Елена Александровна Бажина
Школа для девочек
Наказание
Рассказ
В тот день на уроке математики им рассказывали про бесконечность. Наташа Галкина завороженно смотрела на безнадёжно опрокинутую восьмерку и заострённые оси координат, разбегавшиеся в противоположные стороны, как поезда с городской железнодорожной станции.
Что происходило на последующих уроках, Галкина помнила смутно, потому что на перемене трёх учеников, и её в том числе, вызвали в учительскую. Больше из того дня, а также из математики всего учебного года она, пожалуй, не запомнила ничего.
Классная руководительница Валентина Николаевна, встревоженно глядя из-под очков, сообщила пришедшим ребятам, что об их проделке с велосипедом известно всё. Новый спортивный велосипед какой-то диковинной марки «Старт-шоссе», на котором физрук приехал на занятия, был найден в соседнем дворе, и теперь за это предстоит отвечать. Как вы понимаете, подчеркнуто строго сказала она, отказываться от содеянного бессмысленно: есть свидетели вашего бесстыдного, наглого, чудовищного поступка. Но даже если бы их и не было, все равно отказываться бесполезно.
То, что вместе с двумя мальчиками очутилась девочка, то есть Наташа Галкина, учительницу не удивляло, а вопросом о том, как трое детей могли уместиться на одном спортивном велосипеде, Валентина Николаевна не задавалась.
Всем грозило наказание – разбор на педсовете и, возможно, перевод в школу номер шесть – туда, где учились хулиганы, будущие уголовники, как говорили о них сами учителя. Для таких шалопаев, как эти трое, подобная мера наказания могла оказаться вполне действенной. Просто на сей раз чаша чьего-то терпения оказалась переполненной, поведала им учительница.
Наверное, только из страха быть переведённой в эту ужасную школу Наташа Галкина решилась поговорить с матерью и рассказать всю правду, как всё было на самом деле, что обычно делала с большой осторожностью. Почему-то она была уверена, что на сей раз мать, которую обычно боялась, должна из орудия регулярных наказаний превратиться в надёжного защитника для её слабой и уязвимой натуры. Сидя на кухне на шатающейся деревянной табуретке, она объясняла, что к этой истории не имеет никакого отношения. Преодолевая страх и утвердившееся в ней убеждение, будто она, Наташка, самая плохая, никудышная девчонка, ни к чему не способный ребёнок – не ребёнок, а просто наказание, – убеждала мать, что на этот раз она ни при чём. Пробиваясь сквозь материнское недовольство и ворчание, Наташа объясняла, что, когда ребята катались на злополучном велосипеде, она была у тети Нади, выполняя её, матери, поручение. По поводу поручения мать ничего возразить не смогла, потому что сама к тому времени плохо помнила, в какой именно день отправила Наташу к своей давней знакомой, чтобы взять талон на приобретение соковыжималки в хозяйственном магазине, и уж совсем забыла, было ли то поручение выполнено.
– Ну не может быть, чтобы ты тут была ни при чём, – продолжала мать. – Ты всегда всех заводишь, дрянь такая. Я и слушать не хочу. Признавайся давай! Что молчишь, словно язык проглотила?
Дальше последовало еще несколько ругательств, которыми мать обычно награждала своих подчинённых, железнодорожных рабочих из бригады, и гораздо реже – её, Наташу.
– Не была, – с отчаянием в голосе отвечала Галкина. – Я не была, не была!
– Так я тебе и поверила, – отвечала мать, продолжая чистить картошку. – От тебя ничего хорошего не дождёшься! Чем докажешь, что была у тёти Нади?
– Спроси у тёти Нади, – ответила Наташа и тоже добавила несколько ругательств, которые обычно использовала для убедительности в разговорах с ребятами.
– Как же, помнит она, – проворчала мать. – У неё голова такая же дырявая, как у тебя. Да и у меня.
Но тётя Надя, к радости Наташи, в телефонном разговоре подтвердила, что девочка была у неё примерно с такого по такой-то час позавчера, они пили чай, Наташа получила талон и ушла.
– Как же, ушла домой, – прокричала мать. – Наверное, к шантрапе своей пошла, вот тогда и угнали этот велосипед. Я тебе покажу, как врать! Не девка, а одно наказание!
И всё же в тот день, преодолев страх и раздражение на то, что мать не торопится защищать её и безразлична к сути происходящего, Наташа уговорила её пойти в школу и рассказать всё классной руководительнице Валентине Николаевне. То есть засвидетельствовать Наташину полную непричастность к этой истории.
Они шли – Наташа немного впереди, а мать, хмурая, в платке, туго завязанном под подбородком («ну хотя бы ради школы оделась бы поприличнее!», подумала Наташа), и небрежность к этому серьёзному делу также была оскорбительна для Галкиной. В старомодном платке, который мать надевала, когда хотела выглядеть скромной, она ещё больше становилась похожа на бригадиршу ремонтной бригады, привыкшую командовать и кричать. Мать явно шла с неохотой, и это нежелание, смешанное с каким-то внутренним напряжением, было написано на её лице, окаймлённом серой синтетической тканью. Наташе стало грустно. Ни за что бы она не пошла в школу сейчас вот так, вместе с матерью, если бы не безвыходная ситуация, в которой она оказалась не по своей воле. Она с трудом справилась с раздражением и обидой на мать, когда они миновали пивной ларёк, детскую площадку и вошли в ограду школы.
Наверное, впервые в жизни она остро почувствовала серьёзность и неотвратимость наказания. Да, в тот день, то есть позавчера, она не принимала участия в известной теперь всей школе шалости. Но раньше-то, раньше! И может быть – мелькнула неуверенная мысль – именно сегодня случилось возмездие за те случаи, когда они поджигали почтовые ящики в подъездах, курили за углом, устраивали потасовку в раздевалке школы вместо того, чтобы идти на уроки. Она не причастна к истории с велосипедом по чистой случайности – окажись она рядом, она обязательно стала бы заводилой.
Теперь она поняла свою зависимость от матери – женщины, которая была для неё одновременно источником страха и тёплого щемящего чувства привязанности.
Они вошли в вестибюль школы и стали подниматься на второй этаж – там находилась учительская и там можно было во время перемены найти Валентину Николаевну, у которой было несколько уроков во второй смене. Они остановились перед дверью учительской, девочка перевела дух и посмотрела на мать. Ей очень хотелось, чтобы мать сейчас оказалась тем авторитетом, за которым можно укрыться от несправедливости сурового мира, смыкавшегося вокруг всё плотнее. Раздался звонок, и Наташа, отойдя на лестничную площадку, стала смотреть вниз, в пролёт, ожидая, что Валентина Николаевна вот-вот появится.
– Кого ждешь? – раздался за спиной голос. – Как твоя фамилия?
Галкина оглянулась. Вот уж кому ей сегодня не хотелось попадаться на глаза, так это директору, вернее, директрисе Елизавете Семеновне, – высокой женщине с прямой осанкой и строгим взглядом, всегда впивающимся откуда-то сверху. Всего лишь полгода назад она была назначена директором их школы, и за это время успела навести страх на всех, даже самых бесстрашных. В руке она держала чей-то классный журнал с нарисованной на его обложке яркой оранжевой рожей – проделка, за которую кому-то сегодня не поздоровится.
– Галкина, – безнадёжным голосом ответила Наташа. – Жду Валентину Николаевну. А это моя мама…
– А, так это по поводу велосипеда, – прогудела Елизавета Семеновна, даже не взглянув в сторону Наташиной матери. – Хорошо. Пойдёмте.
Она направилась в глубь коридора, предлагая двигаться следом за собой, как за паровозом, остальному цепному составу.
Такая неожиданная встреча была плохим предзнаменованием: прежде Наташа хотела объяснить всё Валентине Николаевне. Однако всё равно вряд ли удастся избежать объяснений с директрисой, подумала она. Пусть уж лучше всё сразу, отмучиться, и всё. Они шли по узкому коридору в кабинет директора, впереди – Елизавета Семеновна, на полшага позади – мать Наташи, и позади обеих – Наташа, угрюмо глядя под ноги, положившись на судьбу, как на выигрыш в морской бой или в дурака.
Хотя новую пожилую директрису боялась вся школа, даже старшеклассники, Наташа, как ни странно, нет: во-первых, ей пока что не приходилось сталкиваться с ней близко, а во-вторых, к тому времени больше всего Галкина боялась свою мать, и все остальные страхи тускнели на этом фоне.
– Им многое сходит с рук, – говорила Елизавета Семеновна, – но такие поступки нельзя оставлять безнаказанными. До чего дошли! Угнать велосипед! И самое страшное – в этом принимала участие девочка! Вместо того чтобы шить и вязать, читать книги по домоводству… А до этого что было?
И она рассказала, как неделю назад было устроено развлечение с экспонатами из школьного музея боевой славы, где несколько ребят, в том числе Наташа, устроили игру с муляжами гранат и холодным оружием. Тут возразить было нечего, и Наташа только сжалась внутренне: в той истории она принимала участие. Даже если бы ей сейчас припомнили проделку на первомайском утреннике, когда она пробралась к электрощитку и выключила свет, отчего заглох громкоговоритель, она бы всё приняла покорно. Но и тогда обошлось без вмешательства директрисы в Наташину судьбу, завершилось беседой с завучем и быстро забылось.
– Вообще-то Наташа в этом не участвовала… с велосипедом, – сказала неуверенно мать. – Она была у моей родственницы… Тут ошибка, видимо…
Директриса, не сбавляя шаг, не поворачивая головы, а лишь наклонив её, спросила:
– Это действительно так? Нам сообщил один мальчик, который был свидетелем… Хороший мальчик, из порядочной семьи…
Наташа тихонько хмыкнула. Наверняка это был Славка Крючков по прозвищу Крючок, которого все считали ябедой и который всегда почему-то видел то, что видеть, казалось, было невозможно.
– Может быть, это ошибка, – с некоторой неуверенностью повторила мать. – Наташа в этом не участвовала. Она не могла быть с ними.
Директриса повернула ручку двери и вошла в кабинет – просторное помещение со столом тёмно-коричневого цвета, несколькими креслами в кожаной обивке и немного перекошенным стеллажом у стены. На столе Наташа увидела телефон, перекидной календарь и какие-то бумаги. Галкина впервые была в кабинете директора: раньше, несмотря на все проказы, ей приходилось бывать только у завуча. Подойдя к столу, Елизавета Семеновна небрежно бросила на него изуродованный журнал – очередное нежеланное свидетельство безнадёжного падения уровня дисциплины.
– Что ж, может быть, мальчик ошибся или солгал, – сказала она холодным голосом.
Только теперь она повернулась лицом к Наташиной матери и улыбнулась.
– Как вас зовут? – спросила она.
– Татьяна, – вдруг неуверенно сказала мать. – Татьяна Владимировна…
– Так вот, Татьяна Владимировна, замечания в адрес вашей девочки я неоднократно слышала от классного руководителя… Но, главным образом, от других учителей…
И тут она замолчала. Она смотрела на Наташину мать, словно старалась что-то вспомнить.
– Вы считаете, мальчик, который рассказал это, говорил неправду? Может быть, произошла ошибка?.. Или вы всё-таки уверены, что произошла ошибка? – продолжала она.
– Мне кажется, – голос матери становился всё неувереннее, – мне кажется, произошла ошибка.
Она тоже смотрела на директрису, словно оторопев от какого-то открытия, плечи её опустились. Наташа от неожиданности отступила к стене, поглядывая то на мать, то на Елизавету Семёновну. А они смотрели друг на друга пристально, пока директриса, наконец, решительно не прервала молчание:
– Таня? Таня Сорокина?
Она назвала фамилию, которая, как знала Наташа, была у матери когда-то давно.
– Здравствуйте, Елизавета Семёновна. Я не подумала…
Наташа увидела, как лицо матери заливает краска. Обычно это бывало в случаях, когда мать сердилась, когда во время телефонного разговора с каким-нибудь Петей из бригады она кричала, что всё сделали не так и начальство оторвёт ей голову. Что не будет к чёрту никакой премии по вине таких-сяких… Вани или Любы и что все сидят у неё в печёнках…
– Очень жаль, – сказала Елизавета Семёновна ещё более жестким тоном, – что ты только сейчас и только по такому чрезвычайному поводу пришла в школу, где учится твоя дочь.
Она не спеша, серьёзно и сосредоточенно, опустилась в кресло за столом.
– А могла бы поинтересоваться за столько лет, – продолжила уже немного тише. – По крайней мере, ради своей дочери, воспитание которой, надо сказать, оставляет желать лучшего. Или ты со мной не согласна?..
Это неожиданное «ты» в адрес матери покоробило Наташу. Нет, так не должно быть, подумала она, мать должна возразить своим суровым голосом, она должна прекратить этот неправильный разговор.
– Так ты утверждаешь, будто твоя Наташа тут ни при чём, а мальчик, который всё нам рассказал, солгал?
– Да нет, не утверждаю, – сказала мать. – Я этого не утверждаю.
– А твоя дочь, значит, не могла наврать? Поразительное доверие к словам невоспитанного ребенка. Недопустимая наивность для матери.
– Могла, Елизавета Семеновна. Я с ней ещё поговорю. Она такая разгильдяйка, может и наврать.
– Так ты с ней поговори, Таня. Сама ты толком не училась – что уж там говорить, скажу тебе прямо, хлопот с тобой было много, и дочка у тебя ничуть не лучше. Скажешь, не так, Сорокина? Или кто ты сейчас? Галкина? Ну что ты молчишь, словно язык проглотила?
Наташа вздрогнула. Ей казалось, вот сейчас, после этих слов мать всё-таки возразит, поднимет голову и произнесёт хотя бы несколько веских слов в свою защиту, а заодно и в Наташину. Ведь она умеет выдать, если понадобится, бурный, раскатистый, вгоняющий в краску даже мужчин словесный водопад, она может постоять за себя, и никто не должен ей перечить.
Однако мать, немного ссутулившись, опустила глаза и повторила как завороженная:
– Поговорю, Елизавета Семеновна.
– И пусть приходит на педсовет. Мы переведём её вместе с другими хулиганами в шестую школу. Отныне у нас будет и такая практика.
Может быть, сейчас мать опомнится и скажет наконец то, что Наташа ждёт от нее уже почти полчаса.
Но этого не произошло. Елизавета Семеновна ещё раз напомнила Наташиной матери, какая она всегда была плохая, никудышная ученица, полное ничтожество. Ждать от неё было нечего, ну разве что произведения на свет такого же никчёмного, как она сама, ребёнка…
– Я её накажу, – оправдывающимся голосом говорила мать. – Это больше не повторится. Я накажу её и за велосипед, и за враньё…
– Ты уж отнесись, Таня, к этому серьёзно. Ещё не поздно. А вообще, я очень рада тебя видеть…
Наташе захотелось тихо приблизиться к матери, взять её за руку и сказать: «Пойдём отсюда». Её охватила злоба на директрису, так что хотелось закричать. Однако она не закричала, не приблизилась к матери и брать её за руку не стала, а только произнесла: «Пойдём». Мать, словно очнувшись, шагнула к двери.
Они вышли, не попрощавшись с Елизаветой Семёновной. Всю дорогу домой Наташа молчала, тупо глядя под ноги. Сейчас у неё не осталось и следа обиды на мать. Напротив, она злилась на себя за то, что, находясь в кабинете директрисы, не сказала ни слова. «Надо было сказать, – думала она, – „не смейте так говорить!“, или „не смейте оскорблять мою мать!“, или „не надо разговаривать таким тоном!“» И сейчас, сожалея, что не произнесла этих слов, Наташа в глубине души раскаивалась и даже хотела повернуть назад, найти директрису и высказать всё это. Потом, когда они миновали пивной ларёк, она решила, что зайдёт к директрисе завтра и скажет: «Вы разговаривали с моей матерью неуважительно, и я хочу, чтобы вы извинились…»
В тот вечер Галкиной уже было всё равно, переведут её в другую школу или нет. Но с этого времени она перестала вздрагивать от громкого, гулкого, звучащего, казалось, в тональности паровозного гудка голоса матери. Она смотрела в окно, в глубину деревьев, в наступающую осень и думала о том, что когда-нибудь мать всё-таки перестанет называть её «дрянью», «наказанием», «никчёмной». В какой-то момент это прекратится. Несправедливость не может продолжаться вечно. Так, по крайней мере, утверждала учительница истории, когда рассказывала про Октябрьскую революцию. А завтра Наташа, скорее всего, пойдёт с ребятами из соседнего подъезда к свалке у железнодорожной станции, где из остатков какого-то разбитого вагона они начали сооружать свои шалаши.
Это был вечер, когда мать не исполнила своих угроз, не поговорила с Наташей «всерьёз» и не стала наказывать её ни «за велосипед», ни «за враньё». И только вечером, за ужином, сказала, что Елизавета Семёновна была когда-то классной руководительницей, только в другой, расположенной по другую сторону железнодорожного полотна, школе.
На следующий день на школьной линейке двоих мальчиков и одну девочку – Наташу Галкину – подвергли публичному порицанию, но в школу номер шесть переводить не стали: оказывается, это была просто угроза, так называемый психологический нажим, чтобы дети побыстрее раскаялись и стали послушными.
И в тот же день мать, обретя прежние уверенность и жесткость в голосе, отчего Наташино сострадание к ней улетучилось, приказала, чтобы из школы больше не поступало никаких жалоб, чтобы – как угодно – не возникало больше поводов ходить по вызову классной руководительницы или директрисы. У неё и без того хватает забот: сплошные неполадки на путях.
А ещё через день к Галкиным пришел Славка Крючков вместе со своим отцом. И публично, при Наташе, матери Наташи и своём отце, потупив голову, извинился за то, что оклеветал Наташу, поступил нечестно, по злобе, в отместку за то, что она его дразнила. Сашку и Антона с велосипедом он видел, а Наташу – нет. Он наврал. Сейчас он раскаивается в этом. Да и сами Сашка с Антоном, добавил он, сначала упрямо молчавшие, рассказывали потом родителям, что Галкиной с ними не было. Наташина мать выслушала извинения молча, спокойно, не глядя ни на Славку, ни на его отца, ни на Наташу.
Славка и его отец ушли, а Наташа Галкина, почти безразличная к восторжествовавшей таким образом справедливости, пошла дочитывать параграф математики, в котором говорилось о бесконечности.
Школа для девочек
Повесть
Вероятно, он даже не подозревал, что все дети, какие когда-либо у него будут, окажутся банальными девочками. И это, наверное, было оскорбительно. У него всегда было чёткое представление о том, как правильно всё должно быть у нормального человека в жизни, а наличие сына было бесспорным подтверждением этой правильности и нормальности. Словом, традиционную формулу, что надо «построить дом, посадить дерево, вырастить сына» он воспринимал с примитивным буквализмом. Впрочем, всё это мы знаем лишь от наших родственников.
Дом он построил, хотя и с опозданием. Вернее, достроил и расширил то, что было на этом месте прежде. Деревья, наверное, тоже посадил где-то, в какой-нибудь воинской части, правда, скорее всего, руками солдат-срочников, даровой рабочей силы. Ну а сына… Сына у него так и не было, прямо как у короля Лира, сказала моя сестра Катя, как раз приступившая тогда к чтению Шекспира. А ведь это, наверное, по его понятиям, очень плохо.
Возможно, что так. Во всяком случае мы, три сестры, да ещё погодки, не имеем явных подтверждений, считал ли он так на самом деле. А если и считал, то, возможно, не всегда, а потом даже считал наоборот, но это уже было потом. Может быть, он и был недоволен отсутствием наследника, но мы были вполне довольны. Нам было хорошо и весело. Нам даже подруги не требовались, потому что мы сами себе были подругами.
Когда он отъезжал в «горячие точки» и возвращался, он всё же старался относиться к нам по-особому. В короткие отпуска, находясь дома, он ездил с нами в гости к друзьям и знакомым, гулял в парке и даже читал нам допотопную книжку про Мальчиша-Кибальчиша. Правда, ещё про Питера Пэна, Красную Шапочку и Буратино, про Нильса и гусей, и ещё какие-то «Вредные советы» про то, что надо в папины ботинки вылить мамины духи. Но это было редко. И в результате – всё шиворот-навыворот. Вот фотография старшей, тогда пятилетней Екатерины, в отцовской парадной военной фуражке. Кажется – мальчишка, и всё нормально, но ведь девочка… Уже не то. Или младшая, Кристина, едва стоит на ногах, но уже держит кобуру. Ну ладно, можно поверить, что это игрушка. Ей было всё равно. Для меня же, средней, Анастасии, тоже было всё равно во что играть, – в куклы или машинки, строить дом или военную крепость, у меня не было любимой игрушки, потому что поочерёдно любимыми были все.
И он был очень удивлён, увидев однажды, после одного из длительных отъездов, что у него три уже почти взрослые дочери. Это было написано на его лице, суровом, немного загорелом и усталом. Три девочки-подростка, каковыми мы предстали перед ним, показались ему чем-то неземным, словно свалившимися с неба, под которым идёт бесконечная военная жизнь.
Что эта жизнь значила для мамы, ушедшей от нас два года назад, трудно было представить. Ушедшей – нет, не туда, куда она хотела уехать всегда, куда-то в Московскую область, а совсем недалеко, в маленький городок за железной ржавой накренившейся остроконечной оградой, а местами и без ограды. Здесь, в этот пролом в заборе, мы и приходили к ней, чтобы не идти в обход к центральным воротам, и шли по тропинкам мимо старых крестов и памятников, к тому уголку, где она теперь поселилась вместе с бабушкой и дедушкой, рядом. Почему-то весь круг её жизни замкнулся здесь, в этом городке, откуда и начинался когда-то, и все её странствия и путешествия были не более чем сновидением. Можно было бы узнать у неё, расспросить, что это за жизнь такая, что за игры в отъезды и приезды, но поздно: задавать такой вопрос стало некому.
Она много плакала последнее время. Я почти не помню, чтобы она улыбалась, разве только на старых фотографиях, в первые месяцы знакомства с отцом и в первые годы их общей молодой и здоровой жизни. Ведь когда-то она выходила замуж за красивого стройного курсанта, будущего офицера, в мирной ещё советской стране, ну относительно мирной, и, как говорили родственники, её ждало обеспеченное будущее с хорошей зарплатой, жильём, статусом домохозяйки и карьерой офицерской жены, возможностью проводить отпуска в военных санаториях и домах отдыха, воспитывать детей в достатке и сытости. Как, должно быть, хотели и все остальные люди, но не всем тогда такое было позволено. Откуда ей было знать, что страна, которая была на тот момент и которую он был призван защищать, скоро исчезнет, во всяком случае, вдруг резко поменяет свои незыблемые очертания на политической карте мира, а мирное в целом время, если не считать затянувшейся войны где-то за её пределами, обернётся постоянным вспыхиванием войн уж совсем рядом, к югу, закроются санатории и сократятся зарплаты, и всё её будущее окажется не таким, каким она представляла. Впрочем, поясняла одна наша знакомая, маме нужно было не это. Она просто любила отца, а он был тогда совсем другим человеком. Почему он изменился – не знает никто.
Какое-то время мы были все вместе, жили в общежитиях и малогабаритных квартирах, потом в более просторных квартирах при воинских частях, в военных городках, в которых часто что-то расформировывалось и переформировывалось. В целом для нас всё было неплохо… Но что-то случилось. Однажды мама сказала, что мы собираемся и уезжаем. Так она вернулась вместе с нами в свой город, то есть домой, где мы сейчас и живём, где яблоневые сады и где старые крепостные валы, на которые когда-то было так интересно взбираться. Отец уезжал и приезжал, мы никогда не знали, когда он может появиться и на какое время уедет снова. Почему-то каждый раз нам неохотно давали понять, что он может и не вернуться, что это может случиться однажды. Как будто нас приучали к мысли, что это неминуемо на его работе. Он несколько раз получал ранения и даже где-то был контужен. К его постоянному риску привыкнуть было невозможно. По крайней мере, не могла привыкнуть мама, а мы привыкли почему-то.
Но никто не мог подумать, что с мамой это случится раньше. Причиной её заболевания послужили неврозы. Это мы услышали от наших родственников, которые теперь, когда к нам приехал отец, отдалились от нас, потому что не любили его.
А отец просто вышел на свою раннюю пенсию. Точнее – был комиссован по состоянию здоровья. Он поселился с нами в нашем доме, обшил его сайдингом, достроил второй этаж, покрыл крышу коричневым ондулином, вставил стеклопакеты, с хрустом выломав старые рамы вместе с резными наличниками; сделал пристройку, гараж и сарай, провёл коммуникации, какие в нашем городе вообще-то есть не у всех, и даже некоторые учреждения до сих пор имеют «удобства» на улице, да ещё в шокирующем приезжих состоянии. А про дома, особенно бедные, и говорить нечего. И наш старый дом, доставшийся от дедушки, преобразился в короткое время.
Теперь мы принадлежим к довольно состоятельной – пусть и не самой богатой – прослойке нашего города. Нам стало понятно, что отец неплохо зарабатывал, участвуя в этих своих боевых действиях. Хотя, как он говорил, рисковал жизнью не ради денег, но можно было получать и больше.
Он повесил спутниковую тарелку на фронтоне нашего обновлённого дома и начал, как он сказал, новую жизнь. Конечно, делал всё это он не сам лично, не своими привыкшими к оружию руками, а посредством тех, кому это больше пристало. К нам приехали красивые, здоровые ребята на военном грузовике со стройматериалами и инструментами и работали несколько дней, поглядывая временами на нас, а мы, разумеется, с любопытством поглядывали на них. Единственное, что от нас требовалось, – помогать тёте Гале готовить для них еду, а есть они, как мы поняли, очень даже хотели.
Впрочем, он мог бы и не делать всего этого, мог бы не затевать всей этой нудной возни в скучном и чужом для него, как он говорил, населённом пункте. Мы думали, что он увезёт нас отсюда куда-нибудь в большой город, гораздо больший нашего, туда, где у него есть квартира и друзья, но он почему-то не захотел. Хорошо бы, чтоб это была Москва или где-нибудь около неё, где мы жили как-то совсем недолго, но этого не случилось.
И вот теперь отец с нами дома. Мне иногда кажется, мы совсем не знаем его. Зато он уже познакомился с некоторыми «шишками» в нашем городе. И не только с ними, но и с какими-то странными, плохо одетыми людьми, похожими на бомжей, сказав нам потом, что это «свои ребята, зря пострадали». А ещё он устроил скандал в новом супермаркете, потому что на полке лежали упаковки с просроченной атлантической сельдью. Он потребовал директора, которого, конечно, не оказалось, а пришёл какой-то холёный сонный менеджер; и вынудил-таки просмотреть все оставшиеся упаковки, открыть их и даже понюхать, едва ли не в морду менеджеру тыкал этой селёдкой. Собралась большая очередь, и все смотрели, чем всё кончится, но никто не поддержал его, даже будущие покупатели селёдки. Как рассказала нам знакомая, наблюдавшая эту сцену, все боялись, потому что отец в этот момент совсем не был похож на себя.
Он не рассказывал о своей военной работе, а мы понемногу привыкли, что расспрашивать его бесполезно. Очевидно, таким образом он наложил табу на эту тему, как и мы наложили табу на разговоры с ним о причинах маминой смерти. Большая часть нашего детства прошла без него, и что он в это время делал там, в своих военных операциях, мы не знаем. Он был закрыт от нас. Мы привыкли жить без него.
И может быть, оттого, что у него стало больше свободного времени, а может быть, оттого, что он наконец-то впервые столкнулся с нашим реальным существованием, он стал размышлять о том, как усовершенствовать жизнь. Не именно нашу, а жизнь вообще. В её вселенском масштабе или, по крайней мере, в городском.
И тогда он задумал создать в нашем городе школу для девочек.
* * *
Мы сидим на кухне за широким обеденным столом, под лампой в разноцветном плафоне, испускающей мягкий рассеянный свет. Ужин, который иногда готовим мы, иногда отец, а иногда наша родственница тётя Галя, сметён. Телевизор выключен, потому что приемлемый для нас заряд информации о наводнениях, воровстве в государственных структурах и о каком-то очередном нераскрытом заказном убийстве нами уже получен.
Да, говорит отец, обращаясь к нам троим и в то же время говоря как будто только с собой или к с какой-то невидимой для нас аудиторией, – для девочек нужно всё особое. Именно для них нужна особая школа. Это ведь не мальчики, это не какое-нибудь пушечное мясо, это де-воч-ки, у них свой мир, и у них должна быть совсем другая жизнь. Ради них мы живём, ради них мы воюем и стремимся к миру, для них умираем, для них обустраиваем жизнь…
Иногда он впадал в патетику. При последних словах Катька, смотревшая на дно своей пустеющей чашки, усмехнулась.
– Ты что-то сказала? – не поворачивая голову в её сторону, спросил отец. – Докладывай.
– Нет, ничего, – пробормотала она.
– Она хочет сказать, – решительно разъясняю я, – что воюют мужчины по большей части для себя.
Отец вздыхает.
– Может быть, вы и правы, девочки. Может, и правы. Хотя…
– Нет, – говорит Кристина. – Представьте, что в городе появляется чеченский бандит и взрывает жилой дом. Ночью. Или садится в переполненный автобус в поясе шахида. Что делать с такими?
– Уничтожать! – подхватывает отец. – Силой оружия! Ты правильно рассуждаешь.
Кристина вздыхает.
– Всё равно школа нужна, очень нужна, – продолжает отец.
На листке бумаги он набрасывает краткий проект того, что это будет. Надо учить девочек так, чтобы они как можно меньше знали о войне, чтобы её вообще никогда не было в их жизни, и тогда, может быть, только тогда они сумеют воспитать достойных мужчин. Чтобы защищать их же. Они должны изучать домоводство, кройку и шитьё, вязание. Кстати, сказал он, когда я учился в школе, были такие предметы для девочек.
– Даже в моё время всё это было, – сказал он с укором кому-то.
– Да, папа, – встряла Кристина, – а мама говорила, что у вас ещё была начальная военная подготовка. НВП. Мама умела собирать и разбирать автомат Калашникова!
– Да, было, да. Надо подумать. Лучше плавание, теннис, волейбол, лыжи, что угодно.
– А каратэ, папа! – снова подаёт голос Кристина, вдохновляясь идеей другого образа жизни.
– Зачем это? Жестокая борьба с дикими нечеловеческими криками, направленная на убийство. Нет, не проходит.
– А для самообороны? Разве не нужна самооборона?..
Отец задумался.
– Самооборона, конечно, нужна. Нужна хорошая самооборона. Я подумаю.
Мы уже утомились от этого нудного однообразного разговора. Кате хотелось пойти и покурить на заднем крыльце дома, Кристине досмотреть на своем плеере «Миссия невыполнима», а мне вернуться к своей компьютерной игре «Цивилизация».