Елена Александровна Бажина
Школа для девочек
Они остановились у окна.
– Сейчас, может быть, ещё ничего, но через несколько лет, когда подрастет твой сын, когда ему нужно будет давать образование… Я не думаю, что Олег поможет тебе в этом, – продолжил он.
Тут он попал, пожалуй, в самое больное и слабое место её нынешней жизни, которая была уже совсем не та, что прежде. Ирина знала, что ещё год можно не думать об образовании сына. Менее всего ей хотелось отдавать его в районную школу, из которой последние годы выходило всё больше пьяниц и наркоманов. Это предстояло решать, и Олег ей в этом деле действительно был не помощник.
– Ну а потом, работать на идею… – продолжал Охотин. – Это устарело… Хватит думать о том, что можно как-то изменить этот мир. Результаты всё равно достаются другим.
– По-моему, здесь неплохо, – весело ответила Ирина. – Мы столько сил и времени потратили на этот журнал…
– Я понимаю. У вас много хороших идей… Этот Максим, он хорошо соображает.
– Что ты имеешь в виду?
– Некоторые идеи выходят за рамки тематики вашего журнала. Вы придумываете какие-то странные вещи. Вот, смотри, – он открыл папку, которую держал в руках. – Заказ на социологический опрос. Недешёвая штука, а какие вопросы! Это не социологическое, а прямо-таки психологическое исследование. Зачем вам это нужно?
– Это интересно.
– Это Максим придумал?
– Какая тебе разница? Есть официальные цифры, статистика, которая давно вызывает сомнения. Она устарела, её надо проверять. Вот и всё.
– Интересно… Зачем проверять официальные данные?..
– Чтобы знать, как обстоят дела на самом деле.
– Что, снова искать истину?.. В который раз?..
– А почему тебя это так волнует?..
– Извини. – Он захлопнул папку. – Это я так. Любопытство. Я ещё не совсем освоился на этой работе, мне хочется разобраться.
Она отвернулась к окну. Что ж, может быть, просто из любопытства. Вероятнее всего. И она снова задумалась о том, что же произошло после распада их кружка. Тогда такой разговор её насторожил бы куда более, чем сейчас. Охотин улыбнулся, и её подозрения развеялись.
«Да, конечно, он не освоился… Это просто любопытство… – подумала она. – Это не повод, чтобы сразу подозревать в чём-либо…»
* * *
Поздно вечером позвонил Олег.
– А я тут, знаешь, совсем не сидел без дела, – сказал он многозначительно. – Я нашёл человека, который знал Охотина последние пять лет.
– Зачем тебе это нужно?
– Как зачем? Ты что? Сидеть рядом с этим негодяем и не пытаться узнать, какой он сейчас?
– Сейчас-то это зачем? Да и тебе зачем? Тебя всё равно никак это не коснется.
– Ну ты даёшь, – вздохнул он. – Я ж для тебя старался. Ты что? Что с тобой?..
– Ничего. Если хочешь, можешь заниматься такими глупостями. А мне надо работать.
– Ну хорошо, хорошо. Но, может быть, ты выслушаешь?
– Да.
– Так вот, где бы он ни появлялся, везде происходили странные вещи. Неожиданно кто-то лишался работы, в штате появлялись новые люди. Либо вдруг заглядывала налоговая инспекция, несмотря на то что она уже была здесь две недели назад. Это что, его новая тактика? Что скажешь?
– Я не понимаю, зачем ты передаёшь мне совершенно непроверенные сведения от каких-то неизвестных людей. Мало ли кто что может сказать…
– Между прочим, те, кто мне это рассказал, мои старые друзья, и я им доверяю.
– Ну и что. Я знаю всех твоих старых друзей. Сколько ещё можно жить событиями столетней давности? Сейчас другое время. Это всё философский бред.
– Вот те на. Ты что, заболела?
– Возможно.
– А что ты так поздно? Я звонил с восьми вечера.
– Так получилось. Тебе-то теперь что за дело?
– Мне – никакого. Но Охотин всё-таки…
– Сто лет прошло. У всех своя жизнь.
– Верно. Своя.
– Пока.
– Пока.
* * *
А ещё через пару дней к ней подошёл Максим и сообщил, что у него разговор. Очень важный.
– Мои друзья с третьего этажа интересуются, кто такой этот Охотин… Они просили меня спросить тебя, кто же он всё-таки такой? Ну, ты с ним общаешься, и так далее…
Я с ним не общаюсь, хотелось сказать ей, это совсем не такое общение… Мы с ним только побеседовали в баре несколько раз…
– У них что-то случилось? – спросила она.
– Пока нет… Но он стал проявлять к ним подозрительный интерес… Я вспомнил, ты сначала как-то недоверчиво отнеслась к нему и даже сказала, что он…
– Стукач. Да, но, понимаешь, всё сложно… Прошло пятнадцать лет, сейчас всё по-другому… Проще простого заклеймить человека… У меня нет доказательств. Может быть, к нынешнему времени это не имеет никакого отношения.
– Ты думаешь?..
Удивительно было слышать такие слова от Максима, обычно рассеянного. Он был озабочен.
– Что произошло? Расскажи.
– Пока не могу. Просто я считал, что если что-то не так, ты об этом скажешь. Я их заверил, что если ты с ним сидишь в баре, значит, всё в порядке, это всё равно что рекомендация…
– Какая рекомендация? Я не даю никакой рекомендации.
– Но ты с ним общаешься…
– Это совершенно ничего не означает. Это личное дело.
– Но если он стукач, какие могут быть личные дела?..
* * *
Это был первый случай, когда они решили встретиться не на работе. В парке, где в этот день было много народу, в открытом кафе, недалеко от прудов. Это место ей тоже было знакомо: когда-то они с Ларисой и Митей обсуждали здесь «Истоки и смысл русского коммунизма», что-то ещё…
Она смотрела, как люди заказывали вино и мороженое, слушала музыку и никак не могла освободиться от чувства раздражения и досады на собственные бесплодные размышления. «И почему – думала она, – он свалился на мою голову, почему через пятнадцать лет снова нужно думать о том, можно доверять этому человеку или нет?» Теперь ей казалось, что все эти годы оказались бессмысленными, оказались ненужными книги и знания, поскольку они ничего не изменили в жизни. Жизнь, казавшаяся долгим путём, вдруг сократилась до ничтожных размеров, в которых ничего серьёзного и важного не могло уместиться. Наверное, мы ходим по кругу, думала она, если вот так, как много лет назад, она беседует с Охотиным, который не может предложить ей ничего другого, как только вспомнить легенду о Великом Инквизиторе. Наверное, мы живём в перевёрнутом мире, подумала она, если такие люди так спокойно, благополучно и неуязвимо чувствуют себя в нём…
В момент её размышлений о перевёрнутом мире у входа в аллею появился Сергей Охотин. Она узнала его издалека. Он направился к тому столику, за которым они договорились увидеться, огляделся. Он не видел её, но наверняка был уверен, что она здесь.
«А может быть, он не виноват?» – вновь задала она себе вопрос с надеждой, что кто-то другой скажет ей, подтвердит, что он не стукач и не осведомитель, что он ни в чём не виноват, что вообще никто ни в чём не виноват, что всё, возможно, хорошо, и не надо ни о чём беспокоиться.
Она смотрела на силуэт. И вдруг ей открылась одна примитивная, как исторический материализм, истина. Это была интуиция, обострившаяся с тех пор, когда они поняли, что Сергей Охотин всех предал. Ирина никогда не избавится от ощущения, от бесспорной уверенности, что это он. Чувство, похожее на неприязнь, но только похожее, а на самом деле какое-то другое, живёт в ней независимо от неё. От этого чувства избавиться невозможно, и логика перед ним бессильна. Ей стало понятно это за несколько мгновений, пока он приближался, и всё рухнуло. Рухнула очередная иллюзия, которая вырастала на её глазах все эти дни; иллюзия, которую она возводила собственными руками. Она смотрела, как он приближается, и ей становилось ясно, что всё, что он ни делает, напрасно. Она поняла, что напрасно пыталась обмануть себя. Напрасно и он пытался обмануть её, хотя сделать это было нетрудно.
У неё не было никакого сомнения, что это он, тот самый Охотин.
И вместо того, чтобы направиться к нему, она отступила назад, в тень деревьев, она уходила в глубь парка, в полумрак, чтобы неведомыми тропинками выбраться отсюда и постараться поскорее забыть о сегодняшнем дне.
* * *
На следующий день в редакции её ждали плохие новости. Заместитель начальника, встретивший её на лестничной клетке, быстро и как-то растерянно сообщил, что с сегодняшнего дня Охотин будет в редакционной коллегии. Более того, он привёл в редакцию ещё одного сотрудника. Ошеломлённой Ирине он рассказал о том, что Максим и ещё несколько ребят уволены. Такие произошли изменения, сообщил он, что лучше не задавать никаких вопросов, потому что ответить на них невозможно.
Охотин подошел тихо. Он осторожно отодвинул стул и аккуратно сел. Он улыбался.
– Я ждал тебя, но ты не пришла. Что-то случилось?
– Нет.
– Я надеюсь, мы сработаемся.
– Нет.
– Почему?
– А ты не догадываешься? Неужели тебя ничего не беспокоит? То, что было пятнадцать лет назад?
– Я не понимаю, о чём ты, – сказал он. – И что же было?
Она поднялась, чтобы уйти. Он догнал её в коридоре.
– Напрасно ты спешишь, – сказал он. – Ты так и не поняла ничего. И Олег, я думаю, ничего не понял. Сейчас другое время. Тех ценностей больше нет, зачем вы за них цепляетесь?..
– Для чего ты здесь появился? – спросила она.
Он раздражённо шлёпнул ладонью по перилам.
– Вот чёрт! Я никак не могу понять, что за странная у нас страна! Мы встречаемся через десятки лет, мы давно не виделись, мы старые друзья, в конце концов, и тебе больше не о чем спросить меня, как только о том, зачем я здесь оказался?
Он перевёл дух и продолжил:
– Знаешь, я часто думал, хотя я далек от философии и вообще не знаю, зачем она нужна… Но я думал, почему у нас всегда одно и то же? Даже если что-то меняется, так это только внешне, а внутри всё одно и то же, как десять лет назад, как двадцать лет назад, как тысячу лет назад. Ну, чайник электрический на кухне появился и телефон мобильный. А больше ничего не изменилось. О чём вы говорили с Олегом, после того как начались другие времена? Неужели о философии?.. Или о стукачах? Да, тогда я просто испугался. И я предупреждал Олега, что я не смогу. Я попросил его отдать ключи и не пользоваться моей квартирой, это небезопасно… До этого у меня был тяжёлый разговор с отцом, и он предупредил меня, что ему уже звонили и что могут быть неприятности… Да, я всё рассказал тогда. Я боялся и вообще ничего не понимал… Философия – это хорошо и интересно, но перспектива провести в лагере лучшие годы… Сами-то вы как бы себя повели, если бы до вас дошло? Вы даже не понимаете, как вам повезло тогда. Вас оставили в покое, а могли бы не оставить… А здесь, – сказал он вдруг спокойно, – я по своим делам. Я надеялся, мы найдём общий язык. Я думал, вы уже по-другому смотрите на то, что я тогда сделал. Я и сам сейчас смотрю по-другому. Когда-то я мучился угрызениями совести, потому что всё сделал из-за страха. А сейчас я думаю, что и это было нужно, в конце концов. Не так уж это оказалось преступно и страшно. Тем более, что сейчас это уже неважно, это никого не интересует.
– Почему Максим потерял работу? – спросила Ирина.
– Ах, этот Максим. Ну что ж, здоровая конкуренция. Ничто не вечно. Это рынок. Он проявлял слишком много инициативы. Его заносило в идеях, и тебя тоже. Но тебя я старался оградить от такого исхода…
– А почему на этом рынке распоряжаешься ты?
Он не ответил.
– А как же твои слова, – продолжила она, – хотя бы о разумном устройстве мира…
– Это ничего не значит, – сказал он. – Говорить можно о чём угодно. Мне пригодились те знания. А делать надо то, что нужно. Тем более сейчас.
Он повернулся и пошёл. Потом остановился, повернулся и сказал:
– Но ты можешь оставаться. Я сделал так, чтобы тебя это не коснулось. Не беспокойся, я здесь не останусь надолго. Мне-то здесь тоже делать нечего…
* * *
Вечером Ирине позвонила Лариса.
– Негодяй, – прошипела она. – Я так и думала, что добром не закончится его появление.
– Самое интересное, что Охотин многих сумел убедить в своей порядочности.
– Ничего удивительного.
– Самое главное, что он и меня едва не убедил…
– Надо было всё-таки дать ему тогда по физиономии. Так, ради морального удовлетворения. А теперь уж мы опоздали.
* * *
Ещё позже, сняв трубку, она услышала голос Олега.
– Ну ничего, – сказал он как-то неожиданно спокойно. – Что делать? В конце концов, надо относиться к жизни по-философски. А мы этому до сих пор не научились. Я знал, что он признается, что это был он. Пусть даже через столько лет. Честно говоря, меня иногда охватывали сомнения на его счёт… Может быть, тебе не надо пока уходить оттуда?..
– После того, как выгнали Максима? Нет, не останусь.
– Может быть, морду ему набить?
– Раньше надо было, – проворчала Ирина.
– А вообще у меня идея. Поезжайте с Алёшей куда-нибудь… отдохнуть. Я найду деньги. А потом посмотрим…
– Ты найдёшь деньги?.. – Она едва сдержала усмешку.
– Да, чуть не забыл. Сашка прислал письмо из Нью-Йорка по электронной почте. Длинное философское письмо с лирическими отступлениями. И с юмором, как всегда. Хочешь, прочту?
– Прочти, – ответила она.
* * *
Через две недели Ирина заехала в редакцию журнала, посвящённого социальным проблемам, чтобы забрать оставшиеся там свои бумаги. В кабинете сидели незнакомые люди. Когда она спросила про главного редактора, ей ответили, что он временно отсутствует. Она спросила про заместителя главного редактора, и ей сказали, что он здесь больше не работает. Двое здоровых парней передвигали стеллаж от одной стены к другой.
Она спросила, где сейчас находится Сергей Охотин. Переглянувшись, незнакомые люди ответили ей, что такого человека они не знают.
Год первого президента
Рассказ о любви
Отдёрнул занавеску и выглянул в окно, чтоб, наверное, ещё раз убедиться в неизменности пейзажа, окружавшего его здесь все эти дни. Берег реки в утреннем тумане, расползавшемся неохотно, ответил невидимым равнодушным приветствием.
Растормошил сына и велел ему собираться. Приподнял его и посадил на край кровати, подвинул к ногам сандалии. Бросил в сумку бритву, мыло и полотенце. Мальчик умываться не захотел.
И вот наконец сели за стол, на который Екатерина, двоюродная сестра, уже поставила тарелку с пирожками, испечёнными вчера поздно вечером, и два стакана молока. Мальчик, положив голову на руки, снова попытался заснуть, и отец, приподняв его голову, слегка потормошил за чуб.
«Может быть, побудешь ещё? – спросила сестра. – Столько лет тебя не было, и сразу уезжаешь. Никто тебя здесь уже не помнит».
Он ответил, что больше ему здесь делать нечего. «На могиле матери был, с тобой повидался… Зачем ещё?..» «Много времени прошло, уже все всё забыли, – продолжала Екатерина, – да и чего тут только не было! А ты-то и не виноват ни в чём». «Виноват, не виноват… Кто в этом будет разбираться? Я-то всё помню. Да и не могу я уже здесь…»
Снова попытался растормошить мальчика. «Просыпайся, Дмитрий, хватит», – уже с недовольством проворчал он, затем поднялся и стал надевать куртку, положил кепку на голову мальчика.
– Только не провожай меня, – сказал он сестре.
Ещё раз подошёл к окну, посмотрел на пологий спуск к реке, задёрнул занавеску. Пейзаж детства, тишина, утренняя прохлада, всё знакомое и в то же время чужое.
Екатерина, как он и попросил, провожать не пошла. Стояла на крыльце и смотрела вслед. Держа за руку сына, он спустился к реке, чтобы, перейдя по мостику, берегом выйти к автобусной остановке, с первым автобусом уехать из поселка и выполнить свое обещание: никогда не возвращаться сюда больше.
…Именно так, когда мне приходилось впоследствии размышлять об этой истории, я представляла последний визит Михаила Аркадьевича в его родной поселок.
* * *
Мы знали друг друга давно и научились быть друг к другу жестокими.
Совсем недавно, всего лишь полгода назад, у нас было всё хорошо. Но всё хорошее имеет особенность быстро заканчиваться. Приход любви одухотворяет жизнь, а уход, неожиданный или предсказуемый, опустошает. И самое печальное, что нет объяснений ни приходам, ни уходам; и как невозможно убежать от любви, так невозможно и остановить её. Она угасает, как, наверное, может угасать только сама жизнь.
А ещё это было время перемен и дыхания свободы, неожиданно ворвавшихся в наши шумные аудитории. Время надежд, когда казалось, что мы действительно начинаем жить в другой стране. Начиналась новая эпоха, и только смутная тревога перед будущим наполняла студенческие тусовки и повисала в кулуарных спорах.
В этот год мы часто ходили на митинги, и ещё не устали от разговоров о политике.
Надвигались перемены, перемены… к чему?
В какой-то миг устарело всё. История средних веков, которую мы изучали несколько лет, вдруг показалась ненужной. Галлы, франки, лангобарды; Меровинги и Каролинги, империя Карла Великого, костры инквизиции, загадочный тёмный мир, породивший цивилизацию, которую мы теперь пытаемся догнать.
«Не дай вам Бог жить в эпоху перемен», – сказал древний китайский философ.
* * *
Трудно было представить, что чувства тоже могут устареть. Впрочем, я ещё немного люблю тебя. Хотя бы за то, что мы читали одни и те же книги и статьи, ходили на митинги, слушали речи 1-го съезда народных депутатов и с чисто детским удивлением открывали для себя новую историю – историю насилия в стране. И сама правда об этой истории давала моральные силы, и жажда этой правды умножалась – её хотелось ещё и ещё, словно лекарства от лжи, в которой мы жили предыдущие годы. Рушились идеологические догмы и медленно возрастало не очень глубокое понимание свободы, о которой тогда говорили с таким вдохновением, с каким больше не говорили никогда.
К концу учебного года оказалось ненужным и другое: ожидания друг друга после лекций, хождение вместе на экзамены, встречи до занятий и после, и постепенно таяло неутомимое стремление всегда быть вместе.
Наша последняя встреча произошла в тот день, когда генеральный секретарь ЦК КПСС, ставший президентом Советского Союза, давал присягу на Конституции. В мрачном молчании мы смотрели телевизор, поссорившись в очередной раз из-за какого-то пустяка, уже как будто по привычке. После этого Дима уныло пошёл меня проводить, а из соседней комнаты вышел Михаил Аркадьевич и, направляясь на кухню, грустно посмотрел нам вслед. Неразговорчивый, замкнутый, он казался мне странным и загадочным человеком.
Но прошёл июнь, были сданы последние экзамены, и стало как-то пусто и ещё более тревожно. Мы не встречались.
Но в конце июля Дима неожиданно позвонил и сказал, что хочет увидеться.
* * *
Говорят, что каждый исторический период имеет свой глубокий внутренний смысл. Смысл времени, в которое жили мы, был для нас непонятен в самом глубоком смысле этого слова. Любой другой период истории, казалось, был вполне объясним и логичен с точки зрения его общечеловеческого смысла. Смысл этого времени, когда оказалось, что мы вроде бы живём в свободной стране и вроде бы нет, не доходил до нашего сознания. Может быть, нам вообще не дано понимать современность, пока она не уйдёт в прошлое и не превратится в одну из страниц мировой истории.
Дима любил тусовки и митинги, на которых выступал за суд над коммунистами и компартией. Незадолго до этого он сам вышел из комсомола, демонстративно выбросив комсомольский билет.
История средних веков, в которой он не видел связи с современностью, в какой-то момент перестала его интересовать. Нужно понять то, что происходит сейчас, говорил он, а не то, что было тысячу лет назад, да ещё где-то там, в Европе… Зачем это нужно нам? И самое главное, вздыхал он иногда с видом умудрённого и уставшего человека, – для чего нужна эта профессия, если в любой момент может произойти переоценка ценностей?
* * *
Непонятно, зачем ему захотелось увидеться. Ведь так хорошо, когда мы уже почти отвыкли друг от друга, пройдёт ещё немного времени, и забудем совсем. Надо только подождать. А пустота… она заполнится чем-нибудь. Но надо, в конце концов, приобрести и этот опыт – уход любви, похожий на смерть. Ведь пустот не бывает, даже если пустота похожа на смерть.
Мы сидели на скамейке в маленьком зелёном дворике, где встречались и прежде, после ухода с лекций, в перерывах, или вечерами, когда хотелось побродить где-нибудь.
Он изложил свою просьбу сухо, деловито, без эмоций. Он хотел, чтобы я составила ему компанию в поездке на север, на родину его отца.
– Это ты сам хочешь? – спрашиваю я так же сухо, с какой-то осторожностью и недоверием. Это было что-то новое.
– Я сам.
– А почему… твой отец не съездит на свою родину? Почему он не съездит с тобой?
– Я не знаю. Но я хочу поехать. Сам. Хочу узнать кое-что про своего деда. Что с ним произошло на самом деле…
Мы уже знали, что репрессированные были почти в каждой семье. В каждой, и в его в том числе. Узнать – это его право.
Мы стоим друг против друга, и я не могу вспомнить ни одного эпизода, который вызвал бы хорошее расположение к Диме. Ничего, кроме ссор за последний год, раздражения, недовольства и охлаждения, такого внезапного, что раньше с трудом поверилось бы во все это.
* * *
Я долго не могу заснуть.
Честно говоря, мне никуда не хочется с тобой ехать. С тобой всегда можно попасть в какую-нибудь историю. С тобой очень неспокойно.
Надо отказаться, с раздражением думаю я. Отказаться и никуда не ехать. Почему именно я? Мы больше никто друг для друга. Даже не друзья. Почему бы Диме не поискать другого попутчика? Любовь, к сожалению, тоже может уйти в историю, историю нашей личной жизни.
Я закрываю глаза и открываю снова.
Любовь закончилась, – да, закончилась. Наверное, хорошо, что она закончилась. Но остаётся что-нибудь?.. Чувство долга? Тревога?..
* * *
Я ждала вечером в его квартире, в его маленькой комнате. Дима, как всегда, опаздывал.
Здесь, в этой комнате, мы вели долгие разговоры. Здесь мы спорили. Здесь мы готовились к экзаменам. Здесь мы спали. Здесь всё как будто ещё было пронизано любовью, которой больше нет. Хотя, кажется, что-то изменилось. Очевидно, он здесь над чем-то размышлял. Над чем? Что он делал всё это время, без меня?
Я пытаюсь отогнать эти мысли.
Смотрю журналы, разбросанные на столе. «XX век и мир», «Согласие», «Новый мир». Авторханов, Конквест, и где-то между ними «Апология истории» Марка Блока. Открываю один из журналов. «Конституция Союза Советских республик Европы и Азии», проект А. Сахарова». «До и после президентских выборов: почему Горбачёв согласился на президентскую систему?» Открыв Восленского, читаю первые попавшиеся строки «Почему, кем и как была создана номенклатура?».
Мне казалось, что наши разногласия происходили из-за его легкомыслия. Он не хотел думать, ему нравилось больше говорить, иногда не очень связно и не очень умно. Меня это раздражало.
Я выхожу на кухню и, как это бывало раньше, ставлю чайник. Михаил Аркадьевич читает газету, сидя за кухонным столом, потом, оторвавшись, смотрит на меня через очки и кивает в знак приветствия, как обычно.
– Давно тебя не видел, – с улыбкой сказал он.
Пожилой человек, спокойный и немного мрачный, загадка средневековья, которую мне иногда хотелось разгадать.
– Я хочу, чтоб ты съездила с ним, – вдруг сказал он после некоторого молчания. – Мне бы не хотелось отпускать его одного.
Я едва сдерживаюсь, чтоб не задать вопроса, который, по непонятной причине, сейчас беспокоит меня больше всего: «А почему бы вам самому туда не поехать?».
– Впрочем, было бы лучше ему туда вообще не ездить.
– Почему?.. – спрашиваю я.
– Ну как тебе сказать… Он там никогда не был, за исключением одного случая в детстве, и многого ему не понять. Он слишком пылкий и всё преувеличивает.
Я знала, что у них с Димой плохие отношения, но и мои отношения с Димой последнее время были не лучше.
– Только поэтому? – что-то настораживает меня в его словах.
– Нет, не только, – он откидывается на спинку стула. – Я считаю, что нужно больше думать о будущем, чем о прошлом. Надо, по возможности, смотреть вперёд, а не назад. Тем более Диме. Он всегда почему-то интересовался прошлым и забывал, что впереди тоже что-то есть. Мне бы этого не хотелось. Но, к сожалению, он так устроен. Наверное, поэтому он захотел стать историком. А я, – добавил он, немного понизив голос, – я считаю, что надо уметь забывать. Хотя тебе, наверное, тоже покажутся странными такие слова.
– Иногда надо, – отвечаю я растерянно.
Он никогда не узнает, как его слова попали в цель. Он не узнает, что именно так я пыталась забыть Диму все эти месяцы и почти достигла успеха. Он никогда не узнает, что я соглашаюсь ехать с Димой всего лишь по какому-то загадочному чувству тревоги за него, но никак не из-за любви, как, должно быть, полагает Михаил Аркадьевич.
– А что известно о вашем отце? – осторожно спрашиваю я.
– Ничего не известно, – мрачно ответил он, и мне стало понятно, что он не хочет продолжать разговор.
Запыхавшийся, прибежал Дима.
Мы решили ехать через неделю.
* * *
Вся зловредность обстоятельств этой поездки начала проявляться с её первого дня, когда поезд тронулся с Ярославского вокзала и за окнами замелькали очертания московских пригородов, утонувших в зелени.
Говорить о политике с первых минут путешествия и выяснять «идеологическую платформу» собеседника стало той роскошью, какой мы были лишены прежде.
– Ты мне не рассказывай про Карла Великого, – обрывает сосед Диму. – Это всё от них пошло. С запада. И демократия, и фашизм, и коммунизм… Вот была у нас монархия, был царь, – и был порядок.
– Всякий строй изживает себя, – усмехнулся Дима. – И монархия тоже. Новые исторические обстоятельства требуют новой политической системы.
– Нет! – сосед заводится ещё сильнее. – Ничего не должно меняться! Ты мне лучше скажи, почему все плакали, когда Сталин умер? И я тоже плакал.
Дима не отвечает. Вероятно, он рад, что тогда его ещё не было на свете, а иначе ему бы тоже пришлось плакать вместе со всеми, а это для него было неприемлемо.
Разговор затягивается надолго. Наш сосед выходит на станции Сутулово, и мы остаемся одни.
– И всё-таки, – не унимается Дима, – почему я выбрал медиевистику? Зачем она нужна?..
По радио звучал популярный шлягер «Я сегодня не такой, как вчера…».
Вечером, закрывшись одеялом с головой, я думаю над тем, как же объяснить Диме, что произошло. «Я хочу покоя и определённости. А с тобой очень неспокойно. Мне и с собой неспокойно, а с тобой в сто раз неспокойнее…»
И я засыпаю под стук колёс, который отдаётся мерным тактом моих мыслей: «хочется покоя… покоя… покоя…».
* * *
Утро было прохладным. Повеяло близостью севера, ощущением сурового края, которое в Москве испытать невозможно.
Нам предстояло сделать пересадку на другой поезд и углубляться ещё дальше, ещё севернее. Только к утру следующего дня мы добрались до нашей станции. Здесь – ещё одна пересадка на автобус и два часа тряски по грунтовой дороге в пыльном салоне, чтобы наконец увидеть посёлок, куда Дима так стремится.
По дороге Дима рассказывал мне скудную историю своего отца.
– Из всех близких родственников осталась только его двоюродная сестра, если она, конечно, ещё жива. Отец уехал отсюда после смерти его матери, когда ему было пятнадцать лет, и с тех пор только один раз сюда возвращался. Что касается деда, знаю только одно: он был сельским учителем, был арестован после войны. Наверное, умер в лагере или был расстрелян.
– Как ты собираешься искать? – спрашиваю я.
– Прежде всего, поговорю со своей тётей. Узнаю то, что известно ей… А потом… посмотрим. Дед был арестован, когда отец был ещё ребёнком. Отец не помнит или не хочет вспоминать. Он постарался всё забыть, и это ему удалось. Я его понимаю, ему было трудно. Ему пришлось всё забыть, иначе было бы ещё тяжелее. Я не могу винить его.
* * *
Мы обошли посёлок за сорок минут. В центре, на площади, стояла доска почёта, на которой не было ни одного портрета. Вождь на постаменте, указывающий направление пути, возвышался над пыльной площадью. Почта, здание райкома. На холме за окраиной находилась разрушенная церковь, где теперь располагался склад стройматериалов.
Мы обошли посёлок от начала до конца, мы прошли его вдоль и поперёк, и только когда вышли к реке, Дима остановился и сказал: «Вот здесь мы были. Здесь мы проходили, я помню».
Мы спустились к реке, и оттуда Дима стал вспоминать путь – вверх по тропинке, до крайнего дома.
– Вот я и нашёл, – сказал он. – А отец беспокоился.
Бревенчатый дом с высоким крыльцом был закрыт.
Мы ещё раз обошли посёлок и отыскали гостиницу – деревянное двухэтажное здание, чем-то похожее на барак, со скрипучей лестницей на второй этаж.
– Вы случайно не с группой геологов? – спросила пожилая женщина, исполнявшая обязанности администратора и кастелянши одновременно. – А то вот только вчера уехали.
– Нет, – важно ответил Дима. – Мы историки.
Отсутствие жизненного опыта выдавало его. Каким ещё историкам нужно ехать сюда?
– Тогда вам надо будет зайти в райком, – сказала она настороженно. – А потом вас направят в краеведческий музей, но у нас там сейчас ремонт. Всё переделывают.
– А архив у вас есть? – спросил Дима.
– Есть, – сказала она. – Только вас туда не пустят.
Мы заняли два разных номера – они оба были пусты, и в каждом было по шесть коек.
– Никогда не жил в такой гостинице, – сказал Дима. – Хотя я вообще никогда не жил в гостиницах.
Оставив вещи, мы пошли досматривать посёлок. Мы шли по скрипучим деревянным тротуарам, мы рассматривали домики за деревянными заборами, и нам становилось всё веселее – как будто здесь повеяло той свободой, о которой в Москве пока что только говорили. Нам некуда было спешить, и никому до нас не было дела. Шум перестройки не доносился до этих мест.
Где-то вдалеке, на берегу, паслись коровы. По посёлку бегали худые злобные собаки.
* * *
Мы побеседовали с некоторыми пожилыми жителями посёлка. Мы узнали, что на расстоянии десяти километров отсюда, в лесу, есть Красная балка – место, где в прежние времена расстреливали людей, причём не только из этого посёлка, – их привозили из разных мест. Об этом здесь говорить не принято. В посёлке же раньше была тюрьма: одноэтажное здание за оврагом, где сейчас находилась лесопилка.
Мы нашли некоторых старых учительниц, которые помнили тех, кто работал в школе более тридцати лет назад. Мы поговорили с пожилой вахтёршей в гостинице, которая помнила очень многих людей и училась когда-то в этой единственной школе.
Никто из них не помнил учителя с такими именем и фамилией, которые мы назвали.
В сельской школе такого человека не было никогда.
* * *
На следующее утро мы стояли у входа в архив – деревянного, потемневшего от времени здания с полуразвалившимися ступеньками.
– У вас есть разрешение? Кто вы и откуда? Документы у вас есть?
– А что, это так важно? Сейчас всё открывается. Все архивы становятся достоянием… народа, – последнее слово Дима произнёс с натяжкой.
– Это у вас там, в Москве, они чем-то становятся. А у нас пока всё по-старому. Я никаких распоряжений не получал. Если направления нет – ничем помочь не могу! Если мне из области позвонят, тогда я ещё подумаю.