Елена Александровна Бажина
Школа для девочек
– Папа, а может, дзюдо? – не унимается развеселившаяся Кристина.
Он не видел, это только мы понимали, что она уже начинает разыгрывать его.
– Нет, нет. Самбо, дзюдо, это всё ерунда, это для тупых идиотов. Я должен подумать. Во всяком случае, цветоводство, кройка и шитьё, кулинария, оказание первой медицинской помощи должны быть в обязательном порядке. Не помешает верховая езда. И танцы, танцы!
* * *
Первой заподозрила неладное Катерина. И когда на выходные приехал на своём «форде» Виктор Степанович, давний друг отца, и привез нам разные вещи для хозяйства, а отцу какие-то бумаги, Катя улучила момент, чтобы пошептаться с ним немного.
Он выслушал её, а потом позвал и нас с Кристиной на заднее крыльцо дома, выходящее в сад из кухни. Эта дверь у нас часто была открытой, особенно когда было тепло. А потом мы прошли с ним под увитую плющом арку над цветником, который когда-то делала ещё мама.
– Вот что, девочки, – сказал он, склонив голову. – Не знаю, сразу вас расстраивать или постепенно. У вашего отца, похоже, серьёзные проблемы со здоровьем. Всё это стало усугубляться после контузии. Мне это известно. И от вас сейчас зависит многое. Вы ведь не хотите, чтобы его объявили недееспособным, а вас отправили в интернат?
Мы дружно замотали головами.
– Насколько я знаю, никто из ваших родственников не сможет взять вас под опеку.
Мы снова замотали головами. Увы, им всем было отказано. Нашему двоюродному дяде сказали, что ему самому нужен опекун. Другой родственнице указали на слишком низкий материальный уровень. А тётя Галя, как ни старалась, так и не смогла доказать родство с нами.
– Поэтому, – продолжил он по-военному чётко и уверенно, – лучше делать всё, чтобы это его состояние не обострять, и никому не говорить о том, что с ним происходит. По крайней мере, до совершеннолетия одной из вас. Ну то есть твоего, Катя. Не думаю, что он будет слишком часто появляться в публичных местах. Лечение ему прописано, и если он будет ему следовать, всё будет нормально. Через какое-то время, может быть, положим его в госпиталь на повторный курс. Но дома вы должны присматривать за ним. Я беспокоюсь за вас. Теперь от вас зависит его судьба и, следовательно, ваша…
Говорил он серьёзно и страшно. Катя тоже испугалась, но не подала виду. Кристина только улыбнулась и сказала: «Мы будем стараться. Мы его не дадим в обиду». Кажется, она ещё не поняла, о чём шла речь.
– Конечно, мы будем помогать, мы не оставим его, – сказал Виктор Степанович, не уточнив, кто такие «мы».
Ну а мы, со своей стороны, не спрашивали, потому что уже привыкли к некой полуконспиративной манере отношений.
Потом мы пили чай в нашей гостиной. Потом Виктор Степанович и отец ещё поговорили наедине в его комнате. Мы думали, что отец снова переберёт с алкоголем – пузатая бутылка коньяка «Бастион» присутствовала, как всегда, на столе, – но он был совсем трезв.
Обеспокоенные, мы попрощались с нашим гостем и поздно вечером пошли спать наверх.
* * *
На троих у нас были две комнаты на втором этаже и небольшой холл. Мы не делили площадь. В дальней всегда размещалась та, которой надо было особенно усиленно заниматься, но сейчас, летом, таковых среди нас не было. Да и вообще никто из нас всерьёз не занимался. Только Катя иногда располагалась там с книгой на кушетке и не выходила часами, несмотря на наши призывы пойти прогуляться, искупаться или прокатиться на велосипеде.
У нас было мало друзей, и почти не было подруг. Мы в них не очень-то нуждались потому что нам хватало друг друга. Ведь даже между старшей из нас, Екатериной, и младшей Кристиной всего два с половиной года разницы. Были, конечно, некоторые дальние родственники, например, тётя Галя, которая помогала иногда по хозяйству. Одна девушка, активно распространявшая «орифлэйм» и пытавшаяся убедить весь город, что лучшей косметики в мире не бывает. А ещё Ольга Сергеевна, или просто Ольга, учительница литературы в Катином классе. С соседями мы тоже попробовали дружить, и даже ещё когда-то давно, в детстве, приносили им на Пасху и Рождество подарки, куличи и крашеные яйца, рождественские свечки и маленькие самодельные вертепы. Но потом оказалось, что некоторые из наших соседей сильно огорчились, когда у нас появились второй этаж и гараж.
Катя однажды попробовала дружить со сверстницами, но и тут ничего у неё не получилось. И не потому, что они были с татуировками, с пирсингом где только можно, килограммами косметики и в совсем уж падающих джинсах, ругались матом, пили пиво из горлышка и чуть было не подсадили Катю на «иглу». А потому, что они насмехались над младшей, Кристиной, когда она увязывалась с ними. От «иглы» же Катерина каким-то образом увернулась. Неизвестно, что удержало её, может быть, слова, которые когда-то сказала мама: «Девочки, если в какой-нибудь компании вам будут предлагать покурить травку, или сделать укол, или попробовать необычные таблетки, знайте, что это не ваша компания». И хотя Катя не относилась к числу очень послушных дочек, всё же почему-то это на неё подействовало. А может быть, ей просто было с ними скучно. А ещё на неё подействовало то, что Кристина с тех пор усвоила: мир старших местных девочек – это жестокий мир. Курить она всё же научилась, правда, делала это изредка, как она говорила, «на нервной почве». Иногда они подбрасывали ей порно, скачанное из Интернета, и мы с ней, конечно, смотрели, но не показывали Кристине.
С мальчиками же у неё тоже всё не заладилось. На каком-то вечере в школе она познакомилась с одним симпатичным, как она рассказала, красавцем, но он почти сразу предложил ей переспать с ним, и она расстроилась. Может быть, где-то в глубине души она была и не против такого продолжения отношений в каком-нибудь пусть не очень далёком будущем, но для начала всё же ей хотелось поговорить о кино-поэзии-книгах-артистах-музыке и погулять по берегу реки под луной или без луны, на худой конец, посидеть где-нибудь в кафе или попрыгать на дискотеке. Словом, попытаться найти «духовное родство душ», о котором мы слышали от мамы, а Катя читала в книжках. Но, как сказала тётя Галя, наша мама в своей жизни так и не нашла никакого духовного родства, как ни старалась, и вообще она была романтиком, искала то, чего нет. И Катя на какое-то время решила ни с кем не дружить, наблюдая, как вся эта дружба складывается у меня. Но ещё до того, как смазливый красавец сделал ей это откровенное предложение, она поняла, что его интересовало совсем немногое – пиво, игры, футбол, драки, тусовки. А от этого, призналась она, веет тоской, на что Кристина заметила, что здесь все этим занимаются, и это вполне обычное дело, а быть романтичной совсем не обязательно, и такого же двинутого, как она, на книгах, можно никогда не найти.
В тот вечер, когда уехал дядя Витя и мы, попрощавшись с отцом и пожелав ему спокойной ночи, пошли наверх, быстро заснуть нам не удалось. Екатерина тоном старшей говорила, что теперь нам надо быть очень осторожными, внимательными, нам надо хорошо учиться, и наставляла Кристину больше читать, готовиться к новому учебному году и меньше сидеть за компом. Мне она сказала, что я должна меньше разговаривать с теми, с кем плохо знакома. «С кем же это я разговариваю?..» – спросила я. «Сама знаешь, с кем, – ответила она. – Может быть, он тебе не пара». «А я никого пока что не считаю своей парой, – ответила я. – А разговаривать можно с теми, с кем просто интересно поговорить».
Она имела в виду Мишу, старшего брата одного моего одноклассника, который вчера провожал меня домой. До дома он не провожал меня никогда – а только до поворота на нашу улицу. Иногда он провожал меня до нижнего парка, и оттуда я уже шла домой одна, потому что я так хотела. Вернее, не хотела, чтобы территория обитания моего отца пересекалась с маршрутом нашего и, главным образом, Мишиного пути. Но почему-то каждый раз этот путь становился всё длиннее, и расстояние до дома становилось всё короче.
Я, конечно, соврала, сказав, что никого своей парой не считаю. Именно Мишу мне хотелось видеть всё чаще. Потому что когда увижу, то вдруг начинаю радоваться. Даже как-то глупо. Иногда мне хотелось, чтобы он взял меня за руку. Я даже закрывала глаза и представляла, как он берёт меня за руку, и у меня начинало колотиться сердце. А иногда я представляла, как вместе с ним мы плывём на лодке ночью по извилистой узкой реке, подальше от нашего города, а потом, положив вёсла, смотрим на звёздное небо. А потом… потом…
Одна знакомая моей мамы, увидев как-то меня с ним, сказала, что мы с ним чем-то похожи. «Чем же?» – спросила я тогда. «У него грустные глаза. Твой взгляд последнее время тоже изменился…» Она имела в виду – после смерти мамы, но не сказала прямо. Да и этого могла бы не говорить. Но ей почему-то нравилось говорить именно на эту тему. «Бедная Танечка, – любила повторять она. – Она так мало пожила. Но всё-таки у нее остались такие замечательные девочки…».
А у нас с Мишей вчера разговор был вполне обычный. Можно сказать, ни о чём. Он старше меня на восемь лет, мне кажется, что он взрослый и умный, что он много знает и что с ним интереснее, чем со сверстниками. И в то же время вдруг сходящая на него серьёзность и задумчивость настораживают меня. Он бывает мрачен. И эта его спонтанная грусть пугает меня, потому что за ней скрывается мрак одиночества, несмотря на то, что я рядом.
Мы поговорили о кино, о компьютерах, о мобильных телефонах, а потом, когда уже шли в сторону моего района, заговорили просто так, ни о чём.
«Хорошо вашему отцу», – вдруг сказал он задумчиво. «Чем же хорошо?» – спросила я. «А тем, – ответил он, – что не надо будет отправлять вас в армию или стараться отмазать от неё». Я засмеялась. Даже если бы у нашего отца были три сына, а не три дочери, он ни одного из них не стал бы отмазывать от армии. «Да, отмазывать, может быть, не стал бы, но место службы выбрал бы приличное, – ответил он. – Что-нибудь благополучное или даже элитное».
Я ответила, что отец наш всю свою жизнь или почти всю жизнь служил в горячих точках. Или где-то около них. Вряд ли он стал бы сыновьям своим подыскивать место покомфортнее.
Я вспомнила, хотя старалась не забывать, что и Миша служил в совсем не спокойном месте. Говорили, что он получил какие-то травмы или ранения, но никто не знал подробностей. И я не знала. Вдруг в этот момент меня стало распирать любопытство: а почему, собственно, он так особенно говорит о моем отце?..
«Это тебе так кажется, что не стал бы, – ответил он. – Любой отец, если бы встал вопрос, посылать сына на смерть или нет, сделал бы всё, чтобы не посылать. Кроме такого, конечно, – добавил он с усмешкой, – который всерьёз считает службу почётной обязанностью…».
Мне стало не по себе. «Что ты всем этим хочешь сказать?» – спросила я. «Нет, ничего особенного, – ответил он. – Знаешь, что такое украденная жизнь?..» Я не знала, что ответить. Сказать «знаю» было бы слишком самоуверенно, но и сказать откровенно «нет», как будто я полная дура, я тоже не могла. После службы в армии Миша долго лечился где-то и потом искал работу. Совсем недавно он стал работать в салоне связи, и это в масштабах нашего города было совсем неплохо. Может быть, их пути с отцом где-то пересеклись, а может быть, в их путях просто есть что-то общее, откуда мне знать?..
– Я знаю, знаю, – говорю я. – Но ведь сейчас у тебя всё хорошо. Ты работаешь… Папа, кстати, говорит, человек сам не знает иногда, что он теряет, а что приобретает… Если всё кончилось хорошо, то что ты потерял?..
– У меня были другие планы, – ответил он. – Их уже не наверстать. Их уже не реализовать никогда.
– Почему не реализовать? Как будто ты потратил много времени! Пожалуйста, делай сейчас, что хочешь!
– Дело не только во времени, – ответил он. – Ещё и в себе. Надо вернуть себя прежнего, а его уже нет.
– И что же такого ты хотел, чего в тебе уже нет? – с некоторым напором спросила я.
Наверное, за это он мне и нравился. Никто из моих сверстников не сможет говорить такие странные, абсурдные вещи.
Он усмехнулся. Какая разница, что я хотел? Есть вещи, которые уже нельзя исправить, сказал он. Их уже не вычеркнешь, и твой отец, наверное, тоже очень хорошо знает это…
Сообразив, на какую опасную почву разговора мы ступаем, я решила одним махом преодолеть этот путь.
– Ты, наверное, хотел бы сказать, что знаешь моего отца?.. Ты хочешь сказать, что знал моего отца там, где ты служил?.. Где ты служил, в какой части?..
Этот вопрос был бессмысленным. Я всё равно не помнила номера частей, где служил отец. И даже не утруждала себя запоминанием их.
Он почему-то не ответил.
– Не волнуйся, – вдруг сказал он. – Твой отец никогда не сделал бы ничего плохого. Он никогда не послал бы зря солдат на смерть. Ни за что. Он берёг бы каждого, и за каждого пострадал бы сам.
И произнёс он эти слова так, что понять их можно было с точностью до наоборот.
* * *
– Он очень странный, этот твой Миша, – сказала Катя. – Я не понимаю, что в нём интересного.
– Он такой же мой, как и твой, – отвечаю я ей. – А если мне интересно, это не значит, что должно быть интересно и тебе. Но если хочешь, можешь поговорить с ним сама.
– Мне кажется, неспроста всё это. Он преследует какую-то цель. Почему ни разу не зашёл к нам в гости, на чашку чая?..
– Потому что я его не приглашала, – сказала я.
Но теперь, после сегодняшнего разговора с дядей Витей, всё должно быть по-другому. Это стало очевидно, и я не собиралась спорить. Иногда мне становилось всё равно, потому что казалось: есть какая-то обманчивость в спокойной и нормальной жизни, на самом деле жизнь похожа на войну – только линия фронта всё время перемещается куда-то и вдруг неожиданно оказывается перед самым носом. Такое убеждение появилось у меня очень давно, ещё в детстве.
Теперь же надо было только решить, как дальше вести себя с Мишей. О том, что он мне всё же нравится, придётся забыть. Может быть, на время, успокаиваю я себя. На время.
И с тоской думаю об этом странном сопутствии. Людей странных, конечно, немало, но почему-то сразу двое оказываются в моём близком окружении, рядом со мной, отец и Миша, и оба какие-то инвалиды, покалеченные какой-то странной войной в мирное время.
* * *
Наш город не очень большой. Может быть, даже маленький. И я даже не знаю, стоит ли говорить, как он называется. Ведь кто-то вдруг может решить, что речь идёт о его городе, хотя это не так, речь идёт о нашем и только о нашем городе. Во всяком случае, название его вполне обычное. Может быть, созвучное таким словам, как «Купавна», «Крапивна» или «Коломна», а может быть, это какой-нибудь посад, а может быть, Тихорецк, Сестрорецк, Зареченск или Заозерск. Это неважно. Сейчас это никого не интересует. По сути, до нашего города никому нет дела.
Сначала Кристине очень не нравилось здесь, и она говорила, что хочет уехать. Куда угодно. А я, успокаивая ее, говорила, что надо жить там, где живёшь, и надо стараться что-то изменить вокруг, то есть сделать лучше. Это не я сама придумала, а слышала от кого-то. И Кристина стала изучать историю нашего города, ходить в музей и даже познакомилась с местным краеведом, Петром Григорьевичем, и потом заставляла нас слушать разные истории.
Сначала, когда-то давно, наш город делили между собой удельные князья, а страдали от этого, разумеется, мирные жители. Потом совершали набеги ордынские ханы, сжигая храмы и уводя в рабство опять же мирных местных жителей. Но это было давно. Потом, когда ханов прогнали князья, в нём заново возводили храмы, развивали разные ремёсла, строили мастерские, мануфактуры, лодочную станцию, каменные дома, словом, шёл нормальный прогресс, который приводит к тому, что жить становится легче. Однако не для всех. То есть не для местных жителей нашего города. В общем, была у него какая-то своя история, хотя, как выяснила Кристина, а Катя тоном знатока подтвердила, что радостного в этой истории было мало. Например, хозяева усадьбы, которую можно увидеть вдали со второго этажа нашего дома, когда-то продавали крестьян, как вещи. От крестьянских деревень, правда, тоже ничего не осталось, развалины да два-три дома. А в городе было построено шестнадцать храмов, которые потом, после революции, были либо разрушены, либо превращены, например, в бензозаправку, лесопилку, общежитие техучилища, диспансер, архив. Во время и после революции снова убивали местных жителей, разорили богатые дома и эту единственную за нашим городом усадьбу. Одного местного фабриканта расстреляли, а другой уехал за границу. Несколько лет назад приезжал какой-то его потомок и с тоской, чуть ли не со слезами смотрел на дом своих предков, в котором сейчас сидит какое-то «ООО», и здание фабрики, которая, хотя и работала когда-то, в последнее время тоже закрылась. А усадьба, которую можно увидеть со второго этажа нашего дома, долгое время привлекала кладоискателей. Кристина сказала, что в областном музее находятся некоторые картины и красивые вещи из этого усадебного дома, те, что крестьяне когда-то не успели растащить и сжечь.
А ещё была немецкая оккупация. Правда, недолго. Одного из наших родственников угнали на работу в Германию, а потом, когда он вернулся, его арестовали и отправили в наш советский лагерь, и оттуда он уже не вернулся. А тех, кого не угоняли, потом проверяли наши, нет ли среди них предателей. Как говорил прадедушка, «нас тут бросили на произвол судьбы, а потом пришли тыловые крысы от НКВД и нас же судили». В городе осталось даже немецкое кладбище, правда, его после войны сравняли с землей, укатали и разбили на этом месте сквер. Какие-то слишком активные люди в городе говорили, что это нехорошо, что даже немецкое кладбище всё же должно быть кладбищем, но эти чрезмерные проявления демократии, свободы слова и почтения к иноземцам были быстро пресечены. Кладбище осталось сквером. И сейчас где-то за холмом иногда копают «чёрные археологи», находя что-то то ли из XVIII века, то ли из XX. В общем, всё не сахар, рассказала нам Кристина. Если учить историю не по школьному учебнику, всё оказывается очень даже печально. А потом была перестройка.
Многие наши знакомые и родственники ругали перестройку, считая, что она разрушила счастливую советскую жизнь, в которой хоть и мало было еды, но человек с голоду бы не помер и на улице бы в грязных вонючих лохмотьях не валялся. Словом, если ты Солженицына-Синявского-Даниэля не читал, Галича на кассетах не слушал, Би-би-си и «Свободу» по ночам не ловил, советскую власть открыто не ругал, то жить можно было. Кроме тех, конечно, которые, как наш родственник, получили срок ни с того ни с сего как изменники родины. Но мама говорила, что всё равно было плохо. Плохо было оттого, что не хватало воздуха. Какого ещё воздуха ей было нужно, недоумевала Кристина, а Катя отвечала: особого воздуха для ума и души.
Из шестнадцати когда-то действовавших храмов восстановили и открыли только два – один в центре города, соборный, и женский монастырь на окраине, за кладбищем, на холме, где жили пока что три монахини, да и те приезжие. Они как-то потихоньку превратили унылую развалину, оставшуюся от храма, в праздничную белую игрушку, и теперь голубые в белую крапинку купола были видны издалека.
Туда часто заезжал отец, потому что там на службе было меньше народа. Он деловито ставил свечки и подолгу стоял перед иконой Богоматери по стойке «смирно», как солдат перед начальством. Наверное, по-другому он не умел делать никакое дело. О чём он думал в этот момент, одному Богу известно. Верующим он стал совсем недавно. Потом он подружился с настоятельницей, матушкой Антонией, и помогал ей, находя для неё то каменщиков, то кровельщиков, то плиточников. Мы же побаивались немного и монастыря, и матушку, которая казалась нам очень строгой. Кроме Кристины, которая тоже стояла, не шелохнувшись, всю службу и даже подпевала хору. А матушка говорила, что собирается в будущем открыть здесь приют для детей. Отец же сразу поделился с ней своими планами – открыть школу для девочек, но с планами матушки это почему-то не совпало.
А ещё кто-то говорил, что там, дальше, за валами, уже в лесу, – то ли следы метеорита, то ли остатки какого-то странного сооружения. А сразу после перестройки, рассказывала мама, здесь у одной жительницы открылись вдруг какие-то паранормальные способности, она стала пророчествовать и исцелять, и сказала, что когда-то здесь совершил аварийную посадку НЛО. Что стало с пришельцами, никто не знает, может быть, они погибли, а может быть, смешались с местными жителями и живут сейчас где-нибудь в нашем городе.
А ещё мы впервые увидели здесь такую бедность, какой не видели никогда, ни в одном из городов, где жили раньше, ни в одной из воинских частей, ограждённых заборами, ни за пределами воинских частей. На другой окраине, восточной, располагаются самые бедные дома – старушек и стариков, которым уже никто никогда не поможет. Там пыльные окна, тёмные занавески, перекошенные двери и падающие заборы. Если туда идёшь, лучше не смотреть на эти окна, потому что бедность здесь незыблема, как сама вечность. И Петр Григорьевич сказал Кристине, что так было всегда.
Может быть, поэтому отцу захотелось остаться здесь, на родине мамы, что до него, этого города, действительно никому нет дела? Может быть, это было связано с мамой, которая теперь здесь осталась навсегда, может быть, в напоминание о юности, которая отчасти прошла в этих местах? Может быть, красота здешних мест, река и луг, которые видны из окон нашего дома, после походов, поездок и передряг пришлись ему по душе? Может быть, ему захотелось тишины. Хоть и тревожной, мучительной, безнадёжной, но тишины. А может быть, из-за нас, и только из-за нас решил он остаться здесь.
Когда-то, во время серьёзных разговоров с отцом, мама говорила, что было бы лучше ему приобрести мирную профессию. «Какую мирную профессию, где я её возьму, да и какая профессия – мирная? – возражал он раздражённо. – Кем бы я мог быть? Чиновником, торгашом, бизнесменом, чёрт возьми?.. Или, может быть, юристом? Адвокатом бандитов, мать твою?..»
Эти разговоры нас пугали. Но на этом они, собственно, заканчивались. Отец заводился, а мама удалялась куда-нибудь на кухню, если разговор происходил в комнате, или в комнату, если разговор происходил на кухне.
Потом, когда он уезжал, она говорила, что до смерти устала от всего этого.
* * *
На другом конце нашего города, в противоположном от монастыря, самом зелёном и красивом районе, сохранилось каменное двухэтажное здание бывшей женской гимназии. Теперь здесь размещался технический колледж, бывшее ПТУ, в котором учились местные парни и девушки. Но поскольку учащихся парней и девушек становилось всё меньше, некоторые отделения закрылись, а часть здания пустовала.
Именно это здание облюбовал наш отец в качестве школы для девочек. И поделился с нами своими соображениями.
Окрылённый, он, кажется, получил новый стимул к жизни. И только мы, переглянувшись, пожали плечами. Через пару дней появились ещё люди, которых отец назвал соучредителями. Папка с документами постепенно приобретала солидный вид.
– Всё надо исправлять в этом мире, – говорил он. – И начинать надо вот с таких, казалось бы, простых вещей. Создания школы для девочек. И как я раньше об этом не догадывался! Этот мир испорчен безнадёжно. Мы пропадём, если ничего не будем делать.
– Папа, – немного иронично спорила с ним Кристина, – ты всегда говорил, что мир надо очищать от бандитов и негодяев.
– Да, конечно, – отвечал он. – От них тоже. Только от них землю не очистить. Никогда.
Через три дня после нашего разговора с дядей Витей отец заявил, что нужно придумать название для его необычной школы.
– Какое имя тебе больше всего нравится? – обратился он ко мне.
– Татьяна, – не раздумывая ответила я, потому что так звали маму, и другого имени мне на ум не могло прийти.
– Н-да, – промычал он разочарованно. – Нет, нет, не годится. Это слишком… как тебе сказать… банально… Надо что-то новое, неожиданное, и в то же время традиционное…
– Виктория, – говорит Катя. – Это – победа.
– Это хорошо. Но не то.
И он сказал через некоторое время, что назовёт школу для девочек «Жанна». Во-первых, потому, что имя это особое, благодатное, героическое; а во-вторых, Жанна д’Арк всегда была для него образцом героизма и самопожертвования, а также напоминанием о человеческой неблагодарности к тому, кто проявил это самопожертвование для спасения многих.
– Но ведь её сожгли, – с опаской заметила Катя.
– Да, верно, – задумчиво сказал он. – Кстати, и здесь, на территории старой усадьбы, когда-то была школа. И её сожгли крестьяне.
– Да не школу, папа, а Жанну д’Арк!.. – воскликнула с раздражением Катя.
– Да, знаю, – спокойно ответил он. – Аутодафе.
Он ездил по делам. Так, в те августовские дни, когда жизнь ещё идёт в ритме летних отпусков и каникул, он сумел договориться об аренде здания.
Когда мы узнали, что он убедил некоторых людей в городе в необходимости создания школы, мы решили, что это конец. Отца вот-вот заберут в психдиспансер.
Ничего этого не случилось. В городской администрации ему сказали, что если он возьмётся за это дело, то это хорошо, ещё одно образовательное учреждение в нашем городе не помешает, пусть собирает необходимые документы. Он нашёл спонсора. Он нашёл юриста, который согласился помочь подготовить устав и получить лицензию. Отца даже не спросили о том, о чём сразу спросили мы:
– Папа, откуда такое количество девочек в нашем городе для твоей школы? В неё никто не пойдёт.
Никто не пойдёт в частную школу, кроме двух-трёх, ну четырёх-пяти детей бизнесменов, начальника автозаправки и самой городской администрации, говорили мы. Ну ещё этого спонсора, директора швейного комбината… Но даже у них у всех вместе взятых не найдётся такого количества девочек!..
В нашем городе действительно последнее время стало мало девочек. И вообще детей. И вообще людей. Отец же говорил нам, что мы ничего не видим вокруг себя и не понимаем его замысла. Была бы идея, а девочки найдутся.
* * *
Так в нашем доме стали появляться люди.
Серьезные тёти и дяди писали устав для школы «Жанна». Они приходили к отцу, сидели в его комнате за компьютером, сверяли каждое слово, выходили на кухню выпить кофе и снова шли корпеть над текстом – очень серьёзно и деловито. Мы переглядывались, что-то слушали краем уха – нет, у них тоже не было никаких опасений насчёт психического здоровья нашего отца. Кажется, они даже были рады, что у них появилось наконец-то настоящее дело, и в их захолустную жизнь ворвалась струя свежего воздуха.
Появились: преподаватель иностранных языков, который, наверное, надеялся, что ему здесь будут больше платить; наш учитель физкультуры, которому было всё равно, с кем бегать и играть в футбол; учительница французского языка, которая, оказывается, много лет, с самого своего рождения жила в нашем городе.
Её звали Софья Александровна. В нашей обычной школе французский был не нужен, его не изучали, и она была не у дел. Сама она была внешне очень похожа на француженку, сухая и высокая, с интеллигентными чертами лица, и нам хотелось бы у неё учиться. Мы даже не догадывались, что здесь могут жить такие интеллигентные люди. Когда мы спросили, где она учила французский, она ответила – ещё бабушка в детстве разговаривала с ней по-французски. И читала Шарля Перро в оригинале, и потом рассказывала разные сказки, а вот её мама, то есть прабабушка, училась в гимназии и потом ещё в пансионе. «А где же здесь был пансион?» – спросила Кристина, и Софья Александровна со знанием дела кивнула: «Был, был, потом покажу, где». Она говорила, что её бабушке чудом удалось избежать чисток. Но к тому времени, когда откроют эту школу, нам французский уже не понадобится, мы закончим свою школу и, может быть, уедем отсюда, сказали мы.
А отец говорил: я лишь координирую. Делают пусть другие. Педагоги, соучредители, директора. Кто будет преподавать музыку? Где найти учителя? Кто будет преподавать искусства? Эстетику? Ну а если уж дело дойдет до военного дела, военной подготовки, то тут буду преподавать я, резюмировал он, но до этого не дойдёт. Я не позволю никакому военному делу вторгнуться в тонкий процесс специального женского воспитания.
Иногда он сам, надев пиджак, уезжал на какие-то встречи с новыми людьми. И каждый раз нам казалось, что этот раз – последний. Завтра к нашему дому подкатит психовозка, и больше мы отца не увидим.
* * *
Мы идём по тенистой аллее верхнего парка, примыкающего к соборной площади, или площади Ленина, откуда расходятся улицы в разных направлениях – на север, юг, восток и запад. Пойдёшь на север – там два небольших, ещё работающих пыхтящих завода. На восток – там спуск к реке, а за ним – развалюхи, гаражи, сараи. На западе живут богатые люди нашего города, там сосновый бор, остатки какого-то пансионата и стадион.
Мне уже не хочется, чтобы он брал меня за руку. Более того, я боюсь этого. Я боюсь его. Я иду, держа руки в карманах джинсовой куртки. Как всегда.
– У тебя всё хорошо? – спрашивает Миша. – Что случилось?
Спрашивает не сразу. Очевидно, это слишком заметно.
– Нет, ничего, – отвечаю я. – Всё хорошо.
Ведь и он никогда не говорит о своих переживаниях. Говорить о компьютерах, играх, мобильных телефонах, любимых фильмах и ничего, совершенно ничего о своих переживаниях. Так легче. Так принято. Мы живём в каких-то разных мирах, закрытых друг от друга. Закрытых в себе, потому что не видим никакого смысла кого-то впускать туда.
Мы спускаемся вниз, к началу парка, к подножию холма. Здесь – памятник солдатам, освобождавшим наш город от оккупантов. Здесь братская могила. Раньше здесь горел вечный огонь, но теперь его нет. Мемориал был разрушен, памятник – воин с автоматом – покосился, но сейчас городская администрация его подправила немного и покрасила бронзовой краской. Но всё равно он здесь стоит как-то криво.
Мы обходим холм, мы идём в сторону нижнего парка, то есть ближе к нашему району, и там, у поворота, расстаёмся. Я снова иду домой одна.
* * *
– Ты будешь преподавателем литературы? – спрашиваю я с усмешкой Катю. – Поступишь на педагогический или филологический, а потом будешь работать в нашей школе?
Катя – единственная из нас, кто любит много читать. Она прочитала всё, что было в нашем доме, у соседей и в библиотеке. Иногда она могла целый день не выходить на улицу, лежать на кушетке или на полу и читать Александра Дюма или Джека Лондона. Теперь она читает Гюго и Шекспира, последнего даже пыталась читать в оригинале, чем привела в восторг свою учительницу литературы и почти подругу Ольгу Сергеевну. Мы же с Кристиной дальше Гарри Поттера не продвинулись.