Елена Александровна Бажина
Школа для девочек
Кристина, как мы узнали, давала сбивчивые показания. Она сказала, что не собиралась стрелять и даже не помнит, как стреляла. Просто она очень испугалась за отца и за Катю.
Приехавший довольно быстро дядя Витя провел со мной и Катей специальную строгую беседу и запретил нам что-либо говорить о том, о чём говорили гости, – о стволах. Дядя Витя загадочно пообещал вытащить нашего отца. Он нервно ходил по коридору и кричал кому-то по мобильнику, что «они решили сдать его» и что ему «нужны бабки».
Тот, в кого выстрелила Кристина, скончался в больнице. В городе заговорили о том, что дочка полковника убила бандита, который приехал в наш город, чтобы устроить теракт. Другие говорили, что это был друг отца, с которым он воевал в какую-то кампанию, и теперь он не мог не воевать, потому что у него крыша поехала.
Отца увезли в тот же день, началось какое-то длинное расследование, после чего состояние отца ухудшилось, и его поместили в госпиталь, куда приезжали на машинах какие-то люди в костюмах. Кристину тоже поместили в какое-то закрытое учреждение для подростков, где её можно было иногда навещать, и потом обследовал врач, и потом ещё была какая-то экспертиза. Мы очень боялись – если Кристина окажется в тюрьме для малолетних, там ей придется совсем несладко. Там её будут обижать. Она, конечно, будет давать сдачи и сама же будет страдать от этого. Нас же с Катей временно оставили на попечении тёти Гали – до того, как соберётся опекунский совет, чтобы решить нашу дальнейшую судьбу.
Она поселилась у нас, и успокаивала нас, и сама иногда плакала, и что-то говорила невпопад про невезение и наказание Божье. Миша привозил нам продукты, он старался поддержать нас, разговаривая каким-то нарочито бодрым голосом, рассказывая о том, что происходит в городе, умалчивая о том, что говорят. Катя равнодушно разбирала пакеты с продуктами и говорила, что есть ей почему-то совсем не хочется. Мы с Мишей почти не разговаривали. Он садился напротив и пытался сказать что-то весёлое. Я однажды попыталась спросить: разве можно было, чтобы отец такое делал? Ну то есть с оружием? Миша только усмехнулся и пожал плечами.
* * *
Я резко просыпаюсь среди ночи, как будто кто-то толкает меня где-то в черепной коробке. Я смотрю на кровать, где спала Кристина. Пусто. Мне становится жутко, и я бужу Катю. Она вздрагивает и приподнимается. «Спи, – говорит она. – Не бойся».
Я пытаюсь заснуть. На полу – замысловатый рисунок из теней и лунного света. Всё оттуда же, откуда-то из космоса. Какое-то НЛО, не иначе.
И утром, спускаясь вниз, я знаю, что не увижу привычной картины. Отец больше не варит кофе. Тётя Галя, торопясь, ставит на стол чашки. «Девочки, я сегодня приду поздно, вы тут сами распоряжайтесь». Она вздыхает, глядя на нас.
Нужно время, чтобы привыкнуть. Пока что его прошло слишком мало, говорит тётя Галя.
И так каждый день. И снова наступает ночь, я засыпаю, мысленно пожелав Кристине спокойной ночи, а потом просыпаюсь и снова смотрю на её пустую кровать и на лунный рисунок на полу.
Всё изменилось в городе. Мне кажется, я впервые вижу его. Он стал какой-то неинтересный и скучный. Он посерел. Он стал обшарпанный и унылый. Теперь я точно вижу, как в нём остановилось время. Это мёртвый город, хочется сказать мне. И если мне скажут, что время пошло назад, я не удивлюсь. Тётя Галя говорит, что это пройдёт. А может быть, это то, о чём говорил Миша, – ушла часть тебя, и её уже не вернуть.
И вот наконец в воскресенье утром мы с Катей отправляемся в монастырь, и долго ждём, пока освободится матушка. Мы стоим всю службу и весь молебен, хотя жутко устаём от этого, но после всего, что случилось, это кажется пустяком. А когда служба заканчивается, матушка ведёт нас к себе, в свою келью братского, то есть сестринского, корпуса, куда вход запрещён посторонним, и благословляет нас.
И тогда я прошу её о том, о чём мы с Катей договорились просить. Чтобы она взяла нас к себе, в свой приют. Мы говорим: уж лучше быть здесь, в монастыре, чем там, в интернате. Мы будем делать всё, что нужно, только бы оставила нас у себя. Это ненадолго, на два года, а потом уже Кате исполнится восемнадцать, и она оформит опекунство и на меня, и на отца, и на Кристину. И уже никто не посмеет поселить нас ни в какое учреждение. Для нас главное – ближе к дому.
Да что вы, девочки, отвечает она, у нас ведь приют ещё не совсем обустроен, да и с документами ещё не всё в порядке, да и условия у нас такие строгие, подъём рано, молитвы, служба, потом помощь по хозяйству, а вам ведь ещё учиться надо. А работы у нас много, и по огороду, там картошку надо будет копать, и в храме убираться, и вот сейчас корова появилась, её надо доить, да и вообще сейчас дел невпроворот, стройка к тому же никогда не кончается.
Нет, ничего, это не так страшно, отвечаем мы, мы будем вставать рано, и будем исполнять всякие послушания, мы ведь умеем кое-что, можем научиться петь на клиросе, мы ведь пели когда-то хорошо. Нам бы только остаться здесь, рядом с домом».
А ещё посты, говорит она, вам будет трудно поститься, вы ведь не привыкли. Это как раз неважно, чуть ли не хором отвечаем мы, – мы едим мало, а сейчас вообще перестали есть, потому что не хочется…
Матушка Антония вздыхала и крестилась, качала головой. «Ну не знаю, что вам сказать, сейчас многое про вашего отца говорят, не знаю, правду или нет, но кем бы он там ни был, я о нём всё равно хорошее думаю, он помогал мне, хоть он человек резкий и нервный, но я молюсь о нём и буду молиться. Без него мы бы крышу не сделали. Не знаю я, как вам тут будет, ну да ладно, так и быть, не могу я вам отказать, ваш отец помогал мне. Вы не обязаны отвечать за его дела. У вас своя жизнь. Устраивайте её».
Мы с Катей отвечали, что отца мы всё равно не оставим, мы всё равно будем заботиться о нём. Что бы там ни решили, как бы его ни судили, всё равно он когда-нибудь вернётся домой.
Слава богу, подумала я тогда, вот есть ещё один человек в нашем городе, который может вспомнить отца добрым словом, несмотря на все его странности. Хотя, хотя, сказала я потом Кате, всё равно уже не будет у нас как прежде, мы не будем такими как раньше, ведь что-то поменялось навсегда. А пока что нам, как и всем, хочется просто жить, очень-очень хочется жить, ощущая далеко впереди прекрасное будущее.
Обычное дело
Рассказ
И снова приходит этот нахальный призрак, принося тревожное чувство. И уводит за собой – туда, где трубы химического комбината закрывают ядовито-желтым дымом ясное вечное небо.
И там, на окраине, где пустырь и остатки лесопосадки образуют жалкие заросли из осин и берёз, возле одинаковых ржаво-коричневых металлических гаражей группа детей деловито разыскивает что-то на свалке. И при ближайшем рассмотрении эти дети могут оказаться знакомы, – Костик Чеботарёв, Димка рыжий и Алла Кузина. Скучная, унылая картина.
Тем не менее Светлана Новосёлова, просыпаясь в своей московской квартире с никогда не завершающимся ремонтом, почему-то думает о них, этих ребятах. И даже вспоминает, что у Костика была рубашка серого поблекшего цвета, а у Кузиной были сандалии яркие и красивые, и она любила ими хвастаться.
И только потом, уже с некоторой неохотой, вспоминает, что неделю назад её муж ушёл, так как у него вдруг серьезно изменились планы на жизнь. И ближайший план состоял в том, чтобы вернуться к маме и закрыться в своей комнате с компьютером.
Впрочем, дело было не только в планах, но и в желании перемен, непонятных для консервативного женского ума. И этот неожиданный сбор вещей средь бела, как говорится, дня, без ссор и упрёков, как будто они, чужие люди, вернулись с праздничного ужина и теперь всем пора расходиться по домам. И ведь нельзя сказать, что это предательство, нет, – просто совместный ужин закончился. Это в порядке вещей, обычное дело.
Так постепенно мысль о разладе в семье возвратила её в реальность осеннего утра. «И как это меня угораздило так влипнуть?» – снова обратилась она к себе, вспоминая, как несколько лет назад был заключён этот брак. А неделю назад он лопнул как большой мыльный пузырь.
Она, конечно, должна сделать всё, чтобы не довести до развода. Между прочим, уже второго в её жизни. Могла ли подумать? Любой ценой сохранить семью. И, как полагается в таких случаях, она должна постараться найти свою, и только свою вину. (Когда-то, занятая поисками вины в своём первом разводе, едва не довела себя до психического заболевания.) Казалось бы, от этого должен быть устойчивый иммунитет, но он оказался недолговечным.
А между тем в её компьютер, в их общую почтовую папку, продолжали приходить письма. По какой-то причине он не счёл нужным ни удалить свой ящик, ни даже поменять пароль. И накануне вечером перед ней раскрылись веером, словно принесённые виртуальным почтовым голубем, сообщения, адресованные её мужу некой Соней К.
Это обрывало всевозможные соображения о странности его поведения, – загадочного, таинственного, своеобразно мужского-капризного, с экзистенциальным и каким-то, возможно, вселенским поиском, толкающим на разлуку с семьёй ради возникших вдруг высоких идей. Нет никакой загадки, никакого подвига во имя блага человечества, нет никакого жертвования личной жизнью ради, например, совершения кругосветного путешествия на яхте, раскопок древнего города в Турции, изучения галактики A1689-zD1, чёрных дыр Вселенной, вируса птичьего гриппа, развития нано-технологий, написания арии, рок-оперы, батального полотна, романа-эпопеи, проникновения в ряды Аль-Каиды, открытия альтернативных источников энергии, вакцины от СПИДа, борьбы против мирового продовольственного кризиса, против глобализации, против глобального потепления, против ксенофобии и национализма, против нелегальной миграции и т. д. Там нет ничего сложного и большого, а только банальное, примитивное, древнее, – Соня К.
А если есть Соня К., то есть некое существо, к которому он, возможно, готовится перебраться (ну вряд ли он просто так вернулся к маме, сказала подруга А.), значит, их праздник совместной жизни закончился навсегда.
А продолжение этого праздника (наверное, в таких случаях нужно сразу задаваться вопросом «а был ли праздник?») могло бы быть в приснившемся ей сегодня городке, по поводу которого Анатолий однажды сказал, что он туда ни за что не поедет. Во-первых, потому, что ему, москвичу в четвёртом поколении, не пристало ездить в какие-то там городки, где жизнь людей большей частью пропитана нищетой, тоской и безысходностью (наверное, они, живущие в этих городках, круглые дураки, уж если их угораздило родиться там). У него, Анатолия, было перед ними бесспорное преимущество, как, например, у представителя красных муравьёв перед черными муравьями. (Он, в отличие от прочих многочисленных несчастных насекомых, всю жизнь прожил в одном доме в одном московском дворе, пока беспощадные столичные власти не выселили весь двор на окраину.) Ну, а во-вторых, ехать в места, непригодные для проживания, его, признался он, не отпустит мама. Здесь, правда, надо было всё поменять местами: сначала – мама как бесспорный авторитет и источник безграничной власти, а потом пятое поколение. «Вот и первая твоя ошибка, – сказала ей по этому поводу подруга Б., – человек, находящийся в симбиотической связи с матерью, мало пригоден для семейной жизни». (Продолжение этой версии взаимоотношений можно посмотреть в фильме Хичкока «Психоз».)
В устах дочери, родившейся в первом неудачном браке ещё в прошлом веке, это звучало так: «Мама, вспомни, я с самого начала говорила тебе, что он несамостоятельный, хоть и взрослый, а ты не слушала меня, совершенно не слушала!». Может быть, и говорила, но только Новосёлова уже забыла об этом.
Отношения с исторической родиной он, правда, выяснил. Потому как кроме расы москвичей он принадлежал ещё незначительной частью своего происхождения к далёкому древнему народу, – об этом он, правда, вспоминал не всегда. Но за десять лет до знакомства с Новосёловой этот факт был извлечён и использован весьма продуктивно: Анатолий отправился в Израиль со своим приятелем на ПМЖ, объяснив всем друзьям свой отъезд тем, что жить там заведомо легче, чем в России. С исторической родины он, правда, скоро вернулся домой, соскучившись по маме, заняв на билет некую сумму денег у одного из тамошних знакомых и пообещав всё вернуть, когда вернётся. Возвращаться он заранее не собирался, а приятель, у которого были заняты деньги, заранее принадлежал к числу тех, кто «не обеднеет». Потом он много раз рассказывал Новосёловой, как трудно было там жить. «Вот это твоя вторая ошибка, – сказала ей подруга Б. – Если он тебе всё это рассказывал, как ты не увидела, что это человек, на которого нельзя положиться, что он сбежит из не то что трудной, а из элементарной ситуации?..» Да, не обратила внимания, даже наоборот – слушала с интересом о тяготах его жизни в кибуце, потому как кто может судить, что та ситуация – элементарная?.. Конечно, кибуц не тюрьма, но ведь из тюрьмы и не сбежишь так просто. Да, она не могла ничего заподозрить, потому что ей тоже довелось бывать там несколькими годами раньше, и она была лишена возможности увидеть этот кошмар ПМЖ. Новосёлову в течение шести дней катали в красивом комфортабельном автобусе по историческим библейским местам (за это, правда, заранее было уплачено), и она была в восторге. «Да, не обратила внимания, – сказала она подруге, – вот и получается, что сама виновата. А почему должна была обращать? Откуда я могу знать, как бы я поступила, окажись там на ПМЖ?..»
У Новосёловой всё было по-другому. В Подмосковье она стала жить только с десятого класса, когда её отца, специалиста по какому-то передовому в те времена радиооборудованию, крайне необходимому для защиты государства от внешних врагов, перевели из её родного городка на подмосковный комбинат. Она приезжала в родной город несколько раз во время учёбы в институте, узнавала кое-какие краткие новости о знакомых и уезжала поскорее домой, к новым друзьям и занятиям. На новом месте было интереснее.
А сейчас ей стало обидно за эту сиротскую точку на земном шаре. Так туда никто и не поехал. Никто туда не хочет ехать просто так, напротив, все хотят оттуда уехать.
И вот теперь перед ней возникли письма – как джинн из кувшина, и повергли Новосёлову, мягко говоря, в недоумение. «Здравствуйте, Анатолий. Я так рада получить ваши письма…» Далее шло – восхищение его описанием поездки в Турцию, где он был год назад (он один, не они вместе со Светланой, только он!), и фотографией Стамбула, храма Софии, на фоне которого он запечатлен (как будто не она, Светлана, а кто-то другой делал эти снимки!). «А вы хорошо смотритесь на фоне пирамид, – писала Соня по поводу другого путешествия, – просто замечательно!..» И никакого упоминания о ней, Светлане, как будто её не было не только за кадрами этих зачем-то отправленных чужому человеку фотографий, но и вообще в его жизни. Наверное, для него это тоже в порядке вещей, обычное дело.
Впрочем, может, это и к лучшему, вдруг подумала она. Теперь она будет заново устраивать жизнь. После развода она отдохнёт. Накупит дорогой косметики. Наконец-то начнёт ходить в фитнес-центр, на который раньше не хватало времени. И она обязательно съездит в родной город.
– Мама, не надо расстраиваться, – сказала ей накануне дочь в телефонном разговоре. – Он не стоит того. Разве ты до сих пор не знала, что все мужики сво…?
Новосёлова подумала: по большому счёту Катька, наверное, права, и сама она в данный момент готова согласиться с этим утверждением, но жить с таким убеждением всё же не стоит. И потому сказала назидательно:
– Не надо так обобщать. Они все разные. К тому же к тебе он хорошо относился.
– Да? И что же хорошего? Он тяготился отношениями со мной. Он эгоист. И зачем тебе нужно было возиться с ним столько времени?..
Новосёлова напомнила Кате, как он несколько раз играл с ней по сети в компьютерную игру до двух часов ночи. И ещё напомнила: это он два года назад помог уговорить бабушку, маму Новосёловой, отпустить Катю на трёхдневный фестиваль толкинистов. Несмотря на то, что бабушка говорила:
– Не вздумай отпускать её на это побоище, они там дерутся мечами, у них луки и стрелы, почти что настоящие. Пусть даже не думает. Так и скажи ей, чтобы думать не смела про свои ролевые игры.
(При этом сразу вспомнилось, как более 20 лет назад Новосёловой было категорически запрещено ехать с однокурсниками в Карелию. «Утонете там вместе с вашими байдарками! Разобьётесь о камни! Если не перелом, то пневмония тебе обеспечена! Даже не думай!») Запрет на конечный результат никак не повлиял, Светлана всё равно поехала, увозя вместе с рюкзаком испорченное настроение. Поездка в Карелию осталась одним из лучших воспоминаний юности, и если б её не было, вся студенческая жизнь казалась бы бледнее. Тем более что пролетели эти студенческие годы быстрее, чем можно было представить. А диплом физико-математического факультета всё равно пришлось глубоко задвинуть в ящик стола, чтобы заняться мелким бизнесом, связанным с оргтехникой, – на время, чтобы поправить материальное положение. Временное стало постоянным. Теперь она уже не могла выйти из этой колеи, которая, тем не менее, всё же оправдала себя. Хотя бы в том, например, что: а) предстоящий развод, если он произойдёт, не станет для неё потрясением основ жизни; б) она сможет помогать дочери-студентке, которая живёт отдельно, со своим бой-френдом Денисом, ленивым и ни к чему не способным парнем. (Что касается последней оценки, то это, конечно, её субъективное мнение.)
И потому сказала:
– Успокойся, мама. Пусть едет, куда захочет.
Роль Анатолия в этой истории состояла в том, что он провёл с мамой отдельный убедительный разговор, после чего споры вокруг Катиного путешествия утихли. Дочь поехала в компании Дениса.
Нет, она не будет отрицать, Анатолий помогал: перевозил, когда было нужно Новосёловой, коробки и оборудование, назначал встречи партнерам и клиентам, присутствовал при переговорах.
Конечно, если ему вздумается ещё претендовать на что-то, дочь и её друг проявят несвойственную им решимость и встанут на её защиту, благо что между дочерью и мужем Новосёловой нет никаких родственных связей. Они никто, она даже отчимом его не считала. И это в данном случае хорошо.
– Светлана Николаевна, если что, я ему голову оторву, – услышала она во время телефонного разговора с Катей голос её друга откуда-то из глубины комнаты. Его, конечно, никто не спрашивал, но всё же было приятно.
И вот сейчас, чтобы подвести черту своим глупостям и начать всё раскручивать назад, остаётся только одно – погрузиться в воспоминания детства, когда ещё глупостей никаких не было сделано или они были вполне простительны, и мысленно вернуться в родные места, призрак которых вдруг стал являться по ночам.
Там остались друзья, подруги, – впрочем, возможно, все они тоже разъехались по разным городам, по ставшим вдруг доступными столицам других стран, и теперь, как и она, иногда по ночам видят во сне коптящие трубы, одинаковые массовые застройки, гаражи, колодцы, свалки за стройкой, пруд, две соседние недобитые деревни, школьный двор, дом культуры, кинотеатр «Победа», унылый универсам, ещё что-то такое, что является бесконечным и неистребимым в памяти современного человека. Река, где на крутом обрыве была сделана тарзанка, с которой было так захватывающе прыгать в воду. Река постепенно мелела, потому что по ней временами что-то сплавляли и сбрасывали промышленные отходы. Часто запрещали купаться.
А может быть, ничего не видят во сне.
А они с Анатолием каждый день после дел, разъездов и звонков торжественно отправлялись в супермаркет, как в храм, деловито катили впереди себя тележку, которую заваливали продуктами, шуршали пакетами, рассматривали этикетки, – и вот, оказывается, так прошло уже четыре года, а она даже не заметила. И этот вполне буржуазный финал рабочего дня стал уже естественным и казался надёжным, как новая религия в постсоветские времена.
Когда-то один из друзей пригласил её посмотреть древний буддийский обряд – создание и разрушение мандалы. «Зачем это? – спросила она, глядя, как рассыпается, а потом уносится течением воды красивый разноцветный узор из песка. – Зачем столько времени выкладывать эту красоту, если всё равно потом разрушать?» «А затем, – ответил приятель, – что вся наша жизнь проходит именно так».
Конечно, будет приезжать дочь раз или два в месяц, с бой-френдом или без, и Новосёлова представила, что скажет по поводу такой непочтительности бабушка:
– Ты её совсем распустила.
Да, нехорошо, может быть, но что ты от неё хотела? Ведь когда-то, во времена кризиса, сама оставляла её кому ни попадя, в каких-то ужасных детских садах, с плохим питанием и антисанитарией, на попечение нервных воспитателей, чтобы поскорее раскрутить маховик доморощенного бизнеса, рулевое колесо среднего класса. Так что это, наверное, вполне нормально.
– Нет, мама, – говорила ей дочь, – я не буду, как ты, корячиться всю жизнь, я не буду так вкалывать. Уж лучше богатый муж, и я буду сидеть дома. (Бой-френд этим требованиям пока не соответствовал.) Это всё старомодно, какие принципы. Я бы любила родину, но она всегда кидала тех, кто за неё жизнь отдавал! (Новосёлова в таких случаях поправляла её, что родина и государственная власть – не одно и то же, они не близнецы-братья.) Однако бабушка всё равно потом упрекала: «Не позволяй ей говорить такие крамольные вещи. Ни к чему это. Пусть своё мнение держит при себе от греха подальше». И вспоминалось, как на уроках истории-географии-обществоведения тоже советовали (приказывали) держать при себе своё мнение. И потому отвечала:
– Пусть говорит, что думает. Имеет право.
А дочери рассказывала, в каком положении оказалась после развода. «Знаешь ли ты, что значит остаться без денег, без работы, с маленьким ребенком», – хотела добавить «да ещё во времена кризиса», но не добавила, – если кризис растягивается на всю жизнь, говорить о нём бессмысленно. Дочь слушала внимательно, выстраивая в своей голове, очевидно, какую-то свою схему трудной женской судьбы.
А бабушка сказала: «Не знаю, кто из вас виноват». Хорошо, что ещё не сказала впрямую: «Ты виновата, ты, а кто же ещё!»
– Хватит, – скажет она раздражённо в таком случае. – Я больше не обсуждаю это, я прошу не давать мне больше никаких советов.
Отстаньте от меня все, я беру отпуск и уезжаю в свой родной город, а потом подумаю, что делать дальше.
А где остановиться? Ну конечно же у неё, Аллы Кузиной, подруги детства, которую видела во сне. Пожалуй, только она сейчас поймёт и не будет учить жить. Да, остановиться, а что дальше?..
* * *
И на следующую ночь ей снились гаражи, за которыми они играли в казаки-разбойники. Ей приснился друг детства Костик, который потом, в восьмом классе, был влюблен в Новосёлову, и ещё ребята-хулиганы, Мишка и Димка, – которых хулиганами называли только учителя, а так, во всём остальном, они были как все. Ей приснилось, как они с Костиком идут по одной из улочек частного сектора, где дома – сущие развалюхи, куда так и не провели газ, а воду надо было носить из колонок. Почему-то они с Костиком шли именно туда, обходя никогда не высыхающие лужи, и она испытывает радость от того, что они вместе, что им как-то хорошо и радостно, но вдруг оказывается, что сгущается тьма, гаснут огни в домах, лают собаки, и ей становится страшно. «Куда мы идём?» – спрашивает Новосёлова. Она смотрит на него сбоку и видит какое-то чужое лицо, мрачное, тёмное; он не смотрит на неё, – это был он и не он. Что-то случилось. Она захотела вернуться, но не знала, как. Кажется, они заблудились.
Потом ей приснилось, что они с Аллой Кузиной купаются в реке, они прыгают с тарзанки, но Кузина чем-то очень недовольна. Обижена. Начинается дождь, становится холодно, и надо бежать домой. «Какой дом, – говорит Алка Кузина недовольно. – Где ты его найдёшь, свой дом?» Но Новосёлова уверенно направляется туда, в сторону их дома, но не может его найти. Она блуждает по кварталу, но никак не может выйти на улицу, которая приведет её к дому. И Кузина говорит о том, что она, Новосёлова, какая-то очень нехорошая, плохая…
* * *
Дочь, наверное, скажет:
– Ну, мама, куда тебя потянуло, тебе лучше бы куда-нибудь к морю, в Турцию, или Египет, или Испанию… Там вернее отдохнешь… (Наверное, она права.)
А бабушка скажет:
– Ну хорошо, езжай. Я бы поехала с тобой, но сил нет. Зайдёшь к Нине Голубевой, передашь от меня огурцы по моему рецепту. И ещё к Тамаре Николаевне, Вере Ивановне и Горбуновым. А Валентине Никитичне я передам фотографии…
Нет, Новосёлова не будет торопиться разглашать своё решение. Она сделает это в последний момент. Конечно, после этой поездки у неё должно прибавиться сил. И может быть, что-то переменится.
* * *
Почему-то утром после той ночи, когда ей в очередной раз приснились очертания города, по которому она шла к своему дому – пятиэтажке из белого силикатного кирпича, и никак не могла дойти, после того, как она блуждала с Костиком на каких-то окраинах, вдруг раздался телефонный звонок.
– Привет, Свет. Узнаёшь меня? Это я, Алла Кузина.
Понадобилось время – непонятно для чего – то ли вспомнить, кто такая Кузина, то ли сообразить, зачем ей понадобилось звонить. То ли просто удивиться, как это человек, о котором вспоминала лишь вчера как о далёком прошлом, вдруг говорит с тобой живым голосом. За секунду молчания Новосёлова так и не сумела придумать версии, зачем жительнице города, который снился минувшей ночью в виде кошмара, вдруг понадобилось звонить, и откуда у неё номер телефона. У Новосёловой вырвалось радостное восклицание, смешанное с удивлением.
– Это я, Алла. Узнаёшь меня?
– Ещё бы! Как ты, откуда ты?
– Я тут в Москву собралась, – как ни в чем не бывало произнесла подруга детства. – У меня там дела на пару дней. Я остановлюсь у тебя?
– Давай, – сказала Новосёлова, подумав, что хоть и хотела она этой встречи, но как-то не так. Опять не так.
Продиктовав адрес, она положила трубку и снова вспомнила свой кошмарный сон.
Как легко, однако, преодолеваются расстояния. И к чему нужно было всему этому сниться? Вот уже через два дня Кузина будет сидеть здесь, на этой кухне. Так, глядишь, окажется, что и Костик появится здесь. Всё не так сложно. Всё, оказывается, рядом.
* * *
– Ну, рассказывай, – говорила Кузина, усевшись с ногами на диван, где ещё совсем недавно сидел Анатолий, и Светлана привыкла видеть его зелёную футболку и чувствовать запах туалетной воды Hugo Boss, которую сама ему подарила. – И где твой муж?
Новосёлова сказала, что сегодня он вряд ли вернётся. Не хотелось сразу выкладывать все подробности. Ведь ещё ничего не ясно. И с Кузиной они так долго не виделись, что сразу открывать душу не очень-то хотелось. (А как же хотела ехать туда?..) Одно дело – тосковать отстранённо, на расстоянии, другое – оказаться лоб в лоб с решительной округлой тёткой (а раньше была худенькая), в которой черты подруги детства ещё надо поискать. Впрочем, что-то осталось. Цепкий, решительный взгляд тёмных глаз. Цвет волос можно не считать – русый, а был каштановый.
– И фотографии, фотографии покажи! – почти прокричала Алла.
Просмотрев их бегло, всё те же – на фоне пирамид, на Эйфелевой башне и в Стамбуле – Кузина сразу отобрала для себя несколько.
– Это Анатолий? – спросила она. – Не красавец, но что поделаешь. Вы как познакомились?
Вот оно, послание с малой родины уже в её квартире, призрак сновиденья, тень призрака, и ведёт себя так, как будто они и не расставались, как будто дотянулась откуда-то знакомая рука, чтобы погладить ободряюще, утешить, проверить, всё ли в порядке. И не переставала удивляться, как это так быстро воплотилось в реальность её желание, как это её родной город, маленькая планета, вдруг всё понял и прислал в её дом своего представителя.
– В городе было десять банд, осталась только одна. Но она сейчас легальная стала. Одну из них возглавлял Димка Строганов, помнишь? Он учился в вашей школе, только двумя годами раньше. Он ещё одно время ухаживал за Веркой Кругловой, а потом стал авторитетом. Верке предлагал золотые горы, а она сначала отказалась, а потом согласилась. Согласилась, а зря: Димку всё равно убили, а ей потом из его наследства ничего не досталось. А на шинном заводе работал Колька Миронов, помнишь, его ещё звали в школе Мирон. Но он вообще пропал куда-то, даже в розыск объявляли, так и не нашёлся. Он брал дань с шинного завода и ещё разных фирм. Ну а про ликёро-водочный я молчу, там передел полный. А десять лет назад у нас спецназ в Чечню уходил, потом вернулся. Как увидели чёрных на рынке, так и позабыли, где находятся. Представляешь… Они там защищали Россию от них, а они тут на рынке… За что воевали? Вот и разобрались… А помнишь, в вашей школе учился Пашка Усатов, на гитаре хорошо играл, ещё во дворе седьмого дома все собирались и слушали его. Девки на него вешались. Он потом в ансамбле играл, даже на гастроли ездил, а потом спился совсем. Женат был раза четыре. А ещё Лида была такая Белова, кажется, Белкой звали… Некоторые, правда, как ты, уехали куда-то, блин. Алёшка в Питере живёт, Карамышевы за границу свалили. Так и не знаем, где они сейчас, а то можно было бы наведаться в гости…
Новосёлова слушала, пытаясь вспомнить поочередно то Верку Круглову, то Мирона, то Шевелёвых, то Степановых, но едва успевала вспомнить, как рассказ начинался о другом, так что приходилось напрягать память и вспоминать снова, а потом всё вдруг смешалось, и она попросила рассказывать не так быстро.
– Повторяю, – понизила голос Кузина, – Мишка Алексеев погиб, Витька Круглов сел в тюрьму, вышел и снова попал в тюрьму, Светка Камышева вышла всё же замуж за Сашку Черепанова, а потом развелась. А разборки шли между «нижними» и «верхними», так вот, некоторые наши – ну, Сашка Семёнов, Вовка Шаров и Женька остались с «верхними», а Костик, что ухаживал за тобой в девятом классе, с «нижними». Так между ними война была за карьер. Почти все погибли. Сначала убили Сашку, а потом Костика твоего пристрелили прямо во дворе. Но это уж давно было. Вовка в итоге пробился в администрацию, а Сашка Семёнов взял карьер. А у Сережки Чернова ещё после Афгана совсем крыша поехала, он потом всех хотел взять под свой контроль, но только грохнули его. Кирпичный завод сначала «нижние» контролировали. А тот, полувоенный-полусекретный, где твой отец работал, стал делать какую-то пластиковую фигню, вроде как платы какие-то, а потом тоже закрылся. Спорткомплекс, где мы на коньках учились кататься, сначала в рынок перестроили, а потом продали какой-то структуре, никто не знает, что там теперь. Птицефабрика и хлебозавод сразу «верхним» достались. В Доме культуры сделали рынок, а в кинотеатре «Победа» открыли казино и бар. Ничего, что я тебе всё это рассказываю?..