Федор Федорович Метлицкий
Перед Великим распадом
9
Из-за нехватки денег на аренду пришлось переезжать в квартиру, которую дешево сдавало какое-то бывшее госпредприятие, распродававшее собственность. Перевозили сами, на стареньком грузовике-«буханке», подаренном спонсором, одним из участников Движения. Мебель, кучу папок, книг, дипломы и грамоты от представительных учреждений и устроителей форумов и конференций.
Мы с Игорем и Павлом Григорьевиичем запыхались, запихивая тяжелые предметы в грузовик.
Переезд был неприятен, на острие лезвий отношений с нежелающими поднять зады, чтобы пахать за не свое.
Мой оппозиционер Резиньков сидел за столом в своем углу, вокруг которого все было разорено, из самолюбия делал вид, что погружен в работу, пока другие суетились собирая вещи.
Консультант Нарциссова, женщина средних лет себе на уме, отказалась что-то перетаскивать, даже стулья, кажущиеся ей непосильной для женщины, заявила, что у нее женская болезнь. Только секретарша Лиля радостно и бестолково суетилась, берясь перетаскивать столы вместе с мужчинами.
Нет, не сумел сколотить команду. Я погружался в темный мир борьбы с изворотливой силой, увиливающей от общей ответственности, в которой хотел поставить себя в непререкаемое положение перед ней.
После переезда мы, запыхавшиеся, обмякли, сидя на стульях в новой большой комнате офиса. Резиньков, по обыкновению, рассуждал:
– Бытие определяет сознание, но бытие меняется, и меняется сознание. Нам говорят: будь сознательным, вот таким. Но мы продукт социальных отношений. Кто кого у нас перевоспитывает? Одна победившая сторона другую побежденную? Надо учить тому, что глубинное, вселенское.
Деньги таяли, стало мало поступлений. Я сознавал, что мои профессора не собираются или не могут сделать организацию устойчивой, с конкретными задачами – у них был конгломерат разных идей, ни к чему не ведущих. Поэтому я лихорадочно проводил разного рода конференции – искал конкретное выражение своей отвлеченной идеи соединения экономики с нравственностью. Это наверняка были задачи вхождения в органы управления с целью поворота экономики в гуманное направление, воспитания рвущегося к обогащению предпринимательства, пропаганда с помощью нашего журнала и т. п. Соратники сыпали предложениями о быстром обогащении. Но я не мог принять бег за голым обогащением.
Главное, в самом корне – я на ложном пути. Попытки безденежного посредничества говорят о том, что такого рода организации не нужны, и должны быть неизбежно сметены.
А что творится в мире – это безумие! Во мне исчезали остатки идеализма: думал, что развал – это создание новой нации, утверждение индивидуальности, личности, после чего наступит союз свободных людей.
Теперь увидел – распад есть распад. В душе все трудней находить какую-то светлую опору.
***
Я готовил отчетную конференцию участников Движения, чтобы поставить все точки над «i».
Движение «За новый мир» медленно перерождалось, ломалось, скоро дойдет до самоуничтожения. Я смутно чувствовал, что оно создано грязными руками, словно исподтишка. Не добрóм.
И думал: какая-то страшная сила убивает то высокое, чем только и жива история. Правда, четко не представлял ни то высокое, ни страшную силу.
Перед собранием Совета мне было тревожно. Наверно, выгонят, или будут бить, требовать наладить организацию сбора денег. Странно! Вообразил себя сидящим в правительстве страны. Люди ждут от меня реформ, денег.
Я делал годовой отчет, стараясь откровенно обрисовать тяжелое финансовое положение организации.
Сборы от подотчетных организаций получать трудно. Валютные поступления скудные. Ощущается нежелание организаций-участников бороться единым фронтом.
Члены Совета, философы, как всегда, вознеслись мыслями ввысь, держа бога за бороду. Говорили, что равные условия в стране вылились в желание повышения благ, а не для творения благ. Вся оплата труда уязвима нравственно. В нашей организации работают вполсилы, вне личного интереса. Экономика – против нравственности. Ставка на неимущих, но они плохо работают. У нас философия плохо работающих. Мы глухи к вопросам культуры. В бескультурье – начало всего.
Профессор Турусов подтвердил, что такова обстановка в организации. Безобразная работа исполнительного органа. Не создаем новых кооперативов для получения взносов от прибыли, копируем госмодель, делая работу непроизводительной.
– Вон, Травкин пишет: говорят, народ отвык работать, стал иждивенцем. А кооперативное движение показывает, что ничего подобного – люди умеют работать и зарабатывать. Народ понимает, что не он плох, а руководство.
Взвился доктор Черкинский:
– Неумолимо формируется система развала, и некому ее проанализировать. Просчет исполкома – не объединил себя с вышестоящей властью, и с нижестоящими структурами. Мне жалуются сотрудники, что у исполнительного директора нет взаимодействия с сотрудниками. Зачем же формировать противодействие? Боретесь, якобы, с лентяями. Это с народом-то! Поднять на ноги страну может только народ!
Я скромно возразил:
– Если говорить конкретно, и в народе есть всякие люди.
– Это вы всякий! – взвизгнул доктор. – Несете организацию куда-то в эмпиреи. Его надо сменить, – обратился он к членам Совета.
– Я давно готов, – покорно сказал я.
Профессор Турусов вернулся к теме бюджета.
– Члены Совета работают над привлечением средств. Я сам организовал взносы в среде ученых. Где деньги?
Я удивился.
– У меня есть право подписи – на счет дирекции не поступали. Спросите у бухгалтера.
Тот почему-то вилял.
– Деньги поступили на другой счет.
–Что это еще за счет?
Черкинский смешался:
– У меня есть право первой подписи. Это резерв на крайний случай.
– Позвольте, – вмешался академик Петлянов. – Почему мы не знаем про еще какой-то счет?
– Это счет частного кооператива Черкинского, – сказал кто-то.
Тот взорвался:
– Я делаю доброе дело! Сохраняю резерв, которого у этого идеалиста нет.
Члены Совета, впервые столкнувшиеся с возможностью отвечать самим вместо исполнительного директора, засомневались.
– Это же использование служебного положения!
– Надо потребовать, чтобы он отдал все деньги на счет исполкома!
Черкинский побагровел.
– Вот вам! Эти деньги я заработал сам, не вы.
И выскочил вон.
Члены Совета были ошеломлены. Академик Петлянов сказал:
– Надо его исключить, пока на развалил движение.
Большинство проголосовало за исключение.
Тогда все обратились ко мне.
– Все же он набил шишек, – сказал академик Петлянов. – А преодоление ошибок и рождает профессионалов.
Несмотря на мою просьбу уйти по собственному желанию, решили дать испытательный срок на один год. Никому не хотелось брать заботы об организации на себя.
10
Я приходил к Новому году в тревожном ощущении – как мало у меня близких, расположенных ко мне.
Побывали с Катей в семье Игоря. Есть особая аура родственности с ними, но в ней – какая-то недорешенность близости, печаль.
Его жена с роскошными ухоженными волосами, спадающими прядями на грудь, вздыхала.
– Надо моему Игорьку искать работу – не можем свести концы с концами.
– Я Диму не брошу, – смеялся Игорь. – Где он, там и я.
Посетили родственников Кати, там мне было скучно, нет общего.
Какие-то странные телевизионные передачи – для детей, сплошь воспевающие «любовь», с мистическим токованием и дрыганьем ногами.
Катя выговаривала:
– На кого ты злишься? Из таких людей и состоит народ, наша жизнь. Народ хочет, чтобы ему помогли, и не навязывались. Деньги – это выживание. А если трудно выживать – то зачем такая работа? Нельзя на сотрудника смотреть узко, как на наемного работника.
Вчера ездили с Катей на центральный рынок.
За железными воротами под перетяжкой с надписью «Гласность. Перестройка» была неразбериха.
С ящиков продавали всякую ерунду – кооперативные тряпки, тапки и сумки, бананы с крупами и водку из-под полы.
На беленой стене «сортира» записочки: «Куплю $, СКВ».
В магазинчике дикие очереди за водкой. Покупали «коммерческие» сигареты «Космос», за «бешеные бабки». Ходили легенды, что за трояк продавали трехлитровые банки с папиросными «бычками». Разнесся слух: в московском Универсаме «выбросили» соду!
Все очень дорого, инфляция достигла сотни процентов. На меня рынок произвел гнетущее впечатление, несмотря на его изобилие. Как будто видел все пророческим оком безысходности. Под всем этим нарастает грозный гул чего-то неотвратимого. Это не так, – уговаривал сам себя. – В людях упрямо и хлопочуще продолжается жизнь, хотя есть и тупой эгоизм желудка, и страх свободы, и где-то вечное цветение природы. Хотя главного ощущения все же нет, что вынесло бы над этой помойкой.
– Будем голодать, – мстительно сказала жена, отрезвив меня.
В очереди безногий с культей хрипел:
– Умру сталинистом! Все разладили, песни прежние опозорили – а что взамен?
Другой старик вторил:
– Я в Крыму воевал, против татарской части! А они сейчас обратно хотят.
Вспомнил чью-то мысль о компенсации стресса. Компенсировать стресс можно только через духовное – полетом в иное. Там снимаются стрессы.
***
Кончается год.
II съезд народных депутатов СССР после ожесточенных споров осудил подписание секретных протоколов к пакту Молотова-Риббентропа, ввод советских войск в Афганистан и применение военной силы в Тбилиси в апреле 1989 года. Принял постановление об усилении борьбы с организованной преступностью, которая нарастала на фоне кооперативного движения и «директорской приватизации», но отклонил резолюцию о введении многопартийной системы.
Какой переворот в мыслях людей! Надвигается что-то новое, небывалое.
1990 год
Пасмурная погода, заблокированный транспорт. Как будто что-то в налаженном людском муравейнике грозно изменилось.
Ходят слухи: вводится нормированная продажа товаров по талонам. В магазинах действительно продукты выдают по талонам. Исчезают основные товары, на полках только кирпичи хлеба. Пропали кофе, столовые сервизы, туалетная бумага и телевизоры. Дефицитную туалетную бумагу выдают по десять рулонов в руки. Покупатели бродят с надетыми на себя рулонами на веревочках.
Мы с Катей бродим по центру. В ГУМе не протолкаешься, с боем ломятся к прилавкам, – народу наехало за дефицитными товарами, наверно, почти со всей страны. В других магазинах нет почти ничего.
В очередях записывают на руках номера, и мечутся из одной очереди в другую. Каждые полчаса по радио объявляют: "Встречайтесь в центре ГУМа у фонтана". Витрины пустуют. В секции мужской одежды висят бесформенные пальто фабрики "Большевичка". В женском туалете обмениваются обувью и бельем. В отделе сувениров тянется ряд бюстиков вождя пролетариата.
Рядом на Красной площади – стихийный рынок. Среди палаточных жителей много людей с озабоченными, какими-то нечеловеческими лицами. Кто-то дико закричал: «Двинул Горбачёв лозунг «перестройка и гласность» и у некоторых конкретно крышу снесло!».
Потом мы узнали, что около полуночи подъехал ОМОН, всех скрутил и увез. Все как-то тихо произошло, ни серьезных побоев, кажется, не было, ни драк. Потом приехали мусорные грузовики, оттуда вышли люди, все покидали в кузова – и тоже отъехали.
На улицах много солдат. Пронесся слух, что ожидаются погромы. Власть, мол, разожгла панику.
Саботаж в экономике. Предприятия преодолевают страх перед государством, перестают платить налоги. Это мне знакомо, я в том же ожидании банкротства.
Бегут от катастрофы – очередь за визами в Израиль в нидерландском консульстве, которое представляло интересы Израиля.
Только мне не убежать – что-то держит, как будто с уходом из моего дела кончится жизнь.
Первые демократические выборы в Верховный совет РСФСР. Избрано большое число депутатов-демократов, некоторые участники нашего Движения. Но я на них не надеюсь, наши участники – себе на уме.
Несмотря на то, что большее количество мандатов все равно было у тех, кто формально состоял в КПСС, среди них также оказалось немало коммунистов-реформаторов, настроенных на изменения.
____
По телевизору увидели небывалое зрелище. В 12 часов началось многотысячное шествие от парка культуры по Садовому кольцу к центру города. Антиправительственный митинг. В первых шеренгах – представители Демократической платформы в КПСС, Московского объединения избирателей. К 14-ти часам демонстрация вышла на площадь 50-тилетия Октября. На площади не менее 150-ти тысяч поднятых пустым желудком и страхом близящегося бедствия, а по улице Горького идут и идут новые тысячи.
А у стен Кремля возник палаточный городок обнищавших и обманутых людей, который просуществует почти 6 месяцев. Там – сборная солянка. Беженцы из Карабаха, и потерявшие жилье, и всякие колдуны, пророки, непризнанные изобретатели. Диссиденты и ходоки к Горбачеву. Попрошайки и революционеры. Не было единого лозунга, у всех висели собственные плакаты: «Не допустим повторения Сумгаита, Баку!», «Нищему пожар не страшен», «Не дадите – сами возьмем», «Егор, ты не прав», «Судить Егора Чаушеску», «Фашизм не пройдет!», «Свободу демократическому движению!», «Сегодня закроем глаза на память – завтра закроют глаза нам!», «Требуем признать вне закона профашистскую организацию «Память»!, «Погромщиков в ЦДЛ – к ответу!», «Шовинизм – последняя соломинка партократии» и т п.
Вечером – сессия Верховного совета СССР. Рассматривается вопрос о президентской власти. Люди переговариваются: что-то темное, неясное и опасное – ловко проведено Горби!
Приходящий в офис исполкома Движения «За новый мир» бывший чекист Геннадий Сергеевич четко рубил:
– Ни один из членов ЦК не влез наверх просто так. Надо быть волком. Все повязаны.
Мои соратники, постоянно собирающиеся в нашем офисе, торжествовали: Горбачев признал приоритетом общечеловеческие ценности над классовыми, национальными, идеологическими и т.п. Конечно, партаппаратчики его заклеймили: механический перенос западной многопартийности – предательство всех жертв нашей трагической истории! Весь опыт оказался не нужен. Там веками создавали свое, а нам нужно оценить свой опыт.
На экране телевизора мы наблюдали начало распада Империи.
29 мая 1990 года Бориса Ельцына избрали Председателем Верховного совета РСФСР, выходца из советской партноменклатуры, но настроенного на перемены. Говорят, из-за неприязни депутатов к Горбачеву. А 12 июня на съезде депутатов РСФСР провозгласили суверенитет России. Депутаты взволнованно спорили, не понимая, что будет, но приняли Декларацию почти единогласно. Рубикон был перейден: зал встал и аплодировал сам себе. Никто не хотел развала Советского Союза, но это было жутко ново – быть самостоятельными, самим искать пути, чтобы жить хорошо.
И вслед произошел «парад суверенитетов» других республик.
Дух воссоединения в ГДР. Свобода в Чехословакии, Болгарии, Румынии. Требовали запрета компартии, идеи коммунизма. Вездесущий журналист писал о хаосе в Приднестровье, мафии, захватывающей власть, разгуле банд. Единственный путь решить конфликты – в переводе на взаимозависимые экономические отношения, тогда не будет националистической мафии.
Волнения между азербайджанцами и армянами. Чрезвычайное положение в Баку, многие нападавшие убиты. Страшное дело – непримиримость глубинных веков!
Пророчица из Болгарии: у нас будет смутное время, Горбачев через год покончит с собой.
Передача об атомной энергии. С Чернобыля началась новая эра, апокалиптическая.
Передачи о многочисленных случаях прибытия на Землю НЛО. Оказывается, мир – тайна, причем мистическая. А мы слишком в колее эпохи.
По телевизору услышали новое о Марине Цветаевой, она сказала перед тем, как повесилась: «В этом мире жить – преступление».
Смотрим КВН. В зале молодежь из Днепропетровска. Вдруг ощутил всю огромность страны, которая ждет чего-то, и от меня, от нашего Движения тоже, в замкнутости на узких проблемах добывания средств к существованию.
Становится видно – мир един, как бы мы ни ощущали себя выломанными из него.
Что-то происходит освежающее! – загорался я. – И моя подавленность «черной» работой, горечь ответственности растают совсем в ином воздухе. Мои сослуживцы, вдохновленные, станут соратниками, мы вместе будем делать жизнь другой. А мои соратники воплотят в жизнь свои проекты.
11
В районном суде на жестких скамьях у входа в зал заседаний сидели молчаливые люди, углубленные в свою беду. Разбирались разные дела, том числе спор матери против дочери – о возврате садового участка. Фиктивный брак ради квартиры, обманы брошенных ловеласами женщин, и даже обман мужчины женщиной.
Кто-то рассуждал, желая отвлечь от горечи ушедших в себя людей;
– Наша гласность и свобода обнажили всю муть наших натур, которые так долго гнула сталинская диктатура. Свобода вырвала пламя ада!
У народа, думал я, ни в одной сказке не найдешь ничего хорошего о судопроизводстве, только страх перед судом. Как обычно, профессора Совета сняли с себя участие в грязи судебных разбирательств, и мне пришлось стать ответчиком самому.
Подошла моя очередь. В зале суда увидел согнувшегося доктора Черкинского. И началось что-то отвратительное душе. Строгая судья дала слово обвинителю, и на меня обрушилась вся злоба бывшего зама. Черкинский обвинил меня во всех смертных грехах – потере денег из-за неумелого руководства, остатки которых тот спас, переведя на свой частный счет; в беспримерной наглости моей и пособников, обвиняющих честного человека с целью завладеть известной организацией.
Судья окриками пыталась ввести его в рамки закона. Тот, обезумевший, обозвал меня мошенником. И я, не умея выставить щит достоинства, погряз в кошмаре злобы, забыл о мире, таком широком, в вечной новизне.
Черкинский обвинил ответчика – Совет Движения в голословности обвинений против него, а ошалевший от нелепых нападок бывшего зама я не смог представить достаточно обоснований.
Главное у судей – стремление спрятаться за имеющимися документами. Нежелание брать на себя ответственность. Видимо, их решения кажутся им объективными и мудрыми, это перенос чувства безопасной безответственности на объективность. Потому и регулярные отказы отменять принятые ими решения.
Районный суд оставил дело для дальнейшего уточнения обоснований на Совете Движения.
Шел к метро, закурив (а ведь бросил!), и было отвращение к жизни.
Я всегда боролся с «внешним» обыденным взглядом на мир, старался удержаться на высоте печали трагической судьбы. Но снова сорвался в проклятое «внешнее», глядящее на меня слепыми глазами.
Вчера встречался с парторгом НИИ, где Черкинский работал раньше. Там рассказали его биографию. Как он стоял у американского посольства с плакатом, что из-за «пятого пункта» его не берут на работу, равную его степени доктора химических наук.
Тогда командная система вовсю развивала «директорские кооперативы», сидящие на средствах государственных предприятий, и делила барыши. Черкинский воспользовался этим, но уже как частное лицо. Тайно организовал в институте кооператив, где прокручивал какие-то деньги, пользуясь связями и средствами института. Оказывается, и до прихода в наше Движение у него был свой личный кооператив, и он использовал уже средства исполкома. Какое хитроумие настоящего таланта предпринимателя!
12
В дискуссионный клуб Движения все реже ходят литераторы, наверно, уже догадываются, что Движение неустойчиво, и рассыплется при первом дуновении недовольной власти.
На встречах за «круглым столом» доминировали противники нового экономического курса.
Осанистый дородный филолог из Института гуманитарных исследований, вскидывая голову с разделенной надвое шевелюрой, отдувал в сторону волосы.
– Мы лишь копируем западное, а воспроизводим наше древнее. У нас экономика всегда впереди. А надо видеть глубину человека. Экономические проблемы – символы духовного. Мы притерпелись к летаргии разума, к догматизму, иждивенчеству. Мол, надо злободневные вопросы решать. А они всегда будут! Мысль должна быть свободна от практики.
Я подумал: попробовал бы ты взяться за экономическую проблему, от которой зависит физическая жизнь людей, и если бы не вытянул, то они, «свободные от практики», разорвали бы на части.
Со всех сторон перебивали друг друга, обнажая мифы революции.
– Вбит в нутро народа принцип уравнительности. Это – из идей русской интеллигенции: принципа справедливого распределения, по Марксу. «Отнять – и поделить» – шариковская обывательская идея.
– Теряется основание считать западное общество капиталистическим. Там уже не имеют колониальных рынков, передела мира уже нет. Почти вся прибыль достается трудящимся – при повышении эффективности полнеет и карман капиталиста. То есть, система рассчитана на максимальную эффективность. Там общественная собственность. Старый капитализм умер. Революция открыла глаза капиталистам. Мы же приняли самый отсталый принцип: государственно-частной собственности. Это нас и погубило.
– Нужна работа, а не говорильня!
Подняли тему коммерциализации.
Журналист и критик с изможденным лицом с горечью признавался:
– У нас чрезвычайно специализированный административный рынок – сложный конгломерат отношений между монопольными производителями и номенклатурными потребителями. Это регулируется законами и этическими нормами советского бизнеса, то есть беззаконием. Государство обманывает всех, и некому защитить. Теневые структуры – это встроенные в государство механизмы для защиты от него. Нет управляемого рынка. Рынок не строится, ему дают свободу. Перестройка – это смена планировщиков.
Неожиданно вылез сотрудник моего офиса Резиньков, затерявшийся где-то сзади нашей группы.
– Рынок, приватизация – путь деградации общества во всех отношениях, – заторопился он. – Демократы не понимают, что рынок по западному не получится. Игнорируют полностью своеобразие нашей истории, молодой, не унаследовавшей древность Греции, Рима, мы шли особым путем. Никто так не начинал – с внедрения духа торгашества.
Наши обернулись к нему изумленно. А тот мстительно продолжал:
– Части страны станут легкой добычей западных стран! Их превратят в колонии нового типа. Армия будет неспособна к обороне. Может быть «Большой Ирак». Американцам привалила «лафа» – единственный раз в жизни! – разрушить военный потенциал СССР. Когда бьют коммунистов – на смену приходят фашисты.
И с достоинством сел. Я не мог побороть непризни.
Осанистый дородный филолог наигранно вздохнул:
– Грядет цивилизация самоограничений. Иначе мы перегрызем друг другу глотки. К государственному распределению придется вернуться. Демократическая партия в США требует этого, значит, припекло. Может быть, нынешний нигилизм – первые признаки этой цивилизации.
Встал кинорежиссер, фильмы которого не пропускали, мужиковатый, нахохлившийся густыми бровями и бородкой:
– Нам свобода не нужна, а – лишь бы заколачивать деньги. Кино – самое растленное из искусств. Партия переписала историю, а кино – ее внушило. Гении внушали! Уходить от обычного счастья – ради участия в эпохе. Готовность к растлению. Это сталинский мир создал миф. Время удивительной роскоши, счастливых лиц, залитой огнями Москвы. Да, нищета, разница в положении, но был, мол, и иной мир. А хватают и сажают – это не здесь. Хочу снять кино, как человек проходит через разные миры. Сталин дьявол, но про него не написали правды, как и про Павла Первого, историю которого писали убившие его.
– Из всех движений, – возбудился он, – выламывается свободная от всего культурная часть, в нетерпении стряхнуть все путы. На смену бесхребетному идеалисту-либералу приходит циник-бесхребетник. Либерализм сменяется нигилизмом.
Писатель-шестидесятник с известными всем широкими аккуратными усами, значительность которого все осознавали, поддержал:
– Коммерциализация литературы, книга – товар. Телевизор адресуется к людям, как к детям. Литература занимается политикой из-за несвободы. Коммерциализация искусства – угроза, которая будет усугубляться. Что стоит литература, если что-то внешнее – для нее угроза?
– А посмотрите на молодых журналистов! – возмущалась филолог-литературовед с костлявым лицом. – Доказывают свою неслыханную крутоту. Человек приходит в газету с целью расчистить себе место.
Добродушно улыбающийся писатель-краевед с дородным телом недоумевал:
– Ремесленники поняли, что эстетическое воздействие – и есть те самые переживания, обращенные к реальной жизни. У мастеров коммерческой литературы выработался целый арсенал приемов в победе добра над злом, в острых детективных сюжетах. А серьезные авторы пишут талантливо и скучно. Искусство для касты, представление «не что, а как», эзотерические тексты, нежелание вести разговор в круге интересов читателя. Искусство должно стать частью нашей эмпирической личности (земной). Нужно научиться писать увлекательно и потеснить асов коммерческой литературы.
Эти мысли я слышал отовсюду. Мол, смердяковщина сопутствует литературному процессу. Бесы – теперь не метафора, а сама тенденция. Окололитературная шпана хочет прокричать, что тоже личности, все превращают в подполье. Сейчас оживает внутренний цензор. Коммунисты хоть не покушались на классику. Просвещать на тонущем корабле – романтизм! Спасать надо.
Неожиданно в нашей группе вскочил поэт Коля Кутьков.
– Казалось, сейчас и вздохнуть бы свободно культуре, но нет, – горевал он. – На месте старых идолов возник новый уродливый – коммерциализация. Приток поэзии на прилавках сокращается стремительно! Говорят, мол, это не конкурентоспособно. Нельзя Дарвина вносить в культуру! Это закон джунглей. На смену литературе и искусству приходит политическое шоу. Все наэлектризовано, криминогенно. Все – газетчина, сиюминутность. Исчезли глубокие мысли и чувства. Соцреализм заменили анатомическим реализмом. Нужны спасательные работы, места эвакуации духовного. Свобода – не демократична, а аристократична (Бердяев). Общество перестало нуждаться в авторитете.
Он открылся по-новому, я удивился, что наш Коля может копать так глубоко.
Раньше слушавший в недоумении старый поэт-классик, тихо сидевший где-то в середине, заговорил, словно раздвигая темные воды:
– Пигмалион, создавший свою Галатею, верил в поэзию как вечный Феникс, что возродился из пепла! Ибо жизнь без красоты – лишь агония.
Он воскресил во мне весь юношеский полет в безграничное раскрытие-слияние мира. Но мир настолько разнообразен, – пытался я стать на твердую почву, – что в нем есть место всему, и этому мироощущению, и другим.
