку, молча положил на землю одежду, затем показал пальцем вперед. Все пошли к воде, крадучись и бесшумно… Бердымураду уже достаточно отчетливо виделся подплывающий толстолобик: сделались различимы его шевелящиеся жабры и плавники. Почувствовалось спокойно и уверенно, что он сейчас может попасть из пистолета в любую точку его туловища и из любого положения. С каким-то особенным мягким духовным напором захотелось избавить его от страдания, которое неминуемо принесет ему удар острогой. И убить его на мгновение прежде, чем вонзятся в него острые зубья остроги Агамурада. Подумал, что будет метиться в точку, что на сантиметр левее и выше глаза – в самый центр рыбьего мозга.
За пару метров до воды идущий впереди Агамурад остановился. Пару минут постоял молча, сосредотачиваясь. Потом прошептал Сереже: «На счет три – выстрелишь в воздух.» И стал медленно считать: « Раз… Два…» И почти одновременно с произнесенным им словом «три», раздался оглушительный ружейный выстрел, перепуганный до смерти толстолобик, как и предполагалось, выскочил, медленно кувыркаясь в воздухе, почти на метр над поверхностью воды. Свистнув, полетела в его направлении тяжелая острога Агамурада, словно гигантская стрела, выпущенная из гигантского лука. Раздался глухой пистолетный выстрел. Это уже Бердымурад, выхватил из кобуры пистолет и, невероятно спокойно, как никогда ему это не удавалось в тире, вскинул его в направлении выбранной им загодя точки поражения, и почти вслепую нажал на спусковой курок… Опуская руку, удовлетворенно почувствовал, что этот выстрел у него легко потянет на норматив мастера международного класса. Затем с таким же пронзительным воодушевленным удовлетворением понял, что больше никогда в жизни не будет стрелять ни из пистолета, ни из какого другого огнестрельного оружия.
Опустив пистолет, Бердымурад не отказал себе в удовольствии с некоторым превосходством посмотреть на Агамурада, который по обыкновению шумно бросился в воду, торопясь прижать пронзенного острогой толстолобика ко дну, чтобы тот не успел сорваться с зубьев. Но и Агамурад, по инерции бросившись в воду, тотчас себя остановил, почувствовал, что толстолобик убит наповал Бердымурадом. А зубья его остроги пробили мертвую рыбу. И потому, степенно разгребая воду, подошел к неподвижной остроге и, вскинув её вверх зубьями, с которых белым победным знаменем свисало обмякшее тело рыбы. Выйдя с нею на берег, склонил зубья остроги к земле и одним резким профессиональным движением сдернул с них блестящего на солнце мелкой чешуей, словно жемчугом, крупного толстолобика. Тот глухо шлепнулся упругим телом в траву. «Килограммов на восемь будет, – знающе определил на глаз Агамурад, – я думал, будет поменьше, килограммов на шесть с половиной…» Не отрывая прищуренного взгляда от рыбы, присел перед ней на корточки и осторожно подушечкой указательного пальца потрогал в огромной голове толстолобика маленькую аккуратную пробоину от пистолетной пули.
«Снайперский выстрел! – Полу удивленно, полу восхищенно протяжным картавым голосом произнес он. – Такие выстрелы случайными не бывают… Ну, что же искренне поздравляю тебя… Так сказать, с возвращением, что ли… А я уж было думал, что ты в армии сломался напрочь. Необратимо сломался, как, впрочем, замечаю, ломаются люди, сталкиваясь со взрослой жизнью. И было уже решил, что вход тебе ТУДА теперь заказан… Оказывается, нет… Похоже, ТУДА можно и возвращаться… Это лично меня обнадеживает… То что ОТТУДА можно выскочить, и не заметить даже как – это я наблюдал по многим людям. А вот возвращение ТУДА – вижу первый раз… Но что же, искренне поздравляю еще раз.» «Спасибо». – Тихо ответил Бердымурад, стараясь унять радостную, но и вместе с тем несколько суетливую мелкую дрожь в суставах. Он тоже осознал, что вернулся ТУДА, и что ОНО его приняло. Но от предательского малодушия опасался сделать или сказать что-либо не то, и опять оказаться выброшенным ОТТУДА. «Ну, тогда что же – сделаем, как договорились: каждый из нас останется при своем интересе. Я буду делать теперь то, что хочу делать. И ты будешь делать то, что хочешь делать… – Распорядился Агамурад и, улыбнувшись, добавил. – Но, надеюсь теперь, ты меня преследовать больше не будешь… – А немного еще подумав, приветливо сказал. – Понимаю, сейчас тебе хочется побыстрее остаться наедине с самим собою. И я сейчас свалю. Пойду в удовольствие полазаю в камышах, поохочусь за белыми амурами, может быть и добуду одного. Дома неделю нет рыбы… А этого толстолобика, полагаю, нужно отдать Сереге. Он был секундантом и должен быть вознагражден. Ты не возражаешь?» «Конечно, не возражаю. – С готовностью отозвался Бердымурад, и хотел добавить, что теперь ему для Сереги, вообще, ничего не жалко, потому что, возможно, именно его стихи и спасли ему жизнь. Но опять побоялся, что эти искренние, но все же где-то пафосные слова могут нарушить образовавшийся в нем хрупкий еще душевный лад. «Все. Договорились. Разбегаемся. Я сваливаю налево. Серега, как шел, когда мы его догнали – и дальше пойдет прямо. А тебе, чувствую, натерпится пойти направо, в сторону поселка… Ну тогда бывайте. Удачи вам.» – Деловито сказал Агамурад, лихо закинул на плечо одностволку и, подхватив острогу правой рукой, пошел, тихо напевая, к дальним камышам.Сережа, подняв весомого толстолобика за жабры, попрощался с Бердымурадом и пошел вдоль русла, по узкой тропинке, вытоптанной в густом травяном ковре рдеста.
