Рядом опустился на корточки Ревин. Заглянул умирающему в глаза:
– Феликс Юлианович… Вам скоро стоять перед Всевышним… Ответьте, облегчите душу, кто был там, в доме?..
Видимо напрягся, задышал часто-часто и прошептал одними губами, не иначе, считая, что выдает страшную тайну:
– Люцифер…
И уронил голову набок. Взгляд его померк.
Ревин только и махнул рукой с досады.
– Это все объясняет…
Действительно, пойманный за руку карманник, ответит, что его надоумил нечистый. Или черт попутал. За падежом скота или засухой, опять же, стоит дьявол. А соседка, чьи куры роют огород, – ведьма, продавшая душу сатане.
– А что вы сами думаете по этому поводу, Ревин? – Йохан выглядел каким-то потерянным. Было заметно, что случившееся изрядно выбило юношу из колеи.
– Я материалист, Йохан. И в мистику ударяться не склонен. Во всяком случае, пока не подержу черта за рога… Полагаю, таинственный незнакомец, воспользовавшись суматохой, скинул свою рясу да и выскользнул темными углами. Я не удивлюсь даже, если он сейчас среди покойников… Уже в ином, более заурядном обличии…
– Но пять выстрелов в упор!..
– Пули могла принять на себя защитная рубашка из стальных пластин и войлока. Мы с вами видели такие. К тому же, вы стреляли из револьвера. Будь у вас в руках винтовка, – Ревин пожал плечами, – благополучие таинственного господина могло бы дать трещину…
Йохан потряс головой, доводы казались ему малоубедительными. Но, все же, определенный резон в них присутствовал.
– Говоря откровенно, – продолжил Ревин, – меня сейчас больше волнует иное обстоятельство. Как поделикатнее донести до начальства весть о потере семерых при исполнении жандармов во главе с главой полицейского департамента. Не могу же я, в конце концов, сказать губернатору, что генерал Видимо на поверку оказался приспешником дьявола… Полагаю, следует изобрести легенду о перестрелке с ячейкой опасных заговорщиков… И героической гибели…
– В духе времени, – скептически поджал губы Йохан. – А заговорщики предпочли виселице смерть в огне, предусмотрительно не оставив останков…
Усадьба горела до утра. К полудню солдаты отправились ворошить штыками остывшие уголья. Но не нашли ни следов обгоревшего тела, ни пулевого жилета, ни вообще чего-нибудь достойного внимания. След ветлянской чумы обрывался пожарищем заброшенного дома на окраине Царицына. Теперь оставалось только гадать, что стояло за попыткой посеять заразу в губернии. Происки ли иноземных врагов? Намерение ли подорвать доверие к властям? Или просто чья-то умственная патология? Тайну эту хранили почерневшие печные остовы. С пехотного офицера взяли подписку о неразглашении деталей операции. Под угрозой трибунала приказали забыть о событиях минувшей ночи солдатам. Правду о случившемся узнают не все.
Айва сидела в карете, укутавшись с ног до головы в шубу. Судя по покрасневшим глазам, поспать девушке не удалось. Подле на сиденье лежала фляжка с коньяком. Ревин потряс – пустая…
– Я бы предала тебя, – призналась Айва, озвучив терзавшую ее мысль. – Мать бы предала, отца, всех!.. И знай, предам, когда он вернется… Бойся меня!.. Сторонись!.. – девушка закусила губу, блеснула слезой.
– А он вернется?
– Можешь быть уверен…
* * *
…Гребные колеса взбивали зеленую волжскую воду, сверкали на солнце мокрые лопасти. Пароход взбирался вверх по течению, чадил нещадно черным угольем из трубы и щедро освистывал редкие баржи и рыбачьи ялики. На верхней палубе под навесом, у сервированного закусками столика раскинулся в удобном кресле господин в просторном светлом костюме. Трепал лениво виноградную гроздь да любовался проплывающими мимо берегами. Мало кто признал бы в этом вальяжном господине давешнего Савку.
Хоть и говорят, что к хорошему привыкаешь быстро, а Савка все не мог. Вот, зажмурится – вроде тот же он, прежний. Вода качает, ветер с лугов молодой травой веет, где-то буренка гукнула, кажется на озере Савка у себя на родине, в Антоновке. В руках уда с поплавком из гусиного пера, а под ногами полведра карасей. И запах березовых дров низом стелется – кто-то баню топит. Сладкий от березы дух, приятный, не спутаешь… А откроет глаза – нет. Сидит вместо него какой-то мосье во французском фасоне, смотрит вокруг Савкиными глазами, думает Савкины мысли и трескает Савкиным ртом иноземного привоза деликатесы. А за углом лакей притаился. Вон, птичья душа, выглядывает одним глазом – не нужно ли чего? Не потянется ли рука за графином? Не изволит ли господин изъявить беспокойство по какому поводу? Это Савка еще гарсона отвадил. Мол, когда надо чего, сам попросит. А то встанет над душой, холуйская сила, и в рот вылупится – кусок не лезет.
Нет, Савка против истины не кривил, и судьбе благодарственную возносил ежедневно. Такой шанс, как ему, выпадает один на мильен. Поди ж ты!.. Из грязи в князи… Эх! Свезло, да и только!.. И как Савка ни пытался отыскать за что, как ни крутил, а все выходило, что его заслуги в том не было. Приглянулся Савка богачке, вот и вся его заслуга. И хоть по сердцу ему Евдокия пришлась, нет-нет, да и заточит изнутри червячок: прихлебатель он, Савка, альфонс. Как сарафан при бабе, куда понесут, туда и пузырем. С ним-то Евдокия мягкая, конечно, не бранит, не сварится, коли что-то не так идет. Губы покривит чуток и чертиков своих озорных из глаз напустит. А только чувствуется внутри нее сила, против которой не попрешь. Как Волга-река, течет – не видно, а попробуй-ка – останови!..
На поставках в действующую армию поднялась Евдокия сказочно. В миллионщицы выбилась, в высшие сферы. В Нижнем паровая мукомольня у нее, суконная фактория да собственная флотилия парусников да пароходов. И не сидится же никак на месте фабрикантше, будто желает она все деньги на свете заработать. Скоро, говорит, спрос на ворсовое сукно упадет, потому как, войне с турком конец. Нужно новые производства осваивать, камвольные да хлопчатобумажные. И с тем перебираться куда-нибудь в Московскую губернию, поближе к железным дорогам да к Европе. До Москвы, правда, Евдокия не доехала, выбор ее пал на Тверь, город провинциальный и, положа руку на сердце, захолустный, но уж больно выгодно расположенный, стоящий меж двух столиц, да еще и на судоходной Волге, по которой можно баржи гонять хоть до самой Персии.
Год назад скупила Евдокия у местных предпринимателей земельные паи и затеяла на окраине Твери постройку текстильных мануфактур, да с таким размахом, что даже видавшие виды промышленники округляли очи, да трясли проборами, прикинув масштабность затеи. Решила Евдокия охватить все стадии тканевого производства, закладывая бумагопрядильные, ткацкие, красильные и отделочные фактории, чтобы ни от кого из поставщиков не зависеть. И ни с кем прибылью не делиться. Фабрикантша строила даже собственный торфяной завод при двух тысячах десятин земли для снабжения мануфактур топливом.
Путешествию по железной дороге предпочла Евдокия речной круиз на личном пароходе. Хоть и дольше по времени, но ощутимо приятственнее и комфортней. Сама, однако ж, просиживала в каюте над бумагами, усердно сводя прибыля с убытками. Казалось, что Евдокия с равным энтузиазмом отнеслась бы и к вояжу в запертом товарном вагоне.
– Эй, любезный! – кликнул Савка лакея.
– Чего изволите-с?
– Ты не стой-ка давай, а садись, вот, за стол!.. Весь затылок ты мне уже прожег, братец…
– Как можно-с!.. – запаниковал тот. – Никак не смею-с!..
– А ну, садись, сказал! – прикрикнул Савка. – Перекуси чего… Не то заставлю сейчас чарку выкушать. А хозяйка запах учует да и ссадит тебя на первом причале… Скора на руку-то у нас хозяйка-то, сам, поди, знаешь…
Лакей сглотнул, забегал в отчаянии глазками и робко присел на краешек стула. Прожевал всухомятку бутерброд и воззрился на Савку со смесью недоверия и трепета.
– Тьфу! – не выдержал тот. – Ступай хоть чаю принеси…
– Сию секунду-с! – лакей облегченно перевел дух и со скоростью ветра скрылся на камбузе.
– Вот ведь наказание, – горестно вздохнул Савка. – И вправду его напоить, что ли…
Капитан свое дело знал – пароход прибыл в Тверь ранним утром, как того фабрикантша и желала. Не дожидаясь парадных сходней, Евдокия проворно сбежала по мосткам и нырнула в толпу на пристани. При простом платке, в сером платье с многочисленными юбками, она походила на домохозяйку или экономку, вмиг сделавшись неотличимой каплей бурлящего людского моря. Евдокия предпочитала слышать последние сплетни из первых уст, знать, чем дышит город, его чаяния и страхи. Обычный променад в базарный день не заменят ни газеты, ни приемы у губернатора, ни ассамблеи купцов да банкиров.
– Красавица, покупай яйца! – окликнула бойкая торговка в расписном платке. – Желаешь – вороньи! Желаешь – сорочьи!..
– Чего? – не поняла Евдокия. – Куры что ли нестись перестали?..
– Тю, простота ты! – махнула рукой торговка. – Вареные, говорю, есть. И есть сырые!..
– Ишь ты! – Евдокия усмехнулась. – Ну, дай тогда вареных дюжину…
– А-а! – протянула торговка. – Видать, на заработках-то муж у тебя…
– Это с чего бы вдруг?..
– Эка невидаль! – торговка усмехнулась, явно довольная собственной проницательностью. – Из вареных яиц пирог-то не спечешь. Ясно дело, хотыль ты муженьку собираешь. А быть сейчас в заработках только на новых мануфактурах. Все там сейчас, и городские, и из волости… Понаехали… – и, видя, как Евдокия задумалась, значительно подмигнула: – Аль не муженьку? А еще кому?..
– И много ли у тебя берут… вороньими-то?
– Ой, много! – торговка поправила платок. – Кабы не все!.. Вот, на разводок еще спрашивают, под наседку. Коли сегодня положишь, к ягодному спасу уже запищат желтенькие. Добрые курочки у меня… И петушки добрые… Возьми, только из гнезда украденные, не пожалеешь!..
– Нет, благодарствую!.. Сколько с меня?
– Пятиалтынный, красавица. Подороже нынче, потому как идут дюже хорошо…
Евдокия полезла за пазуху, задумчиво пробежала ногтем по стопке сотенных ассигнаций, нахмурилась. В кармане платья чудом отыскала смятый рублевик.
– Помельче-то не будет у тебя денежки? – растерялась торговка. – Не наторговала я еще на сдачу-то…
Евдокия лишь отмахнулась. Подхватила бумажный кулек с яйцами и растворилась в толпе.
– …Во-озьму на постой! Во-озьму на постой! – распевал гнусавым тенорком мужичонка с топорщившейся клином бородкой, расхаживал вдоль торговых рядов, как журавль.
– И сколь за угол просишь, дядя? – подступили двое парней, собой вида не местного, деревенского.
Мужичонка стрельнул хитрым глазом по пыльным лапоткам, по заплечным котомкам, изрек:
– Дык, коли с пропитанием, то три с полтиной ставьте!..
– Это что ж, в месяц? – ахнул один.
– Хех! – крякнул мужичонка в ответ. – Поди! Сыщи дешевше-то! Чай не один такой умный… Поманили вас длинной копейкой, вы и прибежали, как козлы за морковкой. Ждут вас тут, как же!.. Во-озьму на постой!..
Парни переглянулись.
– А ежели со своими харчами, сколько станет?
– По два пятидесяти с брата.
– Мать честна!.. Лучше в лесу станем жить, в шалаше…
– Давай-давай! – поддакнул мужичок. – Холода упадут – за пятерик не пущу… А так – все условия! Дом хоть и небольшенький у меня, но комната теплая. Мы-то с хозяйкой в чуланчик перебрались, мешать не станем.
– А много ли постояльцев у тебя набралось?
– Ну, – мужичок что-то прикинул в уме, – шестеро уже имеется… Четверых сыскать еще… Для ровного счета… Так как вы, согласные?..
Когда Евдокия вернулась к пароходу, ее уже ожидала целая делегация. Несмотря на ранний час, самолично встретить фабрикантшу прикатили управляющие, распорядители, архитектор и прочие господа, помогающие Евдокии половчее расстаться с деньгами.
– Евдокия Егоровна, дорогая! – вперед выступил директор, сделал попытку приложиться к ручке. – Позвольте поприветствовать вас, так сказать, на гостеприимной нашей земле, выразить надежду…
Евдокия сухо кивнула и всучила директору куль с яйцами.
Савка по-всякому представлял себе новую факторию, упакованные блестящей заграничной машинерией цеха, просторные дворы и склады. Но то, что он узрел воочию, превосходило самые смелые ожидания. Город! Настоящий город с улицами и площадями вставал на окраине Твери. Передового проекта здания двух, трех и даже четырех этажей из вишневого, крутого обжига кирпича, с башнями, с арками, с балконами и причудливыми окнами вырастали над деревянными домишками горожан. Дымили высоченные трубы паровых печей, лязгали по железной узкоколейке вагонетки с торфом, выбивая дробь по брусчатке, катили подводы с хлопковыми тюками лошади.
Пока ехали, Евдокия о чем-то живо переговаривалась с управляющими. Из-за шума Савка разбирал через слово. А когда ступили в ткацкий цех, он не то что других, себя слышать перестал. Сотни станков, установленных рядами, будто римский легион, создавали невозможный грохот. Подобно гигантским паукам тянули сотни нитей, с непостижимой скоростью гоняли челнок и сердито плевались паром. Под тысячами прядильных веретен истаивали на глазах кипы пряжи. Шибали в нос едкими щелоками красильный и белильные цеха. Горами возвышались штабеля готовых к продаже тканевых рулонов, ожидающих погрузки. Покуда громадные мануфактуры обошли, у Савки уж и ноги заболели. Не иначе, всю Россию вознамерилась фабрикантша одеть.
– …Строить казармы, людские конюшни! – втолковывала Евдокия свите сопровождающих. – Приезжим жить негде. Больницы закладывать, бани – хворый и квелый не работник! Магазин фабричный наладить, чтобы рабочего за разной мелочью не гонять в город. И поймите, что это не прихоть и не благотворительность. Коли народ сыт, телом чист и с крышей над головой – он работать станет. А если он на последнем издыхании да в отчаянии, ему уже терять нечего. Ему в голову всякие мысли лезут дурные… О бунтах и революциях… Восемь тысяч наемных! Шутка ли!..
Обед был хорош. Даже по меркам весьма состоятельных господ, в обществе которых Савка успел уже напробоваться всякого. В лучшей ресторации города стоял стол, накрытый с таким размахом, что со стороны могло показаться, будто бы ожидали приезда премьер-министра или самого государя. Нет! Это был не просто стол! Взор простирался на поле брани, где, повинуясь замыслу стратега – итальянского шеф-повара, строились полки закусок и салатов. Нежнейшая семга, фаршированная белыми грибами щука, копченые на ольховом дыму угри, стерляжья уха, отливающая золотом, десяток сортов буженины оттенком от бледно-розового до цвета мореного дуба, лепестки сыра со слезой, красная и черная икра в запотевших серебряных ведерках, размерами таких, что с ними запросто можно ходить по воду, жаренные в масле перепела, плывущие среди печеных яблок утицы, томленое в сливовом вине седло барашка, громадный остроносый осетр, величественный и важный, будто крейсер, телячьи отбивные в маринаде, молочные поросята с тертым хреном. По флангам занимали позиции батареи бутылок, графинов и лафитничков, тая в себе пьяную силу, способную и впрямь ушатать полк. Главным калибром высилась двухведерная бутыль французского игристого, с пробкой, схваченной для верности проволокой. И в центре сего поля брани, белоснежного, хрустящего от крахмала, раскинув над разворачивающимся действом крылья, будто полководец, поднимающий войска в атаку, застыл в немом крике взлетающий лебедь.
Господа, конечно, всего не осилили. Но, то ли на нервной почве, то ли оттого что были на ногах с раннего утра, нанесли неприятелю невосполнимый урон. Вот ведь, с грустью думал Савка, поставь на стол хоть овечью отару, хоть коровье стадо с пастухом, а все одно, больше живота не наешь. По кусочку от всего отщипнешь – и сыт. Зачем оно столько? Зачем все эти фактории размером с города да сундуки, набитые ассигнациями? Купили бы дом хороший, лошадок завели, да детишек растили… Савка покосился в сторону Евдокии, но та о чем-то оживленно беседовала с распорядителями, о нем не вспоминала. И от того лезли в Савкину голову невеселые мысли.
«Эх! Не ровня я ей!» – вздыхал он. – «Не пара. Играет она со мной, как кошка с мышом».
Вот, вдовый граф Слащевский четырежды к Евдокии сватался. А как узнал, что дела у нее в гору, что миллионщицей сделалась, так вообще весь на цветы изошел. Тратил, поди, на букеты весь доход от захудалых поместий, да все без толку. За самого за графа не пошла Евдокия. Была бы графиней сейчас, дворянского роду… А тут какой-то парень – холщовая рубаха… Савка снова вздохнул. И со скуки и с огорчения накапал себе стопку какой-то заморской настойки. Крякнул, сморщился, как от скипидара, и потянулся за скользким грибочком.
«Прав был дед, сгубит она меня. Потеребит да выгонит… Лучше уж сам уйду! Чего тянуть? Пристроюсь, куда ни стало, управляющим. Благо, опыт имеется».
– Рекомендую вот эту штучку, – угодливо пододвинул графин сосед, директор торфяных разработок. – Тройного перегона зубровка… По секретному рецепту…
Савка попробовал зубровку. После клюковку. Потом брусничную, ежевичную, перцовую на меду, с пчелиным ядом на березовых почках… И узрел интереснейшую закономерность: каждая новая рюмка проскакивала существенно легче предыдущей… Мир стал краше, звуки глуше, принялась давить на кадык вторая пуговка: первую-то Савка уже давно расстегнул.
– Интересно узнать, – сосед раскраснелся, вошел в раж, – как вы ощущаете-с вот этот коньяк выдержки десяти лет?
– Весьма!.. – однако Савка уже ничего не ощущал, глотал, как воду.
«Уйду!» – преисполнился он мрачной решимости. – «Сегодня же и соберусь!»
Когда Савка оторвался от своих дум и созерцания тарелки, за окнами уже стемнело. Обед решительно затянулся и как-то плавно перетек в ужин. Впрочем, господа расходиться и не думали. Напротив, веселье только набирало обороты. Кто-то придумал устроить пляски, послали за цыганами. Но Евдокии среди присутствующих уже не было.
– Уехали-с. Два часа назад, – сообщил лакей.
Выходил из-за стола Савка сам. Медленно, стараясь не делать резких движений, словно на голове стояла полная чашка. Сделав глубокий вдох, удачно попал в двери и взгромоздился в чью-то коляску. Велел кучеру:
– Гони!..
Ночной холод и неблизкая дорога до загородного дома повыбили хмель из шумевшей головы. Однако тяжкий камень с сердца не спал.
Евдокию Савка отыскал на втором этаже в крошечной комнатушке с единственным окном. Уютно горела лампа, освещая, как всегда, ворох исчерченных листков да стопку книг. Евдокия сидела в исподней сорочке с накинутой на плечи шалью. Обернулась, смерив Савку взглядом, обозначила ямочки на щеках:
– Хорош!..
Откинула темную прядку, что выбилась из-под заколок, упав на лоб. Сейчас Евдокия не походила на неприступную фабрикантшу со сведенными в строгости бровями, с ледяным взором, от которого холодели спины директоров и подрядчиков. Карие очи ее, казавшиеся в полумраке черными, влажно поблескивали, лучились теплом.
– А я тебе не супруг, чтобы ответ держать, – набычился Савка. – Сколь хочу, столько себе и гуляю…
– Ишь ты!..
– И вообще… – Савка собрался с духом, проталкивая непослушные слова. – Я проститься зашел… Ухожу я…
– Это что же так?.. – улыбаться Евдокия не перестала, но по лицу ее пробежала тень. – Аль не угодила чем?.. Аль надоела?..
Савка сглотнул.
– Али еще нашел кого?..
– Никого я не нашел… А только нечего мне с тобой ждать… Болтаюсь, все равно как карандаш в стакане!.. Не пара мы…
– Что ж… Вольному – воля…
Савка уронил голову. Ну, вот и все… Сказал… Пора бы и идти, да только ноги отчего-то к полу приросли. На Евдокию глянул, а у той вместо искорок озорных в глазах слезы стоят. Никогда ее такой не видел… Потерянной… Так сердце сжалось от этого, хоть помирай.
Евдокия вдруг вскочила кошкой, обвила Савку руками, припала к груди:
– Ну, что ты себе надумал, Савушка? Что стряслось с тобой?
– Не могу я больше в полюбовниках твоих ходить!.. И на содержании жить не собираюсь!..
– Вот как… А что же сватов-то не присылал? – Евдокия изогнула бровь. – Время было…
– Скажешь тоже… Сватов, – пробубнил Савка. – Кто я и кто ты…
– А ты попробуй… Может я и… соглашусь…
Савка стоял, как истукан, хлопал глазами.
– Вот ведь дуралей!.. – Евдокия отстранилась, присела к секретеру.
Вынула чистый листок, обмакнула перо и принялась что-то царапать, проговаривая себе вполголоса:
– Я, Евдокия Егоровна Кулакова, находясь при трезвом уме и здравой памяти, составила настоящую дарственную грамоту о том, что добровольно передаю в безвременное пользование принадлежащие мне Тверские мануфактуры и иные здания общим числом тридцать семь штук Савелию Никифоровичу… Как фамилия-то у тебя? – Евдокия поклевала пером в чернильницу.
– Ты что это себе задумала, а? – насторожился Савка.
– Ах ты господи, сокол мой ясный! Чтобы не кручинился ты, что без роду, без племени да без гроша в кармане, сделаю-ка тебя, пожалуй, не последним богатеем!.. За такого-то, поди, любая побежит? А? – Евдокия подмигнула. – Фамилия у тебя как?..
– Дык это, – Савка поскреб затылок, – Морозовы мы…
* * *
Новоиспеченный граф Лорис-Мельников давал бал. Сложно сказать, что послужило поводом. Толи окончательная победа над ветлянской чумой, толи назначение графа министром внутренних дел, то ли оба эти события сложенные воедино. Чрезвычайному губернатору Астраханской, Самарской и Саратовской волостей в кратчайшие сроки удалось обуздать эпидемию и наравне с лаврами полководца снискать себе славу ликвидатора заразы. Лорис-Мельников самолично объехал поволжские станице в конце января, как раз к моменту, когда остатки болезни улеглись сами собой. Из четырех миллионов ассигнованных средств граф истратил только триста тысяч, остальные вернул в казну, чем добавил своей персоне популярности, монаршей любви и недоверчивого недоумения со стороны нечистых на руку чиновников. То есть со стороны едва ли не всех чиновников. «Зачем вот так прямо было и возвращать?» – украдкой пожимали плечами знающие люди. – «Потратил бы на богоугодные дела: больницу бы где заложил или храм поставил, или пару мостов. И себя бы, конечно, не забыл… Народец бы в пояс кланялся, благодарил!.. Нет же, надо обязательно сделать жест, мол, я весь в белом, зато остальные непременно, значит, казнокрады!» Ну да так знающие люди переговаривались между собой, да еще и шепотом, а сейчас громко возносили виновнику здравницы и горячо трясли руку.
Столичные виртуозы без устали выдавали полонезы, вальсы и мазурки, холеные лакеи лавировали меж питерского бомонда с подносами «Абрау-Дюрсо», свет сотен свечей колыхался от ветра вееров и вальсирующих пар. Бал набирал силу, щеки дам, бледные от пудры и перетянутых корсетов, наливались румянцем, бликовали по углам лорнеты, пристреливаясь по кавалерам.
Айва скучала в сторонке. Пусть она и принадлежала к знатному роду, но подобные светские рауты тяготили девушку, привыкшую к времяпрепровождению несколько иного толка. Ее стесняли невозможные пышные юбки, нанизанные на талию, будто на шампур, не позволял дышать корсет, придуманный, не иначе, европейскими инквизиторами. Вдобавок, из-за высоченных, призванных скрасить маленький рост каблуков, Айва переставляла ноги, будто ходули, совершенно не представляя, как станет танцевать. Эта торчащая во все стороны неловкость не могла не остаться незамеченной. Девушка ловила на себе насмешливые дамские взгляды, что уверенности не прибавляло. Еще не покидало девушку некое беспокойство. Праздничная зала неуловимо напоминала ту, в заброшенном доме. Казалось, сейчас стихнет гомон, погаснут свечи, прогорит камин, и откуда-нибудь явится черная фигура. Придет… За ней…
Айва нахмурилась. Все ее бросили в одиночестве. Вортош и Йохан ангажировали партнерш и без устали кружились в танце, обнаружив изрядные способности к хореографии. Ливнев деликатно увел под ручку Лорис-Мельникова, решая какие-то свои дела. Граф теперь приходился Ливневу новым начальником и патроном, по крайней мере, официально. А с начальством Матвей Нилыч всегда ладить умел. Ревин же задерживался у портного. Дело в том, что приглашение на бал совпало по времени с высочайшим производством Ревина в генерал-майоры. Это уже Лорис постарался, отметил за Ветлянскую командировку, да и Ливнев, понятное дело, возражать не стал. Теперь Ревин спешно пошивал парадный мундир. Не в сюртуке же являться на прием, в самом деле!
– Разрешите! – щелкнул каблуками вихрастый поручик с подкрученными усиками, молодцевато представился.
Айва тут же позабыла его фамилию, обреченно кивнула, протянув руку. О чем тотчас пожалела – поручик был заметно навеселе. Чересчур смело приобнял девушку за талию и понес всякую чушь про былые сражения, желая, видимо, произвести впечатление. К тому же от поручика неимоверно разило одеколоном, будто тот принял в этом одеколоне ванну. Айва лишь кивала, только и стараясь что не упасть.
– Вот, доложу я вам, многие думают, что война, она только в Европе была. А закавказский театр, мол, так, пешая прогулка. Заблуждение-с!.. Вот, позвольте спросить, сударыня. Что вам известно о войне?
– Там страшно, – пробормотала девушка сквозь зубы.
– Ха-ха! Ничуть! – возразил поручик. – Эх, скажу я вам, задали мы жару, да-с! Порейдовали, знаете, потешились! Нас едва турки завидев, стрекача задавали, как зайцы!..
Айва молчала. Поручик воодушевленно продолжал.
– Ардаган, вы не поверите, парадным строем брали! Под развернутыми знаменами! Под барабанный бой!.. Самый главный их генерал, Сабрипаша, наделал, пардон, в штанишки и… У-фф! – поручик осекся и выдохнул весь воздух, получив без лишних церемоний незаметный для посторонних, но весьма болезненный удар под дых.
Попытался согнуться пополам, но Айва удержала его острым ногтем под выскобленный подбородок, прошипела в самое ухо:
– К противнику, даже поверженному, надобно испытывать уважение, гяур!
И гордо удалилась, присовокупив витиеватое турецкое ругательство, русскому человеку непонятное, но, наверняка, очень обидное.
Поручик так и остался стоять в нелепой позе в полнейшем недоумении, толкаемый со всех сторон вальсирующими парами.
Впрочем, внимания окружающих он не удостоился. Таковое всецело приковал появившийся в дверях Ревин, облаченный в парадный мундир кавалерийского генерала, сидевший с иголочки. И при нем все как полагается: эполеты, аксельбанты, пояс со вставками и кистями, орденские ленты, шашка у пояса. Танцующие сбились с ноги, лорнеты по углам зашушукались, запихали друг друга локтями, не сводя с гостя перекрестий прицелов.
Встречать Ревина вышел сам Лорис-Мельников, по-отечески троекратно расцеловал, представил гостям.
– Орел! Мне, между прочим, жизнь спас!.. Собой заслонил от бомбы!.. – граф обратился к стоявшему подле Ливневу: – Матвей Нилыч, вы пошто такого красавца из действующей армии вынули, а? Не прощу!
– Помилуйте, Михаил Тариелович, – возразил тот, – коли я бы Евгения Александровича тогда оставил в войсках, нам бы с вами сейчас, – Ливнев хитро поднял палец, – не довелось бы послужить с ним по линии внутренних дел!..
Лорис-Мельников шутку оценил. Ибо подозревал, что к его назначению Ливнев успел приложить кое-какие старания. И хоть граф общался с ним сравнительно недолго, но уже уяснил, что Матвей Нилыч – лошадка темная, и при известном желании, мог бы и сам сделаться министром.
Ревин принимал многочисленные поздравления от знакомых и незнакомых людей в военной форме, во фраках и в чиновничьих мундирах. Отцы семейств, пользуясь случаем, представляли своих супруг и незамужних дочерей, зазывали в гости: партию молодой генерал представлял завидную.
Заиграли «Голубой Дунай». Кавалеры отправились ангажировать присмотренных дам, вели их под ручку и вплетались в водоворот вальса. Ревин отдал лакею ножны с шашкой и оказался под огнем косых прищуров: кого блестящий офицер пригласит на первый танец? Молодой генерал шел по залу, выискивая кого-то глазами, равнодушно минуя признанных красавиц, и вслед ему проносились выдохи сожаления. Когда же он остановился напротив некоей невзрачной особы, лорнеты схватились за сердце: «Как такое возможно?!»
– Вы танцуете, сударыня?
– Хуже, чем фехтую, – улыбнулась Айва и благосклонно склонила голову. – Но вам отказать не в силах…
Рядом с Евгением куда-то девалась ее былая неловкость. За спиной девушки словно выросли крылья, она бабочкой порхала по паркету, купаясь в музыке, в свете свечей и восторженных взглядах.
– Невеста? – вполголоса поинтересовался Лорис-Мельников.
– Все может быть, – покивал Ливнев. – Все может быть…
С бала прикатили под утро. Евгений предвкушал, как сейчас скинет чрезвычайно неудобный мундир, примет горячую ванну и завалится спать. Но мечтам его осуществиться было не суждено. В дверях его подхватил под локоть Ливнев, увлек за собой:
– Евгений Александрович, голубчик, прошу вас немедленно заглянуть ко мне, – добавил извиняющимся тоном: – Простите, что в столь неурочный час, но, боюсь, до утра я не дотерплю.
– Что-нибудь случилось?
– У меня к вам серьезный разговор.
Ревин не особенно удивился. Матвей Нилыч по натуре приходился совой, и сослуживцы привыкли к внезапным озарениям шефа среди ночи.
– Присаживайтесь! – Ливнев запер кабинет на ключ. Пояснил: – Чтобы нам не мешали… Выпьете что-нибудь?
– Благодарю, – отказался Ревин. – Мне уже достаточно на сегодня.
– А я с вашего позволения… – Ливнев потянулся за любимой рябиновкой. – Вы полагаете я взволнован? Черт побери, еще как!.. Я, знаете ли, такого беспокойства не испытывал со времен первого свидания!.. И, признаюсь, еле дотерпел!..
– Что стряслось-то господи?
– Взгляните! – Ливнев извлек папку, выложил на стол несколько листков, увеличительное стекло, пододвинул лампу. – Это некие образцы пальцевых отпечатков. Двое из них совпадают. Прошу, убедитесь сами!..
– Я не силен в дактилоскопии, – пробурчал Ревин, но за лупу взялся.
Ливнев в нетерпении мерил шагами кабинет.
– Насколько я могу судить, эти! – Ревин отложил в сторону два листка.
– Дайте-ка я… Да! Совершенно верно! Рад, что мои выводы подтвердили именно вы …
– Выводы о чем? – Ревин устало потер переносицу. – Матвей Нилыч, может быть довольно ваших загадок? Я, признаться, сейчас несколько туго соображаю…
– Скажите, Евгений Александрович, а как поживают ваши родители? – ни с того ни с сего поинтересовался Ливнев.
– Мои родители умерли… – нахмурился Ревин. – Какое это имеет отношение?..
– Понимаете ли, в чем штука, – Ливнев присел на краешек стола, – давеча на балу к вам подходил с поздравлениями один благообразный старичок. Вы, верно, его и не запомнили?
– Нет, – пожал плечами Ревин.
– Понимаю, – покивал Ливнев. – Понимаю… Столько народу… И всяк почитает своим долгом быть представленным… Но не могли же вы, в самом деле, не узнать… собственного отца?
– Простите?..
– Да и он как-то не поспешил признавать в вас сына… Удивительно, правда?..