Елена Викторовна Яковлева
Бог неудачников
По всему выходило, что рассчитывать мне ровным счетом не на кого, но, не желая с этим смириться, я схватился за телефон. Должна же в моих контактах найтись хоть одна подходящая кандидатура! В конце концов, выберу первую попавшуюся! Нажал на кнопку, и тут же выскочило: «Айгуль». Наморщил горячий лоб: кто такая? Ах, да, девчонка из супермаркета, тонкая и ломкая, как соломинка. Чем-то напоминающая Настю, но о ней сейчас лучше не думать, да и не сейчас тоже…
Короче, я взял и позвонил этой Айгуль, ни на что особенно не надеясь, и совершенно незнакомый женский голос ответил мне: «Да?»
– Привет! – прохрипел я. – Ты Айгуль? А я Петр Сапрыкин. Мы как-то болтали с тобой о собачьем корме. В супермаркете. Помнишь?
– Помню, – Безмятежно отозвалась на мою глупейшую фразу трубка и замолчала.
– А ты где сейчас? На работе? – Вкрадчиво осведомился я, испугавшись, что на том все и кончится.
– Нет, у меня сегодня выходной. – влилась мне в ухо новая доза космического спокойствия.
Сам же я из страха спугнуть удачу затараторил пуще прежнего:
– Слушай, я не знаю, где ты живешь, но… Короче, я лежу совершенно больной, а с Псиной гулять некому… Нет, у меня, конечно, есть квартирант, но он сегодня не может, у него переговоры. И вообще он хочет уехать за границу, потому что наука у нас никому не нужна…
Я хотел было добавить к вышесказанному « да и кто у нас тут вообще кому-нибудь нужен», но не стал забираться в такие дебри, а просто продиктовал свой адрес.
Глава XVII
И она пришла, причем очень скоро. Я с трудом доплелся до прихожей, чтобы открыть ей дверь, но в целом был очень доволен. Сказал «Да брось ты», когда она принялась стягивать сапоги, и, держась за стеночку, вернулся на диван. Кое-как отдышавшись, присмотрелся к гостье, которая в этот раз показалась мне сущим подростком, и на всякий случай полюбопытствовал, сколько ей лет.
– Двадцать семь, – сказала она уже привычным мне бесстрастным тоном.
Гм-гм, двадцать семь, а выглядит на четырнадцать, отравленной стрелой пронзила меня зависть. Не знаю, является ли это признаком неотвратимо приближающейся старости, но с некоторых пор я стал замечать, что реагирую на чужую молодость как на личное оскорбление.
– А как ее зовут? – Айгуль погладила лежащую в моих ногах собаку, отнесшуюся к ее ласкам весьма благосклонно.
– Ее зовут Псина, и она очень хочет гулять, – нагло заявил, – а поводок можно найти в прихожей.
– Понятно, – кивнула девчонка и посмотрела на Псину, – пойдешь со мной?
Собака в ответ вежливо и вместе с тем радостно тявкнула, но ничего, похожего на ревность, я по этому поводу не ощутил. Трудно сказать, почему. То ли из-за болезни, то ли оттого, что Айгуль сразу вызвала у меня доверие.
–Там есть деньги, – показал я на стол, – купи ей по дороге какого-нибудь корма.
– Хорошо, – эта юная дочь Востока была сама невозмутимость, – А вам ничего не надо?
– Нет, – покачал я головой, – меня квартирант кормит. А гулять мне нельзя.
А потом я впервые за два дня более-менее нормально заснул, а, проснувшись, увидел Псину и Славку. Псина, изловчившись, лизнула меня в нос, а Славка ехидно осведомился:
– Где ты раскопал эту пастушку?
– Какую еще пастушку? – Огласил я комнату громким зевком.
– Ну, ту, что я здесь застал.
– Это ты про Айгуль, что ли? – не сразу сообразил я. – А где она?
– Пять минут назад упорхнула, – доложил Славка, – а перед этим вымыла плиту.
– Вымыла? Надо же! – я задумчиво уставился в потолок. – Сколько ж я проспал?
– Не знаю, сколько ты проспал, – проворчал Славка, – но эту твою Айгуль я вижу в первый раз. Колись, кто она такая.
– Да просто девчонка из супермаркета, – мне было лень интриговать, – попросил с Псиной погулять, раз ты не можешь.
– А заодно помыть плиту, – съязвил – не удержался Славка.
– Нет, плита – это уже ее инициатива.
– Ну-ну, а то бывали у нас тут уже такие инициативные! – хмыкнул Славка, явно намекая на Гандзю. Уж чья бы мычала!
На следующий день с Псиной гулял Славка, а послезавтра мне стало получше, и я уже подумывал о том, чтобы нарушить постельный режим, когда она появилась снова. Я имею в виду Айгуль. Вошла, разулась, несмотря на мои возражения, водрузила на тумбочку пакет с продуктами и обняла радостно вихляющую крупом Псину. Признаться, я был не прочь завихляться с ней в унисон, лишь бы мне достались те же милости, но ограничился сдержанной похвалой:
– Молодец. Не боишься навещать малознакомых умирающих покупателей.
– Почему малознакомых? – возразила она. – Вы – писатель. Вас по телевизору показывали.
Я прикусил язык. Вот, значит, как она приходит, эта капризная барышня слава! Можно сказать, нежданно и впопыхах, попробуй тут подготовься. К тому же не одна, а с целым ворохом проблем, как в моем случае. Изволь теперь доказывать, что ты не злостный алиментщик!
– Э-э-э!.. – я схватился за свое сиплое горло. – Только сразу вношу ясность: никаких детей я не бросал, и те двое, из телевизора, не имеют ко мне никакого отношения. Короче, это просто пиар.
– Я знаю, – тихо откликнулась Айгуль.
– Откуда? – подивился я.
– Да кто ж этого не знает? – улыбнулась девчонка. – Обычный трюк!
Да-а, слышал бы ее Захаров, то-то расстроился бы, бедняга! Зритель, по всему, пошел искушенный, на мякине не купишь. Тем смешнее, что сам я почти повелся! Интересно, а тетки в студии, которые готовы были меня разорвать, они-то как же? Вдруг они тоже заранее все знали и просто озвучивали текст, который им всучил Захаров? Тогда это был театр для одного зрителя, в моем лице. Последнего из неискушенных.
– Ну что, мы пойдем погуляем? – Айгуль потянулась за висящим на вешалке поводком, чем вызвала приступ восторга у Псины. И зачем только разувалась, спрашивается?
Они ушли, а я доплелся до окна, чтобы посмотреть им вслед, и, умиротворенный, завалился на диван. Потом мне вспомнилось, что Кирилл мне так и не позвонил, хотя обещал, но думать об этом не хотелось. В конце концов, разве болезнь – не достаточно уважительная причина для того, чтобы хотя бы на время забыть о собственном ничтожестве?
В итоге я провалялся еще неделю, сладостно осознавая, как это, в сущности, приятно – быть больным, когда за тобой ухаживают, исполняют твои желания, сочувствуют и жалеют. С каждым днем я получал от своего поначалу незавидного положения все больше удовольствия. Будь моя воля, так бы и проболел всю жизнь. Пока я беззаботно пролеживал диван, Айгуль выгуливала Псину, приносила продукты и готовила мне еду. Ну что еще нужно для счастья, спрашивается? Понятно, что Славка мне из-за этого ужасно завидовал и всячески норовил испортить обедню.
–Ты смотри, не слишком-то увлекайся, – ухмылялся он, просовываясь ко мне в комнату, – а то войдешь в роль, потом хрен выйдешь. У меня была одна знакомая научная пара, оба кандидаты наук. Казалось бы, умные люди со степенями, а все никак не могли определиться, кто из них слабее здоровьем. Он считал, что он, она – что она, уступать, как водится, никто не хотел, а в результате распалась крепкая семейная ячейка.
Вместо ответа я нащупывал рукой под диваном один из своих растоптанных тапок – все равно какой, правый или левый – и молча в него швырял, но этот гад всякий раз успевал захлопнуть дверь раньше, чем оружие возмездия достигало намеченной цели.
А Кирилл все не звонил и не звонил, да и я, уже полностью выздоровев, не обнаружил в себе прежнего желания биться в рефлексиях, как умирающий в конвульсиях. Потому и отсутствие вестей о дальнейшей судьбе своего многострадального романа воспринял чуть ли не как божественный промысел. Во мне крепло убеждение, что, получив от меня переделанную рукопись, мой издатель наконец убедился в собственном безумии и счел за лучшее затаиться. Однако спустя неделю мне на карточку вдруг «капнули» денежки, в размере, предусмотренным договором. Из чего сам собой напрашивался вывод, что новый вариант романа Кирилла вполне устроил, но во мне ничто не шелохнулось. Решив, что в этой истории от меня, по сути, больше ничего не зависит, я окончательно из нее самоустранился.
Дни напролет я проводил в блаженном ничегонеделанье, чем очень радовал Псину. Наши прогулки становились все более длительными и разнообразными, окрестные коты нас уважали и в меру побаивались, снег почти стаял, а деревья, у которых можно было вольготно задрать лапу, подернулись первой нежно-зеленой дымкой. Иногда к нам присоединялась Айгуль, которая, как выяснилось, жила в двух кварталах от нашего двора, в той самой выселенной под снос пятиэтажке, на полулегальном положении, но за приемлемую плату. Я как абориген знакомил ее с местными достопримечательностями, неприметными нетренированному глазу, она рассказывала мне о себе, о своей жизни на родине, в Киргизии, которую она покинула три года назад.
Так я узнал, откуда на ее восточных скулах славянские веснушки и фамилия Терентьева. От русского отца, как и Айгуль, уехавшего в Москву на заработки, но еще в конце девяностых, и с тех пор не подававшего о себе вестей. Все думали, что он сгинул, как многие до и после него, неопознанным и никому не нужным человеческим материалом. А оказалось, он жив, и Айгуль его разыскала через осевших в Москве земляков, хотя это было не так-то просто. Однако теплой встречи не получилось. Папаша, успевший устроиться под крылышком немолодой, намаявшейся от безмужья вдовушки, не только не принял дочь в свои объятия, но и заподозрил в корыстных намерениях. Да еще и пригрозил, что, если она еще раз объявится, позаботится о ее высылке из России.
– Вот сволочь, – прошипел я, – давить таких папаш надо!
И сразу вспомнил про «Миг удачи». Впрочем, Айгуль же сама сказала, что не поверила в Захаровскую телепостановку. А что касается Ольги… Я уже и сам не знал, как относиться к этим преданьям старины глубокой. Честно говоря, особого чувства вины за мной все это время не водилось, но тут вдруг скребнуло: а если б у меня на пороге возник (возникла) сын (дочь)? Причем не подставной (подставная), а реальный (реальная)? Что бы я делал, а? Изображал несуществующую радость? Требовал экспертизы ДНК? Или без долгих разговоров захлопнул дверь перед носом? Думайте, что хотите, но очень велика вероятность, что я выбрал бы третий вариант. Так что, какие у меня могут быть претензии к гражданину Терентьеву? Хотя Айгуль, конечно, жалко. Она добрая, отзывчивая, симпатичная, и нам с Псиной очень здорово с ней гулять.
Единственное, чего я не поощрял, так это разговоров о моей писанине. И не потому, что считал, будто она ничего в таких вещах не понимает. Просто не хотел засорять наше общение хламом, пылящимся в моей внутренней «творческой мастерской». Поэтому, когда Айгуль однажды все-таки поинтересовалась, про что моя книжка, я хмуро буркнул, что, типа, о том – о сем, после чего она как мудрая восточная женщина вопросов на эту тему мне больше не задавала. В остальном с моей стороны никаких запретов не существовало, я готов был выложить ей всю свою жизнь, тем более что такого благодарного и внимательного слушателя я не имел очень и очень давно, а, может, и никогда.
Сама она говорила мало, но одобрительно улыбалась и так живо реагировала на мое нескончаемое словоблудие, что я не смог бы остановиться, даже если бы захотел. Оно и понятно. Ведь Славка приступы моей велеречивости терпит от силы пять минут, после чего убегает под предлогом неотложных дел, а с Серегой мы расплевались. Что до продавщиц в зоомагазине, то я их в последнее время старался без особой нужды не эксплуатировать, оставляя в качестве резерва на черный день. Максимум что позволял, – обсудить сидящих в аквариуме прожорливых тритонов, на которых не находилось покупателей. На все остальное у меня была теперь Айгуль.
Вот и в тот роковой день мы вышли с Псиной из дома во двор, где нас уже поджидала Айгуль, у которой был выходной, и, завернув за угол, двинулись по самому длинному из проложенных нами маршрутов, благо, погода к тому располагала. Когда еще гулять, если не в теплый майский день? Я, разумеется, тут же пустился в сладостные разглагольствования, Псина тоже, как могла, получала свою законную дозу удовольствия, для чего периодически подпрыгивала и лизала нам с Айгуль руки, а если удавалось, и носы. Словом, все было хорошо – лучше некуда, пока, уже на обратном пути, подходя к нашему дому с тылу, мы не заметили подозрительную активность у старинной конюшни.
Два каких-то типа, один в цивильном, другой в рабочей робе, что-то обсуждали, размахивая руками и по-хозяйски расхаживая вокруг обветшалого памятника старины. Чуть в стороне стоял заляпанный грязью внедорожник. Тут я вспомнил, что Псине нужно купить корма, и мы завернули в зоомагазин через дорогу, то и дело обеспокоенно оглядываясь. А когда возвращались, возле конюшни уже никого не было, остались только следы от буксовавшей во влажном грунте машины. Чуть позже в глаза мне бросились ржавые штыри, торчащие из стены в том месте, где, сколько я себя помню, висела табличка, извещающая зевак о том, что здание охраняется государством.
Я встал, как вкопанный. Вслед за мной притормозили и Айгуль с Псиной, пока еще не понимающие что произошло.
– Гады!.. – скрипнул я зубами.
– Кто? – растерялась Айгуль.
– Они снесут конюшню! – я сжал кулаки, как тогда, когда на пару с Псиной лаялся с Гандзей. Гандзя, Гандзя… Выходит, она всерьез предлагала мне подработать иудой за тридцать серебренников! Знал бы, не держал Псину, а позволил ей разделаться с Гандзиным песцом окончательно и бесповоротно, как она того хотела!
– Псина, ты видела, что они творят? – я спустил свою четырехлапую подружку с поводка, после чего она с брезгливым видом принялась обнюхивать следы недавнего вторжения чужаков.
Мы с Айгуль занялись примерно тем же самым, и в поисках пропавшей таблички обошли со всех сторон конюшню и обшарили кусты. Но все безрезультатно, похоже, главное вещественное доказательство архитектурно-исторической значимости конюшни злоумышленники прихватили с собой, бросив в багажник внедорожника. А теперь их хозяева скажут, что этот старый сарай никакой ценности не представляет. Собственно говоря, я тоже не находил в нем особенной прелести, скорее, просто привык, что он стоял здесь всегда. А сейчас готов был разрыдаться от одной только мысли, что могу его больше не увидеть. Что тогда будет с бездомными котами, подарившими нам с Псиной столько приятных минут? А с деревьями, у которых так славно задирать лапу?..
– А может, его хотят отремонтировать? – предположила бесхитростная Айгуль.
– Отреставрировать? Сомневаюсь! – помотал я головой. Уж очень лакомым был кусок прилегающей к конюшне территории. Удивительно даже, как его раньше к рукам не прибрали.
Глава XVIII
Увы, я тогда понятия не имел, с какой скоростью могут развиваться события, если речь идет о клочке московской земли, сопоставимой по стоимости с разведанным нефтеносным районом. Уже назавтра в бывшей усадьбе вовсю кипела работа: на пятачке перед конюшней елозила пара грузовиков, а по границе участка вбивали трубы под будущий забор гастарбайтеры.
При виде столь безрадостной картины мы с Псиной на минуту-другую остолбенели. Затем меня охватила ярость. Энергично работая желваками, я кинулся на поиски главного на этом шабаше, дабы выяснить, что здесь происходит, хотя и так все было ясно. Главного я, разумеется, не нашел, а спокойные, как будды, гастарбайтеры в ответ на мои гневные вопросы, типа, где ваше начальство и по какому, собственно, праву, только хлопали смуглыми веками, не сбиваясь при этом с ритма своей муравьиной работы. Им не было никакого дела до какой-то там охраняемой государством конюшни, потому что в родных кишлаках их жены и дети ждали, когда из России придет очередной перевод, на который можно будет жить до следующего. Поэтому праведный гнев и возмущение со мной разделяла только моя Псина, все это время оглашавшая окрестности громким боевым лаем.
То обстоятельство, что исторической конюшней завладели чужаки, привело меня в состояние, близкое к параноидальному. Похоже, строители обосновались на лакомом пятачке под покровом ночи, когда все, включая и меня, безмятежно спали… Хотя, чему тут на самом деле удивляться? Достаточно полистать учебник истории за четвертый класс средней школы, чтобы раз и навсегда уяснить: внезапность и вероломство еще с библейских времен были главным оружием всех завоевателей. Впрочем, если брать конкретно наших супостатов, то они имели наглость предварительно заслать в мой стан лазутчика в лице Гандзи, но я этот "звоночек", получается, пропустил мимо ушей. Конечно, я на нее наорал, а Псина выдрала клок из ее шубы, да толку-то что? Разумеется, маломальским оправданием мне может служить последовавшая затем болезнь, и все же, все же… Теперь Славка наверняка меня на смех поднимет, что, типа, я поимел от своей принципиальности, и будет по-своему прав.
Снедаемый столь безрадостными размышлениями, я сильнее обычного дернул за поводок озадаченную Псину, как будто она была виновата в том, что на дорогой нам уголок позарились какие-то хапуги. Бедняжка даже взвизгнула от неожиданности.
– Ладно, прости, прости, – пробормотал я примирительно и со всех ног рванул к нашему дому. Моей целью были две пенсионерки у подъезда – высокая и плотненькая – озабоченно наблюдающие за тем, что творится на территории, непосредственно примыкающей к нашему двору и традиционно считающейся чем-то вроде общественного сквера. Как же они удивились, когда я, не имевший привычки здороваться и наверняка, слывший у них невеждой и зазнайкой, первым с ними заговорил на волнующую тему надвигавшейся на нашу голову масштабной стройки.
Бабульки, надо отдать им должное, хоть и проявили поначалу некоторую настороженность, постепенно прониклись ко мне доверием – недаром говорят, что общее несчастье сближает – и выдали массу полезных сведений. Причем до такой степени полезных, что я мысленно поклялся себе впредь до скончания века с ними раскланиваться. Не столько из вежливости, сколько для того, чтобы иметь под рукой надежный и проверенный источник информации.
А теперь о том, что я из него почерпнул в этот раз. Так вот, старушки поведали мне, что на месте конюшни, как им, в свою очередь, сообщил сгружавший плиты рабочий восточного происхождения, в скором времени будет жилая высотка и супермаркет. От них же мне стало известно, что пару лет назад на этот клочок городской земли уже вроде бы покушались (странно, что я ничего об этом не знал, хотя, может, и не странно), но на уровне префектуры было принято решение привести территорию в порядок и разбить на ней сквер с беседками, скамейками и цветниками. Однако планы, как это часто бывает, так и остались на бумаге.
– В нашем районе и так рекреационных зон не хватает, – со знанием дела заключила та из тетушек, что повыше и пожилистей, – а теперь последнее свободное местечко застроят!
А вторая, что пониже и поплотней, добавила:
– Наша старшая по дому, Любовь Иванна, уже звонила в префектуру, а там удивляются, мол, какая стройка? Дескать, они ни сном, ни духом… А пока они будут удивляться, у нас под окнами небоскреб вырастет, глазом моргнуть не успеем!
– Значит, народ надо поднимать! – вставил я свои пять копеек.
– Вот и подымайте! – многозначительно воззрились на меня великовозрастные подружки. – Вы ж молодые. А мы присоединимся.
– Хорошо, договорились, – деловито заявил я, – а эта ваша Любовь Ивановна? Ее как найти?
– Она в семнадцатой квартире живет, – подсказала жилистая, – а я – напротив, в девятнадцатой. А Марь Васильна, – кивнула она на плотненькую, – в восьмой.
– Ясно, – я снова дернул за поводок изрядно заскучавшую Псину, и, сопровождаемые взглядами пенсионерок, мы с ней нырнули в подъезд.
Дома, наспех покормив Псину, я кинулся к компьютеру. Мне нужно было срочно определиться с планом дальнейших действий, и вскоре непродолжительный поиск вывел меня на общественную организацию под названием "Архпатруль". Потом я позвонил по приведенному на сайте телефону.
– Архпатруль, – ответил молодой женский голос.
– У нас сносят памятник архитектуры восемнадцатого века. Что делать? – выпалил я в трубку.
… Через пятнадцать минут я был основательно подкован бесстрастной особой по имени Юля, которая начала свой инструктаж сухо и по-деловому: "Значит, так, слушайте внимательно и не перебивайте. Все вопросы, когда закончу". Я послушно, как паинька, внимал, пока Юля вдалбливала мне буквально пошаговый план действий. До того подробный, что у меня даже вопросов не осталось. Моя понятливость Юлю порадовала и, пожелав мне удачи, она пообещала принять непосредственное участие в борьбе за наш памятник архитектуры после того, как я сдюжу необходимую подготовительную работу.
Я поблагодарил ее за помощь и, не откладывая в долгий ящик, взялся за дело. Сначала с помощью интернета проштудировал историю усадьбы Маховых, открыв для себя при этом много нового и неожиданного. А именно, что принадлежала она вовсе не дворянам, а зажиточным купцам, сделавшим состояние на торговле свечами и керосином. Что, впрочем, не помешало мне насочинять воззвание под заголовком "Не дадим закатать в бетон уголок старой Москвы". Следующий пункт программы дался мне труднее. Уже потому что для его реализации, мне пришлось не только выбраться из-за компа, но и выйти из квартиры. Псина, конечно же, рванула, было, за мной, решив, что намечается внеплановая прогулка, но ее осадил:
– Сиди дома, я скоро!
В действительности я вернулся часа через полтора, с шершавым от непрестанной болтовни языком. Притом что за это время я успел обойти не больше десяти квартир в своем подъезде. И везде было одно и то же: "Здрасте-здрастьте. Вы уже знаете, что рядом с нашим домом планируется возведение жилого комплекса? Как вы к этому относитесь? Против? Тогда поставьте, пожалуйста, свою подпись. Спасибо". А еще я сделал для себя открытие, что в нашем доме полным-полно людей, которых я не знаю, но, которые, оказывается, знают меня. И не только благодаря недавней телепередаче. Оказывается, я и раньше был им известен, по крайней мере, они меня замечали, а я их до сих пор– нет. Поэтому я испытывал неловкость от того, что соседи обращаются ко мне как к старому знакомому, хотя я их вижу, по сути, в первый раз. Сам себе удивляюсь, как так получилось, что во всем доме я умудрился свести какое-никакое общение только с Прокофьичем, да и то благодаря Гандзе. Будь она неладна.
Штука в том, что сначала она поселилась у Прокофьича на правах то ли дальней родственницы, то ли знакомой знакомых. Хотя, как выяснилось потом, в столице у нее имелся единокровный дядька-участковый, но не суть. А суть, что в конечном итоге она как-то незаметно окопалась на нашей со Славкой территории. Причем Славка по сию пору считает, что привадил ее я, а я так уверен в обратном. Однако как бы там ни было, а факт остается фактом: поначалу Гандзя казалась нам забавной простушкой, к тому же она отлично готовила и поддерживала порядок в моей берлоге. О прочих ее достоинствах умолчу не столько из скромности, сколько потому, что я о них уже распространялся.
Да, но, повторюсь, Прокофьич, который обитал этажом ниже еще задолго до меня, появился в моей жизни вместе с Гандзей. Я свел с ним знакомство в минуту отчаяния, когда Гандзя перестала меня забавлять и превратилась в нешуточную угрозу. В первый раз я появился на его пороге, одержимый идеей сплавить ее обратно и сделать вид, что ничего не было. Трюк мой, конечно, не удался, и в конечном итоге выручил нас со Славкой вовсе не Прокофьич, а британец Уолтер (дай бог ему здоровья!), но именно тогда нас судьба и свела, за что я ей по-своему благодарен. Ведь когда я узнал его поближе, стало понятно, что мы с ним одного поля ягоды. И еще вопрос, кто из нас больший неудачник.
Потому что Прокофьич – космонавт, который никуда не улетел. Он был в третьем отряде космонавтов и восемь лет терпеливо ждал своей очереди, пока другие счастливчики, облачившись в скафандры, торжественно взбирались по трапу, и это их восхождение с замиранием сердца наблюдали у своих голубых экранов миллионы советских телезрителей. А в их числе и я – крепкоголовый десятилетний пацан, которого более всего занимали не рискованные эксперименты на орбите, а то, каким образом космонавты справляют нужду в невесомости.
Помню, как живо мы обсуждали этот насущный вопрос с мальчишками во дворе.
– Да как они могут в толчок прицелиться, если их все время мотает, – рассуждал деловитый Виталька по кличке Лонг, прозванный так за высокий рост.
– Наверное, они пристегиваются ремнями, – высказывал предположение Ромка, с которым мы учились в параллельных классах, и с ним после некоторого размышления все соглашались, потому что ничего более вразумительного придумать не могли.
Что касается космических какашек, то тут мы тоже были единодушны: наших познаний, полученных из телевизора, хватало на следующую научную гипотезу: их удаляли из корабля, после чего они вращались по орбите, пока не входили в плотные слои атмосферы и не сгорали. Сколько времени мог занимать этот процесс, мы не знали, но страшно забавлялись, представляя, торжественное плавание какашек в безмолвном космическом пространстве.
Кстати, каждый раз, когда я думаю о Прокофьиче, неизменно спохватываюсь, что до сих пор не удосужился его расспросить, так как же на самом деле космонавты справляют нужду в невесомости, даю себе слово непременно сделать это при случае, но всякий раз забываю. Может, это все оттого, что я стал старый, ленивый и нелюбопытный? Да и Прокофьич – уже не тот, что был еще пару лет тому назад, космическая тема ему больше неинтересна, и все другие – тоже. Он, и выпивая, теперь не расслабляется, а еще крепче замыкается в себе. Ни на что не жалуется, ни о чем не жалеет, просто сидит, сжимая в костяных пальцах рюмку, покачивает ногой и сосредоточенно смотрит на свой старый тапок.
Языки развязываются только у нас со Славкой, да и то уже не в той степени, что раньше. То ли мы быстрее напиваемся, то ли все, что могли, уже переговорили. Кстати, примерно так же у нас в последнее время было и с Серегой после того, как нам обоим наскучило перемывать косточки ударникам литературного фронта. И лично я склоняюсь к тому, чтобы видеть в этом неумолимо надвигающуюся старость, главный признак которой вовсе не морщины и мышечная слабость, а удлиняющиеся периоды отсутствия желания что-либо чувствовать и хотеть.
А ведь я пока еще подгребаю к полтиннику. Что говорить о Прокофьиче, для которого эта отметка давно позади, а потому, глядя на него, я могу запросто прогнозировать свое безрадостное будущее. Ведь у нас с ним так много общего: он полжизни готовился стать космонавтом, да так и не стал, а я столько же и с тем же самым успехом примерялся быть писателем. Что ж, значит, скоро я превращусь в угрюмого затворника, из которого даже посредством пыток и алкоголя не раздобудешь ни слова, ни эмоции. И это лишний раз доказывает, что человеческая душа, вопреки религиозным догматам, ещё как умирает, причем намного раньше тела.
С другой стороны, к чему мне сегодня его душа и его откровения, если сведения о том, как космонавты справляют нужду, наверняка можно почерпнуть в Интернете, а то, что я до сих пор этого не сделал, очередное свидетельство неотвратимости моего старения. И все-таки в те времена, когда в Прокофьиче еще теплился огонек, я успел сохранить на «жесткий диск» своей памяти несколько его историй, которым я вряд ли найду какое-нибудь применение.
Одну я мысленно озаглавил как «Сказ о катапульте». Она относится к самому славному и мужественному периоду многообещающей молодости Прокофьича, когда у него все еще было впереди. Катапульта входила в разряд устройств, при помощи которых испытывалась готовность потенциальных звездных героев преодолевать неимоверные космические перегрузки. Так вот, все, что я запомнил из его рассказов, ее второе, негласное название – абортарий. Если верить Прокофьичу, женский состав испытательного центра только тем и занимался, что «катапультировался» по случаю очередного залета. Перегрузки делали свое дело: эффект был стопроцентный. Но, в конце концов, звездный абортарий погубила алчность. У отвечающего за катапульту сотрудника обнаружилась коммерческая жилка, и он надумал взимать за «услугу» мзду. А так как тарифы росли, как на дрожжах, то рано или поздно нашелся завистник, который стукнул на космических предпринимателей в партком. После чего лавочку прикрыли.
Подобные байки я бы с удовольствием слушал и сегодня, но Прокофьич, увы, иссяк. А кроме того, на меня в последнее время столько навалилось, что, честно говоря, было не до старика. Поэтому я уже месяца два к нему не заглядывал, зато в этот раз завернул первым делом. Прокофьич, как обычно, был в легком подпитии и без долгих разговоров подписал мой манифест по поводу сноса конюшни. Потом я спросил, не заходила ли к нему Гандзя. Он утвердительно кивнул. Как выяснилось, была она у него в тот же самый день, что и у меня, спрашивала, не хочет ли Прокофьич заработать, а вот каким именно образом, он не понял. Почему, можно не уточнять.
–Такая была вся! – Прокофьич покрутил руками, старясь изобразить Гандзин прикид, но спохватился. – Ой, на себе лучше не показывать!
Рассеянно кивнув старику, я пошел дальше, попутно соображая, кого из жильцов нашего дома, кроме меня и Прокофьича, Гандзя могла попытаться завербовать, а вслед мне полетело:
– Эй, ты куда? Зашел бы, что ли…
– В другой раз, – пообещал я, сбегая по ступенькам вниз. На самом деле я был не прочь поболтать с Прокофьичем, как в старые добрые времена… Но в данный момент на моей повестке дня остро стоял вопрос спасения исторической конюшни, за которое я взялся с совершенно несвойственным мне рвением и которое, скорее всего, благополучно иссякло бы уже к концу дня, не получи я неожиданно мощную поддержку в лице особы с первого этажа, честно говоря, сразу показавшейся мне несколько странной.
Начнем с того, что она открыла дверь, едва я успел нажать на звонок, как будто специально стояла в прихожей и дожидалась. На вид – лет тридцать пять, худощавая, остроносая с собранными в неаккуратный пучок пегими волосами.
– Добрый вечер, – вежливо поздоровался я, хриплой скоровогоркой изложил содержимое своего манифеста, который я успел вызубрить наизусть, и заученным движением протянул листок с подписями и ручку.
Тут я заметил, что выражение у моей собеседницы отсутствующее, и приготовился, было, начать все сначала, но этого не понадобилось: она выхватила из моих рук листок и что-то быстро в нем начертала, предварительно приложив к крашеной стене подъезда. Потом вернула мне и я, бегло взглянув, убедился, что все честь по чести: фамилия, инициалы, номер квартиры, только в конце вместо точки – дырка от нажима.