Елена Викторовна Яковлева
Бог неудачников
И то верно, чего с нас было взять? Вэл имел жену, ребенка и очень небольшую зарплату, из которой, в случае вычета алиментов, и на губнушку не наскребешь. Я, хоть и был по факту ни чем не обременен, выглядел в их глазах законченным раздолбаем без перспектив (и в этом, надо отдать им должное, они не ошибались). Одного они не предугадали, что Вэл, в отличие от меня, со временем придет в разум и, осознав, что в его преподавательской деятельности есть только один плюс – аспирантки становятся все моложе и моложе – подастся в бизнес и весьма в нем преуспеет.
Не знаю, кусали ли они потом локти из-за упущенной выгоды, а я ужасно злился на Вэла за то, что по его милости лишился чудесного летнего отдыха, не требующего моральных и материальных затрат. На какое-то время наша многолетняя дружба даже дала трещину, затем мы снова стали общаться, но значительно реже, так как новая Вэлова жизнь не позволяла ему сколь-нибудь длительных загулов, да и детей у него на почве оседлости прибавилось.
Значительно выросло и его благосостояние, требующее постоянной заботы и преумножения. Когда я был у него в последний раз, он увлеченно обустраивал свой только что отстроенный загородный дом с бассейном, сауной, бильярдной, отдельными спальнями и ванной для каждого члена семьи и гостей и кучей других буржуазных прибамбасов. И тем не менее, когда в процессе устроенной им для меня экскурсии по обретенным райским кущам, я спросил его, не жалеет ли он об экспедициях, глаза Вэла заволокла нежная ностальгическая пелена…
А спустя пару месяцев с Вэлом случилось странное, если не сказать мистическое, происшествие. С аппетитом вкушая вишни в собственном саду, он проглотил вместе с одной из них плодоножку. Казалось бы, такая ерунда. Собственно, Вэл этого даже и не заметил, а потом вдруг начал чахнуть. Врачи долго ничего не могли понять, потому что по всем медицинским показателям мой дружок должен был быть здоров, как бык, а он продолжал бледнеть и хиреть. Дошло до того, что однажды он не смог спустить ноги с кровати, и жена с помощью старших детей усадила его в машину и повезла к главным медицинским светилам. Надо отдать им должное, они быстро нашли причину Вэловой немочи, которая крылась в застрявшей в его прямой кишке злополучной вишневой плодоножке – но было уже поздно: к тому моменту жизнелюбивый мышонок, возомнивший себя львом, впал в кому.
С тех пор он так и лежит, весь утыканный трубками, соединяющими его с аппаратами, снабжающими суррогатами жизни – на это заработанных им капиталов пока еще хватает. За все время я навещал Вэла в больнице только однажды: протиснулся в палату, постоял у кровати, как солдат в почетном карауле, стиснув зубы и сожалея о том, что у меня нет автомата. С каким удовольствием я бы дал из него очередь в белый потолок, а затем по белым стенам, чтобы со всех сторон затрещало, заискрилось и посыпалось. В надежде, что от этого светопреставления Вэл выйдет из комы, вскочит с кровати, вырвет из себя разноцветные трубки и немедленно засобирается в экспедицию с аспирантками.
Глава XII
Да, а если вернуться к теме моей паранойи, проявляющейся в боязни собственного отражения, то в дополнении к ней с совсем уж недавних пор я стал одержим навязчивым страхом по поводу растущего у меня живота. То и дело я его ощупываю, или спрашиваю у кого-нибудь, насколько сильно он выдается. Славка надо мной откровенно смеется, старые подружки хмыкают и утешают, как маленького капризного ребенка. Чем я, по правде, частенько злоупотребляю. Дошло до того, что избалованный их почти материнской терпимостью, я, совершенно обнаглев, завел себе привычку, будучи с одной, обсуждать достоинства и недостатки других.
Кончилось это тем, что однажды, позвонив самой смешливой и (что много существенней) самой неприхотливой из своей «сборной», я получил отказ с непривычной формулировкой:
– А что делать-то будем? Перемывать косточки остальному контингенту? Ты снова будешь рассказывать про премудрости Наташи и благоглупости Тани? А я и так уже столько о них знаю, что могла бы стать их официальным биографом!
Это был щелчок. Тут я понял, что мне придется менять тактику, а кто бы знал, как я это не люблю! Поэтому на некоторое время я затаился. И тут вдруг – Людка, которую я немедленно занес в список подарков судьбы, вслед за договором на издание моего многострадального романа, сладостной местью Наталье из «Расслабься» и Псиной.
Если б только она поменьше болтала, цены бы ей не было. Так нет же, она умудрялась тараторить даже в самые патетические моменты. Тогда мне приходилось ее резко обрывать:
– Одно из двух: или мы трахаемся, или мы треплемся, выбирай.
И надо отдать должное Людке – она всегда выбирала первое.
Зато уж потом отводила душу. Сколько же я наслушался про ее бывшего ухажера – любителя собственных какашек! Неудивительно, что в итоге я его люто возненавидел.
– Представляешь, – дирижировала она под музыку бокалом красного вина, поливая им свою голую грудь. – он рассказывал мне про своих баб, а я, как дура, все это записывала. Нестор-летописец, блин!.. А он потом читал и страшно собой гордился. К-казел! С тех пор каждую новую швабру он первым делом знакомит с моим бессмертным произведением, чтобы знала, с каким героем-любовником дело имеет. Получается, что я же еще на его имидж работаю! К тому же бесплатно! Убила бы собственными руками!
– Так возьми и убей! – не выдержал я в конце концов.
– Ага, не хватало еще в тюрягу из-за него загреметь! – фыркнула Людка.
– Так а ты убей его виртуально.
– В смысле?
– В смысле напиши продолжение своего произведения, в котором он заболеет простатитом, станет полным импотентом и скончается в бедности и одиночестве, в предсмертном бреду повторяя твое имя.
– А что? – призадумалась Людка. – Пожалуй, это идея.
– Еще какая! – воспользовавшись заминкой, я быстренько натянул штаны. – Ты его породила, ты же его и убьешь. По-моему, все очень даже логично.
Надо сказать, что в тот день все кончилось самым лучшим для меня образом. Я беспрепятственно убрался восвояси, так как Людка, вопреки своему обыкновению, меня не удерживала. Зато уже назавтра наступил кромешный ад. Людка, которая отнеслась к моему предложению умертвить бывшего любовника с присущими ей творческим размахом и темпераментом, стала методично пичкать меня плодами своего литературного садизма. И ладно бы она прикончила его сразу, так нет же, ей захотелось растянуть это удовольствие. А потому начала она с подробного описания душевных мук, нанесенных ей вероломным обожателем собственных какашек.
Теперь Людка раскачивалась в постели под музыку с бокалом вина в одной руке и увесистой пачкой распечатанной писанины в другой, закатывая глаза и подвывая в характерной поэтической манере:
– На конце его члена – разбитые мечты его прежних женщин, их неисполненные желания, неродившиеся дети, некупленные норковые шубы, их слезы, тоска и надежды… И, когда он входит в меня, как нож в масло, я получаю все это по наследству. А потом он уйдет и от меня, захватив с собой для следующей и мои разбитые мечты, и мои неисполненные желания, и мои слезы, и моих неродившихся детей, и мои ненаписанные стихи…
Сам себе удивляюсь, как я это выдержал и дождался, когда уже свершится то, ради чего все и затевалось. Правда, надо отдать Людке должное: с учетом грандиозности замысла и объема написанного она расправилась со своим обидчиком с рекордной скоростью – за какие-то десять дней. По крайней мере, поставь я перед собой мало-мальски сопоставимую задачу, нипочем бы в такие сроки не уложился, а, значит, мои враги могут жить спокойно.
Последние строчки своего убийственного во всех смыслах творения Людка зачитала практически без выражения, медленно и бесстрастно:
– Парамонов умер весной после тяжелой и затяжной болезни. На похоронах Галка поплакала. Но в меру. Он слишком часто ее предавал.
(Для справки: под Парамоновым подразумевался подлый любитель какашек, а под Галкой – сама Людка).
Когда Людка замолчала, я на всякий случай уточнил:
– Это все?
– Все. – буднично отозвалась Людка, сладко потянулась и через паузу добавила. – Ты себе представить не можешь, что я испытала, когда точку поставила! Как будто я огромный груз сбросила!
– Еще бы! – хмыкнул я, покосившись на толстую пачку измятых страниц, примостившуюся на краю кровати.
– Да я о другом, бестолочь! – рухнула на спину Людка. – Понимаешь, я освободилась! Освободилась!
– Ну, да, – предпринял я унылую попытку поверить алгеброй гармонию, – это известный психологический прием. Ты выплеснула все, что в тебе накопилось, после чего почувствовала облегчение. А если тебе удастся это опубликовать, ты сможешь компенсировать свои моральные потери еще и материально.
– О, господи, какой же ты скучный! – заворочалась в постели Людка. – Ладно, иди сюда.
… Возвращаясь к себе через пару часов, я размышлял о том, настолько ли волшебна волшебная сила искусства и освободилась ли Людка от своего любителя какашек на самом деле, или ей это только показалось на короткий и сладостный миг. Ибо ничто так крепко не привязывает нас к ближнему, как нанесенные им обиды.
А также неисполненные обязательства, мысленно добавил я, когда у меня в кармане затренькал мобильник, а на его экране высветилось имя моего издателя. Отвечать, конечно, не хотелось, уже потому что нечего было, но пришлось. Он, само собой, стал интересоваться, как у меня продвигается работа над романом. Пришлось соврать, что очень хорошо. Тогда он спросил, не мог бы я ускорить процесс.
Тут уж я возмутился:
– Но ведь по договору у меня еще две недели!
На что Кирилл в лучших своих традициях тут же включил менеджера по стиральным машинкам.
– Конечно-конечно, я не настаиваю. Просто, чем раньше вы закончите, тем быстрее роман будет опубликован.
– Хорошо, я постараюсь, – пообещал я фальшивым голосом, ненавидя себя при этом за все и сразу. А больше всего за то, что я когда-то накропал свой дурацкий роман! Ну, кто меня, спрашивается, заставлял? А кто выкручивал мне руки, чтобы я подписал издательский договор на условиях, которые заведомо невыполнимы? Сейчас бы ленился в свое удовольствие, периодически таскался бы к Людке, гулял с Псиной, собачился по пустякам со Славкой, болтал с продавщицами в зоомагазине, завидовал писучему Сереге и предавался сладостным размышлениям о собственной никчемности.
Тем более что в последнее время жизнь моя протекала на редкость органично и наполнено. Наверняка, тому имелись объективные и субъективные причины, в которые можно вдаваться, а можно и не вдаваться. Но одну я назову сходу, и это, как ни странно, приблудная псина. Когда я откуда-нибудь возвращался, она бросалась ко мне со всех своих коротких лап и так искренне, так неподдельно радовалась, как никто и никогда.
Еще в прихожей, не успев включить свет и затворить за собой дверь, я слышал, как она спешит мне навстречу, звонко лая и трогательно царапая коготками паркет. А потом, развязывая шнурки на ботинках, увертывался от ее мокрого шершавого языка, которым она норовила лизать мне не только руки, но щеки и нос. И сколько бы я при этом ни чертыхался и ни отбивался, в такие моменты меня с головой захлестывало тихое умиротворение.
В конце концов, я сдавался, усаживался на пол и позволял Псине выражать свою собачью преданность мне всеми доступными ей средствами. Я милостиво разрешал ей любить себя и купался в ее любви, точно какой-нибудь пресыщенный падишах, снисходительно принимающий ласки многочисленных наложниц. Встав на задние лапы, передними она упиралась мне в грудь, а я гладил ее подвижное, теплое, беззащитное и одновременно мускулистое, как круп лошади, маленькое тельце. И пока, самозабвенно повизгивая, она горячо дышала мне в лицо, а моя ладонь улавливала ее упругое сердцебиение, мы были с ней единым целым и одновременно центром мироздания.
Вот почему я бесился, если в такую минуту в коридор выползал Славка, который все портил: непременно издавал довольно гнусный смешок и отпускал какой-нибудь дурацкий комментарий, типа:
– А вот и наша сладкая парочка!
Или – еще хуже – жаловался на собачьи происки. То ботинок у него пропадет, то еще что-нибудь стрясется, и во всем, разумеется, виновата мое приблудное лохматое сокровище.
А как я любил наши прогулки! Это всегда было лучшее время в моей жизни, независимо от того, что ему предшествовало. Обычно я выходил из дому разбитым, в отвратительном состоянии духа, занудно брюзжащим на собаку, по милости которой мне пришлось покинуть свой уютный продавленный диван, а возвращался вполне себе бодрым и готовым мириться с судьбой, не оправдавшей лучших моей надежд.
К тому же у нас с Псиной постепенно выработался любимый маршрут прогулок. Если в первые дни мы не высовывали носа со двора, то со временем стали забредать и подальше. Сначала протоптали дорожку в ближайшую лавочку, где продавались разные собачьи деликатесы, и вскоре ее посещение превратилось для нас в своего рода цирковое представление. Под одобрительные собачьи повизгивания я придирчиво разглядывал пакетики с кормом, периодически интересуясь у Псины:
– Не помнишь, а это мы пробовали?
На что Псина отвечала бодрым лаем.
Такие сценки мы разыгрывали чуть ли не ежедневно, и, тем не менее, каждый раз они пользовались неизменным успехом у общительной продавщицы и немногочисленных покупателей. Самое смешное – я и впрямь втихаря повадился пробовать собачью еду, находя ее вполне съедобной и даже вкусной. Особенно мне понравились куриные шашлычки, на мой вкус, весьма подходящие в качестве закуски к пиву. Однако всякий раз, когда я лакомился из ее пакета, Псина смотрела на меня с нескрываемым удивлением.
От палатки с собачьей едой мы обычно брали чуть вправо и, побродив по переулкам, выходили к последней в наших краях панельной пятиэтажке, уже приготовленной под снос. Еще недавно здесь было ведомственное жилье, и обитавший в нем народ расселяли долго и драматично. А если судить по отдельным светящимся вечерами окнам, довести это дело до конца так и не удалось.
Обогнув пятиэтажку, мы поворачивали резко влево, чтобы уйти от шумной, заставленной машинами улицы. Таким образом последний отрезок нашего пути пролегал мимо приземистого одноэтажного флигеля, будившего во мне фантазию с детства. Табличка «Усадьба Маховых. Памятник архитектуры XVIII века. Охраняется государством» матово отсвечивала на его стене сколько я себя помнил. Даже в ту пору, когда в нем находилась какая-то контора. Что здесь было изначально, я доподлинно не знал, но мне почему-то хотелось думать, что конюшня.
В советские времена примерно раз в два года флигель красили свежей краской разного оттенка желтизны, а к первому мая и седьмому ноября вывешивали по обеим сторонам крыльца красные флажки. К середине 2000-х здание опустело и приобрело бесхозный вид: на дверях – амбарный замок, в разбитых окнах – ржавая жесть, на стенах – лохматые ошметки вспухшей краски. И все-таки продолжало стоять. На радость бездомным котам, а заодно и на нашу с Псиной.
В соответствии с установившимся у нас ритуалом уже на ближних подступах к конюшне я спускал с поводка свое серое сокровище. Собака, радостно повизгивая, тут же бросалась к охраняемому государством строению, чтобы задрав лапу у крыльца, обозначить тем самым свои притязания на эту территорию, которую она решительно не желала с кем-либо делить. Ну, разве что, со мной. Но только не с этими хвостатыми и наглыми созданиями, то и дело забирающимися внутрь сквозь дыры в окнах!
Еще издали завидев очередного злоумышленника, Псина начинала пронзительно лаять, а если кот, не вняв предупреждению, все же норовил нарушить невидимую границу, бесстрашно бросалась ему наперерез. Охваченный азартом охоты, я бежал за ней, издавая воинственные вопли, что рождались во мне спонтанно и неосознанно. А может, существовали всегда, как лай внутри собаки, на генетическом уровне, доставшемся по наследству от пещерных предков. Стоит ли говорить, что ни один кот не мог устоять перед таким напором? Все они позорно бросались наутек, не разбирая дороги.
Пока однажды нам не попался матерый полосатый котище с надорванным ухом. Ни лай псины, ни мое улюлюканье не заставили его свернуть с намеченного пути. Вместо того, чтобы спрятаться в кустах или перемахнуть через забор, как обычно делали все его соплеменники, он на всех парах летел к конюшне, видимо, рассчитывая, опередив нас, спрятаться внутри. Однако ему не хватило буквально мгновенья. Добежать-то он успел, но оказался у глухой стены, а дорогу к отступлению мы с Псиной ему отрезали.
К немалому нашему восторгу кот сначала выглядел ужасно испуганным и затравленным, а потом, вероятно, решив, что терять ему все равно нечего, ощетинился и уставился на нас злющими зелеными глазами. И тут мы с Псиной растерялись: что делать дальше? Ну не рвать же его, в самом деле?
– Да ладно ты, не бойся! Мы – свои, – самым миролюбивым тоном проговорил я и присел на корточки. Клянусь, если бы у меня было оружие, я бы беспрекословно выложил его на грязный снег к кошачьим лапам!
Но кот на мировую не пошел, наоборот – зашипел, как масло на сковородке. Псина дрогнула первой: нервно взвизгнула, отскочила и спряталась у меня за спиной. В итоге я остался с загнанным котом один на один – ежиться под его разъяренным взглядом. Чувствую, пора и мне ноги делать, того и гляди, котяра глаза выцарапает. Зажмурился, и в то же мгновенье кот пролетел у меня над плечом, как тяжелый снаряд, с размаху бухнувшись в сугроб где-то позади… А когда мы с псиной оглянулись, его и след простыл.
Пристыженные, мы потом долго не решались друг на дружку смотреть. Я шел чуть впереди, понурая Псина семенила след в след за мной. Бедная, она переживала наше общее фиаско еще тяжелее, чем я. Чтобы хоть немного ее утешить, я стал плести какие-то небылицы про светлые идеалы, которые мы якобы защищали, борясь с бездомными котами:
– Там же жили прекрасные лошади прекрасных дам, а они туда – со своими грязными лапами!..
После чего мы, не сговариваясь, остановились и устремили свои печальные взоры на конюшню, оставленную нами на милость кошачьему отродью.
– С другой стороны, – добавил я со вздохом, – им же ведь тоже надо где-то жить.
Псина немного помолчала, если, конечно, понятие «молчание» применимо к собакам, а потом жалобно заскулила. Наверное, вспомнила ту холодную ночь, когда она жалась у нашего дома, не зная, куда податься, брошенная, несчастная, голодная… Что бы с ней было, если б я ее тогда не приютил? Или вопрос нужно ставить иначе: что было бы со мной, не прибейся она однажды к моему подъезду?
Глава XIII
Псина же отвадила меня от Людки. За что я на нее, если честно, не в обиде, потому что в какой-то момент Людки стало слишком много. А было так. В тот раз я вернулся позже обычного, истосковавшаяся Псина кинулась мне на грудь с особенной страстью, а высунувшийся в дверь Славка мстительно объявил:
– Ты бросаешь ее на полдня, а она воет на весь дом! А еще лужи назло наливает! Только почему-то у меня под дверью. А я-то тут при чем?
Конечно, на Славку, как и на весь дом, мне было наплевать, а вот Псину стало жалко. До такой степени, что назавтра, отправляясь к Людке, я захватил ее с собой.
Людка не то чтобы сильно обрадовалась, но отнеслась к Псине вполне нормально, погладила, пощекотала за ухом, спросила, какой она породы, и удивилась, что я не знаю. А какая, собственно, разница, главное, что нам с ней хорошо. Может, мы вообще – родственные души, для которых телесная оболочка не имеет никакого значения?
В отличие от Людки, Псина держалась неуверенно и зажато. С одной, стороны, оно и понятно, обстановка-то непривычная, с другой, было тут что-то еще, и я это сразу почувствовал, но не сразу дифференцировал. Пока мы сидели на кухне, и ей перепадали вкусные кусочки, Псина вежливо слизывала угощения с наших с Людкой рук, слабо повиливая хвостом и в меру подобострастно щурясь. Сюрпризы последовали, когда действие плавно переместилось в спальню, куда Псина допущена не была.
Людка захлопнула дверь перед ее носом, а я, высунув голову, имел наглость приказать:
– Сиди тихо и веди себя прилично!
Так она меня и послушалась! Не прошло и пяти минут, как за дверью раздался вой. Поначалу мы с Людкой восприняли такое музыкальное сопровождение достаточно легкомысленно, даже похихикали, но по мере его усиления, наше настроение менялось не лучшим образом. Меня, например, оно отвлекало о того, ради чего я, собственно, и тащился к Людке чуть не через пол Москвы. Людка же стала беспокоиться, что собачий вой вызовет недовольство ее соседки –одинокой въедливой пенсионерки, и не беспочвенно: очень скоро кто-то и впрямь остервенело забарабанил по батарее.
– Давай ее запустим, – предложил я.
– Ну, раз она жить без тебя не может, – нервно дернула плечом Людка.
Я открыл дверь, и псина, которая только того и добивалась, прошмыгнула в комнату.
– Тебе не стыдно? – пожурил я ее, кутаясь в простыню.
Псина для проформы поджала уши и забралась под стул, на котором валялись мои скомканные штаны.
Потом я попил водички, и мы с Людкой продолжили с того места, на котором остановились, правда, без прежнего энтузиазма. Дело и так не ладилось, а тут еще Псина стала лизать мне руку, а когда я сунул ее под подушку, переключилась на мои торчащие из-под простыни голые пятки. От щекотки я стал хохотать, как подорванный, на что Людка, принявшая все на свой счет, страшно обиделась и толкнула меня в грудь коленкой:
– Дурак! Не вижу ничего смешного!
Я сделал попытку оправдаться:
– Да ты не поняла, просто у нас групповуха получилась.
Но Людка уже отползла от меня к стенке и недовольно уставилась на сидящую на полу Псину. А надо знать, что направленные на нее молчаливые взоры моя хвостатая подружка переносит плохо и сразу начинает волноваться. И в этот раз она тихо зарычала, чем вызвала еще большее раздражение с Людкиной стороны.
– Смотрите на нее, она еще и рычит! – прикрикнула на Псину Людка. – А ну пошла отсюда!
Мне стало обидно за Псину.
– Да ладно, чего она тебе сделала? – Попытался я урезонить Людку, ссориться с которой в мои планы не входило. Я вообще не люблю портить отношения со своими женщинами. Зачем лишний раз напрягаться, если они сами с этим управятся?
Одного я не учел: в этот раз я оказался между двумя соперницами, каждая из которых отстаивала свои права на меня. В другой раз подобное обстоятельство мне, стареющему неудачнику, может быть и польстило, но тут началось такое!.. Когда в ответ на очередной собачий рык Людка со злости запустила в Псину тапком, та внезапно приняла слишком знакомую мне характерную позу и щедро оросила ковер на полу! Я и глазом моргнуть не успел от неожиданности, а Людка разразилась таким пронзительным визгом, что у меня уши заложило.
Тут уж и я перешел на повышенные тона.
– Да не ори ты так! – одернул я ее. – Ты же ее пугаешь!
Но Людку было уже не остановить. Соскочив с кровати, она заметалась по комнате, окончательно запугав собаку, которая с лаем забилась в угол. А Людка, вместо того, чтобы оставить ее в покое, стала размахивать какой-то тряпкой и орать:
– Пошла! Пошла!..
– Слушай, отстань от нее! – я понял, что буду последним подлецом и предателем, если не вступлюсь за бедное животное. – Что ты к ней привязалась?
– А ты больше с ней не приходи! – выставила мне ультиматум Людка.
– Да я могу вообще не приходить! – пригрозил я, путаясь в штанах.
– Тогда и трахайся со своей собакой! – ядовито огрызнулась Людка.
Кстати, досталось мне и от Псины, которая смотрела на меня, не мигая, и в глубине ее черных зрачков стоял немой вопрос: зачем ты полез на эту похотливую сучку? Тебе что, заняться больше нечем? Пойдем лучше котов погоняем!
Так закончился мой роман с Людкой. Назавтра меня уже к ней не тянуло, и мы с Псиной всласть нагулялись, не пропустив ни одного пункта программы, включая конюшню с котами. А еще, проходя мимо ближайшего к нашему дому книжного магазина, я увидел в витрине последнюю книжку молодого Мерзавца, по поводу которой Серега мне все уши прожужжал.
Сначала я решил игнорировать это обстоятельство, а потом все-таки дал слабину. Вернувшись, покормил Псину и, пообещав ей в награду за терпение любимое лакомство – ушки, опрометью кинулся обратно – в магазин. Там я сграбастал книжку, как вор, предварительно оглядевшись по сторонам, и тут же стал ее нервно листать, жадно выхватывая то там, то здесь плотно спрессованные абзацы, как коршун живую плоть. Мне хватило и четверти часа, чтобы понять главное: новый роман Мерзавца несравненно слабее предыдущего, стартового. Как же я торжествовал! Стыдно признаться, но будь вокруг поменьше народу, я бы, наверное, попробовал изобразить какое-нибудь несложное коленце из тех, коим с грехом пополам обучился на потных дискотеках времен моей студенческой юности.
– Что, парень, спекся, сдулся, выдохся? – ехидно впился я взглядом в портрет автора на обложке.
Что, нутряной энзэ кончился? То-то же! Теперь слова уже не будут бить из тебя жирным фонтаном, как первая нефть из скважины. И тебе, как и всем поденщикам, вроде меня, придется просеивать их сквозь сито, долго разглядывать на свет, задыхаясь от предчувствия – вдруг бриллиант? – и отбрасывать безжалостной рукой, убедившись, что это всего лишь очередной осколок бутылочного стекла. Или – того хуже – вымаливать, выклянчивать, а то и душу, сам знаешь, кому, продавать. Не ты первый, приятель, не ты последний. Знаешь, сколькие прошли тем же путем до тебя, по дорожке, мощеной несбывшимися надеждами?
Я даже подмигнул фотографическому Мерзавцу на обложке, взгляд которого показался мне каким-то затравленным, и… сделал то, чего я меньше всего от себя ожидал, – купил его несчастную книжку! Кинул ее в пакет, где уже лежали ушки для Псины (что, как тебе такое соседство, юный наглец?), и, посвистывая, вразвалочку, взял курс на свой диван. А по прибытии на место милостиво принял порцию традиционных собачьих ласк и погрузился в чтение.
Да-да, именно так: я читал новый роман Мерзавца, методично поглощая слово за словом, строчку за строчкой, главу за главой, безошибочно отмечая про себя слабые места и снисходительно усмехаясь, а порой, когда немощность автора проступала уж очень отчетливо и неприкрыто, позволяя себе протяжный стон удовольствия, от чего свернувшаяся в моих ногах псина каждый раз вздрагивала, приподнимала свою смышленую морду и тревожно вглядывалась мне в лицо. Как заботливая мать или преданная жена. В благодарность за это я, совершенно растроганный, гладил ее по теплому шерстяному боку, и во мне росло и ширилось ощущение простого и безоговорочного счастья, которым, так уж чудесно сложилось, я был обязан молодому высчкочке и его беспомощной книжке!
Той самой, что я проглотил, почти как Стивенсона в раннем детстве, не отрываясь даже на еду (Псину разве что покормил), и уже ночью, перелистнув последнюю страницу, поставил заключительный диагноз: лучше б ее не было. По крайней мере, для автора, для этого доброго, открытого, судя по выражению его физиономии на обложке, парня. Я даже сочувствием к нему проникся. Ну, куда он, спрашивается, торопился? В шею его, что ли, гнали, или собаки за ляжки хватали? Не мог подождать, накопить в себе!.. Хотя… Таланту ведь тоже кушать хочется. С этой мыслью я еще немного повалялся на диване, возложив книжку себе на грудь, после чего, ощутив внезапный прилив сил, резко вскочил, чем вызвал недовольство хвостатой подружки, пригревшейся у меня в ногах.
– Ладно, Псина, не сердись, – взял я в руки ее смышленую морду, – поработаю-ка я, пожалуй…
И в самом деле, спокойно и сосредоточенно, без долгой изматывающей подготовки, засел за компьютер, что было мне в принципе не свойственно. Открыл нужный файл и принялся методично, недрогнувшей рукой, вырезать и выбрасывать в корзину длинные философские отступления и затянутые воспоминания, которыми, по мнению издателя, мой роман был сильно перегружен, чтобы потом заполнить образовавшиеся пустоты активным действием и диалогами. Подумать только, а ведь еще совсем недавно меня не покидало ощущение, что мой роман – это упругое тело молодой девушки, в угоду глупой моде вздумавшей изменить свою внешность, а я коновал –пластический хирург, безжалостно кромсающий его из-за денег!
Теперь же я чувствовал себя скорее патологоанатомом, который, отбросив грязную простыню, со сжатым в руке скальпелем профессиональным взором оглядывает лежащее перед ним тело: да, красивая была девушка, но ведь она уже мертва. А, значит, можно, не мучаясь угрызениями, ее полосовать и потрошить, вытаскивать внутренности, а потом, запихнув их обратно, наскоро зашить разрез грубыми стежками через край. Впрочем, это еще вопрос, насколько хороша была усопшая. Не исключено, что все как раз наоборот: она была редкой уродиной, и ей бы очень не помешало попасть под нож пластического хирурга, больше того, она об этом мечтала, и во всем себе отказывала, копя на операцию, чем и довела себя до тяжкой болезни, и, как следствие, угодила на стол к патологоанатому.
Словно под действием сильного допинга, я просидел у компьютера всю ночь и следующий день до обеда, отрывая свою расплющенную задницу от стула только для того, чтобы всыпать корма в собачью миску и один раз выгулять псину во дворе. А затем, совершенно обессиленный, измочаленный, выжатый до последней капли, но все еще счастливый, замертво рухнул на диван. Последнее, что я почувствовал, радостно проваливаясь в гостеприимно разверзшуюся подо мной бездну, – тепло, исходящее от моей псины, привычно расположившейся у меня под животом, где-то в районе солнечного сплетения.
И как же хорошо и уютно мне было на дне этого сухого, устланного ватой колодца, что я бы его никогда по своей воле не покинул и не променял на изматывающую маету, зорко стерегущую меня на поверхности, если б откуда-то сверху не раздался громкий лай моей собаки! Такой внезапный, пронзительный и отчаянный, что я вскочил, не успев еще как следует проснуться. А когда открыл глаза, увидел… Гандзю! Она сидела рядом со мной, на том самом месте, которое обычно занимает Псина, и смотрела на меня с тем же неподражаемым выражением, с каким она обычно разглядывала мыльные потеки и волосы, оставленные мной или Славкой в ванне, прежде чем, обозвав нас грязными свиньями, обдать ее горячей водой из лейки душа.
– Привет! – помотал я для верности головой. – Надеюсь, это приятный кошмар?
– Сам ты кошмар! – невозмутимо отозвалась Гандзя. – И собака у тебя кошмарная. Скажи ей, чтоб не гавкала.
– Собака! – Нарочито строго посмотрел я на свою Псину и предпринял заранее обреченную на неудачу попытку скопировать неповторимый Гандзин выговор. – Не гавкай!