Евгений Акуленко
Ротмистр
Проходит время и на полустанок с инспекцией приезжает второй путейский чиновник. И пропадает…
Неизвестно сколько бы так продолжалось: путейских чиновников у нас много. Но о ситуации становится известно Ливневу. Тот поручает дело опытному Вортошу и придает ему в качестве кампании засидевшегося в библиотеке Ревина. И здесь начинают всплывать интересные детали.
Оказывается, до постройки железной дороги на месте полустанка стоял заброшенный хутор, в котором давно никто не жил. Назывался хутор Жох-Пырьевка. Так уж случилось, что линейка инженера пересекла на карте именно это место. Перегон пустынный, вокруг ни сел, ни деревень. Нужно строить полустанок, чтобы дать крышу над головой путейщикам, обходчикам, за телеграфной линией, опять же, надо приглядывать. Где строить? Да вот, на месте хутора этого и строить. Тем более что там не все развалилось еще. Подновить, подлатать и ладно будет. Желающие с семьями находятся быстро. Получают подъемные, завозят скотину и начинают обживаться. Выезжает к ним земской фельдшер, полицейский урядник, местный купчик открывает лавочку. Селение растет, ширится. На будущий год собираются строить школу, просят прислать учителя.
А потом начинается странное. Без видимых причин начинают люди из Жох-Пырьевки уезжать. Бросают добро, и с одними узлами бегут на проходящих поездах. Что полицейский урядник? Уехал в числе первых. Жох-Пырьевка пустеет. Эдак скоро станет некому обходить пути, да встречать составы. В министерстве путей сообщения думали недолго. Чья-то светлая голова принимает решение: составы в Жох-Пырьевке без нужды не останавливать, пассажиров не брать! Там болота кругом, не больно-то побегаешь…
– Господа! – явился собственной персоной начальник поезда, деликатно покашлял. – Жох-Пырьевка через час. Вы просили предупредить-с…
– Благодарю, – кивнул Вортош.
– Осмелюсь предложить, – начальник поезда помялся, – увеличить стоянку до пяти минут… Чтобы вы, так сказать, не спеша… Успели-с…
– Ни в коем случае. Все в точности, как договаривались. Одну минуту и ни секундой больше.
– Слушаюсь!
– И чтобы никаких провожатых, никаких «поднести вещи»! Мы сходим самостоятельно, – Вортош вздохнул. – Ну, что вы, милейший, заставляете меня все повторять…
– Виноват-с! – начальник поезда вытянулся в струнку. – Будет исполнено в лучшем виде! Разрешите идти!
– Ступайте.
Вортош потянулся, хрустнул косточками:
– Ну, что? Пора, пожалуй?
– Пора, – согласился Ревин и позвонил в колокольчик.
Будто из-под земли возник стюард, замер в угодливом полупоклоне:
– Что желают господа?
– Господа желают перекусить… На посошок.
– Понимаю-с. Осмелюсь предложить телячьи отбивные. Нежнейшего качества продукт, – стюард провел в воздухе оттопыренным мизинцем. – А также блины с севрюгой…
– Вот что, любезный, – перебил Ревин, – принеси-ка нам водки. И на закуску колбасы чесночной.
Стюард захлопал глазами, будто его оскорбили в лучших чувствах, и неуверенно переспросил:
– Что, вот так уж прямо и чесночной?..
– Именно. Ту, которую извозчики едят… Чтобы ух! – Ревин потряс кулаком.
– Сию секунду! – стюард проглотил недоумение и скрылся.
Оставшись одни, господа решили переодеться. И ничего в этом странного не было, если бы не одежда, извлеченная на свет из дорогой кожи чемоданов. Одежда эта вряд ли когда-нибудь ездила первым классом: потертые, местами побитые молью, сюртуки; мешковатые штаны, засаленные сзади до блеска, застиранные холщовые рубахи. Все это господа предпочли модным тройным костюмам, сидящим на них с иголочки. Щегольские штиблеты уступили место разношенным валенкам с калошами. Подле, оскорбляя мягкие диваны своим присутствием, легли драповые пальтишки и кроличьи шапки с ушами.
Господа поочередно надушились из пузырька, и к запаху ношеной одежды и мышей прибавился еще шибающий в нос аромат дешевого одеколона, напрочь убивший дорогой французский парфюм.
Когда стюард вернулся, перед ним вместо респектабельных господ сидели низкого пошиба чинуши. Или владельцы дегтярной будки. Или стоящие на мелком поручении приказчики. Опешивший от такого маскарада стюард поставил на стол запотевший графин, две стопки и тарелку с дурнопахнущей колбасой, нарезанной кольцами. Не говоря ни слова, откланялся.
Ревин разлил водку, проглотил без тоста, зацепил кружок колбасы. Последний штрих довершил картину перевоплощения. Теперь господа не только выглядели, как мещане, но и дышали, как мещане.
– Прижилась? – улыбнулся Ревин, видя, как Вортош сморщился и замахал рукой.
– Ох, право!.. Эту колбасу нужно еще чем-нибудь закусывать, поверх!
– Может, еще по стопочке? – Ревин попытался сохранить серьезный вид.
– Благодарю покорно…
Ревин щелкнул застежкой потертого на пузатых боках саквояжа, извлек два револьвера, приладил под мышками в специальной кобуре. Так оружие и не мешало, и в глаза не бросалось, и достать его просто в случае необходимости. В саквояже в этом содержался самый необходимый респектабельному господину в путешествии набор предметов: две пары железных наручников, керосиновый фонарь, веревка с тройным крюком, лупа, связка отмычек, жидкость для снятия пальцевых отпечатков, пороховая граната и маленькая складная лопатка.
Вортош в таком же саквояже носил письменный набор и портативный фотоаппарат с набором пластинок.
– Ну, ни пуха…
Господа накинули на плечи дрянные пальтишки и поспешили в третий класс.
Короткий, едва ли длиннее вагона перрон из мощеного булыжника затянуло поземкой. Из всех построек на полустанке – только полосатая будка смотрителя. Да он же единственный из всех встречающих. Покивал фонарем вслед ушедшему поезду, словно поп кадилом, окинул вороватым взглядом двух пассажиров и поспешил прочь.
– Эй, любезный! Постой-ка!..
Смотритель остановился, перетаптываясь с ноги на ногу, поджидал приезжих. Сам низенький, сгорбленный, весь какой-то пришибленный, форменная фуражка натянута по самые глаза, руки болтаются.
– Это что же? Жох-Пырьево?
– Пырьевка, – подтвердил смотритель. – Жох…
– А нет ли у вас здесь гостиницы или постоялого двора?
– Нету, – помотал головой смотритель и виновато опустил глаза.
– А буфет? Сельтерской воды бы нам пару… Что, и буфета нет?
– Нету.
– Вот те на, – посетовали господа. – А на постой стать у кого можно?
Смотритель неопределенно махнул в сторону десятка бревенчатых домишек и сделал движение уйти.
– Из кадастровой палаты мы… Земельные наделы, вот, перемерять…
– То мне дела нет, кто вы будете, – смотритель качнул фонарем. – Пойду я… Вечереет уже, – и покатился по узкой тропинке.
Господа проводили смотрителя взглядом и переглянулись.
– Странный субъект, – отметил Вортош.
С железнодорожной насыпи открывался унылый вид на окрестности. Кругом, куда доставал глаз, торчали из снега редкие гниляки, указывая на схваченные морозцем болота, места, богатые по осени клюквой, а летом, вероятно, изобилующие тучами комарья. Дома стояли рядком, образовывая подобие улицы, глядели скупыми наличниками, посеревшими от дождя, на колодезь с журавлем, курили печными трубами. Кое-где, опоясывая клинья земли, торчали покосившиеся остовы заборов. Поодаль маячил черной громадой просевший амбар на столбах. В крыше его зияли провалы, розвальни ворот вросли в землю. Ветер завывал в телеграфных проводах, постреливали от холода рельсы.
– М-да, неуютно здесь, – Вортош поежился. – Пойдемте, что ли в гости зайдем.
Выбрав дом видом побогаче, постучали:
– Хозяева! Пустите переночевать!
Молчание стало ответам приезжим господам.
– Может, не слышат? – предположил Ревин и затарабанил погромче.
Результата никакого это не принесло.
– Или дома нет никого? – в свою очередь высказал догадку Вортош.
– Ага, печь топится, а дверь заперта изнутри…
– Так чего же они?
– А, ну их! Пошли к соседям!..
Но не в соседней хате, ни через двор никто не открыл. Везде одна и та же картина: и снег на крыльце примят, и свет кое-где сквозь щели в ставнях пробивается, явно дома хозяева, явно слышат, но пускать постояльцев не желают. И нет бы пригрозить чем непрошенным гостям, так все молча, втихую.
– А вы заметили, Вортош, еще одну странность? – Ревин понизил голос. – Нигде не слышно ни одной собаки…
– Черт побери! А ведь правда!.. Что здесь творится такое? Сейчас, если не откроют, предлагаю идти на приступ. А то, чувствую, придется нам на улице ночевать, – Вортош решительно направился к последней от краю избе.
– Оп! Не так скоро! – Ревин удержал напарника за воротник.
– Что за выходки? – зашипел Вортош. – Извольте объясниться!
– Позвольте, я лучше продемонстрирую…
Ревин вытащил из поленицы дровину и ткнул куда-то в снег. Лязгнул метал и железные зубья намертво прихватили полено, впившись глубоко в древесину.
– Гм… Медвежий, – отметил Вортош. – Благодарю!.. Ну, паразиты! – и задолбил кулаком в плохо оструганное полотно: – А ну, отворяйте немедля! Не то выставим окно!..
С той стороны послышались шаги, отодвинулся засов, дверь приоткрылась, и в щель просунулось ружье.
– Вот я те щас выставлю! Стукатун!..
Не дожидаясь развития событий, Ревин схватился за ствол и влетел в дверь плечом. Вроде бы без разбега, не сильно, но аккурат достаточно, чтобы уронить хозяина на седалище.
В холодных сенях пахло кислой капустой, дровами и навозом. За дощатой перегородкой возились свиньи, лопотали разбуженные куры.
– Простите, что вот так врываемся, – развел руками Вортош, проходя без приглашения в дом.
Однако тон его сильного сожаления не выдавал. Хозяин в овчинной безрукавке, немолодой уже мужик, разменявший по виду второй полтинник, поскреб недовольно кучерявую бороду. Сидя на земляном полу, смерил угрюмо непрошенных гостей.
– Входите… Чего уж теперь, – закряхтел он, трогая поясницу. С молодыми да такими прыткими ему не равняться. – Да, дверь! Дверь затворите быстрей! – велел заслонившему вход Ревину. – Дует…
Широкую горницу освещал самодельный сальный светильник, заметно коптя в потолок. Неровный дощатый пол изрядно сбегал горкой, с непривычки можно было с разгона уткнуться в русскую печь, занимавшую едва ли не половину жилища. На широкой лежанке на ворохе одеял дремал кот, наделенный правом составлять хозяину кампанию, видать, за неимением другой альтернативы. Неприбранный, давно не скобленый стол также говорил в пользу отсутствия хозяйки. Полки по стенам, образа в углу, грубовато сработанный шкаф, с подоткнутыми под стекло бумажными цветами, рукомойник с ведром – вот и все нехитрое убранство. Все три окна горницы плотно занавешены.
– Один, что ль живешь? – не то спросил, не то утвердил Вортош, прохаживаясь по скрипящим половицам.
– Один, – хозяин брякнул на плиту видавший виды чайник, подбросил в топку пару поленьев.
– Мы из кадастровой палаты будем. По земельным вопросам…
– Угу, – пробурчал хозяин, ощупывая ушибленный бок. – Вижу я из какой вы палаты…
– Ты, дядя, не серчай на нас, – примирительно произнес Ревин, – мы за постой заплатим.
– Ну, ладно, коли так…
Звали хозяина Евлампием Ивановичем. Был он на хуторе фельдшером. А по совместительству еще хирургом и ветеринаром. И акушером выступать ему доводилось, когда у жена станционного смотрителя от бремени разрешалась.
К пустому чаю выставил Евлампий Иванович медовик, настолько засохший, что впору не кусать его было, а колоть ножом. Почаевничали, разговаривая о том о сем. Хозяин осторожничал, с незнакомцами откровенничать не спешил. Господа и не торопили. Решили осмотреться сначала, поутру по округе погулять. Глядишь, и строгий спрос чинить не придется. Либо сами люди расскажут, либо еще как ситуация прояснится.
– Спать, вот, у печки будете, – Евлампий Иванович вынес тюфяк, набитый сенной мякиной. Помялся, покряхтел, и гостей напутствовал: – Да ночью на двор не ходите!.. Коли приспичит по нужде, там охапка соломы в сенях. Я приберу после… Уразумели?
– Да как прикажете, – пожал плечами Вортош. – А что за напасть-то такая?..
Хозяин не ответил. Затушил фитиль и полез впотьмах к себе на лежанку. После уже, копошась в одеялах, пробубнил под нос:
– Можете сходить… Коли жизнь не дорога…
Вортош проснулся, когда уже рассвело, и обнаружил себя в горнице в одиночестве. Спал он этой ночью плохо, ворочался, метался, вскидывался то и дело в непонятной тревоге, но, слыша мерное посапывание Ревина и храп хозяина, успокаивался немного, вновь проваливался в тяжелое забытье, то распахиваясь от жары, то кутаясь в пальтишко, которым укрывался.
Ревин отыскался во дворе. Полковник самозабвенно колол дрова, виртуозно орудуя топором. Вортош поневоле залюбовался товарищем: бодр и свеж, себя же он ощущал полностью разбитым.
– Помогает собраться с мыслями, – Ревин кивнул на груду поленьев, загнал топор в колоду. – Как спалось?
– Спасибо, ужасно… А где наш фельдшер?
– Подался к соседям с визитом.
– Скажите, Ревин, а вы ничего не слышали ночью?
– Ну, если не считать переливов с печки и ваших стенаний… А вы?
Вортош дернул плечом.
– Не знаю… Мне показалось, вокруг дома кто-то ходил…
Ревин помолчал, раздумывая о чем-то и, наконец, решился:
– Идемте!.. Помните, вы давеча едва не угодили в капкан? Так вот осторожнее, здесь есть еще… Вот ваш след на снегу, видите?
Вортош кивнул.
– А вот этого вчера не было…
Отпечаток ноги Вортоша в лежалом насте приминал по краю еще один. Отчетливо его рассмотреть не удавалось, смерзшаяся ледяная крупа плохо держала форму, но в том, что кто-то здесь был, сомнений не оставалось.
– Ну, так это хозяин наш, наверное…
Ревин покачал головой.
– Ночью он не выходил, даже не вставал, я бы услышал. А утром я поднялся раньше всех.
– Еще нашли что-нибудь?
– Снега мало, – покачал головой Ревин. – Тот, что намело по ямкам, взялся коркой, земля мерзлая… Непонятно… Вы завтракали?
– А есть чем?
– Да, гречневая каша в чугунке. С салом. Не телячьи отбивные конечно, но, судя по всему, тоже вполне ничего себе.
Перекусив, господа прогулялись по окрестностям и совершили инспекцию подворий. Дом с кирпичным фундаментом занимал станционный смотритель с женой и грудным ребенком. Мрачная женщина с черными кругами под глазами не удостоила гостей ни взглядом, ни словом, и, баюкая непрерывно орущего младенца, скрылась в другой комнате. Смотритель предъявил земельную метрику и проводил господ в огород. Точнее, выпроводил. Вон, мол, межа. Перемерять саженью? Извольте-с! А мне нездоровится, знаете. Пойду прилягу…
По соседству со смотрителем проживали обходчики путей. Первый обходчик по прозвищу Седой следил за участком в пятнадцать верст налево, если глядеть от хутора. Второму, по фамилии Кривошеев, достались четырнадцать верст вправо. С Седым побеседовать не удалось, потому как ушел он спозаранку по шпалам. А Кривошеев, напротив, оказался дома и в весьма веселом расположении духа, поскольку, не смотря на ранние часы, успел уже пропустить внутрь стаканчик-другой.
– Матушка моя, – представил он хлопочущую у стола сухенькую женщину и подставил макушку под материнский поцелуй. – Прошу вас, господа, с нами отобедать чего ни стало с нами.
– Благодарю, – отозвался Вортош, – разве что чайку…
– Кто же вы будете такие? Откудова в наших краях?
– По земельным делам мы. Из уезда…
– Эвона, хватили! – махнул рукой Кривошеев. – Тут земли сколь угодно! Желаешь – паши, желаешь в бочки засаливай! Вона надысь соседка Прасковья-то померла, пашня гуляет. Не надо никому!.. Ничейная землица-то выходит, – Кривошеев понизил голос, – дармовая!.. А все отчего?
– Отчего? – переспросил Вортош.
– Оттого, что нету порядка! Вот, к примеру, я. Захочу – пойду по путям, захочу – дома останусь.
– Ой, не ходи, сынушка, не ходи! – запричитала мать.
– Сегодня, так и быть, не пойду! – Кривошеев залпом опрокинул полстакана, со стуком утвердил тару обратно и потянулся за квашеной капустой.
– А что же смотритель станционный?
– А что смотритель?.. Что это за смотритель такой, которого я по матери могу, – Кривошеев икнул, покосился на образа и мелко перекрестил рот. – Прости Господи!.. Нет порядка в отечестве! Нет!..
– Скажите, – спросил Ревин, – а соседка ваша, Прасковья она старая была или молодая?
– Да не то, чтобы старая, – Кривошеев пожал плечами, – но и не молодая. Так себе, бабенция…
– А от чего же она умерла?
– Так известно от чего, – хмыкнул Кривошеев.
– От чего все умирают, оттого и она, от смерти, – мать неодобрительно покосилась на сына.
– Ладно, засиделись мы! – вскинулся Вортош. – Спасибо!
– А это вы вчера стучались-то? – прищурился на господ Кривошеев.
– Мы, – кивнул Ревин. – Отчего ж вы не открыли?
– Так известно отчего, – Кривошеев снова хмыкнул. – Не открывают у нас по ночам-то… Потому как нет порядка в отечестве! Нет!..
На месте хаты, где жила покойная Прасковья, остались только обгорелые головешки да куча битого кирпича от печи. Странное дело, но следов таких пожарищ обнаружилось на хуторе несколько. Не жгут в селах пустующие дома. Стоят себе такие с заколоченными окнами да дверьми, ждут новых жильцов. Кому, край как надо сына отселить, отделить хозяйство, кого красный петух клюнет. А в Жох-Пырьевке ни одной заброшенной хибары.
Но куда большее удивление вызвало у приезжих господ посещение кладбища. Вортош, тот всегда говорил, что изучение местности нужно начинать с погостов, где, словно в зеркале, отражаются последние несколько лет жизни селений. Каков средний возраст усопших? Много ли мертворожденных? Кого больше, мужчин либо женщин? Сколько за оградой самоубийц и иных хоронимых без креста? На основании этих вопросов можно нарисовать развернутую картину, которая высветит многие скрытые моменты.
По виду Жох-Пырьевское кладбище ничем не отличалось от тысяч других: та же покосившаяся, упавшая местами ограда, врата под крышей из драни, почерневшая от времени икона под коньком. По соседству со старыми безымянными могилами – несколько свежих. Их сразу видно по крепким крестам и надписям, которые еще можно разобрать. Вот здесь, пожалуй, сходство заканчивалось.
Все до одной новые могилы стояли раскопанными. Не просто с разрытыми холмиками, а именно раскопанными. Кое-где виднелись доски гробов: на Руси кого хоронят в домовине, кого так.
– Ну что, – съязвил Ревин, – проясняется картина? Что-то вы прямо с лица спали…
Он безбоязненно спрыгнул в ближайшую яму, приговорил, спустя какое-то время:
– Покойника нет.
Покойников не было нигде.
– Мне как-то не по себе, – признался Вортош.
– Да уж… Тут есть от чего… Итак, что мы имеем? – Ревин отряхнул руки, – Все чего-то недоговаривают и боятся, это раз. Мертвецы исчезли из могил, два. По ночам по хутору кто-то разгуливает, три. Что еще?
– Самое интересное мы проспали, вот что…
– Кстати, говоря, я не заметил здесь ни одной Прасковьи!..
– Не понимаю…
– Обходчик этот, который при маменьке, говорил, помните? Про соседку, что померла?..
– Не может быть! – воскликнул Вортош.
Читая надгробия, он обежал кладбище несколько раз, но был вынужден с Ревиным согласиться. Среди захоронений последнего года-двух «рабы Божьи» с таким именем отсутствовали.
– Это, пожалуй, четыре!..
– Евлампий Иваныч, открывай! – Ревин несколько минут безуспешно барабанил в дверь. Фельдшер снова забаррикадировался. – Это мы, квартиранты твои!..
Наконец в сенях послышались шаги, лязгнул засов и в щель, как и давеча, просунулось ружье.
– Какие такие квартиранты?.. Сейчас вот как всыплю дробью!..
Ревин без лишних разговоров ружье отобрал, замахнулся с досады:
– Как дал бы!..
– А-а! Эт вы! Не признал!.. – хозяин еле стоял на ногах. – Прошу покорно!..
– Да ты пьян!
– Пьян! – согласился Евлампий Иванович. – Нонче луна полная станет и нам без этого дела, – он выразительно прочертил ребром ладони по кадыку, – никак нельзя!
В горнице было непривычно светло, из-за того, что горел керосиновый фонарь, позаимствованный из багажа постояльцев. На столе стояла изрядно ополовиненная четверть, заткнутая кукурузиной.
– Ты зачем наши вещи трогал, а? – беззлобно поинтересовался Ревин.
– Грешен я, грешен, – хозяин вздохнул и опустился на табурет. – Оттого что не в меру любознательный я…
Вортош смахнув объедки, застелил столешницу чистой тряпицей и расположился со своим письменным прибором, принявшись сочинять отчет. Ревин померил горницу шагами, снял рогожу с окон, поглядел в серые сумерки, и прилег, заскучав, на тюфяк.
– Слышишь, Евлампий Иванович, почему собак нет у вас?
– Дык эта, не приживаются. Воют, бесятся…
– А покойнички тоже… не приживаются?
– Э-э, – хозяин нахмурился и пьяно погрозил Ревину пальцем. – Не поминай к ночи…
Вздохнул и, уронив голову на грудь, захрапел. Ревин тоже закемарил, убаюканный уютным поскрипыванием пера. Проснулся он оттого, что его тряс за плечо Вортош.
– Что случилось?
Вортош не мог вымолвить ни слова. Его била крупная дрожь, глаза горели безумством, лицо неестественно побледнело.
– Что?!
– Та… там, – Вортош кивнул на окно.
Ревин подскочил, как ужаленный, выхватил револьверы и бросился к окошку. К одному, к другому. Ничего.
Ревин вылетел во двор, обежал вокруг дома. Постоял, прислушиваясь. Ничего. Ночь, тишина. Поблескивает из-за туч желтый блин луны да мерцают звезды.
Вортош забился в угол, поджав ноги. На него было жалко смотреть. Ревин поразился столь резкой перемене, произошедшей с коллегой.
– За… зашторьте!.. Оно на меня смотрело!..
Ревин усадил Вортоша на табурет, похлопал по щекам, чуть ли не силком влил рюмку самогона.
– Что вы видели?
Вортош помотал головой и пододвинул к себе лист бумаги.
– Это не… не человек.
Под неверной рукой рождались наброски существа с огромными миндалевидными глазами. Низкий лоб, нос – две дырки, рот – полоска. Вортош затушевывал глаза, не в силах остановиться, глаза с черными зрачками, глаза…
Всхрапнул и очнулся хозяин. Огляделся мутным взором, доковылял до бутыли, глотнул из горла.
– Что брат, познакомился? – ухмыльнулся невесело, кивнув на рисунок. – Окошки-то вы зря…
– Так, Евлампий Иванович, – нахмурился Ревин. – Давай-ка без дураков. Что тут творится?
Хозяин покосился на Ревинские револьверы:
– Вы, я вижу, люди непростые…
– Мы из государевой службы. Как раз вот по таким делам.
– А-а! Хватились! – Евлампий Иванович развел руками. – Сподобились, наконец, когда половину хутора передавили. Я уж грешным делом думал, надо поезд опрокинуть, прости Господи, чтобы почесались! Да, ладно, сиди ты, не вскакивай!.. Само опрокинется… Коли так дальше дела пойдут. Обходчик-то Кривошеев направо, почитай, с осени не хаживал. Да и налево скоро некому станет…
– Ладно, дядя, не кипятись! Давай по порядку!
Евлампий Иванович повздыхал, помялся и стал рассказывать.
– Дык, как хутор по-новой заселили, так сразу и пошло. Здесь же когда-то давно люди не стали жить. Бросили все, ушли. А мы, как привязанные…
– Чего хотят… эти?
– Навьями кличем их… Чего… Известно чего! Жрать они хотят!
– Откуда известно?
– Мужик один, Сутокой его звали, пошел как-то на болото. Козу искать, коза у него пропала. И набрел, значит, на логово чертей этих. Там мертвяков навалено, вонища. У всех потроха выедены, лица обглоданы. Кто телом помягше, у того еще и мясо…
– Мужик этот здесь? Место может показать?
– Не, – Евлампий Иванович помотал головой. – Пришли они за Сутокой. Сразу и пришли. Там теперя он. Лежит. А место я могу указать. Только, чур, идете без меня.
– Стало быть, покойников…
– Да они и отрывают, навьи эти. Днем похороним, а по утру уже могилка пустая.
– Почему не соберетесь и не перебьете тварей всем миром?
– Ох ты какой!.. Перебьете!.. Твой-то, вон, тоже… Вояка! Забыл, поди, какой стороной револьвер держать!.. Так и сидишь, в хате запершись да водкой залившись. И часы до рассвета считаешь. А поглядишь на навью – все, труба! Станет она свою волю навязывать, веревки из тебя вить. И тем кончится, что сам ты на болото пойдешь, пуговки расстегнешь и пузо свое подставишь поудобней… Страшно…
– К вам следователь приезжал. Почему не…
– Ат! – Евлампий Иванович не дал Ревину договорить. – Следователь твой!.. Мы ему и так и эдак, по-человечески… А он заладил свое, мне, говорит, горбатого тут нечего лепить! На чертовщину хотите уголовное преступление списать?.. И понес, и понес… И все, собака, кулаком своим в зубы тыкает. Показывайте сию минуту, говорит, где тело путейского инспектора запрятали! Ну, ему и присоветовали то место на болоте… Под вечер подсуропили… Да больше уж никто его не видел…
– Ну, а солдаты при офицере когда наведывались, почему им про трупы не сообщили?
– Какие такие солдаты? – удивился Евлампий Иванович – Не было никаких солдат! Ни при офицере, ни без!..
Ревин с Вортошем переглянулись.
– Эх! Да войском тут дела не исправить! – посетовал хозяин. – И вам здесь искать, кроме своей погибели, нечего! Уносите ноги поскорей, да скажите там, наверху, что необходимо поскорее людей отсюда вывозить, а железную дорогу пускать в обход.
– Ну, это мы поглядим еще, – зло процедил Вортош.
– Ты, мил друг, не харахорься! А послушайся лучше доброго совета. На тебя навья глаз положила, просто так теперь не отстанет, будь покоен… Вот еще, может сгодится вам, – хозяин поднялся кряхтя, порылся в шкафу и извлек пыльную зеленую папку, – у Сутоки в доме нашел я… Малевать он горазд был…
В папке оказались рисунки. Зловещие силуэты на фоне звездного неба, перенесенные в мельчайших деталях отпечатки в грязи, напоминающие по форме фасолину, несколько «портретов», похожих на наброски Вортоша.
– А зачем вы пустые хаты жжете? – спросил Ревин.
– А нечего стоять им! Да приют, да укрытие давать тварям!.. Господа нашего молю об одном, – Евлампий Иванович перекрестился, – чтобы даровал он зиму лютую, да морозами побило бы адово отродье!..
Спать господа решили не ложиться. По настоянию хозяина, Ревин приладил на окна легкие ситцевые занавески, которые можно было отодвинуть одним пальцем. Вортош, хоть виду старался и не показывать, но тоже вздохнул облегченно, не мог он отделаться от мысли, что из непроглядной темноты следят за ним немигающие желтые глаза.
– Любезный Вортош, – попросил Ревин, – пообещайте мне одну вещь! Если вам что-то почудится, померещится, паче чаяния, если в голове возникнут какие-то голоса, дайте мне непременно знать, слышите!
– Хорошо! – Вортош кивнул.
– Я, в свою очередь, обязуюсь сделать то же самое. И давайте не станем списывать это на собственный страх или мнительность. Ибо здесь на лицо некое гипнотическое вмешательство. Я про такое читал.
Хозяин кампанию господам составлял недолго и вскоре отправился на боковую. Ревин с Вортошем гоняли чаи да слушали тикание ходиков.
Стрелки показывали три с четвертью, когда с улицы донесся истошный женский крик. Господа, не сговариваясь, лапнули рукояти револьверов, и бросились во двор.
Порошил мелкий снежок. Громадная лунища плыла низко, у самого горизонта, и от этого все предметы отбрасывали предлинные тени.
Кричала жена станционного смотрителя. Босая, в длинной ночной рубашке, со всклокоченными волосами, она казалась привидением в неверном ночном свете. Увидав людей, упала на колени.
– Отрубите мне руки! Отрубите мне!..
Вортош взял женщину за плечи, встряхнул:
– Что случилось, говори быстро!
– Я отдала… Я отдала его…
– Кого?
– Отдала… своего… ребеночка!.. – женщина сотрясалась от рыданий –Поднялась, вынула из люльки и отдала… Вот этими вот… Не хочу!.. Отрубите!.. Ох!..
– Куда пошла та… тварь? Куда? Говори!
– Туда, – кивнула женщина безвольно.
– Вижу! – воскликнул Ревин. – Вижу!
На фоне лунной дорожки мелькнула какая-то фигура, скрылась за холмом.
Господа помчались вдогонку, не разбирая дороги, рискуя переломать ноги в рытвинах. Кровь стучала в виски, тяжелым колоколом отдавались удары сердца. Взобравшись на пригорок, увидели семенящую по луговине сгорбленную старушку, что-то прижимающую к груди.
– А ну, бабуся, стой! – закричал Вортош.
Деваться той в чистом поле было некуда. Но вместо того чтобы остановиться, старушка весьма резво припустила к амбару, оставляя в только что выпавшем снегу, четкую цепочку странных ассиметричных следов.
Старушка нырнула под высокое крыльцо и затаилась в темноте.
– Бабуся! – издали предостерег Вортош, стараясь совладать с дыханием. – Выходи по добру!
– Даю предупредительный! – Ревин скатал снежок и запустил под амбар.
В ответ из темноты вылетело что-то блеснувшее в лунном свете металлом, пронеслось в опасной близости от головы.
– Серп!.. – Ревин пригнулся.
– Бабуся! Не доводи до греха! – Вортош решительно двинулся вперед. – Будем стрелять!..
Из-под крыльца, вылетело нечто с горящими холодным огнем глазищами, шипя, бросилось на Вортоша. Тот отпрянул и машинально вдавил курок.
Треснул выстрел. Существо упало, пару раз дернулось и затихло.
– Что же вы, – Ревин укоризненно покачал головой. – Живьем бы стоило…
Вортош перевернул тварь ногой. В небо уставились мертвые, подернутые мутной поволокой глаза, заметно фосфоресцирующие. Странно, но на существе, к роду людскому явно не принадлежащем, была человеческая одежда: юбка, зипун, пестрый платок.
Из темноты послышался непонятный звук, то ли писк, то ли всхлип. Ревин нырнул под амбар и вернулся со свертком в руках.
– Целый вроде…
Он осторожно отвернул пеленку и поспешно закутал малыша в свое пальто.
Горница напоминала прозекторскую. Не смотря на день, горел керосиновый фонарь и свечи, все, что нашли в доме. Труп существа расположили прямо на обеденном столе, освободили от одежды, подготовив к вскрытию. Хозяин, конечно, такой затее не обрадовался, но спрашивать у него никто особо не стал. Посему Евлампий Иванович, надев кожаный фартук, оказывал господам посильное содействие, распустил кожаный чехол с ножами и прочим медицинским инструментом, пребывал в готовности, тщательно скрывая мандраж.
Вортош закончил несколько в разных ракурсах снимков, отчего под потолком клубился едкий дым магниевой вспышки. Ревину досталась роль секретаря. Примостившись в углу, он протоколировал показания коллеги, не поспевая попадать пером в чернильницу.
– Строением организма особь напоминает женщину среднего сложения, – расхаживал по половицам Вортош. – Кожа белая, бледная. На темени редкие черные волосы. Больше волос на теле не имеется. Затылочные мозговые доли ярко выражены. Пальцев на руках четыре, три одинаковые длинные, один короткий, отчего кисть напоминает куриную лапу. Ногти прямые черные. Твердые. На ногах по две пятки, пальцев нет, – Вортош выцепил из чехла зевник и ловко раздвинул твари челюсти. – Рот большой, по окружности примерно четырех дюймов. Зубы острые, расположены в беспорядке по всей полости, включая щеки. Языка нет… Ну что, Евлампий Иванович, – Вортош кивнул хозяину, – поглядим, что у нашей дамы внутри?..
Евлампий Иванович, не поморщившись, подал скальпель. Но когда лезвие коснулось дряблого живота, все же скосил глаза в сторону.
