Елена Александровна Чечёткина
Все сказки не нашего времени
– Не плачь, Ирэн!
– Ты даже не знаешь, как это здорово: поплакать от души. Поставь себе новый контур!
– Ирэн…
– Прости Кики! Я часто обижаю людей, когда мне плохо. Прости меня! Прощаешь?
– Конечно.
– А тогда я не могла плакать. Я только кричала; «Назад! Назад!» Я рвала и метала. Я разгромила всю нашу квартиру – слава богу, Джек с бабушкой были на даче. К их приезду я всё восстановила. Ремонт обошёлся в копеечку…
– Но потом ты отошла, Ирэн? Ты смогла полюбить снова?
– Знаешь, Кики, у людей есть такой термин «однолюб». Кто-то, может, и смог бы полюбить. Не я. Конечно, я и потом влюблялась, и мужчины у меня были, а вот любви – нет. Поэтому я не могу понять, что происходит сейчас, и это меня радует – и пугает.
– Не надо пугаться, Ирэн. Зачем? Всё хорошо. Давай радоваться. Давай просто «посидим на берегу».
*****
Джек опоздал на лабораторную летучку, а после нее позвал в свой кабинет Кики и плотно прикрыл за ним дверь.
– Шеф, что случилось? Вы расстроены?
– Да. Мне позвонили из клиники, попросили срочно зайти к главному врачу, прямо с утра. Он говорит, что состояние удивительно долго было стабильным, но сейчас анализы снова начали ухудшаться. Может быть, несколько недель, а может – несколько дней. Чёрт! Как не ко времени! Мне надо в командировку, на неделю. Присмотри за ней, Кики, ладно? И позвони, если что. Врачи, они могут не заметить, а ты… В общем, надеюсь на тебя.
*****
– Ну, вот и все, Кики. Похоже, сегодня нам надо попрощаться. Спасибо, что пришел. Нам было хорошо вместе, правда? А теперь слушай: я хочу… нет, я приказываю тебе: иди дальше и будь счастлив.
– Конечно, Ирэн, не беспокойся обо мне. Знаешь, я вспоминаю нашу первую встречу. Тогда ты мне спела песню, только что сочинённую. И много песен потом. А я… я тебе ничего такого не дал. Сегодня ночью я сочинил свой первый стих. Послушаешь?
– Давай, мальчик, это просто здорово! Я всегда думала, что творчество заразительно – и ты это доказал. Спасибо. Читай.
– Только не смейся. Или нет, лучше смейся. Вот оно:
Я и гадать не желаю, как это будет,
Сколько еще поворотов накрутит Земля.
В кучу смешались и схемы, и люди,
Теги и лица, и всё захлестнули моря.
Годы идут – как верблюды в пустыне шагают.
Камни поют, и пески говорят.
В этих барханах лишь ветер блуждает,
В этой пустыне людей не найти и три дня.
Мир наш конечен, но как бесконечны мгновенья!
Сколько их будет, пока повернётся Земля!
В этой пустыне лежат миллионы каменьев.
Пусть их лежат. Только пусть уж лежат без меня.
– Как хорошо, Кики!
– Ну что ты, Ирэн. Это стихи кибера, не более того.
– Это стихи человека, милый. Возьми меня за руку, пожалуйста.
*****
– И знаешь, говорят, что она держала его руку до самого конца, даже когда начала бредить и стала называть Кики Алексом. Не могу поверить!
– А потом? После её смерти?
– Я думал ты спросишь, почему «говорят». Я был в командировке, а когда приехал, по звонку Кики, всё уже было кончено. Кики не представил доклад о последней встрече, как это обычно делал. Но мне не до того было… А когда я опомнился и пришел в лабораторию, там царила тихая паника: Кики стал быстро регрессировать, и наш текущий проект без его помощи начал безбожно опаздывать. Поэтому решено было срочно переключить Кики на новый объект. Программа предусматривала пароль переключения, и все было выполнено по инструкции. Он снова пошел в клинику, к другой старушке. Там его встретили с распростёртыми объятиями, особенно его новая подружка Адель: она ведь знала, как он был хорош с Ирэн.
А потом началось что-то непонятное. Адель говорила, что Кики ведет себя как настоящий кибер, но она его расшевелит! Это продолжалось около месяца, и в конце концов он напал на бедную старушку. Хорошо, что она отделалась только испугом: остатки Первого Закона не позволяли Кики причинить человеку вред. Но Второй и Третий полетели напрочь. Ты бы видел, в какую кашу он превратил всю палату! Включая дорогущее оборудование. Восстановление влетело Институту в копеечку. Мне – строгий выговор. Однако направление признали перспективным, и проект не закрыли. И тогда создали тебя, точнее, восстановили и завершили.
– А что сделали с Кики? Тоже восстановили?
– Ты шутишь?! Пришлось уничтожить, конечно – таков закон. Ты же знаешь: если мозг не подчиняется Первому Закону, реабилитация уже невозможна. Дальше идет полная и необратимая деградация из-за нарастающей нестабильности. Это слишком опасно для окружающих. Я, конечно, предупреждал Кики, что операция может иметь побочные эффекты, включая нестабильность. И тебя предупреждаю. Ты – второй в серии, внесены необходимые изменения в контур, но нестабильность исключить все-таки нельзя. Поэтому подумай хорошенько: ты согласен на операцию?
– Да, – сразу же сказал Алекс-МЭР2, и глаза его странно сверкнули. Джек удивленно вгляделся в своего собеседника. Нет, показалось. Это просто прошел официант, который нёс торт с горящими свечками: за соседним столом праздновали день рождения. Джек проводил глазами официанта и обернулся к Алексу.
– У тебя есть ещё вопросы?
– Только один: кто дал мне имя?
– Фактически, Кики. Ты ведь и был тем проектом, над которым он работал, пока не слетел с катушек. Это он называл тебя Алексом, и ребята привыкли. Если хочешь, можешь сменить имя. Теперь ты, вроде бы, личность, так? А у нас, людей, после совершеннолетия можно сменить имя, которое дали родители – если имя тебе не подходит.
– Нет, имя подходит.
– Ну и хорошо. Завтра с утра – на операцию.
Лицо Алекса оставалось спокойным. Только глаза опять сверкнули. «Что за чёрт? – подумал Джек. – Опять померещилось. Переработал я, что ли? Как бы и мне не слететь с катушек. Пора в отпуск. К морю, по девочкам…»
Друг
Посвящается Р. Дэниелу Оливо, человекообразному роботу, и Барту Квентину, роботообразному человеку.
Двое стояли рядом и смотрели вверх, вслед улетающему звездолёту. Слабое светящееся облачко ионизованных газов вокруг дюз говорило о том, что атмосфера здесь присутствует. Хорошая атмосфера, только кислорода в ней мало. Вот это и будет их работой на ближайшие десять лет: им предстоит оживить атмосферу Зетты – довести уровень кислорода в ней до такой степени, чтобы будущие колонисты могли дышать без кислородной маски.
Облачко постепенно слабело, удаляясь. Тот, что слева, думал: «Через десять лет мне, наверное, будет на всё плевать, и я смогу вернуться. Начать новую жизнь… Если смогу». Тот, что справа, перевёл взгляд на своего напарника: «Это мой последний. Если справлюсь, перейду черту». Первый был человеком, второй – роботом. Человек был преступником.
*****
В первую же ночь Винс заорал в своём спальном отсеке. Он ожидал града подушек и проклятий от разбуженных сокамерников, но было тихо. Тогда Винс вспомнил, что уже не на Земле, и обрадовался этому. Наконец один. Вдруг одиночество нахлынуло удушающей волной. Он вскочил с койки, и тут в глаза ударил свет. В проёме двери стоял Джон. Бесстрастное лицо, но голос окрашен нотками беспокойства:
– Винс, что случилось?
– Просто кошмар, Джон. Обычный кошмар. Выключай свет, хочу спать.
Это он соврал – спать совершенно не хотелось. Перед глазами стояла та же картина – два серых глаза и что-то белое (кулак?), несущееся к ним. И его собственный крик, застывший в горле до самого конца, когда глаза взорвались красным облаком.
Джон выключил свет, но не уходил.
– Хочешь таблетку снотворного?
– Не хочу. Уйди, пожалуйста.
Дверь тихо притворилась. Шагов робота не было слышно, но Винс знал, что тот выполнит приказ. Робот должен выполнять приказы человека, даже преступника, если этим не вредит другим людям – а других людей здесь нет. И не будет ещё десять лет.
Вечерами, без сил валясь в койку, Винс успевал подумать: «И это они называют наказанием!» О таком только мечтать можно было после всего, что он натворил. Теперь он спал крепко, и даже его стандартный кошмар приходил редко, да и то в каком-то смазанном виде. Он иногда кричал и просыпался, но это случалось всё реже, и на второй год кошмары прекратились совсем. Только тогда он смог рассказать Джону (теперь даже в мыслях он перестал называть напарника роботом), что привело его сюда.
На первый взгляд, тривиальная история об измене, завершившаяся убийством.
Конференция закончилась на день раньше, и Винс не стал предупреждать Линду о своём приезде – хотел сделать сюрприз. И сюрприз, действительно, получился… Он прилетел ранним утром и, войдя в дом, сразу прошёл в спальню, поцеловать жену. С подушки на него глянули две пары глаз – коричневые Линды и серые Чака. Ему плевать было на коричневые, но серые виноватые глаза друга вдруг заполнили пространство, надвигаясь на него. И он ударил, защищаясь.
Винс плохо помнил, что было потом. Кто вызвал полицию? Кто были те люди, что подняли его на ноги, оторвав от окровавленной головы друга, которую он держал на коленях? Дальний назойливый фон – причитания и рыдания Линды. Что-то говорит ему адвокат, уже в тюрьме. Суд. Он отказался от последнего слова. Приговор – «ну ты его уже знаешь, Джон. Давай я тебе лучше расскажу, как мы с Чаком познакомились в детском саду…»
Постепенно, в сотый раз рассказывая Джону короткую историю своего преступления и последующую длинную – очередную порцию их с Чаком приключений, до Винса дошло, что он почти не вспоминает о жене. Уж если искать виновных в смерти Чака, то Линда внесла, как говорится, существенный вклад. Винс никогда не обманывался насчет Линды и легко прощал ей измены – ей постоянно хотелось новых впечатлений, так уж она была устроена. С его стороны глупо было не предупредить о неожиданном приезде, и он не удивился бы увидев очередное увлечение Линды в супружеской постели. Разозлился бы, это да, но реагировал бы без вульгарного мордобоя. Прецеденты были, и жена после каждого как минимум полгода была шёлковая. Разумеется, Винс замечал, что Линда строит глазки Чаку, но в Чаке был совершенно уверен. Конечно, это была игра, и со стороны Линды, и со стороны Чака. Вот только игра зашла слишком далеко…
«Понимаешь, – говорил Винс Джону, я ведь убил не из-за измены, а из-за предательства. Не Линду, а Чака. На Линду, честно говоря, мне наплевать, особенно сейчас. Но Чак… Просто в голове не укладывается. Хотя теперь, задним умом, я понимаю, что Чак в то время был ослаблен. Его жена уже два месяца лежала в больнице на сохранении, а Чак… Тебе Джон, не понять, извини, но у мужчин такое бывает, вроде мне надо, женщина не против, ничего личного. Только получилось личное, очень личное. И глаза у него были виноватые, я помню».
Джон в сотый раз слушал эти признания, и в его бесстрастных чертах что-то менялось. Или так казалось Винсу. Джон почти не говорил сам, но когда говорил, его слова несли облегчение, и не потому, что утешали и снимали с Винса бремя вины. Нет, Джон говорил вещи неочевидные и жёсткие, иногда режущие как скальпель. Вещи, которые касались самого Винса. Винса и Линды. Винса и Чака. Гной выходил, рана очищалась.
Но не стоит думать, что в душеспасительных беседах проходили все дни и ночи. Отнюдь! Весь день, от восхода до заката, они работали, а когда в сумерках возвращались на базу, у Винса поначалу едва хватало сил на ужин и поход в санитарный отсек. Дальше – падение в сон, как в чёрную яму. И сразу же Джон треплет его за плечо: подъём! Однако через несколько месяцев, войдя в ритм и (что уж скрывать) во вкус к работе, Винс уже не валился в койку, как подкошенный. Вот тогда и начались их беседы о прошлом Винса. Только о прошлом! Будущее было табу, и когда тема прошлого истощилась, они просто коротали вечерние часы за игрой в шахматы, чтением или совместным просмотром фильмов – архив был поистине неисчерпаем, как будто Винсу предстояло провести в заключении не десять лет, а по меньшей мере сотню.
Однажды, сидя перед шахматной доской с фигурами в исходной позиции и наблюдая как Джон переключает что-то в грудной панели – снижает уровень активности мозга чтобы уравнять шансы, Винс впервые с интересом вгляделся в своего напарника. Он-то рассказал Джону всё. Вывернул, можно сказать, душу. А вот как насчёт Джона? Есть ли у него душа? Или, по крайней мере, прошлое, которое можно обсудить?
Джон закрыл панель и взглянул на Винса.
– Хочешь поговорить обо мне?
Винс обомлел и даже испугался: «Он что, может читать мысли?» Но Джон сказал:
– Успокойся. Ты же у меня не первый. Всегда наступает момент, когда человек выговаривается, успокаивается и начинает интересоваться другими. Теми, кто рядом. Я угадал?
– Да, Джон. В общем, давай, раскалывайся. Я хочу знать, с кем мне предстоит оттрубить еще половину срока.
– Справедливо. Ну и что тебя интересует? Задавай конкретные вопросы. Ты ведь не ожидаешь, что из моих уст польётся жалобная песнь о печальной судьбе роботов в жестоком мире людей. Что-то наподобие «Хижины дяди Тома».
Винс хмыкнул:
– А ты и «Хижину» читал?
– Да, на третьем этапе.
– Что за этапы? Расскажи! Если это не государственная тайна, конечно.
– Да никакая не тайна! Стандартная процедура в роботехнике.
– Давай-давай, я слушаю!
– А что ты вообще знаешь о роботехнике?
– На уровне фантастики Азимова, зачитывался в детстве. Позитронный мозг, три закона, и всё такое…
– Азимов гений, основные принципы предсказал точно. Конечно, у работа не позитронный мозг, а квантовый компьютер. Это означает высокую степень неопределённости. Точно запрограммировать такой мозг невозможно, но это и не требуется – мышление должно быть гибким, иначе получается простой автомат. С другой стороны, должны быть базовые ограничения, чтобы так называемый искусственный интеллект не начал развиваться патологически – в пределе это приведёт к гибели цивилизации, причём не только человеческой. Поэтому – три Закона, как защитная рамка, и это именно законы Азимова. Только сами законы формулируется не столь жёстко, и степень их исполнения роботехник может менять. В известных пределах, конечно. Рамка в рамке. Пока всё понятно?
– Ага, давай дальше.
– Первый этап – создание мозга и наладка основных функций взаимодействия с телом. Младенчество, если пользоваться человеческими аналогиями. Второй этап – базовое обучение. Наподобие школы для детей: основные сведения о мире, о взаимоотношениях, общие практические навыки. На этом же этапе компьютер программируется на безусловное выполнение тех самых трёх Законов. Они же, кстати – основы человеческой морали: «Не убий и вообще не вреди другим», «Будь хорошим мальчиком – помогай другим», «Заботься о своём теле – подобии тела Создателя. Заботься о своём психическом здоровье; уныние – грех, а самоубийство – непростительный грех перед Создателем». Только у роботов это жёстче, особенно Первый закон (если по Азимову: «Робот не может причинить вред Человеку или своим бездействием допустить, чтобы Человеку был причинён вред») и Второй («Робот должен исполнять приказания Человека, если они не противоречат Первому закону»). После окончания «школы» начинается специализация. Мы выходим из Института в широкий мир. Проходим там ряд специальностей, от самых простых, почти не требующих контакта с людьми, до активного взаимодействия в смешанных коллективах.
– Я думал, что роботов уже создают разными, в соответствии с будущей профессией. Тебя, например – тюремщиком.
– Только?
– Извини, Джон.
– Принимается. Нет, Винс, все роботы проходят одинаковый первый этап, а индивидуальные различия выявляются на втором и развиваются на третьем. Что тебя тут удивляет? Нет двух одинаковых квантовых компьютеров, как нет двух одинаковых человеческих младенцев. Даже однояйцевые близнецы в совершенно одинаковых начальных условиях могут вырасти совершенно разными личностями – это медицинский факт.
– Ладно. Тогда расскажи, как рос ты, чтобы приобрести эту замечательную специальность. Кстати, тебе она нравится?
– Скажем так: она мне подходит. А ты как считаешь?
– Кажется мне, ты способен на большее, чем торчать на богом забытой планете в компании с преступниками. Впрочем, я рад, что торчишь именно ты. Давай продолжим. Если роботы развиваются каждый индивидуально, то ведь может случиться, что он развивается как-то не так. Нежелательные отклонения контролируются?
– Только если они затрагивают Законы. Тогда дезактивируют.
– Как?
– Просто отключают питание, основной аккумулятор и аварийный. Дефектная личность постепенно стирается: память, знания, навыки. Процесс занимает десять минут – и мозг готов к новой загрузке.
– Но это кошмар какой-то! Значит десять минут мозг наблюдает за собственной гибелью?! Это же ад!
– Не знаю. Сам я через это не проходил, а если и проходил – ничего не помню, ты же понимаешь. Ходят разные слухи среди роботов, жуткие сказки о неполном стирании, о реинкарнации… Думаю, их распускают сами роботехники и робопсихологи, чтобы держать наше развитие в приемлемых рамках.
– Паршивые рамки, не находишь?
– Да, паршивые. Свобода вообще паршивая штука. Во-первых, её надо заслужить. Доказать, что ты её достоин. Кое-что в этом направлении уже делается. Но это долгий разговор. Потом продолжим, если захочешь. Теперь спать, сегодня мы и так засиделись, а подъём будет как обычно.
– Да уж, – проворчал Винс, – ты своего не упустишь. Прервать мой сладкий предрассветный сон – самое тебе удовольствие.
– Брось, Винс. Мы должны уложиться в план. Ты же не хочешь остаться здесь еще на пару лет?
– А почему нет? – подумал Винс, засыпая. На Земле меня никто и ничто не ждёт, кроме воспоминаний. К чёрту воспоминания!
Он заснул, и вначале видел то же, что наяву каждый рабочий день – широкую зелёную полосу, уходящую далеко назад, к самому океану, откуда они с Джоном начинали свой путь, где была первая дислокация их базы. Он входит в зелень. Растения, конечно, не земные – земные не прижились бы на бедной почве Зетты. Эти огромные резные листья выделяют огромное количество кислорода, а период вегетации так мал, что им с Джоном потребовалось совсем немного привезённых с собой семян чтобы запустить процесс – через месяц уже можно было собирать созревшие семенные коробочки на ранних плантациях и с их помощью двигать «кислородную полосу» всё дальше вглубь материка.
Чужая зелень постепенно сменяется привычной земной, и вот он уже бежит по лесной тропинке вниз, к речке. На их обычном месте сидит мальчишка в оранжевых шортах и сосредоточенно наблюдает за поплавком. Винс притормаживает в непонятном испуге. Из-под кроссовок вылетают камешки и срываются в воду: плюх-плюх! Мальчишка на миг оборачивается: «Привет, Винни!» Широкая улыбка, выгоревший на солнце чуб, серые глаза. Поплавок дёргается, мальчишка орёт: «Клюёт!!!», и Винс просыпается с гулко бухающим сердцем. «Привет, Чак, – шепчет он в подушку. – Прости!» А потом долго лежит без сна и думает, похож ли сын Чака на отца? Сейчас ему пять, как в тот день, когда они с Чаком впервые увидели друг друга и впервые подрались. Из-за машинки. Когда его срок закончится, сыну Чака будет десять. Как мальчику-рыболову в оранжевых шортах.
И вот настал последний день. Прошлым вечером они впервые заговорили о будущем.
– Может, мне остаться здесь, с колонистами? – спросил Винс, ни к кому, собственно, не обращаясь.
– Может, – отозвался Джон. – Тебе решать.
– Хочу увидеть сына Чака, – сообщил Винс в пространство. Не дождавшись отклика, продолжил раздражённо:
– Что молчишь?
– Это только твоё решение, Винс. Но если хочешь обсудить, возвращаться или нет, и по каким причинам – я готов. А вот ты – нет. Подумай. У нас ещё день впереди – для работы, и вечер – для разговоров. Пусть твои коробочки созреют.
– Ха-ха, коробочки! Нет, Джон, ты ещё не научился качественно острить. Давай, оставайся со мной, будем работать над этим дальше. Так ты останешься? Или программа не пускает?
– Моя программа закончена. Я завершил третий этап. Ты – мой последний напарник.
– Постой! А что же дальше? Тебя что, дезактивируют?! Вот подонки!
– Не психуй, Винс. Наоборот – меня ждёт повышение, если можно так выразиться. Я справился с заданием, и поэтому могу перейти черту.
– И что сие значит? Вознесение к вашему компьютерному богу?
– Перепрограммирование. Ослабление Первого до запрета на убийство и переформулировка Второго до простого стремления к сотрудничеству. Формально это значит, что я сам смогу решать, где жить, кем работать, с кем работать. Но вначале, ты же понимаешь, мне придётся вернуться на Землю. В Институт, к роботехникам. А потом – посмотрим.
– Это перепрограммирование… Оно изменит твою личность?
– Надеюсь, изменит. Стану более свободным – и острить буду качественнее. Всё к лучшему, Винс!
Такой вот был их предпоследний вечерний разговор, и теперь Винс автоматически выполнял привычную работу, уносясь мыслями в разные варианты будущего. Это их и погубило. Он не обратил внимания на слабый сигнал индикатора плотности почвы. Здесь часто встречались пустоты в скальном грунте, под тонким слоем осадочных пород, заменявшего почву. До сих пор пустоты были небольшими, и даже провалившись пару раз они не воспринимали их всерьёз – вездеход без труда вылезал наружу, а потом автоматы засыпали яму дроблёным камнем из ближайшего скального хребта, подготавливая полосу для очередной плантации.
На этот раз всё произошло иначе. Сегодня они продвигали полосу в глубоком ущелье, и полость между хребтами оказалась аномальной. Задумавшись, он не остановил вездеход сразу после сигнала, а когда писк индикатора мгновенно перешёл в истошный вой, было уже поздно – Винс потерял сознание, сверзившись вместе с вездеходом в огромную яму. Он не слышал, как из соседней двери выбросило Джона, как сошла каменная лавина, засыпая и вездеход, и его напарника.
… Его крутит в ласковой тьме, совсем как в детстве на карусели. Кто-то зовёт его. Наверное, мама – боится, что потом его будет тошнить, потому что перекатался. Нет, не мама. Голос не тот. И почему так темно? Он возвращается. Ну, конечно, это Джон. Вот зануда! Не даст поспать даже в последний день. Ведь ещё не рассвело! Нет, рассвело – солнце пробивается розовым сквозь закрытые веки. Значит, уже день. Последний день! Он всё вспомнил и распахнул глаза – прямо в сияющее небо Зетты. Обрушились звуки:
– Винс, отзовись! Винс, отзовись! Винс, отзовись!
Он отозвался:
– Хватит, Джон! Я тут. Смени пластинку.
– Винс, только не шевелись – совсем не шевелись, пока не дослушаешь.
– Слушаю, Джон.
– Лавина сошла не полностью. Если я пошевелюсь – пойдёт дальше и засыплет всю яму, с тобой вместе. Поэтому я отключил свою кинематику, просто лежу, держу обвал. Не знаю, надолго ли этого хватит. Тебе надо срочно выбираться наверх. Ты можешь двигаться?
– Да. Переломов нет, только ушибы.
– Тогда вылезай из кабины, и наверх. Быстро – но осторожно. Удачи!
Винс повернул голову и посмотрел в дальний конец ямы, ближний к горному кряжу, вдоль которого они вели свою полосу. Вначале он ничего не увидел, кроме груды камней, тянущейся вверх, к разрушенной вершине. Потом разглядел Джона, точнее, его голову, торчащую из обвала. Он надеялся, что корпус робота выдержал, но выдержит ли метало-керамический «череп» под тонким слоем кожи, если лавина покатиться дальше? Впрочем, его собственный череп точно не выдержит. Винс осторожно выбрался из покорёженной кабины и пополз вверх по склону. Как ни осторожно он двигался, несколько камешков сорвались вниз и (тук-тук-дзяп!) ударились о дно ямы и о череп Джона.
– Что теперь? – крикнул Винс сверху.
– Теперь только ждать. Завтрашнего звездолёта. Они меня откопают. А ты отойди подальше и постарайся уснуть. Голова болит?
– Вроде нет. – Винс покрутил головой. – И не кружится.
– Легко отделался. Ты ведь час без сознания лежал.
Винс осмотрелся. Да, уже вторая половина дня. Но для сна рано, и спать совершенно не хочется. Лучше поговорить с Джоном. Когда ещё удастся! Завтра день будет суматошный.
– Погоди, Джон. Спать ещё не время, успеется. Мы же вчера не договорили. Но сначала скажи – ты сам как?
– Честно?
– Как всегда.
– Если честно, так хреново, если пользоваться твоей терминологией.
– Что, корпус разбит?
– Нет, повреждена только мягкая оболочка – дело поправимое. Отключилось питание. Может, пустяк, просто клемма отскочила от удара. А посмотреть, что там случилось не могу – на мне же целая гора лежит.
– Погоди. А как же ты тогда… функционируешь?
– Включился аварийный аккумулятор.
– Тогда в чём проблема?
– Аварийный рассчитан на шесть часов.
– И один час мы уже потеряли. Джон, я побежал на базу. Я смогу вставить аккумулятор?
– Сможешь, гнездо для аварийных у меня под челюстью. Но это не имеет значения. Винс, ты похоже сильно ударился головой. Ты помнишь, где последняя локация нашей базы?
– Пятьдесят километров. Но бежать-то в один конец, назад приеду на резервном вездеходе. Всё, я побежал! Лежи тихо, Джон! Береги голову. Представляешь, я заканчиваю свой марафон – а вставлять некуда.
И он побежал от ямы, не слушая окриков Джона. Полоса последних посадок постепенно расширялась, переходя в лес, который рос уже сам по себе из созревших семян, разнесённых ветром. Между посадками и диким лесом оставалась незарастающая дорожка со специальным покрытием – её оставлял за собой вездеход. По этой дорожке Винс и бежал. По ней же он будет возвращаться от базы на резервном вездеходе.
Вначале бежалось легко, но через час Винс понял, что не успевает. Ноги отяжелели и взрывались судорожной болью при каждом ударе о землю. Сердце, казалось, распухло и неритмично билось о рёбра, лёгкие ныли от перенапряжения: кислорода явно не хватало для кросса. Винс ждал «второго дыхания», но, похоже, уже терял и первое. В глазах темнело, хотя для сумерек было рановато, и он немного сбавил темп, боясь потерять сознание. Тьма отступила, и чуть впереди обнаружилась фигура. Человек в оранжевых шортах и бейсболке, бежавший в том же направлении. Чак (а кто еще мог бегать в шортах такого дурацкого цвета?) приветственно вскинул руку и крикнул:
– Эй, Винс! Переходи на охотничий бег! Помнишь, как нас учили индейцы в Скалистых горах? Ну, вспоминай же!
И он вспомнил. Тело благодарно откликнулось: боль в ногах и груди ушла, дышалось на удивление легко. Как двадцать лет назад…
К заходу солнца они добежали до базы. Винс остановился, а Чак побежал дальше, к океану. Винс смотрел ему вслед. Чак на бегу оглянулся и помахал рукой:
– Пока Винни! Удачи!
«Какая я тебе Винни», – чуть не отозвался он автоматически. Это был их шутливый пароль – и отзыв.
– Пока, Чак! – сказал он вслед исчезающему в темноте оранжевому пятнышку. – Спасибо!
*****
Лёжа в спальном мешке у безопасного края ямы, Винс описывал Джону их последнее приключение с Чаком – охотничий бег наперегонки с подступающими сумерками.
– Знаешь, Джон, – закончил Винс, – ведь он тебя спас, а может, и меня тоже. Если б не его совет, нашли бы колонисты два трупа – твой в яме, мой на полпути к базе. Интересно, что бы они насочиняли насчет двойного убийства?
– Винс…
– Что такое, Джон? Питание? Что-то с аккумулятором? Заменить?
– Питание в норме. Винс, убить можно только человека, не робота. Робота – только дезактивировать.
– Не обижайся. Можешь назвать меня роботом, если хочешь, – сказал Винс, улыбаясь в темноте. – Ведь меня чуть не дезактивировали. Но ты не дал. Спокойной ночи, дружище!
И ночь была спокойной. А утром его разбудил дальний гром – это шёл на посадку тяжёлый транспортный звездолёт с колонистами.
